Текст книги "Душа снаружи (СИ)"

Автор книги: Nelli Hissant

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Когда я сказал, что уезжаю, мать привычно откинулась на кушетке. В этот раз ее спектакль был особенно убедителен. Я знал, что это очередная манипуляция, но сердце сжалось, кто-то словно провел по нему когтями. Я попытался что-то объяснить, но голос не слушался. Пришлось опустить глаза в пол и сделать не один вдох, чтобы собраться. Мне нужно было произнести эти слова, иначе бы меня просто разорвало, разметало по окрестностям. Вместе с нашим домом и всеми в нем находящимися. Это не метафора, к сожалению. Если я и не был безумен, то тот, другой Эсси, являлся именно таковым.

− Ты хочешь свести меня в могилу… Зачем ты все это делаешь со мной? Взгляни же на меня, посмотри, что ты сделал со своей матерью!

Я привычно опустился у изголовья. Глаза ее бегали под веками, тонкие пальцы были прижаты к вискам.

− Ты в порядке, − услышал я вдруг чужой голос. И с удивлением понял, что он принадлежит мне.

Глаза ее изумленно распахнулись. Я уже очень давно даже и не пытался спорить с ней.

Я понял, что сейчас будет кульминация, и поспешил опередить ее.

− Ты всегда была в порядке! Всегда! Но тебе… Тебе нравилось заставлять меня думать, что это не так! Нравилось, что я стелюсь перед тобой, стараясь угодить…

Все это я на самом деле говорил сбивчиво и торопливо, размахивая руками, путая слова, то и дело сбиваясь на крик. Кажется, я наговорил много.

Смертельно больная женщина вскочила с кушетки, точно в пятки у нее были вделаны пружины. Ее лицо вдруг оказалось совсем рядом с моим. Зрачки расширены, так что синие глаза казались черными. На секунду у меня мелькнула мысль о подлинном, не наигранном безумии.

Удар у смертельно больной женщины тоже был неслабым. И пока я стоял, переживая новый опыт, ведь до откровенного рукоприкладства у нас еще не доходило, дивясь этим эмоциям, силе, с которой ее хрупкая рука влепила мне по щеке, мать перешла в наступление. Нет, все, что она говорила, я уже слышал, некоторые фразы уже успел даже выучить наизусть. Но никогда я еще не слышал оды кошмарному неблагодарному матереубийце вот так.

− Вон! Исчезни! Тебе будет самое место там, среди… извращенцев!

Что же. Своего рода родительское напутствие в дорогу было получено.

Отец из-за стены потребовал, чтобы все замолчали. Почему-то это разозлило меня больше всего.

− Давай, закрой меня в комнате! Заткни мне рот, чтобы только было тихо! Ты же так любишь тишину! Все могут подохнуть в этом доме, лишь бы только было тихо! Тебя бы это даже порадовало!

Мы стояли и орали друг на друга, все трое. Впервые. Выше этажом испуганно притихли слуги. А мы продолжали кричать, и все новые точки невозврата были пройдены в ту минуту, все слова, после которых рвутся связи, даже такие условные, какие были в нашем семействе. Мы были ужасны. Три искаженных лица, три раззявленных пасти. Паноптикум. Сумасшедший дом.

Лишь молния, сверкнувшая в окне и осветившая весь дом, отрезвила меня. Молния – это плохой признак, очень плохой. Это знак, что мне нужно остановиться. Пока я в силах это сделать.

И тогда я вскинул рюкзак на плечо и просто сбежал. Вслед мне полетело что-то из посуды, конечно, куда же в доме драм без разбитого фарфора. Я увернулся. Дождь барабанил по крыльцу, заглушая слова матери − она, конечно же, должна была проводить меня до конца. Чтобы успеть высказать все. А затем дверь захлопнулась. Я оглянулся лишь у ворот − чтобы увидеть, как мать захлопывает и ставни, точно у нас в доме покойник. Хлопнул на прощанье калиткой.

В путь меня провожал только дождь и осуждающие взгляды соседей. Я шел по главной улице, по обеим сторонам её были старинные большие дома, подобные тому, в котором я жил. Я видел смутные силуэты их обитателей в окнах. Думаю, они знали, что я уезжаю. Думаю, они спешили скорее поделиться этой сплетней с теми, кто еще не в курсе.

Не могу сказать, что я был несчастен в тот день. Не могу сказать, что чувствовал страх. Он пришел позже. Ощущения были двойственные. С одной стороны, у меня точно гора свалилась с плеч. С другой стороны, в груди будто зияла сквозная дыра, болевшая по краям. Дождь смывал с меня прежнюю жизнь без остатка. А на губах дрожали строчки из первой моей будущей песни.

========== Часть 1, глава 4 “Девочки и мальчики” ==========

Удивительно, до чего же цепка память. Порой кажется, что прошлое даже реальнее настоящего. Шагаешь вперед, но щупальца прошлого упорно тянут тебя назад. В страну детства, где небо всегда затянуто темными тучами. Впрочем, не всегда. Ведь там была еще и Лиэния.

Кажется, троюродная сестра или же племянница кого-то из маминых кузин. Тихая мышка в лиловом платьице. Мне было примерно тринадцать, ей − на год меньше. Мне было велено показать ей наш сад. Забавно мы смотрелись. Она, осторожно обходящая лужи, смущенно опускающая глаза, и я, которого в честь приезда родственников вновь заставили влезть в парадный костюм, то и дело норовящий оставить на дороге слишком большие мне ботинки. Мы брели под руку по размытым дождем дорожкам.

И когда мой тяжеловесный ботинок вдруг с сочным звуком увяз в грязи, да там и остался, а я, покачнувшись, погрузил ногу прямо в землю, с губ моих невольно слетело слово, которое я подхватил у приезжих строителей, что как-то ремонтировали нам крышу в левом флигеле. Лиэния опешила, и я ждал, что она кинется к дому, сильно уязвленная. Что говорить, юных леди в Виррах воспитывали еще строже, чем юношей. Но она вдруг рассмеялась, сначала неуверенно, а потом весело и беззаботно. И придержала меня за локоть, пока я балансировал на одной ноге. Попыталась повторить сказанное мной одними губами и вновь закатилась. В общем, очаровала меня страшно.

Мы сидели в беседке, ели забродившие вишни с куста. Ждали, пока высохнет мой ботинок, наскоро отмытый под питьевым фонтаном. И почти не разговаривали, лишь мечтательно смотрели на очищающееся от туч небо. Мы попытались раскусить особо крупную вишню пополам. Когда наши губы, сладостно пахнущие вишней, соединились, я сомкнул руки на ее талии, а затем переместил их ниже − потому что именно так все выглядело в фильме, который я порой смотрел тайком. О какой-то вспыхнувшей страсти не было и речи, мы были два наивных существа, которыми овладела жажда познания. Все было очень наивно и… вишнево.

Но, внезапно нагрянувшим родителям Лиэнии так не показалось. Я никогда больше ее не видел.

Надеюсь, жизнь у нее сложилась лучше, чем у меня. Надеюсь, ей хватило сил покинуть Вирры. Я даже не помню ее лица − помню лишь отогретую под солнцем и отсыревшую под дождем беседку, худосочную фигурку − почти как у меня, и запах забродившей вишни. Такой маленький островок понимания в окружающем нас ледяном океане отчуждения. Островок, что был затоплен бушующими волнами так скоро.

Я же говорю, с девочками было как-то проще. Они меня любили, тянулись ко мне. Не все, конечно. Были и те, кому подавай Косую-сажень-в-плечах. Любительницы скрываться за каменными спинами. Почитательницы неприкрытой маскулинности. Те, кто не стеснялись бросить «ты отвратителен», словно перчатку в лицо. Но и их было легко добиться. Агрессивные женщины, по сути, очень уязвимы, если знать, куда давить. Я знал. И мне доставляла особую радость близость после некоторого конфликта вначале.

Я вообще словно искал конфликтов. Не делал разницы между вниманием позитивным и негативным. Не то, чтобы мне доставляло удовольствие, когда парни из моего класса незаметно выдергивали стул из-под меня или толкали в грязь − конфликты у меня случались в основном именно с парнями. Но доводить до исступления, раздувать простой обмен оскорблениями до мордобоя помогало заполнить некую пустоту внутри меня. Буквально на несколько секунд ее место заполняло странное извращенное удовлетворение. Ненадолго − ведь я так же, как и все, боялся и боли, и унижений. Но желание заполнить пустоту было сильнее.

Учились мы в Виррах дома, у частных преподавателей. Но экзамены сдавали каждый месяц и регулярно посещали общие собрания. И каждая моя встреча с ровесниками была крайне запоминающейся.

Помню Ройана Аллана и его свиту. Они задавали тон в нашей школе. Их просто-напросто выводил из себя один только факт моего существования. Мои тонкие слабые руки и ноги, мое девчоночье лицо. И то, что я никак и нипочем не желал занять место безропотной жертвы. Они пытались обзывать меня ругательствами, что подцепляли из кабельных передач, толком не понимая слов. Я высмеивал их за это.

Я не мог ударить в ответ, но мог намертво вцепиться ногтями в лицо, оставив воспаленные багровые полосы. Мог опрокинуть на обидчика чашку с горячим чаем. Мог чиркнуть зажигалкой в опасной близости от белобрысого чуба Ройана.

Убегать мне казалось позором, даже когда численное преимущество противника было более чем наглядно. Я старался скрыться, когда шайка Ройана появлялась на моем пути, но если уж дело доходило до конфликта, то я оставался на месте, стараясь как можно дороже продать свою жизнь. И неизменно проигрывал, но так преуспевал в попытке навредить обидчикам, что в итоге виноватым выставляли меня.

− Ты даже дерешься как девчонка! − шипела расцарапанная «пострадавшая сторона». Однажды рана под глазом у одного из парней распухла и загноилась, дело дошло до родителей. Презрение моего отца было почти осязаемым − протяни руку и уколись. Я снова подумал, что он уничтожит меня.

Многие говорили, что я специально провоцирую мальчишек. Что я псих, которому будто нравится получать по морде. Это было не так. Я боялся, что очередной экзаменационный марафон или следующие сборы закончатся для меня если не смертью, то тяжкими увечьями. Своим лицом я дорожил, пусть и считал его проклятием. Девчонка − ладно, но девчонка с разбитым распухшим носом и фингалом? А что, если чей-нибудь кулак нанесет непоправимые повреждения?

Но тот миг, когда все мои враги уже теряли голову от ярости, багровели от кипящей злости, теряли навыки осмысленной речи от моих слов и действий, миг перед тем, как они набрасывались на меня – вот он был восхитителен. Я пил их ненависть точно нектар. И было еще что-то… То, чему я не сразу нашел объяснение. Это чувство появлялось, когда Ройан или его лучший друг, такой же здоровенный детина, припирали меня к стене в коридоре. Тяжелое дыхание над ухом, ручищи, вминающие в стену. Но я так сильно презирал их, считая безмозглыми и уродливыми, что даже не мог допустить мысли о каком-то физическом влечении. Если б не мое дурацкое тело, так реагирующее на любые прикосновения.

Вот с Ройаном как раз и произошла та история. Уж не знаю, что его принесло тогда в учительскую уборную − туда я стандартно приходил зализывать раны. Как вспоминаю школу − сразу вижу бегущую струю воды и фаянсовую раковину. И вода сначала красная, а потом все бледнее и бледнее. И то же самое и со мной. Сначала в мыслях моих сплошная кровь и ненависть, я почти всхлипывал и мечтал увидеть всю эту шайку в гробах, мечтал, как расправлюсь с ними, а потом видел, что разбитый нос перестал кровоточить и по-прежнему находится посреди лица. И под ссадинами розовая новая кожа. Заживало-то на мне все быстро, как на кошке, даже удивительно.

Нет, мечты о мести не покидали меня, но становились более холодными и взвешенными. Я приводил себя в порядок и выходил. Выслушивал шепотки за спиной и нотации учителей. А затем тащился домой, мысленно готовясь к новым припадкам матери. И так до следующего визита в школу. Но главное для меня было то, что я никак не показывал им своей слабости. Самым страшным моим кошмаром было, если Ройан и его прихвостни увидят мои слезы.

А тогда, когда я склонился над раковиной − все еще в расхристанном виде, дверь вдруг скрипнула. Я напрягся. У нас было негласное правило: парни в этот туалет не заходят. Даром что он не девчачий, а учительский. Войти сюда означало получить жирный минус в авторитете. Это мне было уже нечего терять.

Я резко выпрямился, закрывая лицо рукавом. Он закрыл за собой дверь и выжидающе посмотрел на меня.

− Чего надо? − голос мой предательски дрожал, и я в панике подумал, что убью его, раскрою голову об раковину, да как угодно, но убью, если он заметит это.

Он все стоял и молча взирал на струйку крови, что вновь поползла из моей ноздри, на почти полностью оторванный рукав рубашки. И тут до меня дошло: да он же жалеет меня!

Он. Смеет. Меня. Жалеть!

Я рванулся к нему, и он настолько не ожидал этого, что отпрянул.

− Убирайся! Сейчас же! − заорал я.

Он не двинулся с места. И тогда я со всей одури толкнул его в стену. Он покачнулся, но устоял, а я продолжал орать и размахивать руками перед его лицом, силясь дотянуться, расцарапать, разорвать… К своему ужасу, я понял, что ничего не смогу ему сделать − истерика высасывала все мои силы. И я понял, что он не уйдет.

Ройан попытался перехватить мою руку, но я вывернулся и хлопнул дверью кабинки, чуть не попав ему по пальцам.

− Убирайся! Я сказал, проваливай, гребаный обсос! Оставь меня в покое! Оставьте все меня в покое!

Конечно, теперь он отчетливо услышал, что я реву. Никого я не ненавидел сильнее в ту минуту, как его. И себя заодно. Это же как нужно пасть, чтобы в этом безмозглом тролле вдруг проснулась жалость?

− Я… − наконец произнес он. − Короче, они хотят тебя встретить у выхода со школы.

Объяснений мне не потребовалось. Иногда шайка считала, что я слишком дешево отделался. Или что времени до следующего экзамена слишком много, и я уже успею позабыть наш славный уютный коллектив.

Однажды я подслушал их планы и свалил раньше, выбравшись через окно в классе музыки. Провалил тем самым тест, но зато вернулся домой невредимым. В остальные разы мне везло меньше.

Я размазал кровь по лицу, шагнул к нему во всей красе.

− Тогда какого… ты сюда приперся?

Мыслительный процесс мучительно проступал на его лице.

− Если хочешь… Ну… Я скажу им. Ну, что не надо…

− Только попробуй. Слышишь, ты… ТОЛЬКО ПОСМЕЙ!

И я вновь орал, вновь пытался ударить его или вытолкать за дверь. Я был так же безумен, как мать, если не больше.

− Ты же сам, ну… Сам ведешь себя как… истеричная баба… И похож на девку…

«Вот спасибо за свежие известия».

Но тут я обнаружил, что он прижимает меня к стене, как не раз уже делал в коридорах. Вот только сейчас мы были одни. А дыхание его было частым, прерывистым. И зрачки расширились. Он стоял слишком близко.

− Эс-стервия, − произнес он столь ненавистную мне полную форму моего имени. Имени, которое могло быть как женским, так и мужским. Будто издевательство, будто с меня и так не хватит неопределенностей.

Я попытался вывернуться, но он держал крепко.

− Вот я думаю, − выдал он, наконец вполне законченное предложение, − А может, ты и впрямь девчонка? Может, мне стоит узнать это? Ведь если так… То девчонок бить нельзя.

На секунду меня точно громом поразило. Я хотел пнуть его коленом в пах, но он предвидел мой маневр и навалился сильнее, так, что я уже больше не мог пошевелиться.

Я был отвратителен сам себе. Он тоже был мне отвратителен. Но проклятое тело считало иначе.

− Так я думал… Эс-стервия.

Хлопнула дверь, оставив меня в полутемном помещении. В раковине вода переливалась сквозь край. Горели губы, горело лицо. Я наскоро засунул голову под кран. А потом вышел из уборной.

Школьный коридор казался бесконечным. Все куда-то исчезли. Каждый мой шаг по лакированному паркету отдавался гулким эхом. Я спустился по лестнице. Они ждали на крыльце. Все, включая Ройана. И что-то обсуждали с таким жаром, что даже не сразу заметили, как я подошел к ним.

− Что с лицом? − спрашивал один его приятель, пихая его в живот.

− Что с губами? − вторили ему другие парни, гогоча. − Кто тебя так понадкусывал?

Я подошел ближе. Они так разошлись, что не замечали меня. Все выкрикивали догадки, перебирая имена одноклассниц.

Наконец я подошел почти вплотную.

− А что этот… − неуверенно начал кто-то.

− Вы забыли про меня. Всех вспомнили, а меня забыли. Что же. Будьте уверены, мне тоже очень понравилось.

Я приблизился к нему вплотную, точно желая клюнуть в губы.

Его лицо сказало все. Доказательств не потребовалось.

Я медленно пошел домой. Никто не пошел следом.

А дома я вновь тщетно пытался отмыть фантомную грязь, как делал это совсем недавно. Только не грязь это была. Этот случай ясно дал понять, что дурацкое мое тело реагирует на любые прикосновения, и неважно, какие чувства я испытываю. Мало того, оно жаждет их, требует их, точно ненасытный зверь. И ему плевать и на пол, и на возраст, и практически плевать на внешний вид. Главное, насытить бесконечный тактильный голод.

Я быстро учился. Девушек привлекал мой печальный пришибленный вид и то, что в моих глазах они все, абсолютно все были прекрасны. Парней, что играли за другую команду, и готовых на эксперименты вел некий внутренний радар. Кажется, он есть у всех людей, охочих до приключений. Как у животных, что за версту чуют особь своего вида.

Конечно, в Виррах я не мог развернуться по полной, но я вскоре сбежал в столицу и уж там отрывался как мог. Просто чудо, что я не подхватил никаких заболеваний.

Вот только я так и не научился заводить друзей. И после каждой бурной ночи пустота внутри становилась еще больше, требуя как можно скорее ее заполнить. Я не научился раскрывать душу, напротив, постоянно сидел в страхе, что кто-то хоть мельком увидит меня под маской этого развеселого мальчика-девочки, завсегдатая всех тусовок.

А если кто-то все же пытался сблизиться, я сбегал. Так было проще. Легкие веселые поверхностные встречи. Плотские радости. А потом беги, Эсси. Беги и не оглядывайся. Одно дело − твои внутренние тараканы, и совсем другое − то, что дремлет внутри тебя и вот-вот вырвется наружу. Маска должна стать твоим лицом, Эсси. Красивая, нарядная маска, такая, что всем нравится, мальчикам и девочкам. Улыбайся. Шути. Пой. Хоть это ты умеешь. Главное, вовремя уходи и не задерживайся.

Вот только износилась моя маска. Посерела, поистрепалась. Кое-где сквозь нее уже проступал оскал. Мне нужно было время, чтобы сделать ее вновь яркой и блестящей. И надежно закрывающей лицо.

========== Часть 1, глава 5 “Двенадцать “Э” и их потомки” ==========

Мы с Шу разжились бутылкой портвейна и шагали вдоль набережной, передавая ее друг другу. Ударили первые заморозки, и наши кеды то и дело скользили по корочке льда, образовавшейся на асфальте. Поэтому шли мы очень неспешно, хотя уже начинали замерзать. Особенно непросто приходилось рукам: пальцы уже начинало покалывать.

С Шу было просто. И как-то надежно. Он не задавал неудобных вопросов. Тоже предпочитал не называться настоящим именем. Знал, где в городе можно было дешево или почти бесплатно поесть. С ним у меня появилось некое подобие быта. Дополнительные одеяла. Кипятильник. Шампунь для лошадей, купленный на распродаже − но мы оба были не менее гривасты. Запас лапши быстрого приготовления и несколько банок тушенки − из всего этого получался роскошный суп, согревающий нас по вечерам.

Мы объединились и стали зарабатывать на пропитание − пели на вокзалах и площадях. Вернее, я пел, а Шу стоял на шухере, собирал подаяния в шапку и охранял от конкурентов − другие уличные музыканты посматривали на нас уж очень недобро. Несению искусства в массы мешали также и служители закона − почему-то в этом городе всех привокзальных певунов и бренчальщиков то и дело гоняли. Я все еще не поправился окончательно, и, пожалуй, не смог бы так лихо утекать с гитарой наперевес, но Шу выручал.

Уж не знаю, что он нашел во мне. Шу жил исключительно сегодняшним днем, и в этом дне он был уверен. А я жил прошлым и то и дело дрожал в ужасе перед грядущим. На каждую авантюру меня приходилось долго уговаривать, но при всей моей дотошной осторожности я все равно привлекал неприятности и наступал на все грабли. Так себе напарник, что уж тут скажешь.

Поначалу наши соседи в хостеле думали, что Шу завел себе бабу, с которой без зазрения совести устроил личную жизнь на третьем ярусе полок. Кровати, повторюсь, стояли очень близко. Пришлось прояснить ситуацию. И в первый раз на моей памяти никто не фыркнул, никто не отпустил типичную кретинскую шуточку… А поскольку соседи менялись часто, мы быстро стали старожилами мужского общежития и вскоре установили свои порядки. Никто не спорил − вид у Шу был внушительный.

Все и правда шло как-то неплохо. Я боялся привыкнуть, боялся расслабиться. Ведь я не умел жить в мире и покое. У меня не было друзей, только собутыльники и любовники. И последние два года я не задерживался под одной крышей больше чем на неделю. Установившаяся стабильность пугала. И я то и дело порывался сбежать раньше, чем начнутся неприятности. Но я уговаривал себя, отмахивался от навязчивых мыслей. У меня пока получалось.

Лишь во сне порой вновь приходили кошмары. Я резко вскакивал и неизменно ударялся головой об потолок − сидеть на наших койках не представлялось возможным, максимум − полулежать на локтях. Соседи ворочались, кто-то недовольно бурчал и переворачивался на другой бок. Шу же молча, не просыпаясь, протягивал мне бутыль. Или, в редкие трезвые дни, яблоко или сушеную грушу. Это был идеальный способ успокоиться − заглотить что-то, и как я только раньше до этого не додумался.

Я надеялся, что так будет если не всегда, то хоть какое-то время. Потому что это было хорошо. Все это. Даже вот этот марш-бросок вдоль замерзающей набережной − и тот был хорош. Пусть пальцы уже скручивало от холода, пусть губы заледенели, пусть песня замерзла на устах, но нам есть куда идти. И там у нас будет горячий ужин. И завтра тоже наступит.

Приятно было думать эти мысли. Прогонять в голове вновь и вновь, точно пытаясь распробовать.

Смешно, на самом деле. Расскажи я тем, кто ютился со мной на жестких матрасах, о двухэтажной усадьбе и огромном парке, о просторных залах, нашпигованных фамильными реликвиями, о портретах генералов и королей, обо всем, расскажи я им, извечным изгоям, о прежней жизни, они бы не поняли меня. Верно, даже возмутились бы, мол, ну надо же, сбежать от богатства, сбежать из большого дома, где у тебя была теплая постель, сбежать оттуда, где тебе каждый день подают обед из трех блюд. Большинство из этих ребят имели в загашнике действительно жуткие истории, которые шли с ними рука об руку с самого детства.

А я… Если по справедливости, никто не бил меня, кроме той старухи, что преподавала игру на рояле, и одноклассников. Мне давали образование, пусть и устаревшее. Жуткие истории я обеспечил себе самостоятельно. А теперь вот живу в хостеле, питаюсь консервами, пою на вокзалах и… Я бы сказал, что почти счастлив. Но боюсь сказать и этим спугнуть все. Боюсь, что то, от чего я убегал, вдруг всплывет на поверхность.

Конечно, все понимали, откуда я. Вирровский выговор не спрячешь, как ни старайся, как ни разбавляй его разношерстным фольклором и нецензурной лексикой. Но для ребят слово «Вирры» было чем-то смутным. Точкой на карте. Обрывками слухов. Страницами из учебника истории. Мне это было удобно. А если кто интересовался, на историю я и напирал. Поверьте, никто не знает столько баек о королях, правдивых и не очень, как рожденный в Виррах.

Поэтому, когда Шу в очередной раз передал мне бутылку и вдруг спросил, каково это, жить там, я вместо ответа запел:

Двенадцать их было, двенадцать!

Венценосных особ,

Вырожденцы и психопаты,

Каждый первый тот еще сноб,

Э. Один был охотником знатным,

Так любил он по лесу гонять

И на тихое племя лесное

Свою свору собак натравлять,

Но вмешались однажды шаманы,

И Э. Первый был проклят навек,

Он бежал сквозь поля и туманы,

Позабыв то, что он человек,

Он рычал, точно загнанный вепрь,

На губах была белая пена,

Но во дворце поджидала

Безумцу достойная смена!

Двенадцать их было, двенадцать!

Венценосных особ…

− Любишь ты, смотрю, этих ваших королей! − хохотнул Шу. − И что, есть куплет про каждого?

− Ну, разумеется! И про их проклятых потомков. Бесконечная песня… Помню, мы соревновались, кто сможет допеть ее до конца. Тайком, конечно же. В Виррах за публичное исполнение «Двенадцати» вполне могут посадить на десять суток…

− Как при Э. Седьмой? Она же вроде любила сажать людей в ямы и «забывать» их там. А они помирали от голода.

Мотаю головой.

− Не. Э. Седьмая была еще ничего. Тихо сошла с ума, тихо сошла в реку. И стихи писала занятные. Ты говоришь про Э. Пятую, ее мать…

Шу задумчиво отпил из бутылки, подышал на покрасневшие пальцы.

− В школе я ненавидел эти «двенадцать э»! Черт в них ногу сломит…

Я усмехнулся.

– Это ты мне рассказываешь? Меня назвали в честь этой проклятой семейки. Я вижу эти лица, стоит только закрыть глаза. И никогда, даже если очень постараюсь, я не вытряхну из башки, что Э. Девятый учредил ту сомнительную школьную реформу, а через год расколотил себе башку, спрыгнув с балкона, когда революция подошла к его дворцу. И его женушку-тире-кузину, что любила баловаться с режущими предметами…

− Интересно, а в честь кого из них назвали тебя?

− Хотелось бы, чтобы в честь Э. Одиннадцатого. Парень просто хотел исчезнуть. Даже успел сесть на поезд… Он любил музыку. Но он был тоже членом этой семейки, повстанцам этого оказалось достаточно. Но… Э. Предпоследний не был самым популярным персонажем в Виррах.

Давно я не обращался к этой теме. А в детстве, помню, чуть ли не ревел, читая о юном короле, что хотел только свободы. О единственном, похоже, нормальном человеке в этом семействе. О нем упоминали вскользь, как о «невинной жертве террора». Кое-где встречались заметки о его слабом здоровье, и было похоже, что молодой король тоже не избежал безумия. Кое-какие факты намекали на то, что у него было своего рода расщепление сознания. В песне на его счет проходились в особенности жестоко. Поэтому я не допевал ее до конца. Думаю, я бы не так ненавидел свое имя, если бы меня назвали в честь него.

Но нет. Скорее всего, то был Эстервия Восьмой. Наш благодетель. Это он основал Вирры. Это он добился, чтобы наш край стал закрытым, чтобы мы могли спокойно вариться в собственном высокородном бульоне инцеста и безумия. Упорный он был. Один подбородок его чего стоит.

Я вдруг понял, что залип, устремив взгляд в никуда. А Шу, подумав, выдал:

− Да не, наверное, в честь принцессы! Ну, той, у которой была библиотека…

Я подцепил с земли горсть первого снега и с удовольствием запустил ему в ухмыляющуюся рожу.

На самом деле я был благодарен ему. Впервые мне казалось, что мое сходство с инфантой Эстервией Эйллан – это забавно. Не ужасно, не позорно, а именно забавно. Что мой вирровский говор – это тоже забавно и не более того. Что эта часть моей биографии не более чем занятный факт. Не клеймо, не печать, просто некая данность. Над ней можно было подшучивать и смеяться. Все всегда воспринимается проще, если подойти к этому с иронией. Я этому только учился.

Следующие два квартала мы пели про двенадцать королей и королев. Отдали должное фольклору и даже обогатили его. Мы постоянно импровизировали, добавляя новые строчки, приплюсовывая то одной, то другой персоне очередной пикантный пунктик.

Вот только ноги и вино завели нас куда-то не туда. Ньютом был коварен − стоило зазеваться, и ты оказывался в абсолютно незнакомой местности. Улицы петляли и приводили вовсе не туда, куда ты собирался. Вот и сейчас перед нашими глазами предстал зловещего вида промышленный склад. Как, откуда? Только что же шли вдоль реки! А тут вдруг ржавые контейнеры, исписанные граффити, мусор, ряды поставленных друг на друга паллет, корявые постройки из фанеры.

В моей голове точно всплыли слова из атласа для туристов. «По возможности избегайте районов на окраине города, верфей и складов, это сосредоточения преступных и маргинальных элементов». Песня замерла на губах. Я остановился и ткнул Шу кулаком в бок: заткнись, мол. Мы растерянно огляделись по сторонам. Мы, оказывается, успели забраться довольно далеко.

− Сюда идут, − одними губами произнес мой приятель.

Я уже и сам слышал. Плохо было то, что шаги раздавались как раз со стороны отступления.

− А че это тут у нас? − раздалось именно тем тоном, после которого становится ясно: проблем не избежать.

«Если вы все же забрели в такое место, постарайтесь как можно скорее покинуть его».

Люди, которые пишут эти советы, такие забавные…

«Преступно-маргинальных элементов» было шестеро. Все было на месте: и спортивные костюмы, и гнусные ухмылки на рожах, и поблескивающие в темноте цепи. Ни одной детали не было упущено. Со стороны складов вдруг раздался короткий вскрик, затем удар и матерная брань.

− Че примолкла-то, красотка? Откуда к нам такая? − «элементы» подобрались ближе.

− А ты че так зарос? На парикмахера не хватает? − лысый «элемент» покосился на Шу и смачно сплюнул на асфальт.

И понеслось. Я взглянул на Шу и попытался передать ему взглядом сообщение. «Молчи, умоляю, только молчи».

Идти на сближение как можно спокойнее. Не отвечать, не реагировать. Не дать им раззадориться до драки.

− Цыпа, чего молчишь? − кто-то сцапал меня за локоть. Я молча вывернулся. Другой парень потянул Шу за волосы. Третий толкнул его в грудь. Я мысленно молил, чтобы Шу продолжал идти вперед, но такого, конечно, он уже не смог спустить. «Элемент» получил в челюсть и отшатнулся назад. Секунда растянулась на целую вечность, а потом время вдруг вновь ускорилось. В следующее мгновение двое уже заломили ему руки.

− Девку держите! − распорядился тот, кто получил в челюсть, хватая воздух ртом. А затем он разбежался и несколько раз пнул Шу в живот, затем в пах.

Оставшиеся развернулись ко мне. А я по-прежнему держал в руках бутылку из-под вина.

Может быть, если бы я не сделал этого, нас бы оставили в покое, наваляв для порядка за «неуставный» облик. А может быть, и нет. Я не успел подумать. Потому что, если бы я не разбил клятую бутылку о голову первого же человекообразного существа, что до меня добралось, случилось бы другое. Слишком свежи были воспоминания о том неудачном автостопе.

Я знал, что будет дальше. Грубые руки, бесцеремонно лапающие тебя, тяжелое зловонное дыхание в лицо, паскудные шуточки… А потом они заметят что-то. Отсутствие груди или же кадык. И вот тогда они еще больше разъярятся. И вот тогда дело уже не закончится профилактическим мордобоем.

Чем примитивней люди, тем больше они любят рамки. Кто как должен выглядеть. Кто нормален, а кто нет. Чем примитивней люди, тем болезненнее они воспринимают любое расхождение с этими самыми рамками. А вопросы пола всегда самые болезненные…

Мы, к счастью, не успели их коснуться. Тело с окровавленной башкой осело наземь. Мне следовало бы оставить розочку при себе, но она выскользнула из окоченевших пальцев и раскололась об асфальт.