Текст книги "Холодная зима (СИ)"
Автор книги: Scarlet Heath
Жанр:
Фанфик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)
И если он скажет Сеймею, тот наверняка сочтёт его совсем бесполезным и бросит. И так почти бросил. А если Сеймей вообще перестанет приходить и звонить, его пустая одинокая жизнь утратит свой последний смысл. Или уже утратила?
Сеймей ведь уже нашёл себе другого. Его звали Нисей, и Соби никогда не видел его, знал только, что тот невысокого роста, хотя Соби и казалось, что они встречались раньше, и имя его было знакомым.
Нисей был сильнее его. Соби осознавал, что, утратив зрение, он лишился важнейшего боевого преимущества, и теперь уже не был так уверен в своих силах, как раньше. Теперь ему казалось, что не было бы ничего удивительного, если бы этот Нисей победил его, а Сеймей, в свою очередь, не уставал напоминать ему об этом, хотя Соби и казалось, что убедить он пытается прежде всего себя самого.
Порыв ледяного ветра снова привёл Соби в чувство, и он вспомнил, что так и стоит посреди улицы, «высматривая» в себе очередные изъяны. Головокружение прошло, а боль отпустила, и Соби мог бы снова попытаться вернуться к воспоминаниям о фотографиях и мальчике по имени Рицка. Ведь Рицка? Кажется, он снова забыл. Но такие вспышки сознания, как несколько минут назад, случались нечасто, и только во время них появлялась возможность вспомнить хоть что-нибудь. Сейчас бесполезно. Бесполезно. Он снова бесполезен. Никчёмный. Никудышный боец. Не удивительно, если Сеймей бросит его.
Сеймей был первым, кого Соби вспомнил, когда очнулся в больнице. Он услышал тогда его голос, и этот голос в памяти сразу накладывался на образ Сеймея, который всегда был смыслом жизни, вечной силой, довлеющей над ним, повелевающей им. Какой-то знакомый врач, к которому Сеймей привёл его на осмотр, сказал, что ему будет сложнее восстановить пробелы в памяти, чем обычному зрячему человеку. Потому что Соби мыслил образами, зрение было центром его мира, и оно, несомненно, помогло бы ему со временем восстановить утраченное, если бы он снова ходил каждый день по знакомым местам. Но теперь в его мире темно. И Сеймей сказал тогда с колкой досадой, когда они уходили от врача: «Ну вот, только зря провозился с тобой. Столько сил вложил, и всё впустую».
Прости, Сеймей. Я так виноват. Ты ведь поэтому запер меня здесь, оторвав от мира? Прости.
В мире не так много вещей, которые были бы столь же мучительны, как невозможность искупить свою вину.
И Соби казалось в тот момент, что он заслужил любое наказание. А впрочем, он и так уже был наказан. Наказан сполна.
*
И бывают дни, когда время ломается, искажается, замедляется. И тогда тяжёлые замки открываются сами по себе, и двери клеток распахиваются настежь, и можно бежать, пока воздух в лёгких не закончится, падать и снова бежать, потому что надо успеть. Во что бы то ни стало, пока временные границы не сомкнулись снова, ценой жизни, но надо успеть.
И это было единственное, что Рицка знал, единственное, о чём думал, когда бежал в прихожую, сжимая в руках фотографию Осаму. Он не думал уже ни о самой фотографии, ни о Соби, ни о том, что Соби был… жив? Эти мысли как будто уже не умещались у него в голове. А голова была такой тяжёлой, как будто Рицка провёл без сна несколько суток. Он не думал, но взгляд, ставший вдруг цепким как никогда, отмечал все окружающие детали, которые в обычном состоянии Рицка ни за что не заметил бы.
На часах было около одиннадцати, и Рицка вдруг обратил внимание, как медленно ползёт секундная стрелка, и что она не однородного чёрного цвета, а чуть красная на конце. А серебристая дверная ручка отливает зелёным. А у вазы с цветами слегка отбит край, но раньше этого не было видно из-за листьев цветов, которые мама ставила в вазу каждые три дня.
А на полу под дверью сидит Нисей. И Рицка с трудом узнал его, но не потому, что Нисей изменился внешне, а потому, что что-то изменилось внутри самого Рицки, и теперь ему всё казалось другим, ослепительно ярким.
Нисей сидел, уткнувшись лицом в колени, и Рицке сначала показалось, что он плачет. Потом он вспомнил, что Нисей был пьян. И ему хотелось как-то окликнуть его, но Рицка только стоял и смотрел на сидящего на полу Нисея, как на дополнение всеобщей сюрреалистической картины.
А потом Нисей поднял голову, и Рицка окончательно убедился, что он не плачет, потому что взгляд Нисея горел таким яростным огнём бессильной злобы, что невольно захотелось сделать шаг назад. Но Рицка остался стоять на месте и выдержал этот взгляд. А Нисей вдруг заулыбался, даже оскалился, и поднялся на ноги.
– Куда спешишь, Рит-тян?
– Не твоё дело. И где Сеймей, почему ты сидишь здесь один?
– Он прогнал меня, – Нисей изобразил печальный вздох. А Рицка впервые подумал, что своими театральными ужимками Нисей лишь пытается скрыть настоящие чувства. На самом деле он бы ни за что не признал свою боль от того, что Сеймей в очередной раз проявил безразличие к нему. – У тебя такой жестокий брат, Рит-тян. Закрылся в комнате, меня не пускает. Может, хоть ты повеселишь меня?
– Лучше уйди с дороги, Нисей.
– Торопишься? Куда это ты на ночь глядя? Любимый старший братик будет волноваться. О, а что это такое интересное я вижу у тебя в руке?
Рицка сжал фотографию, так что она смялась по краям, и завёл руку за спину.
– Ну-ка, ну-ка! Что это ты там прячешь, Рит-тян? – Нисей пьяно хихикнул. Даже в нескольких шагах от него Рицка чувствовал сильный запах дешёвого алкоголя. Он отступил назад, готовясь к бегству, готовясь защищать фото любой ценой.
Но Нисей, несмотря на своё состояние, оказался необычайно быстр. Судя по всему, он не был настроен играть в догонялки и предпочитал действовать решительно и сразу, прыгнув на Рицку и повалив его на пол.
Рицка только охнул, больно ударившись завёрнутой за спину рукой. Нисей был сильнее, и сколько бы они ни катались по полу, Рицка всё равно сдастся первым. Он знал это, так же как знал и то, что мог бы закричать, позвать Сеймея, который был всего этажом выше. Но кричать было нельзя. Нельзя, чтобы Сеймей узнал обо всём. Потому что, если это случится…. Рицка не знал, что будет, если это случится. Знал только, что тогда всё закончится. Навсегда.
Когда, наконец, измятая, с оторванным уголком фотография оказалась в руках Нисея, Рицка уже окончательно потерял силы к сопротивлению и лежал, раскинув руки и тяжело дыша. Он так устал сегодня, что на какой-то миг снова стало всё равно. Снова вернулось привычное равнодушие.
– Ох… – Нисей сделал короткий вдох, прищурился и поднёс снимок поближе к глазам, перевернул, прочёл дату. – Откуда это у тебя?
– Да какая разница?! Может, ты уже слезешь с меня?!
Нисей даже ухом не повёл и вставать, похоже, не собирался. Он вдруг рассмеялся и ещё долго не мог остановиться, размахивая фотографией в воздухе.
– Ну Сеймей и попал! – хохотал он. – А ведь я предупреждал!
– О чём ты? – прошептал Рицка. Мысли снова спутались в тугой колючий клубок. Люстра светила в глаза, комната плыла перед ним, а Нисей, навалившийся сверху, мешал сделать нормальный глубокий вдох.
Нисей отсмеялся, и тут же стал серьёзен. Он вдруг отбросил фото в сторону и вцепился обеими руками Рицке в горло. Его пальцы были сильными и холодными, и надави он чуть сильнее, Рицка бы точно задохнулся, а пока только закашлялся.
– Ты хоть знаешь, как я ненавижу тебя, Рит-тян?! – шипел Нисей в самое ухо. – Уверен, ты даже представить этого не можешь, чёртов святоша. И тебя, и этого Агацуму. Обоих ненавижу.
– Пусти, – выдохнул Рицка. Глаза слезились, пересохшие губы отчаянно хватали воздух.
– Я бы так хотел убить вас обоих…
Глаза Рицки широко распахнулись.
– Соби…. Соби правда жив? – он думал только, что если Нисей его сейчас задушит, он умрёт спокойно, если получит ответ на свой вопрос.
– А ты ещё сам не понял этого, тупица?! Такое ощущение, что это ты ослеп, а не он, – руки Нисея чуть разжались, позволяя Рицке вдохнуть спасительный воздух. – Жив, почти здоров. Только память слегка подводит. Видать, сильно башкой стукнулся тогда в машине. Так сильно, что о тебе вообще понятия не имеет. И живёт себе спокойненько. Ну, ещё ослеп малость. Но это так, пустяки. Всё пустяки, пока он ещё жив. Какая жалость, что он не сдох тогда. Он до сих пор стоит на моём пути. Так же, как и ты.
– Где… он? – шепчет Рицка. Комната плывёт, стены нагромождаются одна на другую, а потолок то уходит в сторону, то словно опускается на него, неумолимо опускается, чтобы раздавить, уничтожить.
– Хочешь знать? – Нисей хихикает. – Конечно, хочешь. Бежать к нему, увидеть его. В это сложно поверить, да? Ты ведь хочешь?
И снова слёзы, только на этот раз от другой боли, почти забытой, и снова рвущей, терзающей, невыносимой. Такой сильной, что невольно начинаешь молиться, только чтобы всё кончилось поскорее.
– Я знаю его адрес. Я могу сказать тебе его. Но это будет стоить тебе кое-чего. Согласен на любое условие, Рит-тян?
– Да… Да.
Нисей ухмыляется, довольный победой.
– Тогда тебе придётся убрать Агацуму с моего пути. И самому исчезнуть. Признаюсь, мне уже порядком поднадоела эта ситуация с двумя бойцами. Надоело, что чуть что, Сеймей бежит к этому ублюдку. А если не к нему, так к тебе. «Ути-пути, мой маленький сладенький Рицка»! – передразнил Нисей Сеймея хриплым, звенящим на высоких нотах голосом. – Бесит! Я мечтаю только, чтобы вас обоих не было. Только вы ещё стоите у меня на пути. А потому укради у Сеймея Агацуму. Забери себе эту марионетку, и проваливайте, чтобы я больше никогда вас не видел. Сможешь? – его глаза сверкнули, и тут же, не дожидаясь ответа, он продолжил. – Это не так просто, как тебе может показаться, Рит-тян. Потому что я – это зло. И твой братик тоже зло. Самое чистое, аристократическое зло с голубой долбаной кровью. А ты святоша. Настолько правильный, что аж тошнит. И ты так просто не сдашься, я ведь знаю. Ты захочешь помешать, остановить. Правда ведь? А ради Агацумы тебе придётся уйти в сторону раз и навсегда. Засунуть свою жажду справедливости куда подальше. Короче, убраться с нашей дороги, понял?
– Да.
– Да?! И ты пойдёшь на это? Зло будет торжествовать в нашем с Сеймеем лице, мы будем, так сказать, бить и грабить, а ты просто уйдёшь? И будут гибнуть невинные люди, но ты уже ничего не сможешь с этим сделать, даже если станешь в десятки раз сильнее нас. Ты не сможешь остановить зло, потому что выбрал Агацуму. Тебя действительно устраивает такой вариант?
– Да! Да! – тихонько вскрикнул Рицка, и слёзы снова застилали ему глаза. Да, согласен. Да, на всё. Только покажите мне его. Только позвольте взглянуть на него ещё хоть раз. Пожалуйста.
– Отлично, – Нисей слез с мальчика и потянулся за брошеной фотографией. – Сеймей ещё спасибо мне потом скажет, что я убрал таких серьёзных противников с его дороги. Хотя делал я это исключительно для себя. Мы так похожи с твоим братом. Два эгоистичных подонка. В любом случае, мне терять уже нечего.
Он что-то накарябал на обратной стороне фотографии и протянул её Рицке. Адрес. Адрес, по которому живёт Соби.
– Смотри, Рит-тян, если забудешь, о чём мы тут с тобой договорились, и сунешь нос не в своё дело, я уже не стану щадить тебя и просто придушу.
– Я не забуду.
– Вот и правильно. Будь умницей.
Рицка с трудом поднялся на нетвёрдые ноги. Голова тут же закружилась, и Рицка снова чуть не упал.
– Эй, ты поосторожнее. А то и до Агацумы не добежишь, сдохнешь где-нибудь в пути! Мы так не договаривались!
Рицка сделал пару глубоких вдохов, прикрыв глаза, и когда он снова открыл их, комната больше не расплывалась.
– Если Сеймей хватится меня, не говори ничего, – сказал он, направляясь к двери, обуваясь, натягивая неожиданно тяжёлую куртку.
– Конечно. Я ещё не совсем рехнулся, чтобы себя же продавать. И ещё.
Рицка обернулся.
– Считай, что я вернул тебе должок, – сказал Нисей. – Тогда ты перевязал мои раны, а я даже не сказал «спасибо». Ведь так, кажется, делают все порядочные люди? – он усмехнулся. – Когда найдёшь Агацуму и свалишь с ним далеко и надолго, не забудь прислать открытку с благодарностью. Мне этого будет вполне достаточно. Я не жадный, знаешь ли.
Рицка ничего не сказал в ответ и выбежал в ледяную ночь, такую же снежную и тёмную как в тот день, год назад. Только в эту ночь он вдруг увидел на небе звёзды.
*
Такси неслось по дорогам ночного города, и Рицка провожал взглядом тысячи огней, горящих в окнах. Он по-прежнему не мог ни о чём думать, хотя езда в машине и успокоила его немного. Он только смотрел на чужие окна и молился, чтобы все эти незнакомые люди были счастливы в своих домах, чтобы они любили и берегли своих близких, чтобы им всем было тепло, и чтобы никогда не приходилось плакать. В эту ночь Рицка за всех хотел молиться.
И слёзы застывали в глазах. И мальчик с трудом понимал, что с ним происходит. Ему хотелось то улыбаться и смеяться, а то вдруг ледяной страх пронзал сознание, так что только сердце колотилось, и даже шевельнуться было страшно. Иногда перед глазами вставал Сеймей, тот, другой Сеймей, которого Рицка уже начал забывать. Но думать о нём было слишком больно, и Рицка отмахивался от этих мыслей. Ему всё казалось, что Сеймей не мог так обмануть его. И хотелось продлить это неверие как можно дольше. И тут же он думал, что лучше бы Сеймей лгал. Лгал, умышленно обманывал, умалчивал, всё что угодно, только бы Соби бы жив на самом деле. Потому что Рицке казалось, что если Соби действительно жив, то он снова сможет простить брату всё. И даже сможет ещё раз поверить ему.
И он доставал из кармана куртки мятую фотографию, но в такси было слишком темно, чтобы разглядеть что-либо. А Рицке было достаточно уже того, что он может держать фотографию в руках.
Когда такси остановилось, водитель заявил:
– Дальше дорога слишком узкая, мне там не проехать. Дойдёте сами? Нужный вам дом вон там, – он указал пальцем на высокую серую многоэтажку.
– Да, конечно, дойду. Спасибо.
После тёплого, даже душного салона автомобиля, ночной воздух показался по-настоящему морозным. Улицы здесь и правда были узкие, занесённые вечерним снегопадом. Подождав, пока такси уедет, Рицка побежал. Он просто не мог идти шагом. Запнувшись, он упал на колени, и голые руки потонули в снегу. Но Рицка не чувствовал их.
На щеках его снова зарделся пятнами тот болезненный румянец, с которым его не раз госпитализировали. И снова тошнота, и странный шум в ушах, непохожий на свист ветра. Он чувствовал также лёгкую боль и першение в горле от быстрого бега, а потом вообще вдруг перестал что-либо чувствовать. И сознание куда-то уплыло.
Очнулся Рицка, когда уже стоял перед дверью квартиры с номером 187, а он сам совершенно не помнил, как здесь оказался, как поднимался на восемнадцатый этаж, ехал в лифте. Но теперь сознание вернулось, и снова было трудно дышать, а в висках стучало, и снова вернулся страх. Ему ведь нужно только нажать на кнопку звонка. И всё? Не может быть. А вдруг ему откроют чужие люди и начнут кричать на него за то, что он ходит здесь ночью? С каких это пор сведения, предоставленные Нисеем, можно считать истиной в последней инстанции?
Если его обманули снова, в этом нет ничего удивительного. И тогда он просто уйдёт отсюда, вернётся домой и ляжет спать. А утром проснётся и будет жить дальше, как будто ничего и не было. Но как он вернётся домой, если такси уехало? Уже так поздно. Если не получится поймать попутку, он может переночевать прямо здесь, а утром уехать на первом же автобусе.
И только после того, как его воспалённый мозг прокрутил все возможные безумные сценарии развития событий, Рицка нажал кнопку звонка. Он заметил, как дрожали при этом его покрасневшие пальцы, заметил тоненький слой пыли на кнопке, как будто ею уже очень давно не пользовались.
Сначала ему казалось, что у него просто закончилось терпение, и сейчас обязательно кто-нибудь откроет. Ему казалось, что просто для него время течёт слишком медленно. Но когда никто не открыл ещё после нескольких звонков, Рицка испытал нечто среднее между безысходным отчаянием и облегчением. Вот и всё. Он может возвращаться домой, представляя, что видел всё это во сне.
Только он мог купиться на пьяные россказни Нисея, отправившего его на другой конец города к пустой квартире шутки ради. А на фотографии наверняка был кто-то другой, просто он как всегда обознался. В очередной раз позволил себе поверить в чудо, позволил себе увлечься бесполезной надеждой, приносящей только боль. Теперь это точно последний раз. Ему казалось, что он наконец повзрослел, но видимо, ещё нет, раз примчался сюда посреди ночи. Рицу-сенсей бы долго смеялся, если бы узнал.
И он вызвал лифт и зашёл в тесную кабинку с затхлым запахом дешёвого одеколона. И всё старался убедить себя, что это даже к лучшему. И что он сможет жить, как будто этого не случилось. И идти дальше к своей цели. Стать сильным, взрослым… и… Только почему тогда так больно?
И Рицка вышел из подъезда, не замечая, что слёзы снова застилают глаза. Ему казалось, что в этом доме он оставляет последнюю живую часть себя. И всё, что ждёт его за порогом – очередное бездумное существование во мраке, называемом реальной жизнью.
На улице снова шёл снег. И от холода сразу защипало в слезящихся глазах. И Рицка заметил, что коленки у него мокрые и холодные, но уже не помнил, что падал в снег. И куртка тоже намокла, и он долго возился с молнией, пытаясь застегнуть её.
А когда поднял глаза, кто-то шёл ему навстречу. Он был одет в длинное тёмное пальто, отороченное чёрным мехом. Его длинные, намокшие от снега волосы трепал ветер. Он был призраком, несущим в руке белый пакет с красной эмблемой супермаркета. Он был Соби.
========== Глава 7. Любовь ==========
«Еще слишком похожи они друг на друга.
Поистине, даже самого великого из них
находил я – слишком человеческим!»
Ф. Ницше.
«Воля к власти есть неискоренимая,
связанная с самым глубоким основанием
человеческой личности, потребность
быть абсолютным творческим центром бытия».
Ж. Делез
«Я люблю тебя не за то, кто ты, а за то, кто я, когда я с тобой».
Г. Г. Маркес
Мир ощущений – удивительный мир. И даже, когда кажется, что все его грани тебе уже знакомы, всегда и неожиданно найдётся та, о которой ты не имел ни малейшего понятия. Зрительные образы – лишь абстрактная, отвлечённая, существующая сама по себе красота, или обратное красоте безобразие. Это внешний мир, существующий всегда, независимо от того, открыты наши глаза или закрыты, спим мы или бодрствуем, работает ли у нас вообще этот орган чувств – зрение. Человек может быть слеп, но на красоте цветов, растущих под его окном, это никак не отразится. Цветы красивы, даже если не видишь их.
Ощущения же – это то, что всегда с тобой, независимо от того, видишь ли ты или нет, слышишь или нет, думаешь о чём-то или забылся. Пока мы дышим, мы будем ощущать, холодный или тёплый воздух проникает в наши лёгкие. Пока мы живы, мы будем ощущать.
Раньше Соби не приходилось думать об этом. Мир ощущений был для него прост и элементарен. Давно изучен и понятен. Он думал, мир ощущений такой же статичный, как и весь остальной его мир и уже не ждал чего-то нового. Он считал себя обыкновенным взрослым человеком, с устоявшейся системой представлений обо всём. Он не знал, что вся эта его система способна перевернуться за одну секунду.
Он ощущал сначала только холод. Пальцы, сжимающие ручку пакета и трость для слепых, почти потеряли чувствительность и не разгибались. Он шёл домой привычным быстрым шагом, уже не боясь столкнуться с кем-нибудь из прохожих. Он уже привык к своему новому положению. Жить с этим было не намного сложнее, чем раньше. Просто больнее.
И он уже подходил к своему дому, когда совершенно новое ощущение, поднявшееся с кончиков пальцев, пробежало мурашками по всему телу. И Соби остановился. Он продолжал ощущать порывы ветра на своей коже, но посреди всего этого холода, центром которого являлся он сам, родилось вдруг ощущение совершенно необъяснимого тепла. А потом это случилось. Разом, моментально, за одну долгую секунду. Случилось и разрушило. Перевернуло. Уничтожило то, чем он являлся эту секунду назад.
И кто-то вдруг едва не сбил его с ног. И чьи-то пальцы вдруг вцепились в него, и чьи-то руки обнимали его, и чье-то горячее дыхание обжигало его шею там, где было имя. И кто-то звал его:
– Соби…
И Соби разжимает застывшие пальцы. Пакет и трость падают в снег, но он уже не помнит о них. Он касается своими холодными руками чьей-то горячей кожи, и тепло передаётся ему самому, и бежит по кончикам пальцев давно забытым покалыванием. И Соби запускает пальцы в чьи-то волосы, поднимается выше, находя маленькие, прижатые к голове детские ушки. И сердце на долю секунды останавливается и снова продолжает биться, когда он опять возвращается к лицу. Он должен знать. Он должен убедиться. Только кожа может помочь ему сейчас.
Он ощущает под пальцами сухие губы, хватающие воздух быстро и часто, ощущает мокрые от слёз щёки, касается даже влажных длинных ресниц и подрагивающих век. И всё ещё чего-то не хватает, и Соби уже почти не отдаёт себе отчёта в том, что делает. Он всё ищет чего-то, и пальцы опускаются на шею и встречаются с чем-то холодным. И Соби поддевает это что-то пальцами, перемещаясь от одного крошечного звена цепочки к другому, и снова в обратном направлении. И снова к губам. Ему хочется изучить всё, но он уже нашёл ответ, и он произносит только одно, сам не понимая, что говорит:
– Рицка.
И слышит короткий вздох, и пальцы, держащиеся за него, вдруг слабеют и разжимаются, и Соби едва успевает поймать Рицку, сам еле удерживаясь на ватных ногах.
Мне нельзя падать. Если ещё и я упаду, это будет конец. Меня не учили падать.
Рицка. Ты стал выше. Ты, наверное, сильно изменился, Рицка. Для меня время стояло на месте, а ты прожил целую жизнь.
*
Тепло. Не хочется двигаться. Не хочется открывать глаза. Сознание возвращается медленно, осторожно, а в голове приятная тяжесть, хмельная и тоже тёплая. Льющийся откуда-то мягкий свет, какой бывает только от маленьких прикроватных ламп, сумрачно-жёлтый, наполняющий комнату причудливыми тенями.
Нельзя открывать глаза. Откроешь – и всё закончится. И снова будет холодно, потому что зима никогда не кончается. Потому что, открывая глаза, неизменно оказываешься на стерильной, белой больничной кровати или в своей комнате, с колышущимися на зябком ветру шторками цвета лаванды. И ничего не меняется, и холод бесконечен, и только, когда израненное сердце перестанет биться, боль закончится. И будет вечный покой и пение птиц, и прозрачная синева небесной выси, освещаемой косыми скользящими лучами солнца. И, может, будет тепло. Как сейчас.
И вновь Рицка ощущает бегущие по щекам слёзы. Они горячие. И он так давно не плакал, целых шесть месяцев не уронил ни одной слезы. Ему казалось, что так он скорее сможет стать сильнее. И ему казалось, он уже стал сильным. Казалось.
А сейчас он боится даже открыть глаза. И невольно вырвавшийся всхлип уже не остановить. Страшно. Больно.
И кто-то вдруг сжимает его руку, но вместо того, чтобы успокоиться от этого тепла, Рицка вдруг начинает плакать ещё сильнее. Ему казалось в тот момент, что вся боль, всё отчаяние, горечь и бессилие, скопившиеся в его сердце со дня смерти Соби, вдруг решили вырваться, разорвав сердце, растревожив незаживающие раны, причиняя боль, не менее сильную, чем в тот миг, когда он услышал два страшных холодных слова: «Соби погиб».
– Рицка.
По телу пробегает дрожь от звука почти забытого голоса, и Рицка открывает глаза.
Смерть – это то, что человек никогда не сможет осознать до конца и принять не сможет. Смерть – это всегда что-то выше нас.
Вера в вечную жизнь – это крошечная частица вечности в нас, в каждом из нас. И иногда её бывает достаточно, чтобы победить смерть. Потому что, пока есть вера, жизнь всегда сильнее.
Соби сидит на краю кровати, на нём нет очков, и он не смотрит на Рицку. Как в том далёком сне, когда мальчик видел его, сидящего на террасе и смотрящего пустым холодным взглядом на заход солнца. Тот Соби был далёк, по ту сторону ледяной поверхности стекла, а этот Соби тёплый и держит его за руку. Его можно коснуться. Можно обнять. Не боясь проснуться.
И Рицка приподнимается из последних сил, шепчет что-то, чего сам не понимает, тянется к Соби, и сердце замирает, когда Соби находит его и обнимает в ответ. И Рицка вдыхает забытый запах табачного дыма и свежести и шепчет:
– Мне сказали, ты умер.
И Соби вздыхает, его горячие пальцы сминают ткань рубашки мальчика, прижимая Рицку к себе так крепко, сильно, что дышать уже невозможно. Невозможно уже остановить слёзы.
– Всё хорошо, Рицка. Я жив. Не надо плакать.
Но Рицка всё плакал и плакал, ещё сильнее, взахлёб, обнимая, сжимая, царапая, тяжело и судорожно дыша, отпуская на волю всю жестокую, беспрестанно мучавшую его тоску, холодную, чёрную и непосильно тяжёлую боль.
Теперь всё хорошо. Теперь больше не холодно. Самая долгая зима в его жизни наконец закончилась.
*
Сколько времени прошло, они не знали. На улице стихли голоса последних припозднившихся прохожих, но Рицка не мог ещё успокоиться, всхлипывая иногда тихонько, заставляя Соби крепче прижимать его к себе.
– А как же… – Рицка попытался говорить, но голос был хриплый, чужой, непослушный. – Как же ты теперь рисуешь свои картины?
Вздох.
– Я больше не рисую, Рицка.
От слёз мальчик уже не чувствовал глаз, но каждое новое слово Соби вызывало очередную истерику. Пусть лучше вообще молчит тогда. Снова слышать его голос невыносимо. Мёртвые не разговаривают.
– Не плачь. Я привык уже, – и Соби силится улыбнуться, но получается с трудом, и когда Рицка пытается отстраниться и посмотреть на него, Соби отворачивается, закрывая глаза. – Не смотри на меня, Рицка.
– Соби…
– Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня. Видел меня таким.
– Тогда я закрою глаза, – успокаивающе шепчет Рицка, прижимаясь губами к его щеке. – Только не отворачивайся больше от меня, – и он вдруг ощущает губами слёзы, но не свои. Соби плачет. Дрожит. Вздыхает. Сжимает пальцы. Прости.
– Прости меня, прости, прости, – сбивчиво повторяет Рицка. В своих письмах, в своих снах и молитвах он всегда повторял это, без надежды, что Соби услышит его.
– За что? – в его голосе лёгкое недоумение, такое милое, что хочется целовать его и улыбаться сквозь слёзы. Но Рицке кажется, что он уже забыл, как это делать.
– За то, что велел тогда поворачивать. За то, что кричал. За то, что так и не сказал, как сильно люблю тебя. Прости.
И снова вздох и дрожь, как будто Соби силится остановить рыдание. Не открывая глаз, Рицка вытирает его слёзы лёгкими прикосновениями кончиков пальцев.
– Соби… тебе совсем не обязательно казаться сильным. Тебе можно плакать. Я итак знаю, что ты сильный. Самый сильный, самый лучший. Мой Соби.
– Рицка… – короткий судорожный вздох. – Я думал, что умер. Без тебя.
– Прости…
– И ты прости, Рицка. Прости, что оставил тебя. Забыл тебя. Тогда в машине я ведь пообещал не забывать. Я обещал помнить, как ты проколол мне уши, как я сказал, что люблю тебя и пообещал быть твоим, как мы гуляли в парке с фотоаппаратом и сделали много-много счастливых воспоминаний. Я нарушил обещание. Я забыл. Прости меня, Рицка.
– Ничего, Соби, – шепчет Рицка, улыбаясь. – Это всё ничего. Ведь теперь всё хорошо, правда? Теперь ведь нас никто не разлучит?
– Никто и никогда. Я больше не умру, Рицка. Я не обещаю, но ты… просто поверь мне.
– Конечно. Я верю.
Верить, доверять, прощать, получать прощение, избавление. Любить.
Соби находит пальцами его ушки, целует их, шепчет:
– Я так рад, что они целы.
– Вот и не умирай больше. А то пропустишь самое интересное.
– А ты… отдашь их мне? – Соби смеётся.
– Хватит об ушках! Мы год не виделись, так неужели поговорить больше не о чем! – отвечает мальчик, и тут же сам смеётся над своим детским возмущением. С Соби он снова может чувствовать себя ребёнком. С ним это всегда позволено.
– Год, – эхом повторяет Соби. – Какой сегодня день?
– Двадцать первое декабря, – отвечает Рицка деловитым тоном, и снова тихонько посмеиваясь. Он почти забыл, каково это – смеяться искренне.
– Двадцать первое, – снова повторяет Соби. – Тебе же пятнадцать сегодня. А мне даже нечего подарить тебе.
– Глупый! Лучший подарок ты мне уже сделал! И кстати… спасибо за ту цепочку.
И Соби тут же находит цепочку, спускаясь пальцами по его шее, и так хочется открыть глаза, но нельзя. Ощущения туманят голову.
– Мне так жаль, Рицка. Что тебе пришлось пройти через всё это.
– Теперь уже не важно.
И они оба думали о Сеймее, но ничего не говорили о нём. Рицка – из нежелания отравлять безграничное счастье новой болью, Соби – из страха снова очутиться в мире пустоты и холодных комнат, вечно заканчивающихся сигарет и тесных лифтов. Но прекратить думать они не могли. Сеймей – это то, что связывает их. Сеймей – это то, что всегда между ними.
– Знаешь, Соби… Я ведь писал тебе письма. Около полугода. Я всё надеялся на что-то… А потом… – он вдруг осёкся. Потому что потом был Рицу-сенсей и уроки мужества в полутёмных комнатах, и ночное сидение над книгами, и запах чайной заварки. Потому что потом была Осаму и прогулки с фотоаппаратом, и мороженое, и её несмелые, как будто случайные прикосновения, и позвякивание браслетов на её тонких запястьях. Но ни о Рицу, ни об Осаму, Рицка не хотел сейчас говорить. Ему вдруг начало казаться, что он натворил что-то нехорошее, как будто провинившийся в чём-то ребёнок, и сразу стало стыдно, так что хотелось ещё крепче зажмуриться.
– Письма – это хорошо, – тихо сказал Соби, улыбаясь. – Я люблю получать письма. Прочитаешь их мне как-нибудь?
Рицка смутился ещё больше. Занервничал, но Соби вдруг подул тихонько в ушко, и всё прошло.
– Хорошо. Прочитаю.
– Рицка?
– Да?
– Можно тебя поцеловать?
И тысячи мыслей со скоростью света проносятся в голове.
Страшно. Но надо быть взрослым. Это в детстве я только кричал на Соби и ничего не разрешал. А теперь ведь можно? Мы не виделись целый год, значит можно. Но вдруг я разучился? Я боюсь. Но ведь я сам сказал, что люблю его. Ужас, я правда это сказал?!!! Нет, теперь ещё страшней будет! Сердце сейчас остановится. Нужно что-то ответить… Я не могу говорить. И постель у него какая-то жёсткая, неудобная и дурацкая! Это всё из-за неё! И душно, и жарко, а если он меня поцелует, я совсем задохнусь! А руки куда девать? Вечно они мешаются. Да и вообще, опасно всё это. Мы тут одни, Соби про мои ушки заикался…. Он ведь только поцелует? Но я так соскучился. Это ведь ничего, если он меня поцелует? Нет, я умру тогда! Но это всего лишь поцелуй. Только дети этого так боятся. Да, именно так! Я уже не маленький!
