Текст книги "Андрей (СИ)"

Автор книги: Огисфер Муллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Как я устал за эти три дня!

Морально даже, наверное, больше, чем физически. Не уехала бы мама – и все было бы как всегда. Я прочитал бы Холдена и пошел бы завтра на учебу. Сочинение я все равно бы не написал, но настроение было бы другое. Я и дальше был бы в этом вакууме, и плевать мне было бы на всех. А тут налетели уроды, Санек этот, дебил. Настя тоже… Ненавижу ее, ненавижу за то, что ка-кое-то чувство рвет меня на части, тянет к ней. Тянет, несмотря на то, что я для неё – просто очередной клёвый парень и всё. Она оставит меня, как тогда, в кино – и я не буду способен её удержать. Это держит меня на плаву и при-даёт что-то моему существованию. Но так я не хочу…

Именно существованию, не жизни. Вот Артур, или Санёк – они живут, да. И Настя живёт. А я – нет. Я вижу, что никому из них… нет – вообще нико-му, я не нужен.

И такая тоска нашла из-за осознания всего этого. Я не хочу существовать вообще. Я не хочу такого мира. Мира, где я просто ненужная вещь. Впрочем, мне этот мир тоже не нужен. Мир Саньков, алкашей у подъезда и гопников у магазина.

Раньше меня просто идиотом считали, а теперь еще и голубым, оказыва-ется, за глаза называют. А эти две вещи – это уже приговор. Спасибо, Настя, за просвещение.

Полдвора, а может и больше, хочет меня побить, достал я всех! А чем это? А, может, сами меня достали?

Тоска. И ничего не изменить уже.

Только если…

А, фигня все это.

И тут понял я, что нельзя мне домой. Может, просто испугался, но страш-но стало до чертиков. Мне стало казаться, что братва (Артур сотоварищи) ме-ня будет ждать у подъезда.

И что? Что я натворил? Избив синяка и сломав ружье? Кому я что дока-зал? Я не супермен!

И домой мне нельзя! Доигрался…

«У тебя просто проблем в жизни не было» – вспомнились слова Санька. Проблемы вы сами себе придумываете, скоты тупорылые. Превратили жизнь в болото и квакаете, жабы. Болото. Лягушки, змеи, комары, мухи, малярия, тина, грязь. Коль увяз – все, трясина. А если уж родился, то просто обязан быть кем-то из списка.

На болоте еще клюква растет, кислая такая, полезная для здоровья.

Решил я не идти домой. Кое-как ночь перекантоваться где-нибудь, а по-том рвануть на вокзал, маму встречать. На учебу? Да пошла она, учеба эта.

Вроде как, в мае в это время должно быть еще светло на улице, но из-за туч было не то, что темно, а как-то серо. Поэтому и включились фонари, осве-тив улицу тусклым искусственным светом. Хоть какое-то освещение, на моей улице даже такого нет.

Поднял я воротник на куртке и пошел вдоль дороги.

Огромный, ядовито-желтого цвета, рекламный баннер:

«Тарифный план: 50 минут бесплатно».

Вернее, там было написано про 500 минут, но ноль последний как-то поистерся и тонет на фоне ядовитых цветов.

Ярко-красная растяжка через дорогу:

«Скидки 75%!!! Приходи!!!».

Голая телка, оскалившаяся в неестественно широкой, а оттого и уродли-вой улыбке. «Вставные зубы – это круто!» – думаю. Не вижу, что она там рек-ламирует.

Еще одна полуголая телка в спокойных зеленых тонах:

«Кредит – это ваш шанс на большое и светлое будущее!»

«Турне всех звезд реалити-шоу…»

По улице бежит настоящая людская река. То и дело случайно толкнёшь кого-то, заденешь. Только и слов: «Извините. Извините. Извините». Кто-то не обращает внимания, кто-то удивлённо смотрит, кто-то с вызовом – как будто я им что-то гадостное говорю.

Люди снуют туда-сюда, торопятся, толкаются, не замечают друг дру-га… Готовы сожрать друг друга, ни за что… Они действительно ничего не ви-дят и не хотят видеть. Им и так хорошо.

И витрины, витрины, витрины – и не отражаюсь я в них, в свете фона-рей. Действительно, хорошо… а может, и нет ничего? Может я все-таки боль-ной? Не бывает так, чтобы большинство было аномалией…

Туча закрыла солнце и темнота накрыла улицу.

Кинотеатр. Трансовая музыка из Бэхи. «Фэшн» пишется! Да не через «е», дура, а через «а» русское! Фасхион пишется! Не русская «с», «с» как доллара значок», – злобно причитает в мобильник кобыла, идущая впереди, каблуками буквально высекающая искры из асфальта. Сивая кобыла на «Лексусе» никак не может выехать на дорогу, только без перерыва сигналит кому-то. И такая грустная музыка в ушах стоит, но в жизни, в отличие от кино, ее нет.

Светофор починили, кажется. Теперь на нем как будто заело красный цвет. Еле дождался зелёного. Пошёл.

Свет фар и скрип тормозов.

– Куда прешь, пидор, – крик из машины. Наверное, мне.

– Пи..ры на красный едут, – сам не замечаю, как ору в ответ.

– Ну, ты, сука, б…дь, пидор, – в спину крик.

Наверное, мне.

26

Уже подходя к своему району думал.

Все-таки забавная штука – погода весной, в мае. Днем может быть жа-ра, почти как летом. Даже лучше, чем летом, оттого, что свежо.

Или, может, оттого, что человек просто не привык еще к теплу, и оно его не достает, как летом. Человек радуется переменам, теплу, сменившему холод и слякоть. Потом может пойти дождь, следов которого не останется че-рез пять минут, а в тени лужи так и будут стоять, словно напоминая всем, что не лето еще. Какой бы ни был жаркий день, ночью все равно будет холодно, земля-то ведь по-настоящему еще не прогрелась. И по утрам кажется – вот-вот появится тонкая ледяная корка. Но это только кажется – какой в мае лёд?

Я планировал пересидеть ночь на веранде детского сада, но не тут-то было. Там уже сидела пара кобылок, куривших и потягивавших пивко. Их я не знал, они явно поджидали своих кавалеров, может, даже с моего района.

Быстро оценив ситуацию, прошел мимо. И так хреново, так еще и эти сидят, настроение портят.

Интересные девочки. Дома явно благопристойные, делают уроки, помо-гают по дому, любят родителей, а вечером «выходят погулять с подружками». Первым делом бегут в аптеку за презервативами, превращаясь в девушку крутого пацана или пацанов, причем не по одному разу, возвращаются часа в три с алкогольным выхлопом, быстро подмываются и ложатся спать. Родители делают вид, что ничего не видят – своих проблем выше крыши. И всех это устраивает. Потом – малолетние мамы, дети-дураки, женский алкоголизм и всё прочее.

И Настя – такая же, ненавижу ее. Вспомнилось, как она рассказывала, что живет сейчас у Ксюши, а я как-то об этом и позабыл. Да и плевать…

Пристроился я на бетонной плите за воротами стадиона школьного, прямо под окнами моего дома, только с другой стороны. Место было тихое и не освещаемое и смотрелось вполне безопасно. Рядом с домом, но тут никто не ходит.

Стемнело. С надеждой посмотрел на свое окно. Не горит ли в нем свет? Вдруг мама вернулась?

Нет, свет не горел.

Вот так, пристроившись как бомж, сидел и курил сигареты – одну за од-ной, и успешно борясь со сном.

Темнело. Стало холодать.

На футбольном поле появился собачник, выгуливавший своего питомца, раз за разом с упорством, достойным лучшего применения, он кидал псу палку, на что пес, справивший нужду, смотрел с тупым видом и не делал ни-каких телодвижений. Хозяин же с упрямством продолжал кидать и прино-сить палку обратно. Забавно, кто кого тут дрессирует. Собака была здоровен-ной, что-то типа ротвейлера и мне вдруг стало не по себе – я подумал, что эта собака вполне может на меня накинуться, если заметит. Такие собаки особым дружелюбием к чужим не отличаются и просто лаем все может не ограни-читься. Читал я где-то, что на Западе, на таких собак здоровых требуется разрешение, как на получение оружия, а у нас такого нет, и не будет нико-гда.

Вот есть у нас одна гадина, алкоголичка. Такого же ротвейлера держит, только черный он у нее. Выйдет на улицу с ним и без поводка его выгуливает – шарахайтесь, люди. Однажды в какую-то дворняжку вцепился этот ротвей-лер, тварь. Вцепился и держит, а эта хабалка только и визжит: «Это королев-ский, у него хватка мертвая!». То ли с гордостью, то ли со страхом причитает. Может, и с гордостью – у таких нет страха и стыда. Есть только гордость – от наглости, радости доминирования. Я сильнее, значит, ты – никто. Короче го-воря, больше я ту дворняжку не видел… А ротвейлера хотели пристрелить, да смельчаков не нашлось, это ведь не кот. Хоть теперь эта сука намордник оде-вает на свое чудовище – и то ладно.

Хотел было тихонько уйти, чёрт его знает, как себя псина поведёт, да собачник стал собираться, подозвал собаку, прицепил поводок и повел ее в сторону домов по другую сторону школы.

Наступила тишина, изредка прерываемая криками и визгами со сторо-ны детского сада.

Ну вот, девочки дождались.

Замерз я и невольно начал дремать.

Тут вопль:

«Чтооооо? Дружба бутылки пива не стоит?».

И дикий гогот.

Это из-за дома, со скамейки у моего подъезда. И не гадай.

Май ведь! Ночи светлые, темнеет поздно. Туча прошла – и опять светло, хоть читай. Похоже, у моего подъезда вечеринка в самом разгаре и кончится нескоро…

Точно, ослепнуть бы. И оглохнуть.

Ничего этого не видеть и не слышать.

Надо мной мрачно нависал силуэт футбольных ворот. Словно изучал ме-ня, кутающегося в рваную куртку, словно бомж, и боящегося любого шороха.

Замучили комары. Дико замерз, поэтому периодически вставал и ходил, добивал последние сигареты, не вынимания рук из карманов, и рассматривал ночное небо.

Хотелось отвлечься, подумать о своей жизни, но ничего не получалось. Никакой мысли в голову не приходило. Я был измотан, замёрз, хотелось спать, мучили комары. Голова отказывалась работать. Не найти мне было выхода. Один туман и такое одиночество. Не хочу быть один. Ненавижу одиночество.

Такая тоска и холод собачий! Анальгин никак не помогает. В кровь, что ли, не всосался?

Где-то вдруг проползла мысль – словно мышь. Мелькнула – и нет её:

Может, я такой же, как Санек? Просто выделываюсь – ах, какой я хо-роший, а мир вокруг – дерьмо?

Кто знает. Наверное…

Как-то вяло отметил про себя: какая мне разница? Меня выгонят с уче-бы, заберут в армию, там убьют. Если доживу до армии до этой.

Совсем стемнело, ночь вступила в свои права. Наступил ступор, спать я хотел, а получалось только дремать. Голод, холод, комары, переживания. Вздрагиваю от любого звука. Сижу как бомж и носом клюю. Еще и ветерок этот холодный.

Опять в голову полезли мысли о Насте. «Дорого и глупо» – ни хрена себе философия. Идиотизм.

В очередной раз закурил. Куда ее несет? Дома не живет, последний зво-нок на носу, экзамены, а она у Ксюши живет и по барабану ей! Клубится, со всякими упырями общается. Ведь сопьется или с наркотиками свяжется! Или как Ксюша эта – залетит и знать не будет от кого! Куда ее несет? Ничего ей не надо! А может, что и надо, да только не знает сама что! А ведь ничего не найдет, а даже если и найдет – поздно будет.

Еще тоскливей стало. Безумно захотелось ей позвонить, сказать или из-виниться за свое поведение в кинотеатре. Сказать, попросить, умолять. Гово-рить с ней, говорить о ней, о том, что мне наплевать на все, что мне напле-вать на себя, что я готов на все, лишь бы она не превращалась в дворовую девку. Пусть все будет так, как хочет она, потому что я не знаю, как по-другому.

Наверное, в первый раз я пожалел об отсутствии мобильника.

Мысли текли сами по себе. Я не размышлял над ними, они просто шли и шли…

А потом еще тоскливей стало. Вдруг пришло в голову – ну, вот, позвоню я ей, а она с кем-нибудь, у какого-нибудь подонка дома, «развлекается». И тут я звоню. Дебил.

Опять закурил. Захотелось чем-то отвлечься, найти какое-то занятие. На-пример, кроссовок почистить, выковырять грязь из подошвы. Стал для этого дела палочку на земле искать, хотя бы прутик.

Ни одной подходящей палки не нашлось. Зато другое занятие появилось. Камешков там много валялось всяких колотых, и стал я их перебирать от не-чего делать. Занятие бесполезное, детское. Ну и что такого?

«Машину брать буду летом» – вот это не по-детски, это по-взрослому. «Моя баба» – это тоже по-взрослому. И жену избивать, и водку жрать, как мой папа себя вел – это тоже по-взрослому. А я книжек перечитал, и баб не трахаю направо и налево – это ведь по-детски. Так что все логично. Детям – детские развлечения, камешки, например, перебирать.

От нечего делать даже прикол придумал – сложить разваленный кирпич. Кирпич этот, видимо, кто-то отшвырнул сюда с поля и он, ударившись о пли-ту, на несколько частей развалился. Видимо, это недавно произошло, потому как еще эти куски не скрошились и их вполне можно было соединить в одно целое. Эти кирпичи такие только на первый взгляд крепкие, а уронишь такой вот кирпич – и все. Тоже мне – твердыня, скоро крошиться начнет и оконча-тельно превратится в мусор, смешается с землей и все.

Две половинки валялись под ногами, третью поискать пришлось.

И тут тоска отхлынула: что я несу? Какое ослепнуть…?

Я наклонился за плиту, чтобы поднять третью часть. Плита в основании была с достаточно глубокой трещиной. Эта трещина покрыта вся была мхом и из-под этого мха тянулось маленькое деревце, прутик еще совсем. Но это явно было деревце, невесть как сюда попавшее. Видимо, семечко залетело. Этому деревцу по барабану было, где оно растет, другого не дано было ему и другой жизни оно не знало, но ведь все равно – росло!

Я позабыл про кирпич.

Я просто смотрю на этот торчащий прутик. Вот ведь как – растёт и не думает ни о «бессмысленности бытия», ни о чём вообще. Просто живёт – не об-ращая внимания ни на что, не теряя ни формы, ни сути своей. И все дышит в нем желанием жить. И в веточках этих, таких тонюсеньких, и в листиках, та-ких крошечных, во всем жизнь. Это и есть жизнь. Все ее отражение.

Где-то я встречал уже такое. Толстой, что ли, «Воскресение»?

И таким дерьмом себя почувствовал.

Тупой я. Что с того что читаю я много? Что из этого? Если я не могу из-влечь из своего ума никакой выгоды? Но как? Как?

Зачем я себя хороню?

…Тем временем светало. Небо стало серым, на востоке поднимался крас-ный диск солнца.

Вот, наконец-то увижу рассвет.

И вот что мне пришло в голову в тот утренний час.

Я напишу сочинение, не буду ныть. Надо – так надо. Лариса Николаевна, что ли, придумала эти порядки? Но напишу его не так, как говорят, а так как сам думаю. И не в двух словах, а так, что у всех глаза на лоб полезут, и у них просто не поднимется рука отчислить меня. В армию не пойду. Выучусь. На кого я там учусь – не знаю даже. Надо будет узнать.

Хотел закурить – никак. Поганая зажигалка никак не хотела загораться.

И все же на кого же я учусь?

А не рвануть ли мне к бабушке? Вдруг она и вправду болеет? Раньше ведь она в тепло не болела. Вдруг я ее больше не увижу? А даже если и как всегда, то ей просто не хватает внимания, а я поеду и обрадую ее. А она об-радуется, это точно.

Начал подниматься туман. И так захотелось рассвет увидеть, хоть раз в жизни! Долго глядел в ожидании, пока глаза не заболели. Смотрел, но так и не увидел, не дождался. Может, смотрю не туда?

Ну ладно, пора идти.

Пошел я не мимо дома, а той дорогой, какой обычно на учебу выхожу. Вдоль дороги, мимо дремавших таксистов, встречавших день. Мимо дворни-ков, рабочий день которых уже начинался, и личностей, весьма смахивающих на бомжей, бродивших как зомби в поисках картона и всяческих отходов, иногда стрелявших у меня сигареты. А я, такой добрый, всем даю, улыбаюсь. Хочется человеку покурить – на, кури, пожалуйста. Хорошо на душе так было, просто необъяснимое ощущение! Ветерок в спину дует, просто хорошо и все тут!

Вот, сирень цвести начинает, а я и не вижу!

Сигарет осталось совсем мало, решил зайти за никотином, а потом уже на вокзал.

Большая часть магазинов была еще закрыта, но открыт был ночной, у остановки автобусной. Пришлось свернуть на тот же маршрут, каким я шел вчера, только в обратном направлении. Все стояло словно спящее, ожидая солнца и нового дня, изредка попадались все те же неуемные собачники, про-клинавшие все на свете из-за того, что им ни свет ни заря приходиться вста-вать и выгуливать своих питомцев, которые наверняка разбудили их своим скулением и лаем.

Впрочем, наверное, они давно к этому привыкли.

Вот и детский сад. На веранде куча мусора из пустых пластиковых пив-ных бутылок, пачек сигарет, чипсов – остатки культурного отдыха молодежи. Словно в родном подъезде.

Замерзшие ноги стали потихоньку отходить, сигнализируя мне покалы-ванием в ступнях.

Вот он – магазин. Миновав перевернутую урну, результат ночного гуля-ния в детском саду, зашел.

Внутри было тепло, что не могло не быть приятно после ночи на улице. Яркий свет немного бил по глазам.

Никого не было, кроме полусонной продавщицы, женщины лет тридцати пяти в белом, как у врача, халате. Посмотрев по витринам, я подошел к кассе и, прочистив горло, попросил сигарет. Положил деньги (последний полтинник) на прилавок. Продавщица ничего не ответила и, шурша обувью по кафелю, пошла за товаром. Вернувшись, положила пачку на прилавок своими ма-ленькими, толстыми ручонками.

– Мне не синий «Палл Малл», а красный – сказал я.

Идиот, сразу не мог сказать! – мелькнула мысль. И улыбнулся. Хорош, на-верное, я был, после ночи на улице!

Продавщица измученно закатила глаза и с нескрываемым возмущением направилась менять сигареты, пробурчав себе под нос что-то вроде «сразу го-ворить надо».

«Не сломаешься», пробурчал я, правда, про себя.

– Все? – спросила продавщица, явно всем своим видом показывая: «толь-ко попробуй попросить что-нибудь еще».

– Все, – честно ответил я и опять улыбнулся.

Весь ее вид говорил: «Что ты лыбишься, огреть бы тебя лопатой, да нет поблизости ее». Не удивлюсь, если приняла меня за алкоголика или бомжа.

Пошел к выходу.

Над дверью висели часы. Я машинально отметил про себя: 6.30.

«Улыбайтесь, это раздражает!» – вспомнилась чья-то фраза.

Открыл дверь. Вышел в утро.

Надпись на пачке:

«Минздрав предупреждает: Курение вредит вашему здоровью»

Наверное, вправду вредит.

Не знаю, может, и так. Брошу когда-нибудь.

27

Постепенно все ожило. На улицах стали появляться люди, спешившие по своим каким-то делам.

Этого я уже не увидел, просто слышал.

И на вокзал я не попал.

Нет, не подумайте ничего плохого, не передумал я. Просто так получи-лось.

Если честно, смутно помню все это.

«ЭЙ, СЛЫШЬ, ДАЙ НА ПИВО!».

Окрик – мне в спину!

И –

… удар по почкам, дубиной, а, может быть, – ногой. Побежал я, помню, куда глаза глядят, а потом упал, или сбили меня, не помню уже… И удар в голову, уж не помню чем.

Больно. Так больно, что я даже кричать не могу. Рот наполнен кровью, голова гудит, в ушах жуткий свист, ничего не видно, я, кажется, ослеп, ка-жется, мне конец. Шаман танцует и огонь под монотонный ритм его бубна разливается в моей голове. Ночь опять наступила в моих глазах и … зубы, где мои зубы…

Мрак. Боль. Шум.

Тротуар, кажется… грудь не дышит, только свист какой-то… пошевель-нул рукой… кажется, я умираю.

Небо такое синее, значит – не ослеп, один глаз видит… или мне опять ка-жется… И, кажется, я отрываюсь от земли… или нет… проваливаюсь куда-то. Боль уходит, невесомость, скорей бы провалится туда, бубен замолкает посте-пенно и огонь гаснет. Огонь… Небо… Белые облака, за ними прячутся звез-ды… Быстрее, быстрее, быстрее…

Каблуки по асфальту бьют, словно набат в голове, будьте вы прокляты, даже не остановилась, падаль. А где я вообще?

Надо встать…

Тут я помню уже лучше.

Открыл глаза, и снова вернулась боль. Трава, сыро, кусты, дорога и ма-газин, не тот, ночной, а наш. Вспомнил – я бежал. Как же мне больно. И глаз один только видит. Рот в огне, но языком боюсь пошевелить, проверить зубы на месте ли. Рука опухла, кажется, сломана и пальцы на ней тоже. Любое движение отзывается болью во всем теле и не продохнуть – ребра, наверное, тоже сломаны. Вдох, свист в легких и опять сладкая истома бессознания.

– Эй, ты что, эй, – похлопывание по плечу. И резкая боль во всем теле. Только и застонал я в ответ. В единственный видящий глаз било яркое солнце.

– Эй, вставай. Ты что? – не унимался голос.

Я повернул голову. Надо мной склонился вроде, тот самый алкаш из ма-газина или это шаман с бубном. С удивленным ужасом он смотрел на меня.

– Ты что, парнишка, ты что? – спрашивал он, как будто из другого мира.

Мне было не сказать ни слова. Я плакал или может быть, мне казалось, что плакал. И тут осознание. Я дышу, хоть и хреново, но дышу.

Хотел сказать спасибо, но попытка открыть рот обернулась дикой болью, я только плакал.

– Ну, вставай, пошли, – говорил он.

Как мне это удалось? – я всё же встал. Сделал пару шагов и начал падать. Мужик держал меня, но от этого только больнее стало. Голова пошла кругом, а небо так близко стало.

– Валька!!! – звериный рык из небытия.

И – всё.

28

Сейчас я в больнице, уже два месяца и еще неизвестно, сколько здесь пробуду. Собирали меня по частям здесь. В сломанную ключицу запихали ка-кой-то болт, чтобы кость срасталась. Нос вправили на место. Глаза видят, просто тогда заплыл один. А я боялся – ослепну. Ребра выровняли, не знаю, как уж они там это делали.

Одно слово – гении, я так не смогу никогда.

Теперь все тело от пупа до шеи – гипс. Говорят, скоро снимут. Поскорей бы, а то надоело – как Сталин хожу, засунув руку за китель, людям на смех. И пальцами срастающимися, иногда хочется пошевелить, чешутся, да никак что-то. Так что я, вроде как, терминатор теперь, рожа вся синяя, разбитая и в гипсовом бронежилете, да еще и металл внутри.

Лежал я месяц в реанимации до этого, потом в палате послеоперацион-ной. Глюки в реанимации даже были – часы с огромным маятником как будто по ночам из стены выдвигались. Сейчас в обычной палате лежу. Летом в боль-нице мало кто лежит. Сами знаете – дачи, огороды, погода хорошая, так что в палате я постоянно один. Так, иногда, появляются люди на пару дней, только один неделю пробыл. Короче говоря, летом почти не болеют люди, хорошо. Тут так пахнет лекарствами – даже нравиться начинает, ощущение стерильности и чистоты какое-то появляется.

Мама заходит почти каждый день. Соки приносит, пюре фруктовые раз-ные, йогурты. Жевать я не могу, зубов-то почти нет, придется вставлять но-вые за свои, здесь предлагают только белые железные, короче, сами понимае-те…

Сок приходится наливать в стакан и пить из трубки, неудобно – жутко просто. Да еще и полный не налить, прольется, блин. Приходится из наполо-вину полного пить, витамины все-таки, но иногда, так хочется «Кока-Колы».

Настя заходит иногда, однажды даже с Ксюшей зашла. Теперь она у нее не живет, вернулась домой. А однажды она даже с мамой столкнулась здесь. Так неловко было. Перекрасилась в темно-рыжий цвет, как в школе была, и волосы теперь у нее не прямые, но это уже не то, что мне нравилось. Лицо у нее какое-то выпитое стало, постаревшее или потасканное, это уж как хотите называйте. А может, это автозагар слез, а натуральный загар еще не появил-ся. Или не такой яркий он у неё?

Нет-нет, не называйте никак, лицо у нее просто усталое и все равно она лучше всех в мире.

Мы не разговариваем. То есть, нет, говорить я не могу как следует – больно, и этого я жутко стесняюсь. Мама и Настя рассказывают мне, а я пишу им ответы на ноутбуке (мама взяла в кредит), левой рукой. Всё же так лучше, чем никак.

Только одно удивляет. Как челюсть мне не сломали?

Иногда и сам чего-нибудь спрошу. Про бабушку, например. А с ней все нормально, ее выписали из больницы, но она опять наотрез отказалась пере-езжать к нам.

Все хочу у Насти спросить то единственное, о чём не спросил ни тогда, в прошлом мае, ни сейчас, в мае нынешнем. Хочу спросить, да смелости не хватает. Трус я.

В основном, они разговор ведут. Спрашивают, что принести и как я се-бя чувствую, ну, и о жизни рассказывают. Рассказывают всякое. Мне не очень интересно, но говорить о чем-то надо.

Обо мне на районе – говорят. Как всегда, только плохое. Рассказывают, будто бы я напился, и начал бесконтрольно всех подряд избивать, псих не-нормальный.

Какая-то сволочь еще пыталась слух запустить, что меня в психушку за-брали. Это могло бы стать хитом, но не стало, другие новости есть, более зна-чимые.

Тоха закончил хреново. Рассказывают примерно так – в очередной раз напившись, он пришел домой и избил отца. Потом выяснилось, что не избил, а убил. Мать пыталась его успокоить и так кричала, что Тоха засунул ей в рот баллончик дезодоранта. Соседи вызвали милицию, которая обнаружили Тоху мирно спящим дома на диване, в окружении двух трупов. Потом он повесился в тюрьме – или его повесили, кто знает. Честно говорю вам, это точно так и было. Так, по крайней мере, говорят.

Зато из тюрьмы откинулся внук Кулька и привез пару «друзей». У подъез-да стало еще слаще. Домофон сломали и ремонтировать никто не собирается. Зачем?

Одна из бабок наших, ведьм, ногу сломала. Пьяная была и навернулась у подъезда. Теперь она не стоит, а сидит у подъезда и с важным видом все так же обсуждает других.

Тот самый стрелок выбил мячом окно в подъезде, когда спускался на улицу. Нового не вставили, а скандалить никто не стал, окно-то ведь ничей-ное!

Да, а по поводу ружья заходили к маме, откупать заставили. Праведный гнев! Чой-то ваш – мальчонку до слёз доводит??

Вот и весь мой подвиг. Деньги только отдать пришлось дерьмушникам. Чего я добился этим?

Добился! Вот добился!

Белый кот – живой ходит!

«ГГГ» опять устраивает поборы. Мама говорит – по пятьсот рублей требует на этот раз. На что же она собирает? А, забыл, да и не важно.

Даже какую-то бумагу повесила с обращением, типа, мы все одна семья и только совместными усилиями мы сможем жить лучше.

Н-да. Хороша семья.

Сэм пьяный, помню, сидел на скамейке и орал стишок армейский, за-помнился он мне.

« Армия мне мать родная,

Старшина отец родной.

Я имел семью такую

Лучше буду сиротой».

Это точно.

Барыга из соседнего подъезда купил новую машину.

Санек ко мне не заходил. Спросил я про него, никто ничего сказать не может, не видно его.

Заходили следователь и наш участковый, опрашивали меня. Дело, оказы-вается, ведётся, уголовное.

Ищут орлов этих, да найдут ли? Я им ничего не сказал, да и что я могу сказать? Я ничего не помню, а если и помню – мне еще там жить… Участко-вый все прекрасно и без меня знает, что творится в нашем районе, на то он и участковый. И нечего прикрываться моим именем – мол, вот этот поднял, а я просто обязан, служба такая.

Хоть вблизи увидел участкового нашего. Звание его узнал, капитан он.

В армию меня, конечно, не взяли и с учебы не выгнали. Дали академиче-ский отпуск на год. Самое смешное, что этот год мне здесь, по ходу дела, про-вести и придется.

Когда меня обследовали после всего, просвечивали рентгеном, УЗИ и ос-тальной хренью медицинской возили по телу. У меня в голове обнаружили ка-кую-то крохотную штуку – то ли опухоль, то ли тромб – ничего я не понял. Черт с ним, никто ничего не объясняет. Только стоят надо мной, с умным видом на снимки смотрят и головами согласно кивают. Теперь меня скоро переведут куда-нибудь. В онкологию, наверное, или ещё куда – говорю же, мне никто ничего не говорит. Только говорят, что мне повезло крупно, что сейчас нашли это. Смеются, что ли – повезло. Всем бы так везло…

А, может, и вправду повезло? Я живой и болезнь у меня нашли, вылечат. Ведь говорил же я – больной я какой-то… Тогда получается – спасибо стоит сказать Артуру с его пацанами (или кто там меня избивал)? Помогли мне? Не знаю, ничего не знаю, больной я какой-то.

И вот сейчас думаю. А случайно ли все это было? Миха, книжка, бабуш-кина болезнь, мамин отъезд и то, что Санек ее заметил, когда она уезжала, а потом пришел с Настей. Может, не случайно это все?

Может, в жизни вообще не бывает случайностей и все связано воедино одной ниточкой, имя которой – судьба? Не знаю, может и не случайно, но то-гда, если в это поверить, и сейчас все это продолжается. И для чего я теперь здесь? Больной я, это точно. И подтверждение теперь есть. Может, когда врач осмотрит мою голову изнутри, легче станет? Не знаю. Страшно мне – вот это я точно знаю. Страшно, что настанет миг и не смогу я больше видеть ма-му, бабушку, Барсика, Настю, разговаривать с Михой, смотреть футбол. Тоска зеленая прямо.

А когда никого нет, пытаюсь писать на ноутбуке. Рассказы там всякие, еще что, как получается – не знаю. Несколько сразу начал, мыслей много, а как выразить не знаю. Потом, может, их воедино сделать получится.

Особенно один сюжет понравился.

Там, короче говоря, про двух братьев из деревни. Один был скромный, другой, наоборот, популярный. Один, который скромный был, всю жизнь ра-ботал на вредном производстве из-за того, что был подкаблучником и испол-нял любое желание своей стервы. А другой моряком стал, всю жизнь плавал, пил, гулял, три раза женился. Они старались избегать друг друга и при каждой встрече все спорили и ругались. А конец один: у обоих нашли рак печени, у одного от алкоголя, у другого от вредного производства. И в конце они встречаются в больнице… Дальше не придумал, хочется что-нибудь хорошее написать, жизнеутверждающее, но не получается ни хрена. Вот плохое – да, оно лучше запоминается, это точно. Дам маме прочитать, Насте, если им по-нравится – продолжу. Но пишу я немного, голова быстро болеть начинает, оказывается, это не так просто – писать.

Телевизор не хожу смотреть, даже футбол. Один раз пришел, так не по себе даже стало – все оборачиваются, смотрят. Я, наверное, тоже полюбопыт-ствовал, если бы такого синего урода, как я, увидел бы. Любопытство – не са-мое ужасное, что есть на этом свете и пусть они придумывают всякие небы-лицы, мне-то что.

Хотел попросить маму, чтобы книги принесла и музыку, но второе сразу отрезал, голова и так болит. А книги – нет, тоже не надо… Вдруг я прочитаю Холдена Колфилда и получу ответ, тоскливо так станет…

На улицу иногда выхожу, хоть и не разрешают. Курить-то ведь хочется, врач строго-настрого запретил, а я все равно курю, не могу без этого. Настя приносит, не может отказать.

На улице я люблю просто посидеть на скамейке, в сторонке, но на сол-нышке. Это обязательно.

Сижу один, сами понимаете: с такой рожей – только людей пугать. Поси-жу, покурю и домой, в палату.

Тут позавчера забавно получилось.

Мальчишка, кроха еще совсем, бледный такой, видимо с детского отделе-ния, лет семь-восемь, мяч пинал бегал, и пнул так, что он далеко укатился, прям ко мне. Подбежал он и остановился шагах пяти от меня и смотрит в за-мешательстве, боится, видно. Я встал и пнул легонько ему мяч обратно, так, чтобы просто докатился. И все, казалось бы. Закурил я и сижу. А тот мелкий опять ко мне мяч кинул и улыбается, мол, давай обратно. Так мы и поиграли с ним минут пятнадцать, пока кости не заныли мои от нагрузки. А мне все рав-но понравилось, давненько я так не радовался.

Может и сегодня получится с ним поиграть.

Пойду я.