Текст книги "Мир на продажу (СИ)"

Автор книги: Шлифовальщик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

   – Сборщило. Позволяет собрать любую вещь из любых деталей. Неважно каких. Для сборщила части не важны, важно целое. Удобно из разного мусора получать полезные вещи.

   – Откатилка. Позволяет откатиться в прошлое на любой период и переиграть события. Например, исправить ошибки своего прошлого.

   – Расковыватель. Делает константу переменной на любом участке. Хоть математическую, хоть физическую, хоть ещё какую. Например, можно сделать переменным число "пи".

   – Продолжалка. Любую судьбу, сюжет, историю, событие можно продолжить. Например, для любого романа можно сгенерировать продолжение.

   – Уравнило. Любую часть делает равной целому. Рука, существующая автономно и заменяющая человека полностью. Стрелки без механизма и корпуса, выполняющие роль часов. Можно причину сделать равной следствию, а явление – сущности.

   Заметив состояние стажёра, гид замолчал, озабоченно присмотрелся к нему и тут же отреагировал.

   – Ты что, болеешь? Есть одно средство. Заодно и посмотрите его действие на практике.

   Он повёл нас мимо ещё не осмотренных экспонатов к серебристому конусу, стоящему в конце зала.

   – Ремница всем помогает, – объяснял он по дороге. – Она лечит людей и живые организмы, чинит приборы. Полезная вещь в хозяйстве.

   Виталик, увидев подозрительный агрегат, начал было упираться, но гид мягко, но настойчиво подтолкнул его к конусу.

   – Ремница ещё ни одному забредышу не повредила, – заверил он, пробегая пальцами по конусу.

   По ремнице пробежали разноцветные искры от вершины до основания. Мешки под глазами у Виталика немедленно пропали, на щеках заиграл румянец. Стажёр с удовольствием потянулся и улыбнулся:

   – Как заново родился!

   – Ещё бы! – ответно просиял Лар. – Ремница тебе заодно и гастрит вылечила. Хочешь, я тебя ещё под молодилом подержу? Хотя ты и так молодой...

   – Спасибо, не надо, – вежливо отказался стажёр.

   – Молодило – тоже вещь нужная. Она омолаживает не только людей и живность, но и изношенные детали у механизмов восстанавливает. Хотя кто в наше время использует механику...

   – А есть у тебя что-нибудь для оживления мёртвых? – спросил я с издёвкой. Просто надоела самоуверенность этого юного гладиатора; страшно хотелось, чтобы у него хоть на этот случай не нашлось нужной штуковины.

   Он изумленно поднял брови:

   – Конечно есть, восстанова! Она может не только оживлять мёртвых, но и восстанавливать утерянное навсегда. Например, сломал ты в детстве какую-нибудь любимую игрушку, её дематериализовали... Хотя, зачем слова, давай я тебе покажу лучше в действии.

   – Нет, нет, спасибо! – испугался Виталик, наверное, представив, что гид пригласит нас на какое-нибудь кладбище-полигон для демонстрации. – Мы верим!

   – А про следопричу слышали? – не смутившись моментально заговорил гид, указывая куда-то в конец зала. – Хорошая штука. Сперва следствие получаешь, а потом причину должен сделать.

   – Следствие в кредит, – пробормотал я.

   – Что, прости? – уставился на меня Лар.

   – Да так, вспомнилось...

   – Так вот, нужно, например, тебе вырыть яму. А настроения копать нет. Берёшь следопричу, и яма появляется. Только одно условие: потом ты должен её вырыть.

   Я не совсем понял, как можно вырыть уже вырытую яму, но не удержался от вопроса:

   – А если не вырыть?

   – Как это? – удивился Лар.

   – Ну, яма появилась, а рыть после ты не стал.

   Гид сообщил с тревожными интонациями:

   – Этого делать нельзя. Парадокс причинно-следственный может возникнуть.

   – Понятно, – вздохнул я. – Нет в мире совершенства.

   Так мы бродили чуть ли не целый день. У меня уже подкашивались ноги, и я, глядя на бодрого Виталика, пожалел, что тоже не воспользовался ремницей. Моя таблица пополнилась доброй сотней образцов отборной эксклюзы. Онтроника, так собирательно назвал все эти чудесные штуковины Лар. Представляю, как восхищался глядя на все эти чудеса Павлик – большой любитель всяких технических штучек-дрючек. Хорошо, что я выключил переговорник, иначе он бы вставлял свои комментарии и мог вызвать подозрение у гида.

   На выходе мы тепло распрощались с дружелюбным Ларом. Он пригласил нас посетить центр завтра, потому что, по его словам, на выставке представлено более полутора миллионов экспонатов. Чтобы их все осмотреть, понадобится слишком много времени. "Времястопом можно воспользоваться, – предложил любезный гид, – остановим локальное время, и осматривайте, сколько угодно. Хоть тысячу лет". Я ответил что-то неопределённое. Напоследок разговорчивый Лар нам объяснил принцип действия смысловика – той штуковины, которая сразу передаёт в мозг название того или иного здания. Смысловики в Миогене использовались вместо вывесок, и я понял, каким образом мы догадывались о назначении того или иного здания.

   Отойдя от выставочного центра на приличное расстояние, я повернулся к стажёру и довольно спросил:

   – Ну что, дилапер, впечатлён?

   – Да!... – протянул Виталик, приходя в себя. – Полтора миллиона! Полтора миллиона устройств, каждое из которых стоит целое состояние! Я чуть с ума не сошёл, пока мы всё это рассматривали!

   – Я тебе скажу по секрету, Виталик, такого ещё никто никогда не находил, – сообщил я. – Ни один дилапер. Понимальник и хамелеонник – тьфу! По сравнению с онтроникой – чушь собачья, мелочёвка.

   Стажёр прокомментировал мои слова нечленораздельным восторженным рыком.

   – Полтора миллиона! – только и смог повторить он.

   – Да, стажёр! Премия у нас будет – страшно представить! Теперь уж точно куплю я себе домик на морском побережье, женюсь и займусь разведением цветочков, – помечтал я.

   И чтобы стажёр не расслаблялся, добавил:

   – Если выберемся отсюда живыми-здоровыми.

   – А что тут опасного может быть? – встревожился Виталик. – Они же дружелюбно к нам относятся. Показывают вон всё... У нас бы такую онтронику засекретили моментально.

   – Наивные они здесь, – согласился я. – Даже слишком. Все секреты выложили как на блюде. Это мне и не нравится.

   – А что тебе конкретно не нравится? – продолжал тревожиться стажёр.

   – Как-то всё слишком гладко получается.

   Может, я и зря пугал неопытного стажёра. Но меня в самом деле что-то тревожило. Не мог этот мир с такими технологиями быть настолько простым, что его можно взять голыми руками. Какой-то тут крылся подвох. Умные, красивые, здоровые и доверчивые аборигены, владеющие самыми сокровенными тайнами природы и умеющие ими управлять, не вызывали у меня доверия. Знать бы, почему.

4

   В паре кварталов от гостиницы мы увидели что-то вроде небольшого летнего кафе: несколько столиков под тентом. Оттуда несло вкусными запахами, которые напомнили мне, что я не ел с утра. Посетителей почти не видно, однако удалось заметить, что клиенты берут пищу с раздачи, как в обычной столовой, и за неё не платят. По крайней мере, не расплачиваются в моём понимании: ни деньгами, на карточками, ни талонами, ни, наконец, вещами. На питание в кредит не похоже. Может, тут какая-то другая система оплаты? Хотя, за гостиницу мы тоже не заплатили.

   Понаблюдав немного, я решил рискнуть и перекусить.

   – Есть как охота, Игнат! – повёл носом голодный Виталик, прочитав мои мысли.

   Только что я хотел сказать то же самое.

   – Пойдём в кафешку, – предложил я. – Не сидеть же в гостинице до ночи и ждать ужин. Там даже телевизора нет.

   Я бросил дилаперскую сумку на стул, чтобы занять место. Мы взяли подносы и подошли к раздаче. Миловидная женщина-повариха в белом одеянии дружелюбно посмотрела на нас.

   – Что будете, молодые люди? Чимарги, флаки, котлеты?

   Услышав знакомое название, я, конечно, пожелал котлет. Кто его знает, что за чимарги, не отравиться бы...

   – Гарнир? Клида, макароны, ремих?

   – Разумеется, макароны! От ремиха меня что-то мутит в последнее время...

   Беседуя таким образом, нам удалось набрать более-менее знакомой пищи. Наши разносы наполнились аппетитной на вид едой.

   – Что среднить будем? – спросила повариха.

   – Ничего, спасибо.

   – Вы не хотите среднить? – удивлённо вскинула брови женщина.

   Я улыбнулся как можно шире:

   – Мы вчера насреднились. Сегодня как-то не хочется, благодарю вас.

   Боясь, что нас всё-таки заставят платить, я взял разнос и под изумлёнными взглядами поварихи направился к свободному столику. Стажёр со своим подносом направился за мной. Оглянувшись, я увидел, как повариха направила на нас плоскую коробочку, которую я видел в первый день в руках у Элины.

   Всё обошлось, но напряжение осталось: вдруг нас заставят платить перед уходом. Страшного для опытного дилапера тут ничего нет – не пыточная камера, но вляпаться в скандал в первые же сутки не хотелось. Ведь мы ещё ничего практически не знаем об этом мире. Даже элементарных документов у нас нет; и я не знаю, существуют ли они вообще в этом мире.

   В этот день, который начал постепенно превращаться в вечер, нас ожидал ещё один сюрприз, в несколько раз повысивший рояльность мира в моём представлении. Когда мы с Виталиком доедали ужин, в кафе вошла шумная группа аборигенов. Преобладали юноши студенческого возраста и симпатичные девушки, они вели себя, как обычная молодёжь в любых мирах: шутили с поварихой, подтрунивали друг над другом. Заказали посетители немного, в основном напитки. Спиртного я не заметил. Заняв больше половины столиков, аборигены завели разговоры. Прислушавшись, я понял, что посетители спорят о поэзии.

   Длинноволосый молодой мужчина с унылым лицом поднялся и громко продекламировал:

   – Устав от серости печальной,

   Я ухожу в тугую мглу.

   Вонзив судьбы своей иглу

   В постылой жизни шар хрустальный.

   И тут меня словно изнутри подбросило. Как же я сразу не заметил: длинные волосы, отличающиеся от коротких мужских причёсок этого мира, на лице – озабоченность глобальными проблемами человечества и, самое главное, бегающие глазки. Давно я ждал подобного типажа! Такие есть в любом мире – неуверенные в себе, разочарованные, страстно увлечённые всякой ерундой вроде стихосложения, коллекционирования этикеток или собирания марок. Такие люди, изгои-диссиденты – опора дилаперов, потенциальные жертвы зацепа. Не показав виду, я начал внимательно прислушиваться к разговорам новых посетителей.

   Яркая зеленоглазая девушка с копной тёмно-рыжих волос, покраснев от возмущения, вскочила с места и набросилась на поэта:

   – Это не стихи! Это зелёная тоска убогого графомана! Нам не нужны такие упаднические вирши! Поэт должен рассказывать о покорении звёзд, романтике дальних странствий, силе человеческого духа!

   Выпалив эту тираду на одном дыхании, девушка села и нервно отхлебнула из стакана.

   – Точно, ерунда какая-то! – подтвердил атлетически сложенный парень, сидящий рядом с рыжей. – Зачем писать о тоске, разве нет других эмоций? Стремление, радость, забота о ближнем, любовь...

   Высказавшись, он покосился на зеленоглазую соседку. Остальные посетители возбуждённо загалдели, на все лады обхаивая стишки длинноволосого. Тот попытался дочитать свой опус, почти целиком состоящий из слов "печаль", "грусть", "отчаяние" и их производных, но его уже никто не слушал.

   – Таким как ты, Ант, нужно не стихи писать, а в откатилку сходить. Откатиться подальше в детство и научиться чему-нибудь полезному, – безапелляционно заявила рыжая. – Пошли, ребята!

   Она порывисто встала, едва не опрокинув стул. За ней немедленно поднялся атлет. Парочка направилась к выходу, туда же потянулись прочие посетители. Длинноволосый Ант на разгоне прочёл ещё пару тоскливых четверостиший, но, заметив, что кафе опустело, замолк, обречённо плюхнулся на стул и машинально глотнул из ближайшего стакана.

   Я подтолкнул Виталика под столом ногой, мол, смотри как дилапер работает и учись, поднялся и подошёл к поэту. Он поглядел на меня взглядом побитой собаки, чем ещё сильнее порадовал.

   – Замечательные стихи! – сказал я как можно проникновеннее.

   – Тебе правда нравится? – спросил он с надеждой, встрепенувшись.

   – Не то слово! – восхищённо произнёс я. – Твои стихи – это новая веха в поэзии.

   – А они не понимают! – дрожащим голосом пожаловался длинноволосый, кивнув вслед уходящим. – Говорят, что тоска зелёная...

   – Беда всех гениев, – заверил я поэта. – Твои стихи поймут лет через сто.

   – Через сто лет я уже умру, – резонно заметил Ант. – И не знаю, оживит меня кто-нибудь из потомков или нет.

   Ну конечно, как я мог забыть! Подобным "гениям" нужна слава здесь и сейчас.

   – Печататься не пробовал? – сочувственно спросил я поэта.

   Видимо, я брякнул что-то не то. Ант подозрительно глянул на меня и спросил, нахмурившись:

   – Забредыш, что ли?

   – В некотором роде, – ответил я туманно, не вдаваясь в подробности.

   – А в вашем мире есть поэты? – поинтересовался Ант довольно равнодушно.

   Естественно, подобные непризнанные гении считают поэтами только себя. А остальные так, бумагомараки.

   – Конечно, – горячо заверил я. – В нашем мире умеют ценить таланты.

   Поэт тут же оглянулся и нехорошо оживился.

   – Может, перепухнем ко мне и поговорим? – предложил он.

   – Я не один, – предупредил я, указывая на одиноко сидящего стажёра. – С товарищем. Он тоже ценитель хороших стихов.

   Ант с сомнением поглядел на Виталика. Тот, вслушиваясь в наш разговор, постарался принять вид ценителя поэзии, что у него получилось не очень правдоподобно. Поэт, подмигнув нам, растворился в воздухе. Мы с новичком молча смотрели друг на друга, не зная, что предпринять, пока длинноволосый не появился снова.

   – Чего вы не перепухаете? – сердито спросил он.

   – Не перепухается что-то...

   – Перепухальника нет?

   Я виновато развёл руками.

   – Ну вы даёте, забредыши! Поэзию цените, а таких простых вещей не имеете, – покачал длинноволосой головой непризнанный гений. – Давайте руки.

   Виталик подошёл к нам. Мы втроём взялись за руки, будто собрались закружиться в хороводе, и моментально перепухнули внутрь небольшой квартиры с большими окнами и высокими потолками. Комната, в которую нас запух поэт, смущала своей пустоватостью.

   – Моя обитель, – пафосно произнёс длинноволосый, обводя вокруг себя, не давая нам прийти в себя после перепухания. – Пристанище томящейся души.

   Без всякой связи Ант принял поэтическую позу и с надрывом прочёл:

   – Рыдал я грустью,

   Пел печалью.

   И в мира устье

   Глядел я далью.

   Мне пришлось закатить глаза от восторга и перевести дух грустно и печально. На поэта это подействовало.

   – Ант, – сказал он и приложил руку к сердцу.

   Мы с Виталиком ответно представились.

   – Игнат? – вскинул брови поэт. – Виталик? Интересные имена, поэтические... Из каких далей прибыли к нам, забредыши?

   "Из туманных", – подумал я, а вслух ответил:

   – С Земли.

   Недогадливый поэт удивлённо поморгал:

   – А мы, по-твоему, где?

   – С другой Земли, со смежной, – пояснил я недалёкому гуманитарию. – Смежные миры бывают, знаешь ли. Вещевод и всё такое прочее.

   – Ну да, ну да, – равнодушно отреагировал Ант.

   Он сделал лёгкое движение, и из пола выросли три кресла. Графоман с размаху ухнул в одно из них. Я осторожно опустился в другое, ощупывая подлокотники. Виталик благоразумно остался стоять. Вот, значит, почему комната пустовата: аборигены помимо изготовления онтроники и перепухания умеют ещё и мебель творить на пустом месте. На кой чёрт при таких умениях нужны унылые стихи, никак не могу понять!

   – Ты говоришь, у вас там умеют ценить настоящих поэтов? – напомнил мне поэт, возжелав продолжить разговор, начатый в кафе.

   – О, да! Поэтов у нас ценят, – с чувством превосходства сообщил я. – У нас никто не заставляет творческих людей описывать романтику покорения звёзд. Наши поэты – свободные люди и пишут, о чём хотят.

   Межмирторговские дилаперы побывали в сотнях миров, самых различных: высокоразвитых и умирающих, рабовладельческих и социалистических, диктаторских и демократических. И в любом из миров обязательно находились такие диссиденты-интеллектуалы, мечущиеся и страждущие, с затравленным взглядом и бегающими глазками. Самое интересное, все они считали, что общество, хоть социалистическое, хоть феодальное, на них давит и сковывает их творческий потенциал. Поэтому слово "свобода" для них звучало как синоним слова "рай". Хотя многие из не понимали, что за свобода им нужна.

   – Совсем свободные? – спросил Ант недоверчиво.

   – Полностью, – кивнул я важно. – Они отвечают только перед собственной совестью.

   Взгляд поэта превратился в горящий.

   Земель много. В каждом смежном мире обязательно есть Земля. Некоторые отличаются от нашей сильно, некоторые почти неотличимы. Одни напоминают Землю начала нашей эры, другие – далёкое будущее, до которого нам ещё расти и расти.

   Я побывал в огромном количестве миров. Моя родная Земля – один из лучших. У нас всё просто и понятно: смысл жизни – заработать как можно больше денег и с умом их потратить. Земляне – практики до мозга костей, не любят мечтателей, романтиков и альтруистов. Мне лично кажется, что энтузиасты и фантазёры – просто мусор цивилизации. Не будь наше общество слишком гуманным, их бы давно извели на удобрения. У нас всё устроено по справедливости: чем нужнее ты обществу, чем выше твоя выживаемость в обществе, умение приспособиться, тем у тебя больше денег. А общество само определяет, кто ему нужен в текущий момент, и награждает нужного человека материальными ценностями, развлечениями и прочими приятными вещами.

   Мне, например, платят в "Межмирторге" весьма неплохо, потому что моя деятельность нужна обществу. Земля жаждет новых товаров, новых услуг и развлечений, новых мест паломничества туристов, словом, эксклюзы. А без дилаперов ничего этого бы не было.

   – Наши поэты отвечают только перед собственной совестью, – повторил я разомлевшему Анту. – И мои сограждане умеют ценить таланты.

   Поэт прикрыл глаза. Наверное, ему мерещился удивительный мир, в котором толпы ценителей жаждут услышать его бредовые вирши. Увы, я соврал. На практичной Земле шансов быть услышанным и понятым у него ещё меньше, чем в Миогене.

   – А у нас не ценят гениев, – горестно вздохнул Ант. – Ко мне никто не размазывается.

   – Грамотная раскрутка нужна, – доверительно сообщил я. – Тысячами будут размазываться.

   – Что нужно для этого? – подскочил на кресле поэт.

   – Да есть пара секретов, – подмигнул я дружески, видя оживление жертвы зацепа. – Расскажешь про свой мир, и я что-нибудь придумаю. Мне надо знать некоторые особенности твоего мира, чтобы грамотно раскрутить тебя.

   – А что про мой мир рассказывать, – скривился поэт. – Ты ведь сам всё видел. Серо, блёкло, скучно...

   Он вскочил с кресла и продекламировал, подвывая:

   – Нет солнца, только злая тьма,

   Нет жизни, только воет смерть.

   И мир – сплошная кутерьма,

   Разбитых судеб круговерть.

   Могучая всё таки штука – понимальник, даже стихи в рифму переводит!

   Я уже устал заказывать глаза и многозначительно вздыхать. Не скажешь же этому чудику, что я терпеть не могу поэзию ни в каком виде. И поэтов не люблю, особенно непризнанных.

   Я подморгнул Виталику, чтобы он тоже запоминал сведения, которые нам собрался сообщить Ант. Задремавший от скуки стажёр проморгался и приготовился внимательно слушать. Но узнавать о новом мире из уст изгоя-диссидента – последнее дело. Мы пытали Анта часа два, старательно вздыхая и закатывая глаза каждый раз после чтения очередного опуса, которыми он щедро разбавлял свой рассказ. Кроме того, что Миоген – обитель тоски, зла и серости, я узнал и некоторые полезные вещи. Например, что тут умеют, помимо всяких онтронных вещей, заглядывать в прошлое и будущее и превращать материю в пространство или время и наоборот ("грубую ткань в светлую даль", по словам поэта). Меня даже пот прошиб, когда я представил себе размер премии за этот проект. Сумма премии всё раздувалась и раздувалась. У моря я приобрету не домик, а целую виллу, пятиэтажную, с пятидесятиметровым бассейном и вертолётной площадкой.

   – В нашем мире ты бы мог стать миллиардером при своём таланте, – неосторожно брякнул Виталик. Ему не терпелось узнать, есть ли в мире деньги или тут всё бесплатно, как еда.

   Я незаметно погрозил ему кулаком, но он не заметил.

   – Кем стать? – задрал брови кверху поэт.

   – Миллиардером. Ну, состоятельным человеком, богатым... У кого денег много.

   Между собеседниками состоялся замечательный диалог:

   – Денег?

   – Ну да. Таких штук, на которые можно много разных вещей купить.

   – А зачем вещи покупать?

   – Чтобы их было много.

   – А разве задублить нельзя?

   – Задублить?

   – Ну да. Разве у вас в мире нет дублятора? Это такая онтроника, которая любой предмет может размножить. Ну, сделать категорию "количество" неважной...

   Этим он добил Виталика. Мир, в котором можно любую вещь размножить в неограниченном количестве, мир, в котором количество не играет роли, произвёл на стажёра огромное впечатление. Он подавленно замолчал. Пришлось вмешаться в разговор мне.

   – Представь, – обратился я к поэту, – что у тебя есть какая-то уникальная вещь. Эксклюзив. Которой нет ни у кого. И все тебе завидуют. Зачем ты будешь кому-то её давать задублить, если можешь пользоваться ею единолично? Только ты, один-единственный.

   По лицу Анта можно было прочесть, что в поэтической голове шла титаническая мыслительная работа. Чтобы не быть голословным, я открыл первичный дилаперский набор, вынул первую вещь для зацепа – джинсы – и торжественно встряхнул ими перед носом ошалевшего поэта. Аляпистые тёмно-синие штаны пестрели лейблами и ярлыками. Лёгкие высветленные пошорканности придавали джинсам фирменный вид.

   – Вот это вещь! – восторженно произнёс поэт, сглотнув от напряжения, и даже привстал с кресла.

   – Фирма! – гордо ответил я, позволяя Анту потрогать лейблы.

   – Откуда?

   – Оттуда. На, подержи!

   Поэт бережно, как святыню, принял штаны из моих рук.

   – У нас таких не выдумывают, – завистливо произнёс он, рассматривая джинсы на вытянутых руках. – У нас в выдумницах – только эту дрянь.

   Он с отвращением кивнул на свою одежду.

   – А незачем такие выдумывать! – заметил я. – Если джинсов будет много, тогда все будут их носить, и никто удивляться не будет. А так они будут у тебя одного. Дарю!

   От привалившего счастья поэт совсем обезумел. Он счастливыми глазами смотрел на меня и прижимал джинсы к груди.

   – Если ты хочешь добиться славы, добивайся её любыми способами, – менторским тоном поучал я. – А слава – это публичность, внимание людей. Как говорят в нашем мире: без пиара нет навара. Наденешь джинсы – автоматически становишься центром внимания, и можешь спокойно читать свои стихи. Тебя выслушают из уважения к твоим фирменным штанам.

   – Что я могу для тебя сделать? – засуетился поэт, с собачей преданностью глядя на меня.

   О, это уже другой разговор! Приятно слышать и понимать, что зацеп состоялся. В любом мире, хоть рабовладельческом, хоть в коммунистическом, есть люди, способные за джинсы сделать всё, что угодно. Они – потенциальные жертвы зацепа.

   – У меня есть много интересных вещих, – опутывал сетями поэта я всё сильнее и сильнее. – Получше этих джинсов. И они все будут твоими. К тому же я помогу тебе стать знаменитым, чтобы тебя слушали и обсуждали. Помоги мне немного тоже.

   – Чем помочь? – прошептал поэт.

   – Не спеши. Я скажу, когда мне будет нужна твоя помощь.

5

   Ант выпухнул нас из своего дома уже в сумерках. Спокойной ночи он пожелал своеобразно:

   – Уснуть, и чтоб весь мир пропал,

   Уснуть, проспав судьбы запал.

   Проснуться бы в тиши ночной

   И вечный ощутить покой.

   Своим стихотворным бредом поэт изрядно надоел за этот вечер. Я привычно вздохнул, закатив глаза, на этот раз просто от облегчения.

   В гостиницу мы не пошли. По сумеречным опустевшим улицам я и стажёр добрались до окраины города и нашли укромное место на берегу небольшой речушки. Мне необходимо посоветоваться с суфлёром, подвести итоги дня. В гостинице вряд ли могла быть прослушка, но перестраховаться никогда не вредно. Стажёра я поставил караулить.

   Я отключил понимальник и постучал по переговорнику.

   – А? – встрепенулся на том конце "провода" Павлик.

   – Спишь, что ли? – сердито спросил я. – Запамятовал, что должен двое суток проекта дежурить непрерывно?

   – Глаз не сомкнул! – вяло заверил меня суфлёр, смачно зевнув.

   – Что скажешь? В общем и целом?

   Аналитик хмыкнул:

   – Лучше бы девку зацепили, чем патластого графомана. Хотя бы эту, Элину. Или рыженькую в кафе.

   – Кто бы рассуждал о девках! – рассердился я. – Донжуан-теоретик! Учил мерин жеребца кобыл клеить! По существу что скажешь?

   – И так всё понятно. Коммунизм с пережитками социализма. Или социализм с зачатками коммунизма. От каждого по способности, каждому по морде.

   Виталик, обладающий умением искренне смеяться над самой тупой шуткой, хохотнул и тут же смолк под моим сердитым взглядом.

   – Павлик, – сказал я проникновенно, – я знаю, что ты главный остряк аналитического отдела. Но мне сейчас не до шуток. Я и так весь вечер идиотские стихи слушаю. Давай просыпайся до конца и выдавай своё мнение. Думаю, ты не всё на свете проспал.

   – Мирок интересный. Эксклюза тоже неплоха, – выдал скромное мнение суфлёр, посерьёзнев.

   – "Неплоха"! – Я даже подскочил от возмущения. – Шикарная эксклюза, роскошная! Хрен кто такую добывал из дилаперов!

   – Эксклюза – это так, мелочёвка, – не разделил моего восторга Павлик. – Тут другое интересно: перепухание, картофелекапуста... Вывод не напрашивается?

   Я задумался с точки зрения суфлёра бессовестно долго, и он через три секунды сам ответил:

   – Вывод сам собой напрашивается – в Миогене нет чётких границ. Это нечёткий мир. Мир, в котором противоположности сглажены, между ними нет выраженной разницы. У нас каждая вещь – это отдельная сущность, а у них – полудрова-полудым и морквосвёкла.

   – А перепухание тут причём?

   – Я думаю, что тут тоже своего рода нечёткость. У нас каждое твёрдое тело занимает определённое место в пространстве. А у них, видать, оно размазано по всему пространству. То есть ваш поэт не целиком в соседней комнате дрыхнет, а в основном, на девяносто девять и девять десятых процента. А одна тысячная его часть размазана по всей тамошней Вселенной.

   – Ты точно проснулся? – поддел я Пашу, слегка обалдев от его гипотезы. В принципе у него все гипотезы сумасбродные.

   – Идиот! – прокричал суфлёр так, что я прикрыл рукой переговорник. Верный признак, что ему мысль кажется логичной и правильной; он всегда злится, когда его не понимают. – Включи мозг, недоучка! Поэтому и называется перепухание, что человек плавно перетекает из одной точки пространства в другую! В одном месте он сдувается, а в другом вспухает! Просто меняет концентрацию себя в данной точке. Что не ясно?!

   Мы с Виталиком промолчали, переваривая Пашины умозаключения.

   – И между самими вещами, кстати, нет чёткой разницы, – слегка успокоился Павлик. – У нас есть морковь, и есть свёкла, и между ними нет ничего общего.

   – Корнеплоды, – брякнул я.

   – Что?! – опешил суфлёр.

   – Я говорю, у них есть общее: морковь и свёкла – корнеплоды.

   – Вот идиот!– задохнулся от возмущения суфлёр-философ. – Что с тобой сегодня? Ты что-то соображать плохо стал. Я же тебе о другом толкую, а не о классификации! Я говорю, что у нас между любыми вещами есть чёткая разница, граница. А в Миогене можно из любых двух вещей получить нечто среднее. На четверть свёклу, на три четверти морковку.

   "Что среднить будем?", – всплыли в мозгу странные слова поварихи.

   – И фазовые переходы тут, скорее всего, плавные. Водалёд. Значит, вода в лёд переходит не скачком, как у нас, а плавно густеет. Заметил, кстати, что город здешний похож на село? И это тоже гладкость, сглаженность – в Миогене нет разницы между городом и деревней.

   – А конфигурация? – неожиданно возник из темноты уставший караулить Виталик.

   Я удивлённо вылупился на него, и он, смутившись, пробормотал:

   – Ну... Конфигурится тут всё... Само...

   – А смысловик? – добавил я, обращаясь к Павлику. – Бабочник, обратник? Какая тут нечёткость?

   Но суфлёра не так просто завести в тупик:

   – Я думаю, Миоген не только нечёткий, но и саморегулирующийся. Вся рояльность, которая тут зашкаливает – это результат саморегуляции. Следствие само настраивает причины, целое – части... У нас следствие зависит от причины, а тут ещё и причина от следствия. Обратная связь.

   И тут меня осенило:

   – Нечёткий, саморегулирующийся мир с обратной связью, говоришь? – усмехнулся я. – А ты, Паша, не перепил пива случайно? Где ты видишь нечёткость?

   Я повертелся вокруг себя, водя камерой.

   – Где расплывающиеся перетекающие друг в друга предметы? Вот река. Она что, наполовину река, а наполовину каша манная? Почему мы со стажёром не перетекли никуда? Саморегуляция... У меня что, внутренние органы отсаморегулировались?

   Даже здесь, в другом мире я почувствовал, что Павлик озадачен. Несомненно, мозги у него закипели, потому что я попал в десятку.

   – Я понял! – вдруг выкрикнул суфлёр из переговорника. – Всё так просто, что даже неинтересно. Онтологический мир!

   – Чего сказал? – За ходом мысли Павлика сложно уследить, особенно когда он увлечён.

   – Миоген – онтологический мир. Наш земной мир – технологический. Бывают другие миры, например, магические. А этот – онтологический.

   – Онтология – это раздел философии, изучающий наиболее общие вопросы бытия, – вставил Виталик, топтавшийся тут же рядом.

   Павлик, периодами терпеливый, не обозвал его тупицей и идиотом. Это значило, что у него в голове сложилась определённа картинка.

   – Мы, земляне, строим свою цивилизацию на базе техники. Она определяет развитие общества. Техника – практическое применение естественных наук. А тут онтроника – аналог техники, только для философских наук. Так сказать, инженерная онтология. Философия тут – прикладная наука.

   Онтологический мир – это, конечно, интересно. На Земле я бы охотно поболтал бы с Павликом, подискутировал на эту тему. Но сейчас меня больше интересовало другое – совет, с чего начинать дилапинг этого онтологического мира, являющимся до кучи и коммунистическим.

   Мы вернулись в гостиницу уже в полной темноте. Хоть этот мир и был онтологическим, но до уличного освещения они явно не додумались: весь город погружён во мрак. Только где-то вдалеке мерцали зеленоватым полусферические купола, один из которых – выставочный центр. Другие, наверное, тоже какие-нибудь научные центры. Особенно заметен самый дальний огромный купол, по размеру превосходящий все остальные. По-моему, он запросто покрыл бы ведь этот городишко. Я решил, что в этом куполе должен находиться завод по производству онтроники, и улыбнулся своим мыслям.