Текст книги "Rain (СИ)"

Автор книги: Professor_choi

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Путаясь в карманах, путаясь в ключах и скважинах, мне становится страшно по-настоящему, действительно, без придури, как если позади гонится чудище: морское, лесное, воздушное, любой масти.

–Чего-то боишься, принцесса? – размеренное, пустослышное, растворимое. Секунда в секунду. Я его всё-таки ненавижу за эту парадоксальную прямолинейность, и если бы моя воля была такой же сильной как его кулак, выбила бы эту правду к чертям собачьим. Но мне не хватит смелости, он как всегда охватывает правильность.

Правая рука притягивает за талию и плавно, вводя в забвение, расцепляет пальцы, сковывающие заветный ключик, как единственный вход во спасение, выход в сознание. Мне нечего ему заявить в непозволительном поведении, ведь я вроде как до сих пор обижена? До сих пор питаюсь молчанием, и вся такая недоступная.. Недоступная. Недоступная, а ты что творишь? Другая рука надёжно расположено гладит по плечу, но ни разу не внушает надёжности, и первая попытка вырваться венчается провалом. Меня тянут ещё ближе/дальше, заводя в другое пространство, потаённо-сумрачное из-за зашторенных окон, пугающее и привлекающее одновременно. Это и пугает. Дверь захлопывается уже созвучием иным, немного тяжелее и весомее, нежели это сделал бы Тэхён, который вроде как меня всё ещё к себе прижимает, и отпускать пока не собирается. Я слышу невозможное – три дышащих человека в одной комнате, вместо заведомых два, включая меня. И по сравнению со вчерашним вечером, страшилки рассказывать никто не предлагает, как собственно и другие истории, чтобы развеять устаканенную тишину, суммарную с моим сдвоенным, сбивчивым воздухом (моим личным, я с ним ни с кем не делюсь).

Это номер Тэхёна, сомнений быть не может. Это третьим вошёл Чонгук (сомнений быть не может), появившийся из пустоты, словно по сговоренной плановой системе, объединявшей всех кроме меня. Всё становится подозрительным и накалённым до предела, когда Чонгук почему-то столбом встаёт передо мной, и ласково, совсем ему несвойственно улыбается, опять-таки переглядываясь с брюнетом позади. Судорожно хватаю запястья Тэхёна, и пытаюсь расцепить, раздвинуть сильные руки, сбежать как можно дальше от подступающего волнения, от вспотевших ладоней, от подкосившихся коленок – коленки всегда в приоритете. Но кроме холодных наручных часов и крепкой хватки, ничего для себя не решаю.

–Ты чего-то боишься? – еле уловимо повторяет Тэхён, и снова слишком сокровенно приближённо, я так не играю.

«-А может быть иначе?» – звучат слова Чонгука, отчего-то такие верные в данном моменте, и такие неправильные до полоумия.

–Тэхён, пусти. – Свищу как напуганная мышь, и голос хрипит соответствующий, больше не припрятанный за высокомерным акцентом. Взываю острую боль в животе, признаки астмы/кори/ветрянки/авитаминоза, и чтоб в обморок. В обморок и с падением, с театральной прискорбностью, и лучше тогда уж без возврата на новое утро. Но ничего не происходит, и даже это вечно мучающее головокружение отступило, или точнее приобрело другую форму кружения.

–Хуан, даже если ты будешь плакать, мы тебя не отпустим, – с некой горечью и сожалением известил Чонгук.

А я это где-то уже слышала. Точно помню. Точно помню, будто это было вчера..

«-Давным-давно в чёрной-чёрной комнате..» – должен продолжить стоящий блондин, совершая трюк сказочного дежавю, но он нем и прискорбен. Выглядывает ещё с пару секунд, кажущимися мне целыми островами-путниками посреди океана, и словно в чём-то согласившись, спросив, обнаружив, делает шаг навстречу.

Сзади стеной нерушимою Тэхён, впереди – ничего обнадёживающего, куда нерушимее. Справа, слева, сбоку, куда податься?

–Хуан, прости. – Не те извинения. – Простишь? – Не тот заданный тон. – Не будешь больше дуться? – Не тот подходящий случай. Чонгук дурак. Я не обидчивая по натуре, я это уже рассказывала. Я просто пугливая. Я просто боюсь. Боюсь всех и саму себя первостепенно. И прямо сейчас готова бежать, и если мне кто-нибудь задаст вопрос: от кого? я вымолвлю, даже не задумавшись.

Я бегу от смерти. И меня не надо останавливать.

И мучить меня тоже, так нельзя. Нельзя, нельзя. Я запрещаю.

-Я умру от разрыва аорты.

Будет вечер особого сорта -

в меру чувственный, теплый и ясный

и, если честно, просто ужасный.– Читаю свои написанные стихи к новой песне, и слышу приглушённые смешки от соседок по общежитию.

–Позитивный настрой, Хуан.. – медленно выдаёт Соню.

–Подожди.. Не перебивай. – Моя гавайская четырёхструнная укулеле приятно тяжелела в руках, дополняя текст музыкой, как у самых настоящих композиторов. -

–Или рухнет с заоблачной выси, как витраж мне на голову небо.. Гром мне уши забьет динамитом. Я умру тяжело и нелепо...

–Боже, Хуан, что за ужас?

–Так искусство же.

–Сплошная трагедия. Может что повеселее?

–Нет проблем.

–Я умру нагишом или франтом,

чисто выбритым, с розовым бантом.

И, чтоб светских шокировать дур,

я не сделаю педикюр.

...

Комментарий к 8. Борис Виан. Я умру от разрыва аорты

========== 9.portrait of a tragedy ==========

Ikuko Kawai – 07 – Oblivion

Jami Sieber – Tell It By Heart

И когда его нет! Преврати эту вещь в трясину,

Которой Святому Духу, Отцу и Сыну

Не разгрести. Загусти в резину,

Вкати ей кубик аминазину, воткни там и сям осину:

Даёшь, трагедия, сходство души с природой!

Иосиф Бродский – Портрет трагедии

Чаще всего у людей нет причин для тех или иных свершённых действий, действий которые свершаться и будущие направления. Мы находим для себя оправдания, ищем поводы, числимся знаниями, а получаем степень в минусе и больше ничего после запятой. Все мы, безусловно, остро подмечаем, если наши собственные жизнь резко летят под откос, но зато когда вдруг она же, жизнь, снова полна красок и счастья, и наверняка, воспаряет к небесам, мы замечаем это слишком поздно, когда вновь припадаем к земле и меряем шагами пустоту около сердца. И этому естественно должна быть причина, ведь как же иначе. Ну, знаете, какое-никакое оправдание для неудачи. Не потому, что ты сам заводишь себя в тупик, кто-то, вероятно, прописал все твои глупые выходки и делает ставки с неосмотрительной неосторожностью, не боясь погубить очередную пешку. И здесь.. вот здесь, стоит заметить, как летят под откос личные принципы. А следствия причин уже не ищут повода. Будущие решения и свершённые действия не предполагают муторных обдумываний. Причин нет. А поводы, поводы, много поводов и ничего после запятой, точки, многоточия – всех знаков препинания, по нам известным (нет) причинам.

Всё было запланировано заранее, просто я об этом не догадывалась. Не могла догадываться в силу отпускной беспечности, доверчивости к людям, привычной наивности. Мне до сих пор кажется, что всё это изощрённо выдумано, перевёрнуто, неправильно до мозга костей, сделано, чтобы в очередной раз поглумиться, выявить реакцию и написать заметочки в блокнот о новом следствии.

Тэхён так беспроблемно примостился позади и мягко прикоснулся к моей шее, выводя поцелуи по своей только выдуманной траектории, будто кто-то ему вообще разрешал касаться моего тела, в конце концов, моей шеи и оставлять никомуненужные поцелуи из собственной прихоти, так беспечно и легко. Его невоспитанные руки крепко держали меня за талию, и с каждым моим сбитым вздохом вцеплялись всё крепче, словно надумай я падать, земля стала бы находиться в одних единственных руках, – как мир заключается в одном человеке, – обеспечивающих почву как залог сохранности: неравномерную поверхность равновесия, мнимую доверчивость, выстроенной из обмана.

Чонгук медленно пуговица за пуговицу расстёгивал тёмную сорочку из ситца. Пронзительно глядел в мои глаза и не отпускал, держал до последнего, наблюдая за моим живописным лицом (бегущей строкой в глазах и непроизнесёнными междометиями, ругательствами, криками), а я не могла препятствовать и шла в синхронности системы, что было отягощающим феноменом. Сжимаясь в комок, я приводила рассудок в отголоски реальности, прося снизойти до объяснения, сей глупой шутки: очередным стечением или дурственной случайностью? Опять..

Мозг лихорадочно пускал догадки, формы решения, ответы на незаданные вопросы (уже продуманные), возможно, лепет о помощи. Подыскиваю умные слова, предотвращающие раздевание во избежание дальнейшей экзекуции, но она не обещает останавливаться, лишь набирает обороты, наводит страх на ужас, мешает шок с удивлением – горький привкус оскомины и липкое ощущение серьёзности, она-то пугает гуще ужаса и сама является её незыблемым началом. Серьёзность сквозила в глазах Чонгука, переполненных тёмным отблеском, потаённым желанием и ещё чем-то отдалённо губительным, как он сам, в общем-то. Тэхён не отставал, сквозил наперебой туда-сюда и контактировал непременно с телом (вероятно надеялся, так заряд бьёт сильнее, по крайне мере попадает недурственно точечно): податливым и слушающим ласки как мелодию, от того такое невыносливое.

«Заглянем в лицо трагедии. Увидим ее морщины,

ее горбоносый профиль, подбородок мужчины.»

Не придумав ничего посущественней (действенней), я резко ударяю куда-то в область живота брюнету, получая долгожданную короткую свободу, недолго длившегося мгновения. Или совсем не длившегося. Мираж воспалённого воображения. В закрытой комнате мне не хватает воздуха, проходы заперты, ответы съезжены, а мы взволнованы – и есть ли санкции от этой братии? Вопрос с пристрастием и он мне нравится. Риторика разбавит наш оглушённый обухом альянс.

Повернувшись к Тэхёну лицом, я попадаю в сети другой ловушки, ловушки расставленной Чонгуком, давно заждавшимся объятий, таких нежданных и сковывающих движение, сковывающих само существование, отбирающих жизненно необходимый кислород, уже пропитанный едким азотистым, почти смертоносно сбивающим. Понимаю свою оплошность куда замедленней, чем это необходимо и принимаю своё бессилие, это даётся мне куда сложнее. Маневр тот же, но с отличием другого запаха, иного голоса, захвата сильного и палец сплетения. Чонгук добродушно усмехается, доволен своей партией, данному стечению, былой случайности.

Теперь напротив стоит Тэхён, как всегда идеально расчёсанный, но с таким же неправильным блеском в глазах. Он же делает один широкий шаг (одного достаточно) и прикладывает пальцы к моей щеке, чтобы самому насмотреться в лицо трагедии: моей бесточности с иною фракцией. Улыбается Тэхён доброжелательно (впрочем, как всегда – не удивительно), почти губительно и вводит под гипноз – манера преподнести себя вполне безобидная, – но я борюсь и правда, делаю непомерные усилия для сопротивления.

–Хуан, расслабь плечи, – шепчет Чонгук, одновременно стягивая лямку сарафана с плеча, оголяя кожу и продолжая начатый беспредел. А я всё ещё плаваю разобранной массой на недрах сознания, точнее осознания, но и оно уже кончается и не спасает от честности происходящего. Блондин же забавляется, ему по нраву брать пути забвения.

Мы играем по-взрослому и каждый обоюдно отчитывается: Ким усмиряет моё негодование, Чон же напротив, подкидывает масло в огонь своими действиями. И страшно признать и признаться тоже, как тело отзывается и не противится сближению – пугает не напор, а сами убеждения.

Брюнет обхватывает мой подбородок, не давая крутить головой и долго вглядывается, почти зомбирует и прикасается к губам, не обнаружив препятствий. А я бы с удовольствием ему это обеспечила, да только не получается. Нежный и кроткий поцелуй обращается в желанный, сводит шаткое сопротивление на нет и больше не ищет праведность в моём лице: трагедии ли или чего-нибудь поинтересней? А говорил, что с недотрогами не целуется. И кому после этого можно доверять?

«Услышим ее контральто с нотками чертовщины:

хриплая ария следствия громче, чем писк причины.

Здравствуй, трагедия! Давно тебя не видали.

Привет, оборотная сторона медали.

Рассмотрим подробно твои детали.»

Рассмотрим? Пожалуй. Картина маслом, а снизу подпись «читать опасно».

Тэхён сразу проникает внутрь языком и изучает нёбо, не требуя ответа, оваций публики, моей реакции или какой-либо вообще, в основе отрицательной. А я реагирую, и бью, препятствую, пытаюсь вырваться, закончить потуги, и не мирюсь с влечением, лицом трагедии (ну подчеркните это слово!): два профиля мужчины. И, стало быть: кричать, или выкрикивать, и польза есть от этих недовызовов?

Чонгук в это время дышит ровно мне в затылок, ровнее некуда, как под линеечку, мерно и презабавно медленно и полной грудью, что так же сказывается на моей центростремительно растущей веры в Господа и ныне с ним. Его ладонь плавно скользит по талии и опускается всё ниже, исходя из безупречной отработанной теории – под юбку. Я почти не знаю, куда мне деться: скукожиться, заплакать или уступить смирению? Смирению или желанию пока что неизвестно, а даже если станет, то я оставлю без огласки эти выводы. Попытки выявить большее в происходящем занятие не менее глупое, чем происки смысла жизни во всех философских ответвлений.

Подцепив край тонкой ткани сарафана, блондин стал тянуть вверх мою одёжу, снимая с меня мнимый бронежилет, лишая панциря и смехотворной защиты (хоть я в неё и свято верила). Тэхён завёл мои руки, обезвоженные кровью, зато сполна напитанные слабостью и подступающими мокрыми ладонями. Первая вещь была отброшена и я проводила свою оборону коротким взглядом – отвлекаться на посторонние предметы вело к непоправимым ошибкам, мной попросту незамеченным.

Длинные пальцы брюнета беспардонно спускались от ярко выраженных ключиц по грудной клетке, потом по нервно вздымающемуся животу, делая остановочные пункты, чтобы вволю насладиться нетерпением, моей боязнью, непониманием. Резинка нижнего белья цинично посмеялась, отметила свою границу и пожелала отличных сновидений, не стала прощаться долго – мы не сидим в путь дорожку. Чонгук же усмехался в мои волосы, или над ними зашуганными бедными насмехался, пугал безумием, и с максимальным промедлением расстёгивал лифчик, выводя пальцами глубокие ожоги на позвоночных косточках, моливших к выходу из злополучного каркаса. Он мог бы проявить заботу, и не вводить меня в контраст тяжёлой астматической отдышки. И всё же. Всё же. Он вводил с максимальным промедлением.. К молитвам сподобились теперь уже не только косточки, я уповала на коленях и кого-то там просила. И что просила, тоже покрывалось паутинкой времени. Мой паук тем временем крутил у виска. А я что?

Напротив стоящий в это время, не отпуская моих глаз, проникнул пальцами под трусики и, выдержав необходимую заминку, потянул вниз, в свободном спуске по неустойчивым ногам скатилась вещь. Я с ужасом хотела прикрыться, спрятаться, убраться куда-нибудь на Луну, но тёплые губы попросили перестать беспокоиться о такой сущей глупости. Чёткий контур пухлых губ с горячим дыханием, осязаемым притяжением; давно знакомая родинка на кончике носа, под глазом, еле заметная. И если бы не это хорошее зрение, я предпочла бы перестать подмечать индивидуальные знаки, по которым приходится сходить с ума.. Просто так, без повода, по чьей-то неуместной присказки быть чёртовым эстетом. Как – будто мне это сдалось вовеки?!

Чон-чёрт-тебя-побери уже побрал, побрал и продолжал отхватывать мои приглушённые стесняющие постанывания. Я цепко оккупировала его руку, всего одну как перепугавшийся потерянный ребёнок, пока его другая накрыла грудь и перебирала между пальцами набухший сосок. «Ну-ну, тише», «Всё в порядке», « Не волнуйся» и много другое, наобум слепленное из ничего в производстве блондинистой плохой натуры. Цвет краски не причём, когда ты вживаешься в свой неуёмный образ – складываем себя сами, поэтому страдаем. Тоже без причин, как показывает практика.

–Нет.. нет.. – как в бреду повторяла единственные одинокие просьбы, тонущие в суете этой комнаты.

–Нет? – Чонгук укусил меня за лопатку и смял рукой грудь посильнее, словно бы выпрашивая действительность, подтверждая мою полную капитуляцию. И как же ей не быть. – Нет? – целует за ушком, носом проводя контуры от одного плеча к другому. – Совсем нет? – и пока я кое-как пыталась услышать ироничные слова через вакуум недосягаемости, блондин приподнял меня за талию, и я волей-неволей ухватилась за Тэхёна, обхватила его за бёдра, пыталась удержаться, пока выпадает такая возможность с позволения. Чувствовала себя актрисой театра и кино – порнозвездой со стажем, заслуженной и непревзойдённой. И если бы не сумасшедший сценарий, наверно, показала бы растяжку лучше, угол спины попрямее, гортанные стоны погромче, без всяких красных замаранных щёк.

«Здравствуй, трагедия, одетая не по моде,

Что нового в репертуаре, трагедия, в гардеробе?»

Припала к мужчине как потонувшая неспасённая, и конкретно бы захлебнувшаяся своими оскорблёнными лёгкими, надрывистой глоткой. Отвлекаться на наготу не приходилось возможности, поэтому я отвлекалась на реальные чувства, снедающие изнутри и прорывающие как через сито наружу.

Совершенно быстро, как-то незаметно опять же, Чонгук стал тягуче целовать мою вспотевшую (распереживавшуюся, тоже стеснялась) спину, проводя пальцами у черты невозврата. Чертоги моей души окончательно сыграли в ящик, когда Тэхён пошире развёл мои ноги, прошептал безоружное «потерпи», оставил чмок на губах, а следом Чонгук проникнул двумя пальцами сзади, раздвигая узкие стенки. Я зашлась в подсчёте ударов в минуту, их было целых 850, без пересчёта. Можно было ставить рекорд.

Пальцы сменились уже самой разгорячённой плотью, упирающейся мне в поясницу. Вырываться или помешать было не то, чтобы страшно, дико нереально.. Тэхён гладит по талии, обхватывает моё лицо безудержно невыносимо, целует без отдачи, я, кажется, кончилась ещё в начале, мне боязно быть вовлечённой. Однако я влекусь, и прогибаюсь тоже не случайно, кричу в порыве наступившей боли, адской, несусветной, зверски расширяю глаза, увеличивая диапазон наблюдений, и всё равно остаюсь незрячей, кусаю губы Тэхёна до крови, он стирает мои слёзы теми же горячими и пылкими, с дыханием отопленных трамваев. Мне невдомек, откуда жарит солнце, я вся пылаю и растекаюсь – молчаливо прошу собрать меня хотя бы в кружку, приправить с чаем и пить тщательно и постепенно, желательно с конфетой, пусть послаще.

Чон не сразу начинает толкаться, даёт привыкнуть, собрать мужество в кулак, в сосуды, в артериальные дорожки. Первые заходы отдаются во мне громким набатом в висках, я готова выдрать Тэхёну волосы, а блондина просто выдрать за большое естество (не смешно ни разу, если не печально). Хватаюсь за широкие плечи, ищу опору в чужих объятиях, распростёртых неслучайно. Ругаюсь матом тихо, забываю о хорошем тоне, мне лишь бы перестать ломаться. Живот напрягается до предела, им же чувствую уже другой стояк, отбрасываю эту мысль скоро. Хорошо всё-таки наступает, и боль под алтарём венчается с контрастом наслаждения, сплетается узами нерушимого, просит подождать до окончания и уж потом начинать делёжку нажитого имущества.

А сердце заходится по ненормальному, иррационально нарушая границы дозволенной учащённости – кровь скоро хлынет вон из вен, и это станет самая сентиментальная смерть в истории. Надеюсь, меня будут проходить в новейших пособиях и, не запоминая имён, фамилии, не станут долго забавляться безыдейности профайла двадцати трёхлетней информации. И дай Бог хлынет вон, куда ей деться вскипячённой? Ничто ни вечно под Луной, кроме боли, конечно. Этой старухе, полной маразматичке, плевать на тайфуны и смерчи, резкие холода и пустынные обмороки, она, видите ли, сама себе трагедия, сама себе конец истории.

«Спасибо, трагедия, за то, что ты откровенна,

как колуном по темени, как вскрытая бритвой вена,

за то, что не требуешь времени, что – мгновенна.

Кто мы такие, не-статуи, не-полотна,

чтоб не дать свою жизнь изуродовать бесповоротно?

Что тоже можно рассматривать как приплод; но

что еще интереснее, ежели вещь бесплотна.

Не брезгуй ею, трагедия, жанр итога.

Как тебе, например, гибель всего святого?

Недаром тебе к лицу и пиджак, и тога.»

Чонгуку, например всё к лицу, как последней небывалой сволочи и подлецу. Тэхёновские часы режут по коже, в ответ царапаю его татуировку с задней стороны шеи, в надежде вскрыть ещё не прочитанный мной текст, довести до гниения раны, чтобы дать вволю прочувствовать мой погасающий жизненный цикл. Трагедия заключается не в смерти.. Смерть повсеместна, я вот сейчас, например, тоже кажется, умираю, от переизбытка крови ищу донора, Чонгук не даёт, бьётся внутри ускоренно, дышит часто, сообщает, что до возрождения осталось пару толчков, мне надо потерпеть. И что толку, если исступление мне наступает на пятки, и я сжимаю пальцы на ногах, глаза сжимаю по инерции, ищу тэхёновские губы: в них тепло бесплатное, и трубы нержавеющие.

Последние удары, выхлопное марево трёх загрязнённых лёгких, липкое стекающее по ляжкам, липкое как сам воздух, нависший над нами. Стыдно нестерпимо и до слёз. Стены слышали, могли подивиться, повозмущаться, попросить вести себя скромнее, окна глядели во все стеклянные свои глазницы, и только мне пространственно мало четырёх из сторон света, я впитывала и чувствительность, её было много на кубический сантиметр пола. Мало даже этой комнаты, этого отеля, целого Пусана, чтобы выместить на них свою отчаянную невысказанную обиду. Хранить злобу нельзя, а умирать с ней тем более, но я всё же возьму грех на душу, ведь и так отправлюсь с тяжёлыми сумками, с ремнями натёртыми через плечи и громким позвякиванием.

На порядок уставший Чонгук отступает назад, садится на постель, и мы почему-то следуем за ним. Я снова оказываюсь с чужим телом на «ты», распласталась на коленях блондина, кусаю его фаланги, незначительно скребу ногтями по запястьям, зацепиться не за что, а мужские взбухшие вены лучший релаксатор, почти первозданный шедевр, если не искусство скульптуры. Калейдоскоп меняет картинку, открываются новые пазлы, фрагменты туманности, Ким входит спереди, ему же тоже положено место? Никто не спорит, я снова проникаюсь пошлыми шлепками, на стены не поглядываю из собственного чувства достоинства, ловлю носом запах тонкого парфюма, он ещё присутствует и меня щекочет. По окну застучали первые раскатистые капли, и рыкнул гром. Я немного успокоилась, заслышав знакомую музыкальную инстументалку природы. Чудится мне, небо большой душ, а земля грязный перепачканный бензиновым цветом поддон, где перемешиваются людские тела, скинутые в водный слив на радостях и по везению. Иного выхода не наблюдается, и даже не предусматривается правилами использования.

Чонгуковские губы совсем другие, целуют спину неизбежно и затравленно повторно, до дыр стирая кожу и собирая дрожь в тотальном насыщении. В них отопления наверно столько же, но я не признаюсь, буду мерзнуть, и вкушать свою непобедимость. Ещё не всё кончается, нам дружно аплодируют со стороны всё те же зрители, прискорбно занявшие свои балконные места. Глинтвейна мне, побольше, я прошу, пожалуйста. На ломанном английском, норвежском, старорусском. Согреться и упиться, мнимо задержаться в патоке забвения – по возвращению никто не ждёт, а даже если ожидает, мне лучше потоптаться у дверей, и подождать, когда меня уже проводят до других ворот сверкающих, последних и с размахом слёзным, и грандиозным, как само мирское бытие.

Я умру от разрыва аорты, сомнений быть не может. Вечер особого сорта почти на закате. В меру чувственная, тёплая и ясная эйфория закончится, а мгла рассеется перед глазами, и только тогда придёт конкретное понятие. Я пока не знаю какое, боюсь даже заикнуться. Хэсон не говорил мне, что когда занимаешься сексом, разрешается выцеловывать тело как икону и ногти впивать на лад бешеного зверя, в волосах находить веретено опоры, родинки подсчитывать с чисто любопытной основы, а потом ложиться спать и одеялом укрываться, подушку поправлять и гладить голову, чтобы удержать лишённую ума. И вроде бы даже не преступление, не кара небесная, не горькая осунувшаяся подсистема. Лицо трагедии действительно во всей своей красе предстало.

Два профиля мужчины и ни в одно я не гляжу. Не буду трогать плечи, и обхватывать за шею, не пожелаю «спокойной ночи» и сольюсь с тишиной как со второй кожей. Хэсон не учил меня, что перед сном надо прижиматься теснее и шептать неразборчиво-фразово. Я отпихиваю, толкаюсь, сбрасываю, верчусь, кручусь и в сто тысячный заход проигрываю. Намертво впечатываюсь в прохладный матрас и вспоминаю номер Чимина по памяти. Психотерапевт обязан слушать пациентов и дать совет..

«Со смертью не всё кончается?»

Надо убедительно.. Чтоб я поверила и на глазах расплакалась.

========== 10.my name is ==========

Metallic Falcons – Nighttime And Morning

Не могут люди вечно быть живыми,

Но счастлив тот, чье будут помнить имя.

Алишер Навои

Бесшумно выбираясь из плена чужих переплетённых разбросанных рук, я даже не разбудила Тэхёна с Чонгуком, на радостях своему везению, приходящему через раз и в особенно безвыходные моменты. Наверняка у злодеев сон прелестно глубокий, не такой чуткий, как у нормальных людей, подверженных укорам совести. Но мне так только на руку (спокойнее) – некультурно будить сладко-спящих и ворошить их помятые лица, взлохмаченные волосы, оставленные полоски на лице от подушки и лицезреть недовольные физиономии, в довесок с мучительными утренними объяснениями, какими-то доводами или серой правдой, мне абсолютно не сдавшейся. Сердце и так быстроходное, куда разгоняться быстрее и брать обороты на длинные дистанции? – поднимать пыль над головой и трясти воздух словами бессмысленности. Ведь если бы смысл был, он хотя бы поприветствовал из угла снятой шляпой и грязными сапогами. Обозначил мои недочёты и красной пастой поставил указатели верного пути. Пока что путь виднелся в одну сторону, как ни банально – в сторону двери на выход (ещё пешком, а не ногами вперёд).

Собрав раскиданные вещи, попутно вспоминая как они были скинуты и что за этим шло, собрав осадочные фрагменты вчерашнего инцидента, усмехнувшись фееричному финалу отпуска на Донбэк, я вышла из комнаты, наглядевшись на портрет трагедии в двух заключённых оболочках, безобидно сопевших в своём без зазрении: совести, грубости, глупости, тщетности. Забежав в номер по соседству, я так же задержалась недолго. Кто знает, возможно, сон рукой снимет у кого-нибудь раньше, прежде чем я успею замести следы своего пребывания. Тяжёлая укулеле теперь действительно отягощала спину, давила непосильным притяжением к земли, и вовсе не потому, что тело само по себе вредничало: позабыто ныло в каждой косточке, позвонке и мышце, отдавалось всполохами усталости. Но физическая боль – ерунда стократная, куда ей, глупышке, до масштабов сердечных – душевных, венозно-порезанных, прям до погибели.

В шесть утра меня не особо ждали на ресепшне, однако я сдала свой судьбоносный сто двадцать четвёртый ключик с радостным упоением (бежала без оглядки не только от смерти), оплатила прожитые дни тэхёновскими деньгами (жанр: комедия), в сотый раз посетовала на ненормальность происходящего и отошла в сторону, чтобы набрать номер медика со стажем. Будить строго запрещено и записано от руки на бумажке во избежании провалов в памяти, но мне нравилось нарушать собственные правила, в этом была своя прелесть, мазохистническое копание в непоколебимых устоях – смехота-то какая.

Чимин почему-то был не заспан, не весел – метал по серединке, и тащил спортивную сумку по лестнице, наконец, засияв на горизонте тёмными джинсами, безобразно разорванными на коленках, как у какого-нибудь мальчишки. Спрашивать не было необходимости, почему Пак тоже выселялся из отеля, усадил меня в свой автомобиль без вопросов, и ободряюще похлопал по ладони, забирая частичку моих переживаний. Но их на самом деле, этих частичек, было бессчётное количество одинаково тревожных. Забирай хоть сколько, и всё равно не жалко, и всё равно ворох в пакете, заворачивай в подарок и дари соседям с ложкой дёгтя.

Мы выехали с парковки, единили тишину, умоляли веки постоянно не закрываться на долгие секунды, всматривались в дорогу, прощались с алыми камелиями, их чарующим запахом, общей обстановкой мечтательности, дыханием жизни. Так некстати в голове всплывал красный кабриолет, один беловолосый водитель, плюс один пассажир позади и мои скалистые берега после знака равняется (только мои), рассредоточенность слов по кустам и верхним веткам деревьев – какая возвышенность. Мои три килограмма любви являли собой не постельные сцены, нет. Кто-то совершенно глупо анализирует чужие засекреченные вещания, правда, Чонгук? Интересно получается, мы всё-таки зашли до конца после двусмысленного предложения. И вот тебе: ни принцев, ни колец, ни сказки – завершение печальное, от того так западает в душу. Игрище не удалось, ведь играть надо по-человечески, и по-честному естественно, как предписывает подсказка на обороте картона.

Чимин включает монотонное радио, звучит, чья та симфония, нажатия клавиш на пианино, за стеклом чирикают птицы, шумят насекомые и цельный пейзаж наводит мелодию, дополняют музыку из динамиков самопроизвольно и по своему усмотрению (никто ж не заставляет) – плакать больше не хочется. Только если чуть-чуть, если по поводу. Поводов много, и один краше другого. Док Пак Чимин умел быть портовым местом прибития потерянных парусов, неким маяком среди ночного устрашающего океана страхов и собственных головных неурядиц. И даже музыка у него была под настроение, как и вся его устланная по окружности радиуса в метр атмосфера надёжности. Таким людям хотелось доверять не потому, что красная корочка пряталась в кармане белого халата, выбеленного только порошком, а не чистыми помыслами.

Достаю телефон из завалов портфельных карманов, нахожу записанные цифры, беспорядочно важные, включаю переадресацию и ожидаю, притихши, почти не шевелюсь и дрожу тоже тонко, как листва под осенней грязной подошвой, так и не поймёшь, где дует ветер и знобит неумело. Слёзы стекают в своём собственном ритме, отдалённо от целей, задач и условий – им не нужен порядок. Чимин непреклонен, обочина наша, мотор затихает, я тоже беру перерывы, сжимаю глаза, руки сжимаю, кусаю по ранам и слышу другое, на том конце мерное слово. Кажется, что ударили в темечко и оглушили на продолжительный срок.

–Алло? Я слушаю.

Телефон в момент перенагревается солнцем, сам отключается летом, не даёт мне вставить ответа – я почти благодарна силе мышления брата. Нет, я не бужу людей, я пытаюсь их не потерять. Пытаюсь напомнить – я есть, иначе в чём смысл потери. Где меня ещё оставить, если не закладкой в памяти? Где же?

–Когда Дже Хёку было пять лет, мы играли на улице, это была забава… – тихо начинаю я свою отповедь психотерапевту под боком. Дверца автомобиля отворяется чиминовским жестом, и в салон вбегает стайка свежего ветра, тревожит подолы одежды, играется с волосами, ведёт себя неприлично. – … Мы дрались понарошку, и даже смеялись. Дождь лил как некстати сердито, исподтишка, и я упала спонтанно, по скользкой траве покатилась назад, ближе к речке, откуда отец рыбу ловил. Я сломала руку всего однажды, потому что там каменный берег был, и в этом нет вины брата, его преднамеренного участия. А мама его всё равно не ругала..