Текст книги "Холодная зима (СИ)"
Автор книги: Scarlet Heath
Жанр:
Фанфик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
– Да. Аояги Сеймей слушает. А что?
Полицейский облизнул пересохшие губы и с жалким видом что-то промычал, а потом откашлялся и спросил:
– Ваш младший брат уезжал сегодня вечером куда-либо?
– Что? – Сеймей нахмурился, как будто не понимал, что от него хотят. Боковым зрением он уже заметил других полицейских и машину. – Да… он уезжал, – ответил Сеймей, снова понизив голос.
– Боюсь, что у меня для вас плохие новости. Ваш брат попал в серьёзную аварию. Машина, в которой он ехал, врезалась в грузовик.
– Что? – снова переспросил Сеймей окончательно севшим голосом. Наверное, они ошиблись, подумал он. – Рицка попал в аварию?
– Да. Мы как раз возвращались с места происшествия и решили заехать к вам. Если хотите, мы можем подбросить вас в больницу.
– Так… он жив?
– Да. Когда врачи увозили его, он еле дышал. Я думаю, вам стоит поторопиться.
*
Ему снова снился этот сон. Время текло вязкой тёплой жижей, то застывая, то продолжая своё движение в неведомое. И он снова не мог пошевелиться, только на этот раз к неподвижности прибавилась ноющая боль во всём теле. А ещё казалось, что не хватает воздуха. Слишком душно, не так, как в прошлых снах, когда из открытого балкона веяло ночной прохладой. И ещё… Конечно. Как же раньше он не заметил. Теперь Рицка был уверен, что спит. Это нереально. Реальность заблудилась где-то по дороге. А здесь время течёт по каким-то своим законам: не как в реальности и даже не как на границе сна и яви, когда кажется, что времени просто нет. Здесь же время было. Но было оно какое-то другое, как будто тёплое, живое.
Рицка прислушался, ожидая услышать тиканье часов, которого не было в предыдущих снах. И он действительно услышал его и тут же понял, почему не слышал раньше. Оно было очень медленным. Между каждым тик-таком проходило по меньшей мере три минуты привычного Рицке времени. Это значит, что одна секунда здесь длится три минуты – безумно долго. А ещё тиканье было громким и в то же время глухим, как будто раздавалось со дна железной бочки, наполненной водой. И этот спёртый воздух, который лёгкие как будто противятся принимать. Мокрый, вязкий и омерзительно тёплый воздух, вызывающий боль в груди при каждом вдохе.
Рицка думал, что его страдание будет длиться бесконечно, когда в комнату вошёл Сеймей, и это следование привычному сценарию даже немного успокоило его.
Сеймей, как и обычно, остановился у окна и смял ткань шторы, которая сегодня висела неподвижно и казалась тяжёлой, как будто мокрой, и тоже почему-то тёплой.
Рицка не мог оторвать взгляд от сжатой руки Сеймея, пока не понял вдруг, что это рука не его брата. Эти тонкие пальцы, это запястье с нежной кожей принадлежали другому человеку.
Рицка перевёл взгляд на голову стоящего. Так и есть. На плечах его разбросаны в беспорядке, запав частью за воротник, светлые волосы.
И снова захотелось закричать, и снова голос отказал ему. Соби?! Почему?! Нет, лучше бы всё-таки проснуться, потому что если Соби обернётся…
И тут же, будто отвечая его мыслям, Соби повернул голову к нему. И тут сценарий тоже нисколько не изменился. Вместо лица чёрная маска, готовая в любую секунду рассыпаться в пепел. Рицка не закричал от страха, только почувствовал, как горячие слёзы стекают по щекам и падают на шею уже холодными каплями. Это были слёзы немого сожаления от осознания собственной беспомощности, неспособности что-либо изменить. Он думал лишь о том, что теперь у него забрали ещё и Соби, а сам он может только смотреть в лицо чёрной бездны своего одиночества.
А потом он открыл глаза. Это тоже причинило немалую боль, даже ещё более острую и реальную, чем та, что он ощущал во сне. Он видел свет, белый, яркий, невыносимый, заливающий всю комнату, и источник этого света, который, по-видимому, был окном. Рицка не мог сказать этого с уверенностью, потому что очертания комнаты со всеми её предметами расплывались у него перед глазами, то становясь более чёткими, то снова теряя фокусировку. Рицка чувствовал себя сломанным фотоаппаратом.
– Он пришёл в себя! – закричал кто-то. Этот голос прогремел у мальчика в ушах и причинил новую порцию боли, отчего он попытался поморщиться, но не смог – болела вся кожа, будто стянутая тонкой горячей плёнкой.
Что со мной? Продолжение кошмара?
Зрение его всё же обретало постепенно утраченную ясность, и Рицка уже способен был различить фигуры людей в белом. Ответ очевиден. Он в больнице.
Рицка попробовал пошевелить пальцами и с облегчением, хоть и не без боли, смял простыню. Значит, жуткий сон позади. И он попал в не менее жуткую реальность.
– Рицка! Рицка, посмотри же на меня!
Этот голос. Этот человек. Склонился над ним, тянет к нему руки, как к последнему спасению, улыбается насколько счастливой, настолько же и безумной улыбкой человека, которому только что страшно повезло, повезло так, что он всё никак не может поверить в свою удачу. Рицка попытался произнести его имя, но вместо этого только испустил короткий вздох, отозвавшийся тяжестью в лёгких. Сеймей.
– Рицка, ты узнаешь меня? Можешь сказать что-нибудь? Рицка, ты слышишь?!
Сеймей сел подле него на табурет и как будто не знал, куда девать руки. Видимо, ему хотелось коснуться его, но врачи запретили.
Со мной всё настолько плохо, подумал Рицка. Он не помнил, что случилось.
– Рицка! Я так рад! Так рад, что ты жив! Я так устал ждать, когда ты, наконец, очнёшься и тут вдруг! Рицка… После той ужасной аварии…
Аварии. Точно. Они ехали на машине с Соби.
Сеймей что-то ещё говорил, быстро, бессвязно, захлёбываясь своим счастьем и всё улыбаясь. Рицка не слушал его, только подумал, что ещё никогда не видел брата таким радостным. Или не так. Никогда не видел его, настолько открыто выражающим свою радость.
Авария. Ну конечно.
Рицка решил набрать в грудь побольше воздуха, приготовиться к боли и спросить, даже если это будет последнее, что он сможет спросить в своей жизни.
– Соби… – выдохнул он хрипло, и Сеймей сразу замолчал, и вся радость куда-то стёрлась с его лица. Снова это выражение, как будто ему дали пощёчину, произнеся имя Агацумы первым. Не его имя. – Как он?
Сеймей посмотрел на него пристально, без всякой тени нежности и любви, что были всего пару мгновений назад, и произнёс, как показалось Рицке, с тщательно скрываемым удовольствием:
– Соби погиб.
========== Глава 2. Отчаяние ==========
“У каждого из нас есть сад, где растут деревья, которые уже никогда не зацветут”.
“I wish that I would be dead
Dead like you and I
Falling like a butterfly
After one lived day
I hope you will find your peace
Immortal, eternal and real
I know I cannot be dead yet
Just can’t live it again
I hope you’re waiting for me somewhere out there
In a place where we can hold each other again
You went first I’ll come right after you
I’m depressed I don’t care
I miss you, I hope you hear me”.
«In Memoriam (Immortal Peace)»
Negative
Месяц спустя
На небольшом стеклянном столе с тонкими стальными ножками разбросаны какие-то бумаги, исписанные, исчёрканные, изрисованные замысловатыми узорами затуманенного сознания. Тут же стопками возвышаются книги, потрёпанные, пролистанные вдоль и поперёк, с карандашными пометками на полях. Стол стоит у открытого окна, и тусклые лучи зимнего солнца едва касаются разложенных в беспорядке вещей, оставляя на бумаге и книжных обложках узкие полоски бликов. Порывы лёгкого ветра время от времени влетают в комнату, тревожа тонкие листы и снова оставляя их лежать в немой неподвижности. Из окна открывается вид на тихую улицу и садик с высаженными в ряд маленькими вишнёвыми деревьями, которые должны обязательно зацвести в следующем году. А пока они лишь простирают хрупкие чёрные ветви к затемнённому серыми облаками небу, а солнце ощупывает их своими холодными неуверенными прикосновениями.
Ничто не нарушало покоя, умиротворения и тишины природы, а Рицке очень хотелось бы, чтобы в саду пели птицы. Чтобы они прилетали сюда каждое утро, усаживались на сакуру и оживляли своими голосами маленький сонный мир сада и его комнаты. А он бы наблюдал за ними из своего окна как сейчас, и ему было бы спокойно и легко. Но птицы всё не прилетали. Даже не прорезали небесную высь своими острыми крыльями и не кричали надрывно, зазывая друг друга. Рицка уже устал ждать их.
Когда дверь в комнату неслышно приоткрылась и вошёл Сеймей, Рицка сидел за столом не двигаясь, будто остекленев, положив расслабленную кисть руки поверх бумаг, и смотрел в сад, взгляд его был направлен сквозь деревья, ограду, улицу и дома. Направлен куда-то в одну точку, где встречался бы с небом горизонт, если бы виднелся за домами. Но горизонта не было.
Сеймей вошёл с пластмассовым подносом, на котором стояли только один гранёный стакан, наполненный почти доверху водой, и маленькая синяя пиала, на дне которой, прильнув друг к другу, лежали три таблетки: белая, жёлтая и розовая. Сеймей закрыл дверь ногой, и вода в стакане дрогнула от резкого движения.
– Рицка. Я принёс лекарство, – сказал он, приближаясь к столу.
Мальчик так и не посмотрел в его сторону, так и не сдвинулся с места, только дрогнули кончики пальцев.
Сеймей очистил на столе место для подноса, сдвинув бумаги в кучу. Листы зашуршали, сминаясь, но Рицка так и не опустил на них отрешённого бесцветного взгляда.
– Как же тут у тебя холодно! – воскликнул Сеймей голосом встревоженного родителя. – Зачем ты открыл окно? Ты ещё очень слаб, нужно беречь себя, Рицка!
Только когда Сеймей закрывал оконные створки и поправлял занавески, Рицка всё-таки посмотрел на него, и то лишь потому, что тот загораживал ему обзор.
В комнате сразу потемнело и стало ещё тише, а Сеймей снова подошёл к нему и остановился как будто в нерешительности.
– Как ты себя чувствуешь сегодня? – спросил он тихо и сложил руки на груди, чтобы избежать соблазна сжать маленького, холодного, бледного, больного и потерянного Рицку в своих объятиях. Но Рицка бы не захотел этого, и Сеймей не трогал его.
– Нормально, – ответил Рицка, устремив немигающий взгляд на поднос с лекарствами.
– Как голова?
– Нормально.
– А температура?
– Нормально.
Опасаясь четвёртого «нормально», Сеймей больше не задавал вопросов и сказал:
– Выпей лекарство и пойдём завтракать. А то всё остынет.
Рицка подчинился, потянувшись к стакану, сделал несколько глотков, и только потом взялся за таблетки, положив в рот сразу три и запив остатками воды.
– Вот и молодец, – Сеймей улыбнулся снова в какой-то неуверенности. – А теперь вставай и пошли. Завтрак сегодня просто императорский.
Рицка сглотнул и прошептал осипшим голосом:
– Не хочется что-то.
Сеймей вздохнул и приложил руку ко лбу мальчика, ожидая почувствовать жар, но кожа Рицки была холодной и чуть влажной. Мальчик тоже вздохнул и закрыл глаза. Сеймей на миг залюбовался на его длинные, чёрные и слегка подрагивающие ресницы, а потом сказал:
– Рицка, есть вещи, с которыми приходится мириться. Если ты будешь продолжать так убиваться по Агацуме, ты совсем разболеешься и… – он откашлялся. Рицка снова смотрел в окно. – Послушай. Тебе плохо из-за связи. И ты мучаешься только потому, что сам хочешь этого. Если ты отпустишь её, то есть связь, всё пройдёт. Ты связан с Агацумой, пока сам хочешь этого. Я уже всерьёз начинаю беспокоиться о твоём здоровье. Тебя ведь только на днях выписали, неужели снова хочешь вернуться в больницу?
Рицка молчал. Сердце Сеймея на мгновение замерло, то ли от испуга, то ли ещё от чего-то, чему он сам не мог дать определения. Рицка был похож на живую куклу. Да нет, он и был куклой. Всего месяц назад в ответ на всё, что сейчас сказал Сеймей, Рицка начал бы спорить, упираться, доказывать свою правоту, свои… чувства к Соби. И Сеймей предпочёл бы лишний раз услышать всю эту ребяческую сентиментальную чушь, чем столкнуться со стеной непроницаемой тишины и апатии.
– Рицка, просто подумай о своём будущем. Перед тобой открыты такие горизонты, о которых ты, будучи в подобном состоянии, даже представления не имеешь! Если ты отпустишь эту временную связь, у тебя наконец-то появится твоё истинное имя, и ты встретишься со своим собственным бойцом. И тогда ты узнаешь, что такое настоящая связь, неразрывная цепь, и тебе откроется ни с чем не сравнимая сила.
Рицка молчал. А Сеймей не знал, что ещё добавить. Ему казалось, всё, что он говорит – это истины, само собой разумеющиеся, и все должны их понимать и следовать им. А Рицка даже никак не реагировал. И Сеймею даже хотелось бы, чтобы брат начал защищать Соби, как он обычно это делал. Сказал бы что-нибудь вроде: «Мой боец умер, и другого у меня не будет». Тогда это было бы просто проявлением упрямства, чувств, которым здесь не было места. Но, по крайней мере, это было бы хорошим знаком. Это доказывало бы, что Рицка ещё живет и чувствует, что сердце его ещё бьется, пусть и обливается кровью. Сеймею даже хотелось бы, чтобы Рицка плакал. Но он так и не плакал ни разу. Его глаза были сухими. Пустыми и холодными. А взгляд всё время устремлён куда-то в сторону, и даже если Сеймею и посчастливилось поймать его на себе несколько раз, Рицка смотрел на него с тем же невозмутимым равнодушием, с каким он смотрел каждый день в окно.
Рицка. Мой любимый маленький Рицка. Где же ты? Как же достучаться до тебя?
– Хорошо, – сказал Сеймей тихо. – Отдыхай. Если захочешь поесть, приходи на кухню, я всё разогрею. Я буду дома целый день, так что… если что. В общем, помни, что я очень переживаю за тебя.
Рицка не смотрел на него, его рука всё также неподвижно лежала на столе, и Сеймей вдруг не без страха подумал, что мальчик может просидеть так весь день. А что, если он сойдёт с ума?
Поднос дрогнул в руках Сеймея, когда он взял его со стола. Он решил, что завтра же отправит Рицку на приём к психологу, но говорить об этом не стал и молча вышел из комнаты.
Когда дверь за ним закрылась, а шаги в коридоре стихли, Рицка посидел ещё какое-то время, не двигаясь, а потом поднялся, очень медленно, и, как будто опасаясь сделать хоть одно лишнее движение, пошёл к окну. Также не спеша он раздвинул вновь занавески и открыл оконные створки. На короткий миг его лицо обдало уличным холодом и свежим воздухом с множеством разных запахов: талого снега и сырой земли, прохладного влажного ветра и той неведомой свободы за горизонтом, которого он не видел.
Он думал вернуться к столу и посидеть ещё, но неожиданно почувствовал себя плохо: слабость в ногах, тошнота, головокружение, жар в груди, пульсация в висках, перед глазами чёрные точки. Кое-как, сгорбившись, мальчик добрался до постели и лёг на бок, судорожно вздохнув и облизав пересохшие губы.
Очень жаль. Ему так хотелось сидеть перед открытым окном и смотреть на деревья в саду. Жаль, что отсюда, с кровати, ничего ни видно. Он всё ещё думал услышать птиц и не хотел пропустить момент, когда они сядут на сакуру, или даже на его подоконник. Очень жаль, что в этом году деревья цвести не будут.
Мальчик закрыл глаза.
*
Письмо для Агацумы Соби в Китай от Аояги Рицки.
«Я не хочу думать, что ты умер. Просто не хочу и всё. Я хочу думать, что ты уехал в свой дурацкий Пекин, как и собирался. Мне не сложно верить в это, потому что я даже не видел твоего тела. Когда Сеймей сказал мне, что ты умер, я просто закрыл глаза и потерял сознание. А очнулся уже здесь, в Токио. Мы переехали сюда всей семьёй, потому что Сеймей решил, что врачи в Токио намного лучше и что мне будет полезно сменить обстановку после того, что случилось. Поэтому я просто буду верить, что я в Токио, а ты – в Пекине. И что я пишу тебе сейчас письмо, которое ты когда-нибудь обязательно прочитаешь.
Поэтому привет! Я очень надеюсь, что у тебя в Пекине хорошо, потому что у меня здесь не очень. Я отвык от большого шумного города, поэтому почти не выхожу из дома. Хорошо, что Сеймей подыскал нам домик в тихом спокойном районе, и из окна моей комнаты открывается красивый вид на сад с вишнёвыми деревьями. Но Сеймей говорит, что они ещё маленькие, и не будут цвести в этом году. Я расстроился, когда узнал об этом, но зато у нас здесь есть ещё большие розовые кусты, и когда придёт весна, весь сад наполнится ароматом роз. Скорее бы. Я устал уже от зимы.
Я не хожу в школу, потому что только недавно выписался из больницы и ещё не совсем поправился. Иногда я чувствую себя просто ужасно, но ты говорил, что это пройдёт, а Сеймей всё время поит меня какими-то лекарствами, поэтому, наверное, я совсем скоро выздоровею.
Ещё я хотел сказать тебе спасибо за подарок. Я очень удивился, когда Сеймей отдал мне его. Он сказал, что его нашли в моих вещах, и удивительно, что он уцелел. Но меня больше удивило, что Сеймей отдал его, причём даже не открытый. Если бы открыл, точно не отдал бы. Ты был прав, когда сказал, что нельзя показывать это ему. Подарок мне очень понравился… Я буду беречь его. Это даже лучше, чем фотографии, символичнее, что ли… Не знаю, как правильно сказать. И за записку тоже спасибо.
Я буду помнить. Я… что-то устал немного. Я стал быстро уставать. Но это ничего. Скоро пройдёт. Да и длинных писем я писать не умею. Всё равно не знаю, что ещё сказать. Поэтому… Пока, Соби».
Едва поставив точку, Рицка отбросил ручку в сторону, потому что больше не мог удерживать её. Он дрожал. Кого я обманываю, думал он. Если сначала ему почти удалось поверить в свою невинную ложь перед самим собой, то когда дело дошло до подарка, вся вера сразу пропала, и он снова остался один в холодной комнате, и созданный им призрак вдруг разом как-то истончился и исчез.
На столе перед ним лежала открытая коробочка, с которой он снял красную фольгу и золотую ленточку и также бросил рядом в дополнение общего беспорядка. А поверх бумаги для письма лежал и сам подарок – цепь с массивными, но не грубыми звеньями. Серебро переливалась в лучах заходящего солнца, и Рицка не мог оторвать взгляда от этой тончайшей работы, сделанной, как он был уверен, по индивидуальному заказу Соби. К цепочке прилагалась также свёрнутая в несколько раз записка со словами: «Моей Жертве Рицке на четырнадцатилетие. Пусть это будет символом нашей с тобой связи и памятью обо мне. Я буду очень скучать по тебе в Китае, Рицка. Люблю», и подпись «Соби».
Рицка не плакал, когда Сеймей сказал ему, что Соби умер. Он не плакал ни разу при нём, просто потому, что знал, что тот ждёт и хочет его слёз. А ещё отчасти и потому, что не мог поверить. Но стоило ему только остаться одному и открыть эту крошечную коробочку, прочитать записку, как что-то тяжёлое и непосильное навалилось на него, лишив его сразу всех надежд и принеся с собой ослепительную ясность, которую он не хотел видеть и признавать. И он уже не мог обмануть себя этим письмом, как бы ему ни хотелось вернуть своё неверие обратно.
Соби умер. Соби действительно умер. И он никогда не прочитает этого письма.
И он схватил бумагу, где только что с усердием выводил строчки, в которые больше не верил, и смял её безжалостно нетвёрдой рукой. Его трясли бесслёзные рыдания, он начал мять всё, что попадалось под руку, разрывать альбомные и тетрадные листы, оседая безвольно на пол, куда кидал бесформенные клочки бумаги. В следующую секунду на них уже закапали крупные капли неудержимых слёз, а Рицка всё рвал их, дыша судорожно, хватаясь за всё, что мог сломать.
– Я тоже буду скучать по тебе, Соби…
Он заплакал в голос, как не плакал с самого детства.
– Соби!
Кричать, выкрикивать его имя, звать его, мечась по комнате в бесполезном, ядовитом, разъедающем сердце отчаянии. Отчаянии, которое, как ему казалось, он не сможет пережить, потому что оно просто раздавит его своей неумолимой тяжестью и ясностью той истины, что Соби больше нет. Нет больше ничего, за что так цеплялся его разум. Нет больше прогулок вдвоём, подарков на день рождения, тихих вечеров у него в комнате. Нет больше ожидания у балкона, дверь которого уже никогда не откроет его рука. Нет телефонных звонков и сообщений в ванной, когда перед тем как ответить, мучительно краснеешь, но всё же улыбаешься. И писем тоже нет. Нет совместных планов на выходные, когда делаешь вид, что хочешь остаться дома, а сам в томительном ожидании поглядываешь на телефон. Нет больше встреч украдкой и поездок на большой скорости. И даже грушевых кексов больше нет.
– Соби! Соби… Соби…
Есть только что-то, что хочется звать, что хочется схватить руками, но коснуться нельзя. Что-то постоянно ускользающее, как воспоминание, о котором знаешь, но не можешь увидеть с прежней ясностью. Соби – воспоминание теперь.
И это было последней истиной, которую он открыл в этот вечер, потому что в следующий же миг ноги его подогнулись в неожиданной слабости, и Рицка оказался лежащим на полу, а комната снова плыла и таяла, растекаясь, сливаясь с образами его пылающего, но уже затухающего сознания.
Он видел над собой открытое окно и колышущиеся от ветра занавески, но чувствовал, что уже не сможет подняться и взглянуть на столь полюбившийся и успокаивающий душу сад. С губ сорвался тихий болезненный стон, а рука смяла попавшийся ком бумаги, но уже совсем слабо и тут же разжалась.
Рицка потерял сознание и не приходил в себя ещё долгих три дня.
*
Примерно в то же время ему начали сниться очень красивые сны. Красочные и живые, ясные и тёплые, полные света и ярких переливающихся оттенков зелёного, голубого, жёлтого и золотого. Ему снились большие просторные комнаты с открытыми окнами, из которых лился мягкий солнечный свет. В комнатах не было ничего кроме этих окон с колышущимися и почти невесомыми занавесками из органзы, света и мольбертов, и уже готовых холстов. И Рицка всё бегал по этим комнатам, и ему почему-то было очень весело, а на картинах расплывались яркими пятнами какие-то причудливые образы, которые казались ему то бабочками, то цветами, то цветущими деревьями и розовыми кустами. А иногда он видел тут же рядом разбросанные краски, кисти и самого Соби. Соби никогда ничего не говорил, но всегда улыбался. А Рицка всё смеялся и рассказывал ему что-то, и звал куда-то за собой, и Соби шёл и улыбался, щурясь от солнца.
А ещё ему часто снился парк. Тот, где была их первая битва. И там всегда была осень и всегда очень много солнца, так что непонятно было, где кончается окрашенное всеми красками заката небо и начинается горизонт, сияющий золотом опавшей листвы. И, как и в комнатах, в парке никого больше не было кроме них. Был только этот простор, свет, тепло и небо. А ещё были птицы. Они взлетали, и хотелось бежать вслед за ними, под шорох листьев, к точке встречи неба и земли, размахивать руками и заливаться смехом. И где-то впереди обязательно стоял Соби, спокойный, расслабленный и тёплый, но молчаливый.
А потом он просыпался. И в комнате всегда было холодно, темно и пусто. И ему хотелось бы не просыпаться вовсе, потому что там Соби был жив и улыбался, а здесь его уже не было. И первое, о чём вспоминал Рицка, когда просыпался, было то, что Соби умер. Но в то первое сладкое мгновение, когда его сознание ещё не успевало вернуться в реальность, когда он только открывал глаза, он ещё не помнил об этом. Он мог ещё улыбаться призраку своего сна, мог даже потянуться, зевнуть или повернуться на другой бок. Но потом всё равно вспоминал.
«Соби умер», – думал он, глядя на низкий серый потолок. «Соби умер», – отвечали ему стены. «Соби умер», – видел он в оконных стеклах, влажных после ночного дождя.
После того, как Рицка вторично вышел из больницы, Сеймей усилил наблюдение за ним настолько, что за весь день почти не отходил. Причём вовсе не обязательно, что он сидел рядом. Он мог притаиться за дверью его комнаты и наблюдать через замочную скважину, потому что всякий раз, когда Рицка выходил из комнаты в туалет или на кухню, он неизменно натыкался на Сеймея, который якобы проходил мимо. Сначала Рицка не понимал, чем обязан такому пристальному вниманию, а потом, когда из дома начали пропадать все острые предметы, догадался. Сеймей просто боялся, как бы он не сотворил с собой чего-нибудь. Рицке это показалось странным, потому что мысли о самоубийстве ни разу не посещали его. Он мог целый день пролежать в постели, то проваливаясь в спасительный сон, то возвращаясь к реальности, где даже стены знали, что Соби умер. Мог целый день просидеть у окна, ожидая прилёта птиц. Но он ни о чём не думал в такие моменты. Изредка вспоминал что-то, забываясь в собственных воспоминаниях. Но он никогда не думал о том, чтобы оборвать свою жизнь. Нельзя сказать, что он очень дорожил ею или считал самоубийство слабостью. Он просто не хотел, чтобы мама плакала над его бесчувственным телом. Не хотел, чтобы мама страдала так же, как он сейчас.
Когда силы стали понемногу возвращаться к нему после больницы, и Рицка снова стал вставать с постели, Сеймей тут же записал его на приём к психологу. И конечно, Рицка нисколько не удивился, восприняв это известие как само собой разумеющееся. Его теперь почему-то ничто не удивляло.
Утром, собираясь к врачу, Рицка повесил на шею подаренную Соби цепочку, и может, ему показалось, может, ему просто хотелось этого, но когда прохладный металл коснулся его кожи, на какой-то миг Рицка почувствовал облегчение и зыбкий, но оттого не менее ощутимый покой.
Сеймей ничего не сказал, когда увидел на нём эту цепь. Рицка подозревал, что Сеймей видел ещё и записку, когда он потерял сознание. Потому что когда он вернулся из больницы, его комната была прибрана и избавлена ото всех следов накатившего на него безумия. И на пустом столе Рицка обнаружил свои уцелевшие книги и картонную коробочку, в которую были вложены цепь и аккуратно свёрнутая записка. И Рицка хоть и сделал вид, что не заметил ничего, подыгрывая Сеймею, он всё же был благодарен ему. Хотя бы за уважение к памяти Соби.
Они вышли из дома, и Сеймей вдруг положил руку мальчику на плечо.
– Не хочешь прогуляться? – спросил он. – Может, пешком до больницы?
Рицка кивнул. Не потому, что хотел, а потому, что ему было всё равно.
Небо было ясным и кристально чистым, светило солнце, но теплее не становилось. Рицка шёл, засунув руки в карманы куртки. Влажный и свежий воздух щекотал в носу, ветер трепал слегка отросшие волосы, и было очень хорошо просто идти по тихим улицам и молчать. Рицка надеялся, что сегодня самочувствие не подведёт его, и он не грохнется в обморок.
Но, оказавшись на многолюдной улице, Рицка сразу утратил свою приятную расслабленность. Руки в карманах сжались в кулаки, на бледном осунувшемся лице проступили напряжённые морщинки. Появилось инстинктивное желание спрятаться, закрыться, исчезнуть. Рицка не хотел никого видеть, и не хотел, чтобы его видели. Он не хотел видеть всю эту кипящую вокруг него жизнь самого центра города со всеми этими проносящимися мимо автомобилями, со всеми этими толпами людей, которые всё говорили и говорили что-то друг другу, шумели, смеялись. Ему чужда была их жизнерадостность, за которой они прятали внутреннюю пустоту, чужды все их лживые и вымученные эмоции, потому что в контрасте с его эмоциями и его болью всё было лживо, вычурно и надуманно.
И поэтому, когда Сеймей вдруг взял его за руку, мальчик снова почувствовал благодарность. И хоть Рицка уже и не был в том возрасте, когда гуляют за ручку, все эти условности тоже показались ему надуманными, потому что хотелось держаться хоть за что-то, а всё, за что он держался раньше, было безвозвратно утрачено.
– Как ты? – спросил Сеймей.
– Ничего, – ответил Рицка. Он чувствовал вину за то, что так холоден с братом. Сеймей ухаживал за ним, заботился о нём, а Рицка так ни разу и не смог улыбнуться ему. Даже сейчас, когда Сеймей шёл вместе с ним в больницу и держал его за руку, чтобы он не ощущал так остро свою отчуждённость и одиночество, Рицка не мог улыбнуться ему хотя бы самой слабой и больной улыбкой. Он просто не мог и всё. Растягивать губы в этом странном мимическом движении казалось ему чем-то неестественным или даже противоестественным. Но Сеймей ничего и не требовал. После того вечера, когда он нашёл Рицку без сознания в куче бумажного мусора, он стал обращаться с ним как будто бы осторожнее, как со смертельно больным.
В больнице Рицка попросил брата:
– Подожди меня в холле. Я схожу к психологу сам.
Сеймей хотел что-то возразить, но Рицка ответил всё тем же спокойным и твёрдым тоном, к которому Сеймей постепенно начинал привыкать:
– Не волнуйся за меня. Можешь даже прогуляться, если не хочешь сидеть. Встретимся через час у этого дивана, – он кивнул на чёрный кожаный диванчик рядом с регистратурой.
Не то, чтобы Рицка мучался особой неохотой идти к психологу, скорее, он не испытывал ничего перед этим визитом. Не задавался вопросами вроде: «А зачем мне это?» или «А мне это поможет?» Он только испытывал лёгкое сожаление, что идёт не к привычной уже Кацуко-сенсей, а к новому незнакомому человеку, который потребует от него открыть запертые намертво двери его души и попытается проникнуть внутрь своими холодными, уверенными и настойчивыми, если не сказать наглыми, руками. А Рицка не хотел никого впускать. И дверей открывать не хотел. Он только хотел, чтобы все оставили его в покое.
Наверное, именно по этой причине Рицка и освободился от психолога несколько раньше, чем ждал. Молодая женщина, чуть постарше Кацуко-сенсей, устав добиваться от него хоть чего-либо кроме равнодушного «нормально», «угу» или «всё в порядке», посмотрела со вздохом на настенные часы и разрешила ему идти.
До назначённого часа встречи с Сеймеем оставалось ещё двадцать минут, и диван был пуст. Значит, Сеймей всё-таки ушёл погулять. Рицка сел и приготовился ждать, радуясь своему маленькому кусочку одиночества, тишины и покоя. А потом ему показалось, что он слышит голос Сеймея где-то совсем рядом.
Рицка встал, прошёлся по коридору и действительно увидел Сеймея, разговаривающего с кем-то. Сеймей говорил быстро, как будто боялся не успеть, а в его собеседнике мальчик узнал Нисея. Завидев Рицку, оба замолчали.
Мальчик остановился напротив них в нерешительности. Он думал, что Нисей начнёт по обыкновению иронизировать и насмехаться над ним, но тот молчал. Только бросил на Сеймея злой колючий взгляд и пошёл к выходу.
И Рицка ничего не спросил, и Сеймей ничего не рассказал.
И, оказавшись, наконец, снова в своей комнате, Рицка согнулся под тяжестью навалившейся вдруг усталости, прошёл мимо окна, не пожалев даже о птицах, которые не прилетали к нему, и лёг на кровать. Ему хотелось снова забыться и снова видеть свои красивые сны, в которых он мог улыбаться, в которых он мог верить и любить.
*
Иногда Рицка действительно забывался. Например, за ужином, когда ему приходилось говорить, что-то отвечать маме, или когда он слушал рассказы Сеймея за столом. Рассказы без какой-либо определённой темы, но всегда шутливые, заставляющие маму звонко смеяться, а потом вдруг замолкать, вспоминая, что Рицка болен, и говорить на полтона тише. И иногда Рицке нравились эти рассказы, он даже ощущал некую заинтересованность и совсем забывал. Но стоило ему только удержать в сознании что-то особенное и понравившееся, как он сразу думал автоматически по привычке: «Надо обязательно рассказать об этом Соби». И тут же что-то как будто обрывалось в нём, душило это радостное предвкушение, которое обычно бывает, когда хочешь поделиться с кем-то особенным для тебя чем-то интересным. И что-то на миг вспыхнувшее в его исстрадавшемся сердце затухало снова, потому что он снова вспоминал. Что Соби умер.
