Текст книги "Душа снаружи (СИ)"

Автор книги: Nelli Hissant

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

========== Часть 1, глава 1 “Хостел” ==========

Переломный момент. Тот самый, когда ты понимаешь: вот оно, время взять себя в руки. Или же, напротив, и дальше катиться по наклонной. Только наверх ты уже снова не выкарабкаешься, после переломного-то момента. Поэтому будь добр, прими решение, куда отправишься дальше, вверх или вниз.

Для меня переломным моментом стал тот хостел. Хотя в последние годы я побывал и в куда более гнилых местах. Но все же он меня поразил. Я даже невольно рассмеялся, нервным истерическим смехом, так, что вновь заболели ребра, а желудок будто наполнился толченым стеклом. Позавчерашнее происшествие. Рано мне еще было веселиться.

Городок Ньютом, округ Нортон имел довольно бурную историю, чьи отголоски можно было наблюдать и в наши дни. Здесь дворцы соседствовали с трущобами, притоны с библиотеками, красивые люди в вечерних нарядах выстраивались в очередь в известный концертный зал для того, чтобы послушать классическую музыку, а буквально через дорогу, обнимая себя за плечи, зябко тряслись торчки.

Так было и с моим местом ночевки. Хостел располагался между посольством и старинным театром. Оба роскошных здания словно давили на своего соседа, заставляя съеживаться, крошиться и стариться как можно скорее, чтобы только не мозолить им глаза.

В подъезде, разумеется, все лампочки были выкручены.

Я начал подниматься по лестнице, то и дело останавливаясь, чтобы отдохнуть. В боку кололо, дыхания хватало совсем ненадолго. Я не спал нормально уже более двух суток, лишь немного дремал в попутках и автобусах, каждый раз просыпаясь еще более измотанным. Руки и ноги окоченели до полной бесчувственности. В голове была только одна мысль: «пожалуйста, пусть здесь будет открыто, и пусть у них найдется место». Если я наткнусь на закрытую дверь, я просто не смогу пойти дальше. Рухну прямо там же на загаженную площадку. И если мне уж суждено помереть от холода и усталости, ну и, может, от внутреннего кровотечения, ведь я до сих пор не знаю, насколько серьезно меня повредили, то, пожалуйста, пусть это случится как можно быстрее.

Но заведение было открыто. Четыре лестничных пролета в кромешной темноте, звонок, найденный на ощупь, длинный коридор, будто для контрастности освещаемый лампами дневного света на предельной мощности и вот, моя цель − стойка с выцветшей надписью «ресепшен» над ней. И колокольчик, не звонок, именно колокольчик, прямо как в школе. Я потряс его, хоть и не был уверен, что его тихий звон может кто-нибудь услышать. Подумал, а не лучше ли покричать, но тут вновь перед глазами заплясали цветные пятна, в висках застучали молоточки, я выронил клятый колокольчик и уцепился за стойку, которая вдруг показалась такой высокой. И так и стоял, пока не услышал вздох и равнодушный голос:

− Паспорт давайте. Без него никак не селим, уж простите.

Продолжая цепляться за стойку, я выудил из кармана помятую темно-зеленую книжечку.

Минутная тишина. Я ждал вопросов, ждал изумления вирровскому паспорту, но нет. Поднял глаза − администратором была девушка, или, скорее, молодая женщина, но в глазах ее читалась такая усталость и пресыщенность жизнью, которую обычно встречаешь у глубоких стариков. Впрочем, совсем не редкость для работников ночной смены.

Она скользнула по моей помятой физиономии абсолютно инертным взглядом, вновь уткнулась в пожелтевшие страницы удостоверения личности.

− Повезло вам. − Наконец выдала она. − В мужском общежитии, наверное, еще осталась койка.

− «Наверное?» − Впрочем, я был настолько вымотан, что не стал уточнять. Но плохо, что она отправила меня в мужскую комнату. В подобных ночлежках разделение полов по комнатам было обязательным. Необходимые, но далеко не всегда работающие меры для того, чтобы пресечь веселые вечеринки, перерастающие в оргии. Отбой после одиннадцати и разделение полов.

Обычно работники подобных ночлежек вначале изучали меня, а после уже даже не смотрели на графу «пол» в паспорте. Я не спорил. С девушками, любыми, было куда меньше проблем. А вот появление меня в комнате, набитой парнями, неизбежно вызывало вопросы. В лучшем случае кто-то демонстративно сплевывал, мол, вот же времена настали, захочешь завалить симпотную бабу, а тут тебе сюрприз. Бедные настоящие симпотные бабы. Похоже, их мнением касательно «заваливания» традиционно не интересовались.

− Душ, туалет на этом этаже. Комната двумя этажами выше. Вот ключ. Свет не включать, все спят.

«Слушаю и повинуюсь».

− Горячей воды нет, сразу предупреждаю.

«Ну, разумеется, к чему же горячая вода сейчас, когда до зимы еще целый месяц?»

Но в душ я все равно потащился. В жизни не чувствовал себя таким грязным. Заодно смог, наконец, оценить масштаб повреждений. Синяки были повсюду, но меня гораздо больше беспокоили ноющие ребра и не исчезающее ощущение битого стекла во рту и в желудке. Десна воспалились и кровоточили. Меня знобило, но я все равно залез в ржавое корыто, брезгливо поджимая пальцы. Испугавшись грохота воды, громадный рыжий таракан быстро шмыгнул под батарею. И тут я засмеялся, засмеялся несмотря на то, что полившаяся из стока вода скорее напоминала град, она хлестала по моим синякам и ссадинам, а я хохотал, хотя меня аж трясло от омерзения.

Кто-то постучал в стенку. Я умолк и начал яростно намыливаться и тереть кожу. Находиться под ледяной водой было невыносимо, а мыло щипало, но я больше не мог чувствовать на себе эту грязь. Я боялся, она никогда не смоется, и, почти шипя от холода и боли, вновь и вновь выдавливал мыло из дозатора. Когда я решился помыть и голову, вода внезапно перестала течь. Пришлось домываться у раковины. На полу образовалось озеро, в нем захлебнулось еще несколько тараканов. На пару минут я потерял сознание и повис, облокотившись на раковину, отчего та заметно покосилась. Я решил, что пора завязывать с мытьем. Но я все еще чувствовал себя грязным.

Конечно, мне не выдали никаких полотенец, а своих у меня не было. Пришлось вытираться свитером, в котором я приехал. И когда я полез в рюкзак за чистой, ну как чистой, просто менее грязной одеждой, я обнаружил, что и рюкзак пострадал от устроенного мной потопа, и все стало сырым. К счастью, гитару и куртку я оставил на попечении у невозмутимой администраторши.

Когда я поднимался по лестнице в комнату, вновь в абсолютной темноте, меня впервые накрыло это ощущение. Вот он, переломный момент. Эта ночлежка − твой переломный момент, Эсси. Это место − лучшее на данный момент, что ты можешь себе позволить, а скоро ты не сможешь позволить и этого, будешь катиться все ниже и ниже, пока не сдохнешь, и смерть твоя будет не менее жалкой, чем у раздавленного таракана на замызганном полу.

Но что меня пугало − я абсолютно не знал, что мне делать. Организм молил о сне и тепле. Сердце колотилось как ненормальное, в такт ему стучали зубы.

У двери комнаты я достал шапку и надвинул ее на глаза. Может, так не привлеку внимания…

Комната, даже освещаемая одними лишь уличными фонарями, тоже произвела не самое лучшее впечатление. Это был огромный зал, заставленный по периметру стен трехэтажными кроватями. Или, скорее, не кроватями, а нарами, прямо как в тюрьме. Я и там побывать успел, пусть и недолго. Вот и еще одно напоминание о том, насколько, ты, Эсси, близок ко дну жизни.

В комнате стоял резкий запах грязных носков и пропотевших резиновых кед. Но хуже всего было то, что на каждой кровати лежало и сопело или же просто бессмысленно таращилось в пустоту чье-то тело. Пустых коек не было видно. Я подождал, пока глаза немного привыкнут к темноте, и принялся бродить в поисках. Даже лишний раз вздохнуть было боязно − а ну как проснется вся орава, но приходилось порой наступать на края то того, то иного лежбища, подтягиваться вверх и проверять второй и третий ярус. Бесполезно. Может, лечь прямо на полу, рюкзак под голову? Но тогда к моим проблемам точно прибавится и воспаление легких. Или разыскать администраторшу и потребовать себе хоть какое-то спальное место? Но силы уже покидали меня, как и способность соображать.

− Эй, − свистящим шепотом позвал кто-то из темного угла. − Тут есть койка!

Я облегченно вздохнул и поспешил туда. С третьего яруса на меня скалилась добродушная бородатая круглая физиономия. От нее несло перегаром, но вполне умеренно.

− Че, бабы к себе не пускают? − прищурившись, выдал мой спаситель.

Я кивнул, не решаясь заговорить. Голос-то у меня чуть ниже, чем полагается при такой роже. Особенно сейчас, когда я вконец охрип.

– Вот суки, − ответил он и щедро хлопнул рукой по соседней «наре».

Я не решился оставить внизу ни рюкзак, ни гитару, первым делом закинул все на полку. Затем попытался закинуть и себя. Мой благодетель с интересом наблюдал за моими мучениями, потом перелез на мое будущее ложе − зазоры между кроватями, к слову, были совсем крохотные, и, подхватив меня под мышки, помог подтянуться. Задел он при этом почти все мои синяки, но я лишь крепче стиснул зубы и пробормотал что-то благодарственное.

Незнакомец, довольно хрюкнув, уполз к себе, а я завертелся, пытаясь улечься. Укрывались тут одной лишь тонкой простынкой. Отопления не было. Я сжался, скрутился в клубок в надежде сам сгенерировать тепло и заснуть. Но ничего не выходило. Напротив, подступила паника, сердце продолжало колотиться. Согреться никак не выходило, зуб на зуб не попадал. И меня вновь охватила гнуснейшая мысль о вселенской несправедливости. Глупая, детская мысль. «Почему я, за что все это мне, почему все это происходит со мной?» А затем и «не лучше ли мне сдаться и подохнуть, раз весь мир так этого хочет?»

На последнем пассаже внезапно явились слезы. Вот уж чего не хватало! Впервые за… Не помню, но я был уверен, что плакать давно разучился. Но вот они, слезы. Тихо стекают по переносице. До чего мерзкое ощущение. И словно комок стекловаты из желудка переместился в горло.

«Можно я просто усну, пожалуйста? Я так устал» − молил я неизвестно кого. Но истерика не прекращалась. Почему-то в этой комнате, среди целой толпы храпящих людей, я острее чувствовал свою беспомощность и никчемность. И вдобавок в голове вновь стали всплывать события той ночи. Трасса под дождем. Фура. Нехорошее предчувствие. Руки, зажимающие мне рот. И…

«Нет, пожалуйста, только не это».

А в следующую секунду меня вдруг накрыло чем-то теплым и тяжелым.

− Одеяло бери, − приветливо дыхнули спиртом с соседней койки. − А то околеешь. Пузырь дать?

Я с благодарностью завернулся в колючий и не самый чистый плед и кивнул. Фигура на соседней кровати села, задев макушкой потолок, покопалась в недрах собственного лежбища и протянула бутылку, блеснувшую в темноте. Глоток обжег мне горло, но прекратил истерику. И может теперь, я не заболею. Я вновь прошептал слова благодарности и протянул бутыль назад, но ответа не было. Мой спаситель уже спал, грудь его высоко вздымалась.

Я вновь свернулся в клубок. Над хостелом пролетел, прогрохотав, самолет, отчего парень на соседней койке вновь зашевелился. Наконец-то мне стало тепло. Может, мир все же решил повернуться ко мне иной стороной, может, то был ответ на мои мольбы?

− Слышь, − внезапно велел голос соседа по койке. − Ты не реви. Приедем, бухать будем…

Куда приедем, я не стал уточнять, так как парень продолжал спать. Может быть, в полусне ему пригрезилось, что мы находимся в плацкартном вагоне. А может, это из-за пролетевшего самолета. В любом случае, его слова почему-то подействовали очень успокаивающе. Хорошо ведь ехать куда-то, зная цель. И хорошо, что там, в пункте назначения, кто-то ждет тебя. Или кто-то едет с тобой. Тот, с кем будешь бухать по приезде. С этой мыслью я наконец отключился.

========== Часть 1, глава 2 “Реабилитация” ==========

− Вирры? Ну на-адо же…

В бесплатной больничке, куда я дохромал уже под вечер следующего дня, началось то, чего я так опасался: люди начали проявлять ко мне повышенное внимание. Сначала дремавшая дама в регистратуре, мигом проснувшаяся при виде темно-зеленой обложки моего паспорта. Потом молоденькая медсестра. Может быть, смыться по-быстрому? А что, я точно кошка, на мне все заживает рано или поздно, не в первый раз ведь огребаю. А ну как заинтересуются мной, вспомнят ту загадочную аварию на пустой дороге несколько дней назад и…

В попытке погасить очередной приступ паранойи я налил себе стакан воды из больничного кулера. Последний. И поскольку прикладывался я к нему уже в четвертый раз, люди из очереди уже стали смотреть в мою сторону с явным неодобрением. Черт, как же хочется убежать отсюда. Но нельзя. Я принялся мысленно уговаривать себя, медленно цедя холодную воду.

«Тебе нужно найти работу, Эсси, хоть какую, чтобы продолжить поездку. Автостоп мы больше не рассматриваем, и, нет, не возвращайся вновь к мысли о перевернутой фуре на дороге под дождем, не смей! Люди пялятся, потому что впервые видят вирровский паспорт, это нормально. Твои сограждане редко выбираются в большой мир, так что ты для них − почти то же самое, что король Эстервия Одиннадцатый, восставший из гроба и разгуливающий по улицам в парадном мундире. Люди удивляются, потому что в документах значится юноша из крайне уважаемой древней семьи, а приходишь ты, нечто похожее на старшеклассницу с хриплым прокуренным голосом, одетую в тряпки бездомного наркомана. Мог бы уж привыкнуть, Эсси, раз таким уродился. Как там говорили работники в усадьбе, «бабой был бы краше». Людям непонятно, что человек из Вирров забыл в этой дыре. Им интересен твой акцент. Твоя рожа. И им даже в голову не придет связать тебя с тем дорожным происшествием. Тебя никто не видел. Сиди спокойно, Эсси, и позволь бесплатной медицине привести тебя в божеский вид».

Самовнушение помогало не особо, но хотя бы позволило убить время. И отвлекло от желудка, который сжимался от голода. Но страх был сильнее. Стоило мне отвлечься, как он окутал все мысли, сжал голову тисками. Я был готов прямо сейчас сорваться и бежать, наплевав на все.

Но тут меня вызвали. Не сразу дошло, что вот этот набор звуков, что выкрикнула медсестра, высунувшись в коридор − мое имя. Спиной я чувствовал изумленные взгляды остальных ожидающих. Спокойно, ребята. Можно просто Эсси.

Врачом была женщина, к огромному моему облегчению. С женщинами всегда проще. Но есть и минус: они куда более пытливы. А в моем положении лишние вопросы ой как нежелательны. Я решил очаровать ее и весь осмотр скалился как идиот. Та еще комедия получилась.

Я ойкал и радостно кивал, когда она спрашивала, болит ли здесь или здесь. И все время растягивал улыбку шире. Пока не понял, что со стороны это выглядит, должно быть, жутковато.

− А здесь?

− Очень! – ну вот, опять. Прозвучало так, будто я рад этому.

«Эсси, заканчивай. А то тебя сейчас отправят тест на наркотики проходить».

− Что с вами произошло? − врач отложила стетоскоп в сторону и, нахмурившись, посмотрела на меня.

− Упал, − я выбрал самое худшее и самое клишированное объяснение из всех возможных.

И не выдержав, хихикнул. Воображение услужливо подкинуло картинок о том, как именно я должен падать, чтобы получить вот такой результат.

Черт. Вот как теперь остановить этот истерический смех? Медсестра подошла к врачу и что-то прошептала ей на ухо. Явно что-то о наркотесте. Но унять припадок я никак не мог. У меня часто такое случалось в последнее время. Замаячит на горизонте какая опасность, беда, а я давай ржать как кретин.

− И давно вы… упали? − саркастично уточнила доктор.

− Давно… Нет, недавно, вот буквально сегодня!

«Да, Эсси. Не возьмут тебя в разведку».

− Вы обращались в полицию касательно тех… кто вас уронил?

Мне определенно нравится эта женщина. Вот только от разговора о полиции нужно как-то незаметно уйти.

− Сам с ними разобрался. Видели бы вы тех парней…

Я понизил голос и сделал несколько боксерских выпадов в воздух своим миниатюрным кулаком.

Сестричка украдкой хихикала, туго перебинтовывая мои ребра. О наркотесте она больше не вспоминала, и в глазах ее сквозь пелену профессионального отчуждения, просто необходимого, когда работаешь в таком месте, как это, стало проступать сочувствие. Я продолжал нести какую-то чушь. Под конец приема удалось выжать ухмылку и у суровой дамы-доктора. Так-то лучше. Рецепт я скомкал и выбросил в урну − у меня был выбор, лекарства или ужин, поэтому придется поправляться без таблеток.

Чуть приободрившись, я вернулся в свою ночлежку. Разжился по пути жирнющим горячим бутербродом и бутылкой воды. В комнату идти совершенно не хотелось, пока все соседи не улягутся, но я, еще уходя, заприметил пустующий холл. Там имелось кресло с разодранной обивкой и крошечный допотопный телевизор.

Изображение на экране дрожало и извивалось, по нему бежали помехи. Я пару раз стукнул по пыльному корпусу, покрутил заячьи уши антенны, но добился лишь того, что горизонтальные полосы стали вертикальными. Показывали клипы двадцатилетней давности. Песни о тоске, одиночестве и смерти. Половина этих музыкантов уже лежала в гробах. То, что надо. Я жевал бутерброд и качал ногой в такт музыке.

− Ты бежишь и бежишь, все бежишь, убегаешь, но ты загнан, ты загнан!.. − завывал белобрысый вокалист, прижимая пальцы к вискам.

− Ты загнан, − подпевал я, в паузах между пережевыванием.

− И скоро настигнет пуля шальная…

− И скоро настигнет…

− И тогда люди скажут…

− И тогда люди скажут…

Наши голоса слились в унисон. Честно говоря, не планировал я устраивать бесплатный концерт, но ничего не мог поделать. Уж очень я люблю музыку. С того самого момента, как понял, что нужная песня всегда найдется к любой ситуации. Что порой она − словно ненавязчивый собеседник, что непременно выслушает и разделит боль. Люблю с того самого момента, как осознал, что могу не просто сидеть и внимать, но и петь, во весь голос. И что у меня даже неплохо получается.

− Он бежал очень быстро, он был словно ветер…

− Он был словно ветер…

− Но никто еще не смог убежать от смерти…

− Никто еще не смог убежать от смерти…

− От смерти и себя-я-я!

Я слишком увлекся. Замерцавшая от моего завывания лампа слегка отрезвила и вернула на землю.

− Ништя-як… − раздалось из-за угла.

Я медленно развернулся и увидел небритое лицо моего вчерашнего спасителя. Длинные волосы его были мокрыми, на них виднелась пена, вода с волос стекала за воротник майки. Он был в кроссовках на босу ногу и тщетно пытался пропихнуть одну из ступней глубже, но только сильнее сминал пятку.

− Иду за чайником, чтоб башку помыть… Тут же нет воды горячей ни хрена, знаешь? И слышу, ты тут орешь. Не, чувак, вообще тема! Глотка у тебя что надо!

«Чувак? Ну и отлично, что данный момент прояснили».

− Спасибо, − ответил я осторожно.

− Слушай… − Он рассеянно поскреб голову. − Не поможешь? Я тут пытаюсь волосню свою отмыть. Полей мне башку из чайника, а?

− Ладно, − я сполз с кресла, и проверил повязку под свитером.

− И это, чувак… Ты извини, слушай. Я вчера тебя в темноте с бабой спутал.

Закатываю глаза.

− Да пофиг.

− Реально извиняюсь. Из тебя бы вышла красивая баба.

Обычно фразы вроде этой все-таки бесят. Но почему-то в исполнении моего нового знакомого все звучало и впрямь как-то безобидно.

Последние сутки все вообще складывалось как-то непривычно нормально. Я не влип ни в какие неприятности. Понемногу приходил в себя. Спал на кровати и ел еду. Разговаривал с людьми так, что они не хотели разбить мне лицо.

Я знал, что это ненадолго. Нормальность − не мой случай. Но в этот раз я постараюсь протянуть ее видимость так долго, как смогу. Буду оберегать эту хрупкую, тающую на глазах иллюзию.

В зеркале ванной украдкой смотрю на свое лицо. По-прежнему старшеклассница. Сильно помятая жизнью старшеклассница. Хуже всего глаза − взгляд дикий, безумный. Я знаю, что где-то там притаилась другая моя часть, другой Эсси, от которого я бы с радостью избавился. Эсси, который умеет делать то, чего не могу я. То, что я ненавижу. То, что люди просто не должны уметь делать. Он там. И я знаю, что неверно отделять его от себя, неправильно думать о нас как о двух разных личностях. Ведь я это он, а он это я. Но мне так проще. Придумать себе расщепление рассудка и свалить всю вину на какую-то неподвластную мне сущность.

− Слушай, лей прям из чайника! − распорядился мой новый знакомый, склоняясь над раковиной.

Из носика валил густой пар. Я вздохнул − и компанию-то нахожу себе под стать. «Чудом выжившие и дожившие до своих лет».

Я разбавил крутой кипяток холодной водой из крана. Вчера ночью этот парень помог мне не замерзнуть насмерть. Сегодня я постараюсь, чтобы он не сварил себя заживо. Очевидно, «чудом выжившие» должны держаться вместе.

До тех пор, пока мне не придется вновь спешно драть когти. Я очень надеялся, что эта передышка перед неизбежным затянется, хоть ненадолго.

========== Часть 1, глава 3 “Моя семья: сочинение, которое вы бы не захотели прочесть в школе” ==========

«Вирры. Далекий край, окруженный тайгой. Последний оплот аристократии. Огромные поместья, каждое второе занесено в список объектов культурного наследия. Дивный край, где слышен шепот леса, где перед глазами встают лица из прошлого, лица наших славных предков…»

Уехать из этого чудного края можно. Поездом. Вот только этот чудный край будет преследовать тебя повсюду. Вместе со славными лицами предков, чтобы им оплавиться в аду.

Моя мать умирала каждый день последние пятнадцать лет. Делала она это с таким размахом, что на ушах стоял весь дом. Нет, она не кричала, по крайней мере, поначалу. Крики были кульминацией. Или своего рода козырной картой, вынутой из рукава, когда прочие методы уже не работали. Но каким-то образом все, что она делала − и взлетающие к вискам руки, и вздохи, и картинное обмякание в кресле, и учащенное дыхание, и даже закатившиеся к потолку глаза – все это отдавалось в каждом уголке поместья. Невозможно было остаться равнодушным. Особенно если виновником ее мучений был ты сам. Впрочем, так и было в большинстве случаев.

Я не хватаю звезд с небес в гимназии. Я пишу, как курица лапой, делаю фантастическое количество ошибок. Я слишком быстро хожу. Я слишком небрежен в одежде. Я завожу неподходящие знакомства. Вместо того, чтобы разучивать чарующую музыку из репертуара королевского театра на рояле, я таскаюсь с гитарой, с этим инструментом бродяг. У меня слишком быстро отрастают волосы, и она уже не может, как в детстве, отхватить их под корень тупыми ножницами. Я дышу. Я хожу. Я существую. И я слишком похож на нее. Не так, как сын может быть похож на мать. Похож как зеркальное отражение, помолодевшее на несколько десятков лет. И шутки про завидную невесту никак не надоедают нашим соседям.

Когда мать абсолютно выбивалась из сил, она откидывалась на кушетку и протягивала мне дрожащую ладонь. Далее следовала долгая исповедь о том, как ей тяжко и больно видеть, что дитя, выношенное под ее сердцем − да, ее лексикон составляли сплошь вот такие пафосные клишированные фразы − так разочаровывает ее. Щеки ее были бледными, дыхание прерывистым, а голос слабым и хриплым.

Лет до тринадцати я верил, что и правда доставляю ей такие мучения. Боялся, что когда-нибудь я и впрямь сведу ее в могилу. Но уже тогда я заметил, что никакие изменения в моем поведении, никакие попытки быть прилежнее, старательнее, лучше, тише, незаметнее, неважно, не сокращают количество припадков.

Какое-то время я уже слушал ее как радио, сидя рядом. Ее холодные пальцы сжимались вокруг моего запястья. Хватка для умирающей была чересчур крепка, я чувствовал, как волнами отходит моя жизненная энергия, перекочевывает в эту бледную руку с синеющими венами. Но голос ее был так слаб, так несчастен, что слушать отстраненно было невозможно. Словно когтями скребли по сердцу.

А когда она обхватывала мое лицо руками, будто пытаясь заглянуть в душу, глаза ее, огромные и синие, блестели от непролитых слез, сердце невольно замирало. И каждый раз в нем невольно шевелилась надежда услышать что-то другое, что-то кроме того, что я − главная причина ее страданий. Надежда, что никогда не оправдывалась. И каждый раз, когда я видел свое отражение в ее глазах, меня невольно сковывал ужас − так мы были похожи.

И даже этот дар манипуляции, этого мастерского давления на жалость я унаследовал. Нет, я не мог применять материно оружие против нее же − она была намного сильнее. Но активно пользовался этим в жизни, пусть каждый раз мне было противно от самого себя. Я не знал других способов выживания. Зато глаза мои были также огромны и блестящи, и все страдание нашего народа отражалось в них.

«Наш народ» − это Вирры. Если вкратце − не плебеи. Последние потомки не плебеев, чудом выживающие в этом грязном плебейском мире. Надежно укрытые от грязи и порока в своем тихом городке на краю страны. Двенадцать королей и королев − двенадцать постных лиц, увенчанных регалиями, обязательное украшение каждой гостиной.

С каждого портрета смотрят до боли знакомые глаза. Мои и материны. Из-под каждого царственного головного убора выбивались столь же опостылевшие желтые кудри. Тоже мои и материны. Точно живущие своей жизнью, растущие как сорняки. Впрочем, женщин эта грива скорее украшала, делая их похожих на древних богинь-воительниц. Меня же постоянно заставляли отстригать быстро отрастающие пряди, так что я походил на печального вида одуванчик. Когда же их, наконец, оставили в покое, они зажили в свое удовольствие, обратившись непроходимыми зарослями, завязываясь немыслимыми узлами.

Все в Виррах так или иначе были связаны с королевской семьей. Ничем в Виррах люди так не кичились, как своим происхождением. Ничто не вызывало такого воодушевления, как обсуждение семейных древ и перечисление своих почтенных родственников. Наша фамилия была особенно древней и уважаемой. Линия по матери пролегала где-то совсем рядом с королевской семьей. Предки же моего отца были военными − шесть генералов с внушительными подбородками, шесть портретов в гостиной как раз под портретами двенадцати королей.

Я ничего не взял от этих генералов, кроме того, что жизнь моя походила на поле боя, где я вновь и вновь терпел поражение. Но мне не досталось ни квадратного подбородка, ни широченных плеч, ни стати. Я полностью пошел в родню матери и больше всего напоминал портрет инфанты Эстервии Эйллан, который украшал каждую школьную хрестоматию − принцесса была известным книгочеем, пока не пропала без вести.

Кажется, именно сходство с принцессой, которое перестало казаться всем милым, когда мне минуло семь, начисто отвратило от меня этого сурового генерала. Хотя я помню его этакой проекцией собственного портрета − такое же неподвижное безразличное лицо. Руки либо прижаты к бокам, когда он ходит по кабинету, чеканя шаг, либо одна рука лежит на столе − сжатый массивный кулак, точно знак угрозы, а вторая сжимает перьевую ручку с золотым набалдашником, выводит крошечные квадратные буквы − будто напечатанные.

Отца я боялся просто панически, хоть наше взаимодействие и сводилось к минимуму. До наступления школьного возраста я был для него чем-то вроде докучливого предмета, что болтался под ногами. Вечно норовящего расположиться со своими играми под дверями его кабинета. Слух у отца был острый, малейший шум его раздражал. То и дело он распахивал дверь, заставляя мое сердце замирать, и приказывал кому-нибудь из слуг убрать ребенка.

К слову, он никогда не обращался именно ко мне, никогда не велел мне убираться самолично. Думаю, несмотря на мой страх, мне безотчетно хотелось внимания, потому что я вновь и вновь приходил играть именно к его кабинету. Даже выбирал часы, когда слуги были заняты в другой части дома, и отец не мог до них докричаться. Еще и выбирал игрушки пошумнее, вроде железной дороги. Тогда он, сверкая глазами, самолично доставлял меня в мою комнату и закрывал на ключ.

В меня словно вселялся бес, я вопил, точно меня убивают, пытался выкрутиться из железной хватки, молотил кулаками и пытался лягнуть отца ногой. При этом мне казалось, что он вот-вот рассвирепеет и, в свою очередь, врежет мне как следует. Но нет, он закрывал проблему на ключ и уходил. Во время его отсутствия я изрисовывал закрытую дверь кабинета мелками, просовывал под нее нарезанную бумагу и прочий мусор. По возвращении отца я прятался в каком-то затаенном уголке, с замирающим сердцем слушал, как он орет на слуг, не уследивших за мной, и представлял в каком-то сладостном ожидании, что он непременно найдет меня и просто уничтожит. Но он лишь вновь запирался в своем кабинете.

Когда я стал старше и принялся активно, как сейчас говорят, искать себя, к нашему общению добавилось долгое стояние у него в кабинете под монотонные нотации. Я стоял навытяжку, а он ходил вокруг, зловеще роняя слова своим монотонным голосом. Никогда в жизни мне не было так страшно. Мне казалось, вот-вот он перейдет эту грань. Впечатает меня в стену. Изобьет до полусмерти. Но он только брезгливо протягивал руку за очередной уликой − сигаретой, косяком, серьгой из рыболовного крючка, которым я проткнул себе ухо, подражая певцу, которого увидел в журнале, пресловутый журнал, где с обложки скалились лохматые рок-звезды, швырял улику в камин и велел мне убираться.

Мне хотелось закричать, как в детстве, броситься на него с кулаками, довести его, заставить перейти грань. Сделать что угодно, лишь бы стереть эту равнодушно-презрительную гримасу с его лица. Но страх парализовывал меня. Я не мог в открытую что-то заявить ему, лишь продолжал чудить, изобретая все новые способы «поиска себя». Но добился лишь того, что припадки матери стали чаще.

Был еще бесконечный сонм тетушек и дядюшек, бессменно занимающий комнаты в гостевом крыле поместья. Царство париков, вставных челюстей и прогрессирующей старческой деменции. Хор, всегда готовый подпеть матери в ее трагических номерах. Три кузины-погодки, похожие как близнецы, ненавидящие меня за то, что «генеральская» челюсть досталась каждой из них, но не мне.

Что говорить. Родни у нас было много.

Были и слуги, в противовес родне очень любившие меня, чем я постоянно пользовался. Они тайком приносили мне лакомства с кухни. Когда я был ребенком, они все норовили невзначай провести рукой по моим волосам, старались как-то развеселить. Многого они не могли себе позволить − родители держали их в страхе, но я жадно ловил эти крохи внимания. Убегал к ним, когда только мог. Даже понимая, что это может стоить им работы. Внимания мне было всегда мало, неважно какого, неважно от кого. Я одновременно и боялся, и жаждал быть пойманным на каком-то из проступков.

Что говорить. Мы были из Вирр. Все эти древние семейства и дома сплошь кишели безумцами, и я не был исключением.