Текст книги "The wise man grows happiness under his feet (СИ)"

Автор книги: Смай_лик_94

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Правда, к вящему разочарованию Алекса, Мэтт не стал его раздевать, решив, что домашние шорты и майка вполне годятся для сна, и только накрыл его одеялом. А Алексу так хотелось почувствовать, как сильные пальцы коснутся его бёдер, стягивая шорты, пройдутся по животу и чувствительным бокам. Когда Мэтт вышел, Алекса аж перетряхнуло от подобных мыслей, и возбуждение нахлынуло ещё сильнее, чем прошедшей ночью. Он вспоминал зелёные глаза, насмешливую улыбку, сильные руки, бережно отнёсшие его в спальню, и его трясло одновременно от слёз, смеха и возбуждения. Это была настоящая истерика, и Алекс не знал, что делать – бежать вниз и попить воды, чтобы перестать смеяться, идти в ванную умывать лицо, чтобы перестать рыдать, или снова бежать в душ и снова трахать кулак, вспоминая столь желанные прикосновения.

В конце концов, он решил отправиться именно в душ, ведь там можно было и умыться, и принять холодный душ, чтобы успокоиться, а при большой необходимости – даже воды попить.

***

Достаточно было пары дней, чтобы Алекс понял, что влюбился. Конечно, он и сразу думал именно так, ведь, в отличие от Мэтта, он не был склонен к бездушной похоти, и своё неожиданное желание объяснял в первую очередь чувствами, а не инстинктами. Но всё же он надеялся в глубине души, что это какое-то временное помутнение рассудка, игра гормонов или ещё что-то в этом роде, но его надежды оказались тщетны. Он втрескался по уши, и сопротивляться этому не было сил.

Мэтту, конечно, он ничего не сказал, но от этого было ещё хуже и поганее на душе. Ему очень хотелось поделиться с кем-то, хотелось поддержки, но он никому не посмел бы признаться в своих неправильных, ужасных чувствах, а потому вынужден был молчать и держать всё в себе, каждую секунду боясь, что эмоции пробьют дыру в его выдержке и селевым потоком хлынут наружу. И услышит это именно Мэтт, потому что именно он, конечно, окажется в этот момент рядом.

Чувствуя, что держаться больше не в силах, Алекс принялся доказывать сам себе несостоятельность и нелепость собственных чувств. Он отнюдь не был глупым, несмотря на юный возраст, и, рассуждая про себя, находил очень зрелые, рассудительные и даже убедительные аргументы.

Конечно, он влюбился, но это ненадолго. Столько лет он прожил в приюте один, не имея ни единой родственной души, и вдруг – Мэтт. Человек, который заменил ему всех: отца, друга, брата. Стал единственным, с кем он, Алекс, общается ежедневно. Само собой, все свои чувства – и сыновние, и братские, и дружеские, Алекс направлял на него. И естественно, что и проснувшаяся любовь оказалась направлена на него же. Просто потому, что больше не на кого было. Он так любил Мэтта по-дружески, так тянулся к нему, что, в конце концов, прорезались и другие, более взрослые чувства.

Но это пройдёт, точно пройдёт. Эта влюблённость – плод смешения благодарности, привязанности и дружбы, которая исчезнет, как только Алекс пойдёт в школу, когда у него появятся друзья среди ровесников. Тогда Мэтт останется ему отцом, друзья не будут иметь к нему никакого отношения, а влюблённость, а точнее, весь нерастраченный запас чувств, будет направлен на какую-нибудь милую девчонку. А может, на милого мальчишку – это Алексу было неважно (новое открытие, которое он для себя сделал – поразмыслив и взвесив всё ещё раз, он понял, что и правда способен любить человека вне зависимости от его пола). Важно было, чтобы не на Мэтта.

Если бы Мэтт слышал его рассуждения, он похвалил бы его за вдумчивость и за зрелость суждений. Удивился бы, наверное, что его птенчик способен настолько трезво оценивать собственные чувства и их истоки.

Но Мэтт, конечно, не слышал и ничего не знал.

Алекс, доказав себе неизбежность, закономерность и быстротечность своей влюблённости, немного успокоился. Он убедил себя в том, что чувства скоро пройдут, и он должен просто перетерпеть, просто переждать, и всё. И он действительно решил терпеть и ждать – тем более что было начало августа, и учёба должна была начаться уже через месяц, а ведь именно она была решением всех проблем.

Однако дольше нескольких дней это искусственное спокойствие не продлилось, и Алекс снова впал в хандру, ещё более тяжёлую и глубокую, чем в первый раз. Как ни странно, даже присутствие Мэтта в доме его тяготило, хотя, казалось бы, каждая минута, проведённая рядом, должна была цениться на вес золота. Но нет, Мэтт не просто напрягал его, а даже раздражал – своими разговорами, своей ухмылкой, своими кошачье-ленивыми повадками, которыми Алекс ещё на днях любовался. Всем. Алексу иногда хотелось стукнуть его, чтобы он перестал ухмыляться, хотелось грубо ответить на его очередную остроту, хотя ещё неделю назад они так его смешили.

Мэтт удивлялся, молчал, оправдывал изменившееся поведение переходным возрастом, но на третий день не выдержал. Придя домой с работы, он перехватил Алекса на кухне (тот уже собирался удрать к себе в комнату с едой и запереться там):

– Куда это ты жратву потащил? – осведомился Мэтт, мягко вытягивая коробку печенья и кружку какао из дрожащих алексовых пальцев. – Охота потом на крошках спать? Идём, попей лучше чаю со мной.

– Не хочу. Ужин на стойке. Извини, я… я неважно себя чувствую.

Мэтт, поставив отобранное добро на стойку, взял в ладони красивое лицо и озабоченно посмотрел Алексу в глаза, не замечая, как тот задрожал от прикосновения.

– Правда заболел, что ли? Горячий, хоть омлет на тебе жарь, – его рука, чтобы проверить температуру, легла на шею, и на этот раз Алекс очень ощутимо вздрогнул, но Мэтт и это истолковал в совершенно невинном ключе. – Извини, я, наверное, холодный. Ты весь дрожишь. Пойдём, ляжешь в кровать, померим температуру. Если высокая – вызовем врача.

– Не надо, – Алекс почти брезгливо поморщился, выворачиваясь из рук. – Просто… просто оставь меня в покое!

Мэтт хотел было отвесить подзатыльник за хамство, но потом подумал, что, может, бедняга и правда болен, или влюбился, или что-то ещё, чёрт знает, какие там проблемы бывают у подростков.

– Ладно, пиздюк, только не хами. На тебе твои печенья и вали в комнату. Только если правда станет плохо – позови меня.

Алекс кивнул, схватил чашку и коробку и побежал наверх.

– С Максом не пойдёшь сегодня гулять? – вдогонку прокричал Мэтт, подходя к лестнице.

– Нет! – Алекс грохнул дверью, и Мэтт только удивлённо пожал плечами.

***

Алекс всю неделю ходил как в воду опущенный, шарахался от Мэтта, рыдал по ночам. На самом деле, ему очень хотелось быть рядом, ему хотелось как раньше, проснувшись, болтать с ним на кухне, гулять с Максом, ещё разок поехать на пикник и спать в палатке, подкатившись к нему под бок. Но «как раньше» у него уже не получалось, потому что каждое слово, каждое движение он расценивал иначе, витал в каких-то несбыточных мечтах, пропуская слова Мэтта мимо ушей, переспрашивая, вызывая этим раздражение.

Сам Паркер видел, что с мальчишкой что-то не так, но решил не лезть, и Алекс был ему невероятно за это благодарен, потому что начни Мэтт расспрашивать его, он, наверное, выболтал бы всё, а потом умер бы от стыда. Но то ли Мэтт проявил природную чуткость, то ли просто безразличие, но Алексу удалось избежать вопросов насчёт своего состояния и поведения.

На самом деле Мэтт много думал о том, что происходит, и терялся в догадках. Будь это середина учебного года, он бы решил, что Алекс влюбился, но ведь он проводил все дни дома, и кроме Мэтта ни с кем почти не виделся (рассуждая так, мужчина и не догадывался, насколько близок к истине). Будь он тяжело болен, он чувствовал бы себя плохо, и это было бы заметно, но выглядел он здоровым. Мэтт рискнул предположить, что депрессия связана с приютом или смертью родителей. Конечно, Алексу было три года, когда Куперы погибли в аварии, но он мог знать дату с чужих слов. Может, как раз в августе они и разбились?

Это тянуло на самый убедительный вариант, и такую тему Мэтт при всём нежелании травмировать мальчика обойти не мог. Увидеться с Алексом было теперь непросто, потому что гулять с Максом он больше не ходил, спал до победного утром, пропуская завтрак, а вечером почти не выходил из комнаты. Мэтт только слышал, как он неумело перебирает струны гитары, пытаясь подбирать самые простые аккорды. Мэтт не хотел на него давить, но всё же решил воспользоваться своими правами отца и опекуна, вытрясти из мальчишки причины его печалей и утешить, насколько это возможно.

Поэтому, поднявшись на второй этаж, он как можно тише подошёл к алексовой комнате, прислушался, чуть наклонив голову вперёд, и постучал. Струна звякнула, и игра прекратилась. Пару секунд Алекс молчал, не шевелясь и не произнося ни звука, а потом глухим голосом спросил:

– Что?

– Можно войти? – на всякий случай спросил Мэтт. У него были ключи от всех комнат, в том числе и от этой, но он ни в коем случае не хотел воспользоваться ими – он умел ценить личное пространство, и раз уж Алекс заперся, то вламываться к нему с дубликатом ключей было бы нечестно.

Алекс снова помолчал, потом, судя по звуку, оставил гитару на пол, встал и подошёл к двери.

– Зачем?

Мэтт выразительно закатил глаза, мысленно поздравив себя с тем, что вот и начались проблемы с ребёнком переходного возраста, которых он так опасался.

– Я хочу с тобой поговорить. Не через закрытую дверь. Пожалуйста, открой.

Судя по резкому вдоху, Алекс набирал в лёгкие воздух, чтобы послать папашу куда подальше, но потом, видимо, передумал, шумно выдохнул и щёлкнул замком. Мэтт просочился в узко приоткрытую дверь мимо мальчишки, хмурящего тёмные брови и смотрящего исподлобья, отметил, что в комнате темно и холодно.

– Чего сидишь в темноте? – он старался говорить как обычно, зная, что сюсюканье может только вызвать обратную реакцию и даже хамство.

– Ну, включи свет, – Алекс безразлично пожал плечами и, подойдя к собственной кровати, почему-то не решился сесть.

Мэтт щёлкнул выключателем, и зажёгшийся свет резанул Алексу по глазам – он зажмурился и прикрыл лицо ладонью. В комнате было довольно чисто, что, вообще-то, было для мальчишки нехарактерно – он был тот ещё развальщик, и за те пару месяцев, что они жили вместе, Мэтт дважды с боем заставлял его делать уборку. Правда, бардак у Алекса был какой-то особенный, не такой, который бывает у мальчишек его возраста, не такой, как был у самого Мэтта в юности. У него не валялись по углам грязные носки – как раз за чистотой одежды он очень следил – зато стол был завален бумажками, листами разного формата, грязными кисточками, недоделанными макетами кораблей, до которых, видимо, у него не доходили руки. На полу между шкафом и окном у него уже месяц лежала и пылилась огромная недособранная мозаика из двух тысяч элементов. Наверное, несколько деталей от неё давно уже потерялись, но все попытки Мэтта вернуть «шедевр» в коробку и убрать на шкаф оканчивались тем, что Алекс, как маленький бойцовый петушок, бросался на обидчика и отстаивал своё право разбрасывать мозаику где угодно в своей комнате.

Теперь на столе было пусто. Вымытые кисточки тоскливо торчали из большой подставки в виде химической колбы, которую Алекс пару недель назад, пребывая ещё в отличном расположении духа, расписал по своему вкусу. Все бумаги были убраны в стол, и только открытый ноутбук стоял в полном одиночестве. Недосмотренный фильм стопкадром застыл на экране; присмотревшись, Мэтт узнал Гумберта Гумберта и присвистнул.

– Смотришь «Лолиту»? Не рановато ли?

– Нам на лето задали прочитать, – испуганно выпалил Алекс, будто боясь, что Мэтт теперь отберёт у него компьютер. – Я прочитал и решил посмотреть.

– Да ладно тебе, я видел список литературы на лето. Подписывал ещё, помнишь? Не было там никакой «Лолиты». Я же тебе и не запрещаю, что пугаешься-то. Смотри на здоровье, раз нравится.

Мэтту и в голову не пришло, зачем Алекс смотрел «Лолиту». К его чести, при всей его распущенности и блудливости он даже не задумывался об Алексе как о молодом, красивом мужчине. Никогда. Такие мысли не посетили его ни разу, и теперь ему было невдомёк, что Алекс связывает и сравнивает себя с маленькой Дороти. Мэтт подумал только – надо же, какой не по годам умный пацан, уже «Лолиту» читает, а не всякую подростковую муть. Мэтт даже немножко им погордился.

Однако неловкое молчание затянулось, и надо было что-то делать, чтобы разрядить обстановку. Алекс всё так же столбом торчал около кровати, пялился на свои босые ноги и тихо сопел – не было похоже, что он первым пойдёт на контакт. Поэтому Мэтт подошёл к нему поближе и протянул руку, чтобы обнять за плечи, но тот мягко, но вполне ощутимо отстранился.

– Алекс, что происходит? – Мэтт смотрел на него удивлённо и растерянно, не в силах понять причины того, что казалось непонятно откуда взявшейся неприязнью к нему. – Ты в последнее время сильно изменился, и я вижу, что у тебя что-то не так. Ты стал такой нелюдимый, шарахаешься от меня, вон, даже бардак свой убрал. Я вижу, что что-то происходит с тобой, но пока я не знаю, что именно – я не могу тебе помочь. Понимаешь?

– Понимаю, – Алекс наконец сел на кровать и ссутулился, опуская подбородок почти до груди. – Но со мной всё в порядке, честно.

– Врёшь, – Мэтт сел рядом, уже не спеша обнимать. – Расскажи мне. Я же хочу тебе помочь. Ну?

– Всё хорошо, – Алекс поднял лицо и упрямо взглянул на Мэтта. – Я в порядке.

– Малыш, я знаю, что эта тема может причинить тебе боль, но… – Мэтт пару секунд помолчал. – Это никак не связано с твоими родителями? То есть, может, ты скучаешь по ним, или… или август имеет к ним какое-то отношение?

Алекс хотел уже было язвительно спросить «И как я могу это помнить?», но в голову ему пришла мысль: а ведь это отличный способ отвести глаза от истинных причин своей хандры. Это же просто идеально: убедить его, что именно родители и воспоминания о них – причина плохого настроения.

– Нет, август с ними никак не связан, они погибли зимой, когда было скользко, – ответил он, и Мэтт ощутил странное беспокойство, ни с чем конкретным не связанное. Просто ему вдруг стало некомфортно, и он даже чуть заметно поёжился. – Просто я правда очень по ним скучаю. Я почти их не помню, но у меня есть их фотография. Я тебе никогда её не показывал. Вот.

Алекс встал и отошёл к столу, достал из ящика старенький, очень потрёпанный кошелёк и, порывшись в нём, протянул Мэтту небольшую фотографию, отпечатанную, судя по состоянию, очень давно. На потёртой и погнувшейся бумаге можно было с трудом разглядеть мужчину и женщину, улыбавшихся широко и счастливо. Их лица почти уже нельзя было различить – от времени черты размылись, и можно было скорее догадываться о том, как они выглядели. Женщина держала на руках ребёнка лет двух, кругленького, толстощёкого, светлого и кудрявого. Мэтт улыбнулся.

– Это ты?

– Да, – Алекс, смотревший через его плечо, тоже улыбнулся. – Щёки что надо.

– Все светленькие, – заметил Мэтт. – Ты случайно не норвежец какой-нибудь?

– Не знаю. Родители были европейцы, но национальность я не помню. Может, и норвежцы. Были.

– Не грусти, – Мэтт наконец обнял Алекса за плечи. – Я, конечно, никогда не смогу их заменить тебе. Но я очень стараюсь, правда. Ты знаешь, где они похоронены?

– Знаю.

– Хочешь, съездим? Купим цветы. Ты верующий?

– Не знаю, кажется, не очень, – честно ответил Алекс.

– Помолиться можешь. В конце концов, даже если и неверующий, всё равно тебе станет от этого легче.

– Ладно, давай съездим. Хорошая идея. Я давно у них не был.

– Отлично, – Мэтт чмокнул Алекса в висок и вышел из комнаты, остановившись у самой двери и сказав напоследок: – Малыш, давай договоримся: если у тебя какие-то проблемы, говори мне, хорошо? Не надо сходить с ума в одиночестве. Ты ведь больше не один.

Алекс улыбнулся ему вслед счастливо, расслабленно и с облегчением. Его переживания снова отступили: по крайней мере, на ближайшее время он избавил себя от необходимости искать новые отговорки и оправдания. Мэтт поверил в его тоску по родителям, и больше не будет пока расспрашивать.

А там уже скоро и школа начнётся, и можно будет забыть о проблемах.

========== Глава 6 ==========

Я как-то сказала, что мало разбираюсь в любви – это неправда. Я знаю о любви очень много! Я видела её, наблюдала за ней целые столетия. Без неё смотреть на ваш мир было бы невыносимо. Все эти ужасные войны, боль, ложь, ненависть…

Безумно хотелось отвернуться и не смотреть больше, но смотреть как люди любят друг друга – это здорово. Даже если удастся заглянуть в самые дальние уголки Вселенной, не найдешь там ничего более прекрасного, так что…

Я знаю, что любовь возникает негаданно, но еще я знаю, что она может быть непредсказуемой, неожиданной, неконтролируемой и нестерпимой, и её можно очень легко спутать с ненавистью, и я хочу сказать, Тристан, что кажется, я тебя люблю…

Мое сердце, мне кажется, оно вот-вот вырвется у меня из груди. Такое чувство, что оно не принадлежит мне, теперь оно принадлежит тебе. И если бы ты любил, в замен мне ничего не нужно: никаких подарков, никаких вещей, ни демонстрации верности, достаточно знать, что ты тоже меня любишь…

Твое сердце в обмен на мое…

“Звёздная пыль”

Алекс смотрел и не верил собственным глазам. Это было их воскресение, их день. Нет, это был его день. Время, которое должно быть уделено только ему, Алексу, и никому больше. С утра и до самого вечера.

К собственному удивлению он проснулся довольно рано, около восьми часов, и даже успел приготовить завтрак. Горячие оладушки стопкой красовались на тарелке, политые абрикосовым джемом, и Алекс был доволен, хоть и весь испачкался мукой – ему впервые удалось приготовить вкусно, как Мэтт, и ничего не сжечь. Чёртовы оладьи даже не подгорели, ни одна.

Пока Алекс возился на кухне, прошло около двух часов, и он, оставив завтрак на стойке, пошёл к мэттовой спальне. Холодные оладьи есть не так вкусно, – подумал он.

Он никогда ещё не был в спальне Мэтта и, хоть в своих воспалённых мечтах всю последнюю неделю он без конца пытался представить её себе, теперь шёл совершенно безо всякой задней мысли. Разбудить и порадовать уже готовым завтраком, вот и всё.

Но ещё на подходе Алекс услышал скрип пружин, тяжёлое дыхание, сдержанные стоны. Мэтт был не один, хотя они негласно договорились с ним, что по воскресеньям никаких гостей быть не должно. Алекс на пару секунд замер, прислушиваясь к красноречивым звукам со смущением, негодованием и завистью, а потом, вместо того чтобы повернуться и уйти, пошёл дальше. Он хотел бы сбежать, хотел бы не видеть, даже не думать, но почему-то ноги несли его туда, к приоткрытой двери.

Алекс не думал, что умеет ходить так тихо – он крался как грёбаный ниндзя. Ниндзя-извращенец, собирающийся подглядывать, как трахается его отец.

Из приоткрытой двери в коридор падала узкая полоска света. День был пасмурный, но через большое окно дневной свет всё равно лился мощно и радостно, освещая всю большую комнату, огромный светлый шкаф у стены, две белые тумбочки, над которыми висели металлические бра, представлявшие собой полусферы из узких полос то ли металла, то ли пластика, Алекс не рассмотрел. Даже бледно-голубые шторы, закрывавшие всё окно от потолка до пола, не мешали свету щедро литься на огромную кровать с разбросанными тут и там подушками, со сбившимся бледно-голубым же шёлковым покрывалом.

Алекс хотел бы отвернуться и не смотреть, что происходит на этой самой кровати, но не мог. К тому же, прямо над кроватью, встроенное в потолок, висело огромное зеркало, отражавшее всё происходящее и удваивавшее эффект.

Мальчик, не в силах сдвинуться с места, наблюдал за развернувшимся перед ним действом и чувствовал смесь отвращения (не к Мэтту, конечно, а к его любовнику), злости и зависти. Его доселе достаточно наивные мечты о прикосновениях и ласках сменились вполне отчётливым осознанием: он хотел бы точно так же лежать, бесстыже разведя ноги, и ошалело пялиться в зеркало наверху из-за мэттова плеча, обнимая его за шею.

Вместе с этим осознанием пришла какая-то горькая детская обида за то, что Мэтт не увидел и не оценил его чувств, не захотел (и, наверное, не захочет) их принять. Вместо этого он предпочитает делить постель с незнакомыми мужчинами. Алекс, конечно, не знал причин мэттовой блудливости, но предполагал (как и положено предполагать чистым душой юнцам), что он просто ищет, ищет и не может найти того единственного, кто смог бы заменить ему всех. Нетрудно догадаться, кого Алекс ставил на роль «того единственного».

Но Мэтт, увы, не хотел видеть счастья, так неожиданно свалившегося ему на голову. Искал не там, где следует. Разменивался на короткие встречи с незнакомыми ему людьми, не видя, что вот оно, его счастье, уже в его доме, только и ждёт, когда он поймёт и почувствует то же самое.

Кружившиеся в голове мысли как-то разом схлынули: смотреть дальше и слушать становящиеся всё громче стоны стало невозможно. У Алекса задрожали колени и руки, и он поспешил уйти от треклятой комнаты, в которую он хотел бы попасть. Хотя бы однажды. Хоть разок, ну пожалуйста.

Он не чувствовал ног, когда брёл по лестнице, тяжело опираясь на перила, как старик. Раньше его любовь и ревность были сильными, ноющими, доставляющими постоянный дискомфорт, если можно таким словом описать чувства. А теперь боль стала режущей, острой, как нож, мучительной и почти непереносимой. Алекс заметил, что с каждым шагом тихо подвывает, готовый грохнуться на пол, разрыдаться прямо там, биться головой о стену и рвать на себе волосы. Ему казалось, что он сходит с ума, что его мир, такой неустойчивый, так резко меняющийся, колеблющийся, теперь рушится окончательно. Что могло быть хуже, чем влюбиться в Мэтта? Такого красивого, такого по-отечески ласкового, такого ветреного и непостоянного? Ну кто мешал чёртовым чувствам подождать ещё немного и проклюнуться в конце августа, когда начнётся школа? Кто мешал им сконцентрироваться на какой-нибудь очаровательной девушке с шелковистыми волосами и смеющимися глазами? Или на старшекласснике, капитане футбольной команды, дерзком, окружённом девчонками, тоже, в общем-то, недоступном для Алекса?

Но нет, глупым чувствам было не подождать чуть меньше месяца. Надо было проснуться именно сейчас и, как изголодавшийся зверь, броситься на Мэтта.

Алекс с трудом дошёл до своей комнаты, но добраться до кровати уже не хватило сил. Он рухнул на ковёр, ударившись коленями, уткнулся лбом между скрещенных рук и тихо взвыл, сотрясаясь и напрягаясь всем телом. Его ногти впились в мягкий ворс так сильно, что это причинило боль. Но, почему-то, эта боль принесла облегчение, пусть и мизерное, пусть и едва ощутимое. Алексу захотелось с корнями выдрать собственные ногти, причинить себе физические мучения, заменив душераздирающее отчаяние чем-то более простым и объяснимым. Физическую боль, в конце концов, можно унять. А вот успокоить мятущуюся душу, исходящую слезами и изнемогающую от безысходности, было не так-то просто.

Поэтому Алекс так и остался на ковре, всё так же впивался в него ногтями, чувствуя облегчение, когда боль особенно резко давала себя знать. Из-под ногтя на указательном пальце стекла капелька крови, и это было уже трудно стерпеть, так что Алекс невольно отцепился от ковра и сел на пятки, обессиленно сложив руки на коленях и глядя в потолок. Будто показывая Господу Богу своё измученное, залитое слезами лицо. Будто спрашивая: «Ты здесь, Бог? Это я, Алекс»*.

Алекс, вообще-то, не очень верил в Бога – это было довольно трудно после тринадцати безрадостных лет жизни в приюте. Ему не верилось, что милосердный Бог, о котором он столько слышал на каждой воскресной службе, куда воспитатели гнали их силой, мог допустить, чтобы его родители, добрые люди, никому не причинившие зла, умерли. И чтобы он остался один. Он ещё многого не мог понять и принять из того, что слышал, и поэтому верить не мог. То есть, он предполагал, что, наверное, есть там, на небе, некто, кто создал этот мир. Дал жизнь планете, изъязвлённой войнами, на которой от голода умирают дети, на которой он, трёхлетний ребёнок, остался сиротой. Но верить во всемогущество этого «некто», в его доброту и всепрощение не хотел.

Но ещё ни разу в жизни он не переживал таких сильных потрясений. Наверное, если бы его родители умерли сейчас, это было бы намного больнее и ужаснее, но, к счастью или нет, ни родителей, ни день их смерти он не помнил. Поэтому теперь, отвергнутый человеком, которого полюбил, оставленный в одиночестве (опять!), знающий, что его чувства, его искреннее желание быть рядом и дарить всего себя для Мэтта не стоят ломаного цента, он в бессилье смотрел на потолок, силясь разглядеть там что-то сквозь пелену слёз. Может, даже Бога. По крайней мере, сейчас ему больше не к кому было обратиться, некому было пожаловаться.

Кровь из-под ногтя всё текла, в месте трещины неприятно пульсировало, а он всё смотрел и смотрел в потолок и, кажется, молился. По крайней мере, его жалобная просьба о помощи была направлена куда-то. То ли к Богу, то ли к разумной Вселенной, то ли к родителям, которые, может, и правда смотрят на него с неба. К кому угодно, кто может ему помочь, кого тронут его страдания и мольбы.

Он не знал, сколько он просидел так, но в конце концов на него снизошло спокойствие. Если бы он посмотрел на себя со стороны, он бы отметил, что очень бледен, что глаза его кажутся больше на болезненном лице. Он выглядел жутковато, но действительно успокоился. Ему, по крайней мере, больше не хотелось выть и биться головой об стены, уж тем более как-то калечиться. Нет, ему не было всё равно, он всё так же остро переживал и чувствовал своё горе. Но теперь он нашёл в себе силы встать с пола и дойти до своей ванной, чтобы умыть отёкшее лицо. Опрометчиво сунув руки под горячую воду, он вскрикнул, когда под ногтем кольнула острая, отрезвляющая боль, и вывернул регулятор так, чтобы вода пошла ледяная. Умывать ею руки и лицо было очень неприятно, зато отёк и краснота почти сразу сошли.

Алекс нашёл в себе силы не только успокоиться и умыться, но и спуститься вниз, как ни в чём не бывало. Он устроился на кухне, всё ещё бледный и едва заметно дрожащий, включил телевизор и, пытаясь сосредоточиться на боевике, который начал смотреть с середины, только глубоко вдохнул, когда из комнаты Мэтта послышались шаги.

К счастью, у Мэтта хватило такта спровадить любовника до завтрака: Алекс слышал, как за ним закрывается дверь. На кухню он пришёл уже один, сонный, довольный, улыбающийся, и Алекс передёрнулся одновременно от ужасных воспоминаний и от мысли, что, может быть, однажды вот такой сонный и ленивый Мэтт, проснётся рядом с ним, а не с кем-то чужим.

– Ну что, выспался? Поедем сегодня в кино? – то ли Мэтт не знал, что Алекс догадался о ночном госте, то ли ему было на это наплевать. Он особо и не таился, когда закрывал за ним дверь.

– Не знаю, что-то не хочется, – ответил Алекс. Это даже не было ложью, это было только преуменьшением реального факта. – Я плохо себя чувствую. Кажется, действительно заболел.

Мэтт, сначала не обративший внимания на бледность и вообще усталый алексов вид, теперь присмотрелся и нахмурился.

– Да, что-то выглядишь ты хреново. Не надо тебе никакого кино, давай останемся дома, закажем пиццу и будем лениться. Только оденься потеплее.

Алекс хотел уже было сказать, что чувствует себя чересчур плохо, останется у себя в комнате и будет страдать в одиночестве, но иногда влюблённые люди ведут себя так опрометчиво и глупо. Ему достаточно было только представить, что он снова проведёт с Мэттом день, что будет сидеть рядом с ним, прижимаясь к нему как бы невзначай, и он сдался.

– Хорошо. Пойду принесу себе плед и носки, – сказал он и медленным шагом, будто чувствуя, что может что-нибудь натворить, снова побрёл на второй этаж.

***

В тот день Алекс не высидел рядом с Мэттом и полутора часов. Смотреть кино, ощущая его рядом, слыша его дыхание, было невозможно, и мальчик, сказав, что очень плохо себя чувствует, ушёл к себе в комнату. Пялиться в потолок и страдать. Правда, Мэтт, не подозревавший о причинах его «недомогания», через полчаса пришёл к нему, принёс горячего чаю и таблетку от головы. Алекс чуть не взвыл, когда услышал шаги на лестнице, но сдержался и даже слабо улыбнулся, когда Мэтт вошёл в комнату.

– Ого, совсем тебе хреново, да? – прохладная ладонь легла на горячий лоб, и Алекс не сдержал блаженного стона. Конечно, блаженство он испытал и от того, что рука Мэтта была такая холодная и принесла облегчение. Но в основном именно потому, что это была его рука, а не чья-то чужая. Мэтт, осмыслив только первую причину, руки не убрал, и остался чуть-чуть посидеть с болящим.

Алекс, для которого первые секунды прикосновения отозвались болезненным удовольствием, теперь скривился и едва не захныкал: больше терпеть мэттову ладонь на своей коже он не мог, да и сама она уже согрелась и больше не приносила физического облегчения. Мэтт, заметив страдальческую гримасу, отвёл руку.

– Тебе легче? Живой? Может, скорую вызвать?

– Не надо скорую, – прошептал Алекс. – Я просто посплю, и всё пройдёт.

Он и правда заснул тяжёлым крепким сном и не просыпался до следующего утра. Мэтт, никуда не планировавший уезжать в это воскресенье, несколько раз за вечер заглядывал к нему, но, увидев, что он спит, не будил. Утром, уезжая на работу, он отнёс Алексу в комнату стакан сока и несколько горячих вафель на тарелке, но снова не разбудил, решив, что сон – лучшее лекарство для молодого организма.

К тому моменту, как Алекс проснулся, вафли уже остыли, но менее вкусными не стали. Он знал, что Мэтта в доме нет, и это приносило несказанное облегчение. Он надеялся всё ещё раз обдумать, пока он один дома, пока ему никто не мешает, никто не смущает его своими зелёными глазами и снисходительной отеческой улыбкой. Он позавтракал, сходил в душ и почувствовал, что ему намного легче: вчерашнее болезненное состояние прошло. Однако ничем заняться не получилось: всё валилось из рук, мысли путались и мешали сосредоточиться, и Алекс забросил все начатые дела. Он попробовал было собирать паззл, но несколько деталей действительно были утеряны, и мозаику наконец пришлось убрать назад в коробку. Он попробовал рисовать – достал бумагу, карандаши разной жёсткости, капиллярные и гелевые ручки, даже краски, но, обнаружив, что снова рисует Мэтта, поспешил убрать всё назад.

Он ведь и порядок на столе навёл на днях именно потому, что ему надо было спрятать тысячу и один мэттов портрет. Только бы он не заметил и не узнал.

Ни смотреть телевизор, ни читать Алексу не хотелось, а мысли всё вращались и вращались вокруг Мэтта, его голоса, его глаз и рук, на которых порой красиво выступали вздутые вены, вокруг этой чёртовой родинки на пояснице, которую очень хотелось поцеловать.