Текст книги "Холодная зима (СИ)"

Автор книги: Scarlet Heath

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Эта картина, – сказал он, когда Рицу поставил чашки на столик и сел напротив. – Это работа Соби?

– А ты как думаешь? – Рицу взял свою чашку и откинулся на спинку дивана, положив ногу на ногу. – Что заставило тебя решить, что эту картину рисовал именно Соби-кун?

– Просто… мне кажется, что только Соби мог так нарисовать, – Рицка всё смотрел и смотрел и чувствовал нечто похожее на то, что ощущал, когда разглядывал картину с лилиями у себя дома, но он не мог облечь в слова свои чувства. Это было выше его возможностей.

– Попробуй описать, что чувствуешь. Что отличает эту картину от других для тебя? Что сближает её с Соби-куном в твоём понимании? Жертва должна хорошо знать своего бойца.

– Я… я вижу обострённое чувство прекрасного. Соби мог найти красоту во всём окружающем, мог воспринимать красоту отвлечённо и оживлять её. И всегда, когда я смотрел на его картины, я не думал о чём-то вроде: «Правильно или неправильно». Я просто думал, что это красиво. Его красота всегда существовала сама по себе. Всегда тонкая и едва уловимая. Чёткие, уверенные линии, и в каждой из них то, что Соби не мог передать иначе, лишь посредством своей живописи. В них хрупкость, присущая Соби, но тщательно скрываемая им, в них сила, которую он всегда стремился показать, чтобы я был уверен в нём. В них тепло… – Рицка вдруг запнулся, растерянно заморгал и оторвался от картины, поражённый тем, что извлекает чувства из самых глубин своего раненого сердца перед этим чужим человеком. – В общем, примерно так.

Минами Рицу вздохнул. В его элегантной позе больше не было расслабленной непринуждённости, и Рицка мог отчётливо уловить возникшее в нём напряжение. Бледные тонкие пальцы Рицу сжимали ручку фарфоровой чашки и слегка подрагивали.

– Я вижу, ты успел неплохо узнать его, Рицка, – сказал он. – Твои рассуждения довольно близки к Соби-куну. Это хорошо, что ты можешь связно выразить свои мысли. Хотя, конечно, с этим тоже неплохо было бы поработать. Если будешь сбиваться и отдавать нечёткий приказ, результат тоже получится расплывчатым. Итак. Хорошо. Но что бы ты ответил, если бы я сказал, что картину писал другой художник?

– Я бы вам не поверил, – Рицка отхлебнул чай из своей чашки, и вкус ему очень понравился. – Я точно знаю, что это рисовал Соби.

– И ты, конечно, прав, – он снова вздохнул. – Не сомневаться в своём бойце очень важно, Рицка. Если ты это уже понял, хорошо. Будет меньше работы. Но у меня нет времени, чтобы выяснить, что ты знаешь, а что нет. Поэтому тебе придётся воспринимать мои уроки как есть. Знаешь – прекрасно, значит, просто повторишь. Согласен?

– Конечно. Я ведь с самого начала сказал вам, что согласен.

– Тогда, может, однажды Соби-кун мог бы даже стать твоим бойцом. Я бы был не против.

Рицка поставил чашку на стол. Ему не хотелось снова заводиться после того, как он с таким трудом успокоился в прошлый раз. Но если Рицу-сенсей продолжит напоминать ему об этом при каждой встрече, заниматься станет гораздо сложнее. И мучительнее.

– Соби умер, – сказал он ровным голосом. – Неужели вы до сих пор не осознали этого?

– Я уже сказал, что ты успел неплохо узнать Соби-куна. Но только лишь неплохо. Есть много вещей, о которых знаю только я, а ты даже не догадываешься, Рицка. Поэтому тебе придётся привыкнуть, что мои слова не пустой звук. Я вполне научился разбираться в людях, Рицка. Многих из них я вижу насквозь. А вот тебе стоит этому поучиться, прежде чем делать подобные заявления. Я ведь уже говорил тебе не бросаться словами.

Спорить уже не было ни сил, ни желания. Поэтому Рицка сказал только:

– Ладно. Я больше не буду говорить, что Соби умер. Но если я перестану говорить, это не значит, что я перестану верить в его смерть.

– Хм. Ты действительно думаешь, что веришь в это? В таком случае ты лишь обманываешь себя. Человеку неподвластно до конца осознать смерть. И поверить до конца тоже невозможно. Даже если ты думаешь, что Соби-кун умер, есть какая-то часть тебя, которая продолжает верить и надеяться, что однажды он снова будет идти рядом с тобой.

И снова остатки уверенности разбрелись по самым тёмным уголкам сердца. Возможно, этот человек действительно видит всех насквозь, и с этим тоже придётся смириться? Сколько ещё в мире вещей, которые придётся принять, даже через боль и естественное отторжение?

– И может, ты даже скрываешь от себя самого причины своего прихода ко мне, – продолжал Мимами. – Ты можешь думать, что жаждешь справедливости. Можешь думать, что хочешь остановить зло, творимое твоим братом. Но истинная причина одна, и она довольно проста и эгоистична. Ты хотел бы владеть Соби-куном. Хотел бы, чтобы он был лишь твоим бойцом, и только для него ты хотел бы стать сильнее Сеймея. А тебе хотелось бы быть сильнее. Скажешь, что это не так? Давай. Интересно послушать.

Рицка вздохнул. Посмотрел в окно. Тихая улица была окрашена лучами закатного солнца. В саду допевали свою вечернюю песню птицы.

– Быть может, раньше мне и хотелось превзойти Сеймея и стать для Соби тем, кем был мой брат. Соби не воспринимал меня всерьёз, видел во мне только ребёнка, которого нужно защищать, а не напарника, союзника в битве, способного разделить боль и силу. Меня это жутко бесило. И сейчас я действительно хочу стать сильным. Даже если Соби мёртв и уже не сможет быть моим бойцом, мне всё же хотелось бы стать достойным его. Но у меня нет совершенно никакого желания привязывать Соби к себе. Он самостоятельный человек, который мог бы сам выбрать, с кем он хочет быть. Я думаю, что если не дать человеку определённой свободы, он никогда не будет принадлежать тебе. Чем больше стараешься привязать, тем больше вероятность, что перетянутый поводок порвётся. Свобода не менее важна в паре, чем связь. Так мне кажется.

– Да. Возможно, я бы даже сказал, что у тебя куда больше шансов, чем у Сеймея.

– В каком смысле? – Рицка подался вперёд.

– Да так просто. Не обращай внимания. Я думаю, раз мы поняли друг друга, можно назначить и время занятий. Когда тебе удобно?

– После школы, наверное.

– И ещё кое-что. Исключи, пожалуйста, из своего лексикона это слово «наверное». Оно тебе ни к чему. Ты никогда ни в чём не должен сомневаться, Рицка.

– Хорошо, сенсей. Я буду приходить к вам после занятий, – Рицка улыбнулся. Он и правда почувствовал себя уверенней.

– Как чай? – вдруг спросил Рицу. В нём сейчас очень мало осталось от прежнего Рицу-сенсея. И мальчику он показался обычным человеком.

– Очень вкусно, спасибо.

– Это хорошо. А то, по правде сказать, я всё время боюсь что-нибудь перепутать и насыпать в чайник не то, что нужно. На ощупь нелегко определять. А по запаху тоже можно спутать. А впрочем, я становлюсь слишком мнительным. Старею, видимо.

Раздался стук в дверь, но Рицка сначала даже не понял, где стучат. Атмосфера тихой комнаты со множеством незнакомых запахов и ровный голос Рицу-сенсея целиком поглотили его восприятие.

– Извини, кажется, у меня незваные гости, – Рицу медленно поднялся и пошёл в прихожую, хотя уже до того, как он открыл дверь, Рицка понял, кто осчастливил их своим визитом. Крики Нагисы сложно было спутать с чем-то другим. Мальчик пожалел, что не ушёл раньше, и ему придётся столкнуться с этой шумной женщиной.

– Аааа! Рицу, что это значит? Что этот мальчишка делает у тебя дома? – было первое, что Рицка услышал, когда Нагиса-сенсей влетела в комнату. – Я не желаю больше видеть никаких ушастых мальчиков в твоём доме! Я не выдержу этого снова!

Рицка пожалел, что никто ещё не изобрёл для неё регулятор громкости.

– Что ж, я пойду, пожалуй, – сказал он, поднимаясь. – Всего доброго.

– Это не твоё дело, сколько ещё ушастых мальчиков побывает у меня дома, – сказал Рицу с усталым вздохом. – Не надо было открывать тебе дверь.

– Но я принесла тебе новую модель глаз! Эти должны тебя устроить, я уверена, просто посмотри мои схемы!

– Даже слышать ничего не желаю.

Рицка прошмыгнул мимо них в прихожую, где поспешно обулся и повесил сумку на плечо. Он ещё слышал их перебранку, но почему-то ему казалось, что Рицу-сенсей совсем не сердится. И Нагиса знает, что он не сердится. И это у них своего рода игра. И Рицка улыбнулся за них. И Рицу уже не казался ему таким устрашающим, а Нагиса истеричной, более того, вместе они представлялись ему очень даже милыми.

Он так и ушёл, улыбаясь. И было хорошо и спокойно, как будто он разделил с кем-то свою тяжёлую ношу. И Рицка был по-настоящему рад, что пришёл сюда.

А улица была полна мягким рассеянным вечерним светом, и было тепло, а свежий воздух уже предвещал ночную прохладу. Да. Жизнь действительно продолжается.

*

Он встретил Осаму около дома. Она была в длинной развевающейся юбке с оборками и босоножках на тоненьком изящном каблучке. Она снова не предупредила, что придёт, и снова ждала его возвращения. Она снова улыбалась, и Рицке показалось совершенно естественным пойти погулять с ней. Он чувствовал себя виноватым перед ней за ожидание. А она так заразительно смеялась. Рицке очень нравился её смех, ему хотелось смешить её, чтобы слушать его снова и снова. Она была очень красивой сегодня. И Рицка знал, что она надела всё это для него. И это было приятно.

– Ну что Рицка, это свидание? Куда пойдём? – спросила девочка, улыбаясь.

– Глупости. Никакое не свидание, – Рицка тоже улыбался. – А ты куда хочешь пойти?

– Может, просто погуляем по городу? Вечером здесь так красиво! У меня фотик с собой, – она подмигнула ему.

– Отлично. Давай погуляем по городу.

Осаму сделала очень много красивых и живых снимков в тот день. На них застыли прогуливающиеся люди, играющие в мяч и смеющиеся дети, пожилая пара, держащаяся за руки, последние лучи закатного солнца на обагренном небе с тающими перистыми облаками.

– Знаешь, Рицка, после школы я бы хотела стать фотографом, – сказала Осаму, убирая фотоаппарат в сумочку и улыбаясь усталой, но счастливой улыбкой. – Это моя мечта уже давно. Здорово бы было, как думаешь?

– Конечно, здорово. Из тебя вышел бы очень талантливый фотограф.

– А ты? Не думал, кем хочешь стать в будущем?

Рицка посмотрел на пролетающих по небу птиц. Небо было таким высоким, что немного кружилась голова, и дыхание перехватывало.

– Не знаю. Я даже не думал ещё об этом, – сказал он. – У меня нет особых талантов.

– Но всё равно должно же быть что-то, чем тебе нравится заниматься. Подумай над этим. Я уверена, у каждого человека есть свой Путь. Тот, который подходит тебе больше всего. Нужно просто выбрать его среди множества других вариантов. И тогда будешь счастлив.

– Я тоже так думаю, – Рицка вздохнул. – Мы сами выбираем своё будущее и свою дорогу по жизни. А ты разве не веришь в Судьбу и всё такое? Я думал, вы, девчонки, должны быть помешаны на таких вещах?

Она засмеялась.

– Видимо, ты плохо знаешь девчонок. Я никогда не верила в Судьбу.

Они купили себе по ванильному мороженому в хрустящем вафельном рожке и устроились на лавочке отдохнуть. Последний раз Рицка ел мороженое с Соби. Правда, тогда оно было фисташковым, и сейчас Рицка специально взял то, которое они не покупали ни разу. Ему не хотелось есть с Осаму то же мороженое, что и с Соби. И он не знал, почему. Но было весело.

– Ты весь перемазался, – заявила Осаму, заливаясь смехом.

– Ты тоже, – улыбнулся Рицка, вытирая губы. – У тебя мороженое прямо на носу.

– Правда? Здесь?

– Нет. Повыше. Вот здесь.

Уже совсем стемнело, когда Рицка проводил её домой. На небе скоро зажгутся первые звёзды. Красивая летняя ночь. И совсем не хочется домой. Дома Сеймей. Дома всё, что он пытается забыть. Дома все его кошмарные сны и слёзы в подушку. А здесь Осаму, которая смеётся.

– Спасибо за свидание, Рицка, – сказала девочка. – Было очень весело.

– Не за что. Только это не свидание.

– Да, конечно. Прости, что я к тебе с этим свиданием сегодня прицепилась. Тебе это должно быть неприятно. А я такая бестактная. Я знаю, что вы с тем взрослым другом были близки.

Наверное, если бы на небе уже были звёзды, то в этот момент они непременно померкли бы для Рицки.

– Ты… Откуда ты знаешь про Соби?

– Мне Юйко рассказала, – Осаму опустила глаза. На щеках её расплылись пятна румянца. – Она сказала, что вы с ним были не просто друзьями.

– Да? А что ещё она тебе сказала?

– Прости, Рицка. Я лезу не в своё дело. Можешь ничего не говорить.

– Да ладно. Что уж там. Ведь это правда.

Отрицать ничего не хотелось, да и не нужно было это.

– Прости. Я обещаю, что больше не буду заикаться ни о каких свиданиях, – голос её чуть дрожал, и Рицка ощутил нечто похожее на давно забытую нежность. – Пока рана ещё болит, я не буду, Рицка. Я только хочу, чтобы… Чтобы ты знал, что ты мне очень нравишься.

– Что? – Рицка недоверчиво улыбнулся. Он был уверен, что она не шутит, но всё же хотелось надеяться на это. – Мы ведь это уже, кажется, проходили?

– Я серьёзно, Рицка. Но я подожду. Я буду ждать, сколько потребуется.

Она развернулась, тряхнув длинными волосами, и побежала к крыльцу, и так же быстро скрылась за хлопнувшей дверью, словно убегая от того, что сама только что сказала. А Рицка ещё долго смотрел на мелькающие тёмные фигуры в горящих окнах её дома. Он почему-то не мог сдвинуться с места. Он не верил. Ему хотелось прокрутить плёнку сегодняшнего вечера назад и стереть с неё последние мгновения. Чтобы никогда больше не слышать этих слов. Эти слова так ненадёжны, они внушают только боль и растерянность, а ещё сожаление. Не надо всего этого. Не надо.

В ту ночь он долго не мог уснуть. Перед глазами появлялся то образ Рицу-сенсея, сидящего на диване и сжимающего дрожащими пальцами чашку с зелёным чаем, то образ Осаму, встряхивающей волосами и беззвучно напевающей мелодию боли. Он слышал шелест её юбки и стук каблучков, позвякивание браслета на тоненьком запястье, как будто снова ощущал её хрупкую женственность рядом с собой.

А потом, когда он, наконец, уснул, ему снился Соби. Это были очень странные сны, похожие на обрывки без начала и конца. Но центральным образом всех снов был сад, в котором Рицка раньше никогда не был. Он совершенно точно не знал и не помнил этого места. Он видел залитую лучами заходящего солнца террасу, видел сидящего на скамье Соби. Но с ним было что-то не так. Соби больше походил на статую, высеченную из мрамора, чем на живого человека. И Рицка подошёл к нему, он звал его, но, как всегда бывает во сне, не слышал своего голоса. А Соби не видел его. Он смотрел сквозь него на заходящее солнце, или ещё куда-то, и Рицка был для него прозрачной стеной. Как будто они оба существовали по разные стороны зеркала, и, пытаясь коснуться Соби, Рицка мог дотронуться лишь до собственного отражения на холодной поверхности стекла.

*

Сегодня снова всё было как обычно. И снова мучительно чего-то не хватало. И снова он бродил по комнате, ощупывая слегка шершавую поверхность стен, вдыхая едкий запах побелки и ступая по холодному полу, шаг за шагом, по кругу в мире, где никогда ничего не меняется. Ему хотелось снова вдохнуть запах своих красок, но в этом новом доме их не было. Здесь много чего не было. Ни света, ни тепла, ни привычных на ощупь холстов, ни мягких кисточек, которыми можно провести по лицу, так что сразу становится немного щекотно. Здесь не было чего-то ещё. Чего-то очень важного. Но он не знал, чего именно.

Зато здесь был холодный пол. Он привык к деревянному, пахнущему сосной, шершавому на ощупь, но тёплому полу. Здесь было слишком шумно. Он привык к своей тихой улочке за окном старого дома, к пению птиц и шелесту опадающих листьев. Столько прекрасных, ласкающих слух звуков было там. А здесь только шум машин и свист ветра. Здесь восемнадцатый этаж. Душная коробка лифта со спёртым воздухом и примесью различных затхлых запахов: ядовитого одеколона, пота, грязи, дешёвого мыла. И стены здесь тоже холодные.

Он стал необыкновенно чувствителен к таким вещам. Холод или тепло, гладкая или шершавая поверхность, шум, острые запахи. У человека ведь всего пять органов чувств: обоняние, осязание, слух, вкус, зрение. Зрение.

Он сел на пол, прикрыл глаза. Потёр кончиками пальцев веки. Лёгкая боль и больше ничего. Почему они отзываются, если больше ничего не могут? Ему хотелось бы вообще не чувствовать своих глаз. Так было бы намного проще. И не так мучительно. Не чувствовать, как будто их вообще никогда не было.

*

Голова раскалывалась, ломила, ныла как больной зуб, и Нисей, зажмурившись и стиснув зубы, массировал кончиками пальцев пульсирующие виски. Иногда он ненавидел жгучей, яростной и бессильной ненавистью свою жертву, как сейчас, например. Ненавидел всё в нём: его самонадеянность, доходящую порой до абсурда, его гордость и брезгливость, его вежливость и деликатность змеи, сворачивающейся в кольца вокруг твоей шеи. Почему он должен терпеть всё это? Он не из тех, кто терпит, он из тех, кто сражается и побеждает.

– Живой ещё? – голос Сеймея раздался откуда-то сверху, такой громкий, что Нисей только сдавил виски ещё сильнее и прошипел в ответ:

– Пошёл ты.

– Ладно, завтра будет тебе выходной. А то умрёшь – станешь совсем бесполезным, – он сел на край дивана, на котором лежал, согнув ноги, Нисей.

– Мог бы хотя бы сделать вид, что я для тебя что-то значу, – сказал Нисей тихим злобным шёпотом, открывая сверкнувшие в полумраке глаза. – Ты знаешь, что от этого мне стало бы легче, но не делаешь этого. Никогда. Даже если бы я издыхал прямо тут, ты бы и пальцем не пошевелил. Зато ты каждый день притворяешься перед Рицкой. Мог бы изобразить немного любви и для меня.

– А ты каждый день злишь меня снова и снова, зная, что не делай ты этого, мне было бы легче. Так что мы квиты. И я не притворяюсь перед Рицкой. Я действительно люблю его.

Нисей усмехнулся, но тут же скривился от боли:

– Самому себе бы хоть не врал. Ты хоть знаешь, что такое любовь, Сеймей?

– Конечно, знаю. А вот ты, похоже, понятия об этом не имеешь, Акаме. Твоё духовное начало устроено слишком примитивно, чтобы ты понимал такие эфемерные материи, как любовь. И уж конечно, ты сам никогда не любил. И, пожалуй, даже не способен на это.

– И что с того? Ну, не любил. Ну, не понимаю, зачем это вообще. Но я не настолько тупой, каким ты пытаешься меня выставить. Кое-какие простые вещи я всё же понимаю. И, если любовь действительно то, что я слышал про неё, то ты любишь Рицку так же, как я люблю, скажем, того же Агацуму.

– А тебе не кажется, что ты снова чересчур разговорился? Попридержи язык, Акаме, а то ему уже давно угрожает отрезание с моей стороны.

– Уже дрожу от страха. Ты не можешь запретить мне говорить. И я буду говорить всё, что хочу, потому что я не твоя верная собачонка.

– Нет, Нисей, ты как раз собачонка и есть. И тебе придётся с этим мириться. Потому что главный здесь я и только я.

Нисей вдруг поднялся и сел на постели, в упор глядя на свою жертву. Их лица находились в паре сантиметров друг от друга. Нисей тяжело дышал.

– Ты лучше не зли меня, Сеймей. Сегодня ты уже достаточно бесил меня.

– Значит так, да? – Сеймей попытался ухмыльнуться, но вышло неправдоподобно, и он на всякий случай отодвинулся от бойца. – Значит, теперь ты мне угрожаешь? И что же ты сделаешь, хотелось бы знать?

– А вот прямо сейчас поднимусь к твоему спящему драгоценному Рицке и скажу ему, что его любимый и оплаканный Агацума жив.

– Ты не сделаешь этого. Я запрещаю тебе, – Сеймей отодвинулся ещё дальше. Нисей видел, что его жертва нервничает, и это только заводило его ещё сильней. Ему хотелось угрожать, давить там, где больно. Хотелось, чтобы Сеймею тоже было больно, так же, как и ему.

– А мне плевать, что ты там запрещаешь. Хочешь послушания – иди к Агацуме, он тебя уже заждался. Вот только я сильнее, теперь я точно сильнее, и ты это знаешь, и поэтому не уходишь.

– Хочешь довести меня? Хочешь, чтобы я ушёл к нему? Я ведь сделаю это, дождёшься, Нисей. Он куда полезнее и умнее тебя.

– Слышал бы тебя сейчас твой маленький сладенький Рицка. Узнал бы ты тогда настоящую любовь, Сеймей. Он бы кинул тебя, не задумываясь. Он бы никогда не простил твоё враньё. Весь этот фарс, устроенный тобой, – Нисей поймал Сеймея за ворот рубашки и притянул к себе. – Ты не отрежешь мне язык, и мне противны пустые угрозы. В моей власти пойти и выложить Рицке всю правду о тебе, так что не спеши заявлять, что ты сейчас здесь главный, Сеймей, возлюбленный мой.

– Тогда я убью тебя, – Сеймей пытался вырвать свой воротник, не касаясь руки Нисея, но тот ещё крепче сжимал его рубашку, ещё ближе притягивал к себе, обжигая кожу горячими болезненными вздохами. И тогда стало страшно. И трудно дышать. Сеймей ненавидел себя, когда боялся, он сразу ощущал свою уязвимость, а свидетеля своей слабости он мог уничтожить, не задумываясь.

Ему действительно было страшно. Тёмная комната, сильные руки, сжимающие горло. Нисей сегодня серьёзен.

– Убьешь? – Нисей улыбнулся. – А вот это уже интереснее. Но этим ты меня тоже не напугаешь, Сеймей. Что, закончились угрозы? Или ещё что-то осталось? Пока я знаю, что Агацума жив, ты будешь обращаться со мной бережно, как со взрывчаткой. Потому что мало ли, правда? И чтобы купить моё молчание, тебе тоже придётся жертвовать кое-чем, Сеймей. Например, поделиться силой, когда твой боец подыхает из-за твоей же брезгливости. Как ты смотришь на это, Сеймей?

– Отцепись! – закричал Сеймей. Он хотел вырваться, уже даже не боясь коснуться его запястий, только бы вырваться и уйти нетронутым. Но Нисей, видимо, по-настоящему жаждал силы, ему было слишком больно, чтобы продолжать терпеть это молча. И он с жадностью впился в губы Сеймея, целуя, кусая до боли, до крови, до отчаяния. Теперь ему тоже больно. Теперь его сердце тоже колотиться, хоть раз, но их сердца бьются в одном ритме, как и положено бойцу и жертве. Пусть хоть раз, но как же это приятно – чувствовать эту силу, ощущать под собой его страх со вкусом крови.

И боль прошла, и Нисей отстранился, глядя в расширившиеся от безвольного ужаса глаза своей жертвы.

– Я тебя ненавижу, – выплюнул Сеймей, задыхаясь, перепачканными кровью губами.

– Взаимно, – ухмыльнулся Нисей и разжал руки.

Успокоившись, он снова лёг на диван, а Сеймей, как только ощутил себя свободным, вылетел из комнаты и побежал в ванную. Он запер за собой дверь и включил воду, но устоять над раковиной не смог и осел на пол, дрожа и судорожно ловя ноющими припухшими губами влажный воздух. По щекам неожиданно потекли слёзы жалости к себе, и Сеймей ещё больше возненавидел Нисея за эти слёзы. Как смеет он так обращаться с ним? Как он смеет? Никому не позволено унижать его. Никому.

Он запустил пальцы в волосы и уткнулся лицом в согнутые колени. И если бы кто-либо увидел его сейчас таким, Сеймей убил бы его без колебаний. А если бы это был Рицка, Сеймей сделал бы так, чтобы тот никогда уже не вспомнил об этом. Рицка. Рицка. Маленький Рицка. Будет ли у нас снова всё как раньше?

И не было сейчас человека, которого Сеймей не ненавидел бы. Ему казалось, что все виноваты в том, что он испачкался в этой грязи, что сидит сейчас на ледяном, выложенном кафелем полу, и хнычет как ребёнок. Все в этом виноваты. Даже Рицка. Рицка, который любит только Соби. И, прежде всего, виноват Нисей. Отвратительно. Как же всё это гадко.

Чистая любовь. Это действительно миф? Или, может, он сам пачкает всё, к чему прикасается? Ненавижу.

*

Телефонный звонок. Уже давно хочется поменять мелодию, но что-то останавливает, хотя звонок кажется ему теперь резковатым. Режет тишину, которую он так любит, но напоминает о чём-то тёплом. В этом холодном многоквартирном доме этого так не хватает.

Соби потянулся за трубкой, идя по звуку к столу. У стола поверхность гладкая и слегка прохладная – отполированное дерево.

– Алло? – собственный голос эхом отдаётся в трубке, и Соби старается не прижимать телефон к уху, чтобы не тревожить обострённый слух резкими звуками чьего-либо голоса.

– Ты дома? – Сеймей часто дышит и как будто проглатывает комок. Нервничает? Его напряжение сразу передаётся Соби.

– Странный вопрос. Ты же знаешь, я не выхожу из дома.

– Вот и прекрасно, – Сеймей тут же успокоился, вздохнул. – Я сейчас приду.

– Почему предупреждаешь? Что-то случилось?

– Ничего.

И тишина. Сеймей бросил трубку. Соби положил телефон обратно и, пошарив ладонью по столу, нащупал очки, надел их. Он не понимал, зачем они ему. Теперь он избавлен от необходимости носить очки. Во время аварии стёкла в них разбились, но Соби вставил новые и продолжал надевать очки каждый день. Сеймей не возражал. Наверное, ему так тоже было привычнее.

Не зная, чем себя занять в ожидании Сеймея, Соби открыл окно, впуская в душную комнату вечернюю прохладу. Сегодня ветрено. Соби закурил, втягивая в лёгкие мягкий дым “Seven Stars” и оперевшись локтями о подоконник. Он помнил, что раньше у него был балкон, но очертания этого балкона вырисовывались в памяти расплывчатыми образами всех виденных раньше балконов, так что Соби не был уверен, что это его собственный. В крошечной квартирке, где он жил сейчас, балкона не было.

Но были и яркие воспоминания. Соби очень хорошо и ясно помнил свои картины. Он мог восстановить их в памяти до мельчайших деталей, помнил как рисовал их. Помнил запах краски. Ему всегда говорили, что его картины прекрасны. Отчасти он верил в это. Ему и самому нравились собственные работы. Кто-то сказал ему когда-то, что у него обострённое чувство прекрасного. Кто же это был? Кто-то говорил, что он может видеть красоту во всём и воспринимать её отстранённо. Этот кто-то говорил также о богатстве его внутреннего мира. Он явно ошибался.

Теперь, когда Соби не видел происходящего вокруг, его внутреннее зрение, если таковое вообще существует, тоже необычайно обострилось, и ему стало намного легче заглянуть внутрь себя. Хотя ему больше некуда было смотреть. И там, где по мнению кого-то там, должен был находиться этот самый богатый внутренний мир, Соби не видел ничего.

Внутри было пусто. И это не преувеличение и не жалость к себе. Просто там действительно ничего не было. Ни привычного чувства долга, ни желания оберегать и защищать, ни готовности сражаться, ни боли, ни обиды, ни ненависти, ни жалости или милосердия, ни любви. Всё исчезло после того, как он открыл глаза на больничной кровати, но о том, что находится в больнице, услышал от медсестры, потому что сам этого не видел. Тогда он вообще с трудом мог вспомнить, кто он такой. Всё исчезло вместе с возможностью рисовать, и на том месте, где когда-то была красота и желание передать утончённое совершенство видимых им образов, теперь была зияющая пустота.

Тогда он подумал, что у него забрали последнее, что ещё оставалось, и от этого становилось невыносимо трудно дышать, и ошейник на шее как будто стягивался всё туже и туже, чтобы убить его. А потом это прошло. И уже не было больше того жгучего желания увидеть, нарисовать. Всё прошло. Теперь ничего не было. И как же это хорошо, когда ничего нет. Когда не о чем больше страдать. Это и есть долгожданный покой, ощущаемый разве что только мёртвыми?

Но оставались ещё сны. Они были мучительны иногда, но Соби знал, что скоро и их не станет, и это успокаивало. Ему часто снился какой-то ребёнок. Его голос, его смех казались знакомыми, но во сне они всегда были искажены, казались приглушёнными, неестественными, как игра расстроенного музыкального инструмента. А лицо его было ещё более искажённым, расплывчатым, размытым, и всякий раз Соби просыпался с ощущением лёгкой досады на самого себя от невозможности вспомнить, разглядеть это лицо. Ему казалось, что он виноват перед этим ребёнком за то, что не может увидеть его. Но как можно быть виноватым перед человеком, которого даже не помнишь?

Он не слышал, как вошёл Сеймей. Сеймей всегда открывал дверь, стараясь не шуметь, и так же тихо входил, как будто хотел застать Соби врасплох. Как будто всё хотел уличить его в чём-то, и каждый раз злился из-за его безупречности.

– Не кури при мне, – сказал Сеймей где-то за спиной.

Соби потушил сигарету, раздавив её в стоящей на подоконнике железной пепельнице. Он не хотел поворачиваться к Сеймею лицом. Не хотел, чтобы Сеймей видел его пустой невидящий взгляд, потому что это его слабость, вечный упрёк самому себе.

– Извини, – сказал Соби тихо, не зная, за что именно извиняется – за сигарету или за то, что ослеп.

– Я пришёл забрать твой ключ. Отдай его мне.

– Но… – Соби запнулся, потому что при Сеймее слово «но» было неприемлемым, однако всё же решился продолжить. – Как же я выйду из квартиры, если ты заберёшь ключ?

– Никак не выйдешь. Еда есть?

Сеймей всегда непреклонен. Безупречная логика.

– Есть пока.

– На неделю хватит?

– Наверное.

– Прекрасно. Тогда давай ключ. Или я сам возьму. Где он?

– На столе рядом с часами. Но Сеймей, зачем он тебе? Что случилось? Я и так почти не выхожу. Ты же запретил мне.

– Лишняя предосторожность не помешает. А ты задаёшь слишком много вопросов.

Соби слышал, как звякнули ключи у него в руках. Всё это время он жил практически взаперти, скованный непонятным запретом Сеймея: «Не ходи никуда, кроме продуктового за углом раз в неделю. Это приказ». На все вопросы Сеймей не отвечал, лишь однажды сказал: «Ты мне не нужен пока. Понадобишься – позову. Так что просто сиди и жди».

Теперь его запрут по-настоящему. Я снова сделал что-то не так?

– Через неделю я приду снова, – сказал Сеймей. – Возможно, у меня появится кое-какая работа для тебя. А пока сиди тихо.

– Сеймей… Тебе точно ничего не нужно? За полгода я так ничего и не сделал для тебя. Как ты вообще живёшь? Всё нормально?

Сеймей вздохнул, как показалось Соби, раздражённо.

Прости, я не хотел снова разозлить тебя.

– От тебя мне ничего не нужно, – ответил Сеймей, растягивая слова. – Ты же совершенно бесполезен. Что ты можешь теперь? Ничего.

Соби знал это. Он бесполезен, это правда. Но наверное, напоминать об этом было совсем не обязательно. Я знаю, Сеймей.

– Раз тебе всё ясно, я пойду, – Сеймей уже был в дверях, когда вдруг спросил: – Ничего странного не замечаешь за собой в последнее время?

Соби пожал плечами.

– Нет. Всё по-прежнему.

– Ничего необычного не вспомнилось?

– Нет. Я по-прежнему почти не помню, что делал последние два года своей жизни.

– Если что-то вспомнишь, сразу скажи. Понял?

– Да, Сеймей.

Сеймей открыл дверь, и Соби уже не знал, чем можно задержать его, не разозлив при этом своей назойливостью. Быть назойливым не хотелось, но хотелось быть нужным.

Не уходи, Сеймей. Без тебя здесь будет совсем пусто.

И больше незачем жить.

Нет. Я и так уже мёртв.

*

Привет, Соби. Сегодня я подсчитал, что ты умер 192 дня назад. Потом я посчитал все свои письма. Их оказалось 142, потому что месяц я провалялся в больнице в полубессознательном состоянии, и еще дней двадцать у меня просто не было возможности взяться за ручку и бумагу.

Назад к карточке книги "Холодная зима (СИ)"