Текст книги "Одна на миллион (СИ)"

Автор книги: nastiel

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

– Не обижайся, – я поджала губы. – Я плохой человек, именно поэтому у меня нет друзей. Не всегда удается держать язык за зубами.

Никита улыбнулся. Теперь его улыбка показалась мне усталой и вымученной, и от этого я почувствовала себя еще хуже.

– Я не из обидчивых, – Никита махнул рукой. – Просто спина затекла. Вроде как твоя очередь задавать вопрос.

Никита присел на ближайшую к нам скамейку, одну из многих расставленных плотными рядами по всему периметру актового зала.

– Не думаю, что это хорошая идея. Вдруг я еще что—нибудь ляпну.

Я подняла с пола Никитину толстовку и положила ее на край сцены. Никогда в жизни я не была такой разговорчивой, как тогда – казалось, словно я проговорила весь свой недельный максимум.

Я притворно зевнула и потянулась.

– Если честно, я бы с удовольствием уже легла спать. Сегодня встала очень рано, и … – я осеклась,поймав себя на мысли, что пытаюсь оправдаться. – Я устала,в общем.

Никита встал и огляделся по сторонам.

– Сдвинем несколько скамеек, будет вместо кровати. За кулисами есть кое—какой реквизит. Можно подложить его, чтобы было не так жестко спать.

– Ладно, – кивнула я, и когда увидела, что Никита собирается мне помощь, выставила руку вперед. – Я справлюсь сама. Спасибо.

Никита сел обратно на скамейку с выражением щенка, которого не пустили на улицу. За кулисами я нашла огромный кусок поролона в виде выпускного колокольчика, спрятанный в самом дальнем углу. Разумеется, Зое на ее последнем звонке подобное старье не нужно, и именно поэтому оно вместе с прочей пыльной мишурой скинуто куда подальше.

Вытащив поролоновый колокольчик вместе со старым костюмом Снегурочки на сцену, я спустилась в зал и принялась сдвигать скамейки. Это удалось мне не без труда – дерево оказалось тяжелым, хоть и выглядело изящно и не массивно. Никита следил за мной все это время – мне не надо было поднимать на него взгляд, чтобы понять это. Разместив колокольчик на скамейках как матрас, а голубую шубу Снегурочки как простынь, я осторожно прилегла. Под голову пришлось подложить собственные ладони – сумка с учебниками оказалась слишком жесткой альтернативой подушке.

– Удобно? – спросил Никита, когда, спустя минут десять я наконец перестала вертеться и более или менее устроилась.

– Могло бы быть и хуже, – перевернувшись лицом к стене и спиной к нему, ответила я.

– Сладких снов.

– Спокойной ночи.

Вскоре я услышала за спиной сначала скрип скамеек, а затем и половиц. Обернувшись, я увидела, как Никита тащит со сцены шубу Деда Мороза. В какой—то момент он остановился на месте, надел ее и погладил себя по невидимой бороде, приговаривая что—то одними губами. Я хихикнула в кулачок, чтобы не привлекать к себе внимание.

Когда Никита улегся, я снова повернулась к стене. Спать мне не хотелось, и даже тогда, когда Никита где—то за моей спиной тихонечко засопел, я продолжала смотреть в одну точку, думая обо всем одновременно. Мне казался странным или даже диким факт того, что я лежала в актовом зале после закрытия школы и собиралась укладываться здесь спать, и это буквально в паре шагов от мальчика, с которым я была знакома одиннадцать лет, но которого практически не знала. Это и смущало меня и заставляло в предвкушении ожидать завтрашний день, чтобы Никита повел меня в такие уже знакомые кабинеты, на которые я смогу взглянуть совершенно по—новому.

С мыслью о том, что Варя убьет меня, если я не использую эти дни для того, чтобы, наконец, отдохнуть, я закрыла глаза и практически сразу же отключилась.

Проснувшись посреди ночи, я обнаружила сложенную Никитину толстовку под своей головой.

========== Глава 4 ==========

Комментарий к Глава 4

* бас-гитарист Led Zeppelin, мультиинструменталист.

** – Talking to the Moon (Bruno Mars)

На следующий день я проснулась от того, что кто—то варварски шумел прямо у меня под ухом. Я открыла один глаз. Привыкшая видеть вокруг себя космический полумрак, я немного огорчилась, когда в лицо ударил свет дневной лампы, тускло освещающий деревянные стены актового зала. Странно, но раньше я никогда не замечала, что они выполнены в стиле мозаики – деревянные прямоугольнички от бежевого до красного складывались в большие ромбы.

Я открыла второй глаз и лениво потянулась. Тело ломило от непривычно жесткой постели, а на лбу чувствовалась липкие следы пота – ночью было очень душно. Причиной моего пробуждения оказался Никита, который копошился в своем рюкзаке с таким серьезным видом, словно от этого зависела его жизнь.

– Доброе утро! – произнесла я как можно громче.

Никита вздрогнул и глянул на меня глазами, полными непонимания и страха. В голове промелькнула мысль о том, что он захочет ударить меня своим рюкзаком за такую глупую выходку. Но его взгляд поменялся сразу же, как только он столкнулся с моим.

– Женщина! – Никита вскинул руки вверх. – Ты хочешь, чтобы я скопытился от сердечного приступа?

Я села в своей наспех придуманной постели и принялась массировать шею.

– Это тебе за то, что поднял меня своим шуршанием.

– Что? Да я специально старался не шуметь, чтобы тебя не разбудить!

– В таком случае, ты очень громко не шумел, Никит.

– Ну простите, Ваше Высочество!

Я закатила глаза. Никита снова сгорбился над своим рюкзаком.

– Что ты ищешь? – я слезла на пол, немного попрыгала на месте, чтобы ноги перестало колоть, а юбка более или менее расправилась, и подошла к Никите.

– Кое—что … Что должно быть где—то здесь …

Вскоре вещей на полу оказалось больше, чем в рюкзаке. Я присела на корточки и взяла в руки первую попавшуюся тетрадь – ею оказался сборник, содержащий в себе алгебру, химию, русский язык, всемирную историю и несколько листков под расписывание чернил и небольшие зарисовки в стиле абстракционизма. Я толкнула Никиту локтем и ткнула пальцем на один из рисунков.

– Это ромашка?

– Что? Это рука робота, просто не дорисованная.

– И не надо дорисовывать. Скажу тебе честно, рисование не входит в возможный список всех твоих талантов.

Никита отвлекся от рюкзака и поднял на меня глаза.

– Да, я в курсе, спасибо, – произнес он, надув щеки, а затем добавил: – Только это не мои рисунки.

Я пролистала все Никитины тетради. Кроме полного отсутствия организованности я заметила, что в каждой из них было несколько страниц, отведенных под чьи—то художественные эксперименты. Ничего из этого и близко не напоминало почерк человека, который знает, что рисует.

– А чье это? – спросила я. Внутренний голос предложил уточнить: – Твоей девушки, может?

Никита наконец нашел в сумке то, что с таким упорством искал – я поняла это по тому, с какой резкостью он выпрямился. В его руке был зажат какой—то сомнительного вида кулек.

– Нашел! – Никита в буквальном смысле сиял.

Он принялся разворачивать пакет, а за ним еще один. Когда он дошел до слоя фольги, я почувствовала стойкий запах копченой колбасы. В животе предательски заурчало, и я прижала к нему ладонь в надежде, что Никита не услышал.

В пакете оказался большой бутерброд с двойным слоем колбасы, помидорами и сыром.

– Ты не думаешь, что он мог испортиться? – спросила я, когда Никита впился зубами в край бутерброда.

– Поверь мне, я уверен в его свежести больше, чем в собственном будущем, – пробубнил Никита.

Он предложил мне половину, и я согласилась, хоть и долго потом раздумывала над тем, стоит ли его есть. Но бутерброд оказался намного вкуснее, чем мог мне показаться.

Никита так легко отвлекался, что мне пришлось повторить свой вопрос про рисунки несколько раз прежде, чем я наконец получила ответ.

– В какой—то степени можно сказать и девушки, – я непонимающе уставилась на Никиту. Он доел бутерброд и теперь запихивал свои пожитки обратно в рюкзак. – У нас с ней все сложно. Разница в возрасте и социальном статусе рубят нашу любовь на корню. Ей три, мне семнадцать. Сама понимаешь, общество едва ли будет мириться с такими отношениями.

Я знала, что Никита шутит, по его кривоватой улыбке и маленьким еле заметным морщинкам в уголках глаз, но все равно чувствовала себя дурочкой.

– Господи, Девятова, не напрягайся ты так! Я шучу! Это сарказм, ты же его так любишь!

– Это твоя сестра? – спросила я, сделав вид, что и так все сразу поняла.

– Семы. Я часто прихожу к нему после школы, когда домой идти совсем неохота. Конечно, там и без меня батальон народу на квадратный метр, но Семина мама всегда не против моего присутствия. Когда я остаюсь там на ночь, она стелит мне ВИП—раскладушку в кухне.

Мало кто в нашем городе не знал о печальной судьбе семьи Семена Остапенко. Его отец, трагически погибший в пожаре, оставил на хрупкие плечи своей вмиг постаревшей на десяток лет жены четверых детей и больную мать.

– Бутерброд, кстати, она сделала. Я вчера у них ночевал, потому что мой дебильный брат заперся в квартире со своей девушкой. А тетрадки мои Дашка разрисовывает – младшая сестра Семы. Она говорит, что когда вырастет, выйдет за меня замуж. И мы будем жить долго и счастливо в большом старом замке и умрем в один день.

Я улыбнулась. Никита рассказывал о чужой семье так, словно она была ему роднее собственного брата.

– Я всегда хотела иметь сестру, – призналась я.

– Ты бы могла научить ее ненавидеть людей, – кивнул Никита.

Я толкнула его кулаком в плечо.

– И еще куче полезных вещей! – добавил Никита, когда я подала ему последний предмет для его рюкзака. Ими оказались массивные наушники ярко—зеленого, практически кислотного, цвета.

– Ну что, готова? Время приключений! – Никита закинул рюкзак на одно плечо. Я кивнула, – Хватай свою сумку, пора открывать новые земли!

Пока Никита оттаскивал обратно за кулисы использованный нами реквизит, я переплела волосы, которые были слишком короткие для любых причесок, кроме хвостика. Затем я взяла со скамейки толстовку Никиты и встряхнула ее несколько раз в надежде хотя бы немного разгладить мятости. Когда я закончила, то обнаружила, что из его кармана выпала сложенная в несколько раз бумажка. В момент, когда совесть начала громко кричать о том, что читать чужие записки как минимум нехорошо, я подняла записку и зажала ее в кулаке.Собственная личная жизнь для меня всегда являлась чем—то сокровенным, и потому в чужую я лезть уж точно не собиралась. Однако, когда Никита спросил, чего я там копошусь, я рефлекторно сунула бумажку за пояс юбки.

– Твоя толстовка, – я скривила губы в улыбке, подошла к Никите и протянула ему его кофту, – Кажется, я говорила, что она мне не нужна.

– Не за что, – Никита подмигнул мне прежде, чем натянуть толстовку.

Кабинет основ безопасности жизнедеятельности открылся не с первого раза и не с первого ключа. Замок оказался старым и заржавевшим, и Никите пришлось чуть больше получаса пытаться открыть дверь с помощью моей невидимки. Когда она, наконец, поддалась, и мы варварски ввалились внутрь небольшого помещения, я задалась вопросом, зачем мы вообще это делали.

– Ну как это “зачем”? – возмутился Никита, когда я высказала свои подозрения.

Правда, на этом его аргументы закончились, уступив место привычному восхищенному взгляду мальчишки, которого пустили поиграть с новыми игрушками. Первое, до чего дотянулись его руки, оказался макет автомата.

– Помнишь, как Олег Ильич залепил тебе подзатыльник Конституцией, когда ты на уроке попытался расстрелять из этого макета стойку с противогазами? – я присела на край парты первого ряда и принялась болтать ногами в воздухе.

– Помню ли я как обжшник навешал мне люлей? – Никита хмыкнул. Он направил дуло макета на тренажер сердечно—легочной реанимации, который все ласково называли Максимкой – не только потому, что так он назывался согласно документам, но и потому, что он действительно был похож на Максима. – Такое сложно забыть! – Затем он на мгновение опустил автомат, посмотрел на меня, прищурившись, и добавил: – Странно, что ты помнишь.

Я пожала плечами. Это было смешно, это было два месяца назад, это было в день, когда на улице с утра до ночи шел проливной дождь. Причин, по которым я не должна была это запоминать, не было, и все же было действительно странно, что я вспомнила.

– А я помню, как тебя на Максимке заставили продемонстрировать искусственное дыхание и непрямой массаж сердца! – сообщил Никита, когда я слезла со стола и принялась разглядывать плакат под громким названием “Здоровый образ жизни”.

Никита вырос рядом со мной. Мои щеки тут же вспыхнули красным. Это был один из тех дней, которые хотелось навсегда вычеркнуть из своей жизни: мне пришлось в течение десяти минут вдувать воздух в пластмассовый рот Максимки и нажимать ему на грудь до тех пор, пока Олег Ильич не сказал, что несчастный скончался от бездарно оказанной первой медицинской помощи. Хотя я была уверена, что все делала правильно.

– Это было ужасно! Я потом неделю ощущала на губах привкус дешевого пластика!

Я состроила кислую мину. Никита рассмеялся.

– К тому же, это была моя первая тройка, – добавила я.

– Худший день в жизни?

– Худший день в жизни.

Никита хлопал меня по спине, приговаривая “Бедненькая Риточка!” до тех пор, пока я не предложила ему заткнуться. Тогда его взгляд устремился к плакату перед нами. На нем счастливые девушки прыгали на скакалках и ели салат, а довольные жизнью юноши тягали гантели и отказывались от предложенного человеком в плаще алкоголя.

– Британские ученые доказали, что если вести здоровый образ жизни, то можно прожить долгую жизнь … Долгую и скучную!

Никита ткнул меня локтем в бок, словно ожидал, что я сложусь пополам в приступе смеха. Но вместо этого я сурово посмотрела на него.

– Господи, ты выбрал самую ужасную шутку из всех, которые приходят в голову при взгляде на этот плакат! – я всплеснула руками, – Даю тебе еще одну попытку.

Никита почесал затылок.

– Это было лучшее, что у меня есть! – он развел руками, – Дальше – хуже.

– Я разочарована, – театрально вздохнула я.

Никита опустил уголки губ вниз и сдвинул брови к переносице и снова стал похож на щенка, с которым отказались погулять.

– И все—таки, что мы тут будем делать?

Никита бросил на меня взгляд из—под бровей и улыбнулся кривоватой улыбкой – именно такими выражениями лица обычно обмениваются заговорщики.

– Что? – спросила я.

– Да есть тут у меня одна идея.

Спустя пару минут я уже помогала Никите застегивать общевойсковой защитный костюм, на который Олег Ильич позволял нам только смотреть, но не трогать. Он был велик ему в росте, но в плечах немного жал, и Никита то и дело выгибал и разгибал спину от неудобства. Он решил устроить себе мини—фотосессию, и на мой вопрос о том, не собирается ли он себя на палец снимать, ответил, что у него есть фотоаппарат.

– И где ты его взял?

– Позаимствовал в актовом зале. Он там еще с того года лежит.

Застегнув последние заклепки у самого горла, я спросила у Никиты не стыдно ли ему у родной школы фотоаппараты красть. С непоколебимым лицом он заверил меня, что это едва ли фотоаппарат, скорее, старая мыльница, на которой осталось еще несколько кадров, жаждущих быть использованными.

Дальше я помогла Никите натянуть перчатки. Теперь он, покрытый прорезиненной тканью с ног и до головы, выглядел как огромная долговязая жаба.

– А теперь помоги мне надеть противогаз.

На мгновение я позволила себе подумать о том, что Никита пошутил. Но его выражение лица было непреклонным. Тогда я тяжело вдохнула, сняла с полки один из противогазов с массивной железной фильтрующей коробкой и надела его на свои ладони, пытаясь растянуть. Резкий и неприятный запах резины ударил в ноздри.

– Ты уверен, что оно тебе надо? – уточнила я.

– Не вижу причин отказываться от этой прекрасной идеи.

– Действительно.

Никита мужественно вытерпел процесс одевания противогаза. Его волосы липли к резине, а мои неаккуратные пальцы делали все еще хуже. Никита поджимал губы, щурился, но терпел. Когда противогаз наконец оказался на его голове, мы оба выдохнули.

– Ты похож на гибрид убийцы из фильма “Мой кровавый Валентин” и лягушки Кермита, – сообщила я, затягивая Никите капюшон.

Никита пробормотал что—то издалека похожее на “возьми фотоаппарат”. Он указал мне рукой на нужное отделение в рюкзаке, и я достала оттуда старенькую мыльницу фирмы Kodak. Возраст фотоаппарата отражался на его внешнем виде: на тридцать процентов он состоял из оранжевых и черных полосок, а на остальные семьдесят из протертой до бела пластмассы.

– Он выглядит старше Джорджа Истмена, – сказала я, и, повертев фотоаппарат в руках, добавила: – Это создатель фирмы Кодак, если что.

Никита неоднозначно покачал головой. Даже если он что—то сказал, я едва ли могла его расслышать. На пленке оставалось восемь неиспользованных кадров из тридцати шести, и пять из них Никита заставил меня потратить на то, чтобы сфотографировать его в прыжке со стула. Это была довольно глупая идея для фотографии, но спорить с Никитой я не стала.

– Так, все. Кажется, получилось, – наконец проговорила я. – Снимай давай эту жуть.

Никита схватился за фильтр противогаза и слегка потянул за него, так, что между резиновым краем и подбородком оказалось пространство.

– Сфотографируйся со мной, – попросил он и снова водрузил противогаз на место.

Я отрицательно покачала головой, и тогда Никита сложил ладони в умоляющем жесте. Я с легкостью представила его щенячьи глаза и сдвинутые брови, скрытые за противогазом. Несколько мгновений и парочку просящих мычаний в место слов спустя я согласилась.

– Только одно фото. И прыгать со стула я не буду.

Никита кивнул, и фильтр перед его лицом противно скрипнул. Он забрал у меня фотоаппарат, встал за моей спиной и вытянул руки вперед так, что я оказалась между ними. Перевернув фотоаппарат объективом на нас, Никита пробубнил что—то вроде “Сыр”, прежде чем нажать на кнопку затвора. Когда вылетела вспышка, я непроизвольно прикрыла один глаз.

– Все, довольна твоя душенька? – я повернула голову в сторону Никиты.

Он пожал плечами.

Тогда я развернулась к нему всем корпусом, и, осторожно подцепив резиновый край противогаза, стянула его с Никитиного лица. Теперь фильтр оказался на уровне лба и делал Никиту похожим на мутировавшего единорога. Я хмыкнула.

– Еще один кадр, – произнес он. – Без противогаза.

Я обернулась на камеру через плечо и едва заметно улыбнулась. Вспышка прогремела в глазах яркими лучами, и я моргнула. Снова подняв глаза на Никиту, я увидела, что он смотрит на меня слегка прищурившись, словно изучая. Его лицо оказалось так близко к моему, что я смогла разглядеть крохотную родинку у него на подбородке.

Слишком близко.

– Спорю на что хочешь, фотка вышла ужасная, – я понизила голос.

– Если и так, то уж точно не по твоей вине.

Я покачала головой. Еще вчера утром на щеке выскочил алый и горячий, словно вулкан, прыщ размером с глобус, а волосы, заплетенные в кривой хвост этим утром, уже давно торчали во все стороны. Я знала, о чем говорила.

Никита опустил руки, и я отошла в сторону, позволяя ему снять с себя дурацкий костюм. Он передал мне фотоаппарат, и я закинула его себе в сумку, чтобы не забыть его в кабинете, предварительно глянув на маленькое окошечко, где за прозрачным куском пластика было показано количество отснятых кадров. Тридцать пять. У нас оставался один кадр и полтора дня, и, несмотря на то, что я все еще плохо знала Никиту Макарова, я была уверена, что он оставит его для чего—нибудь действительно дурного. Или особенного.

Я сидела в пустом коридоре первого этажа прямо напротив огромного квадратного окна, за которым едва ли различалось что—то, кроме плотной серой пелены дождя, начавшегося совершенно неожиданно. Казалось, что заканчиваться он не торопился. Я всегда любила смотреть на дождь, любила слушать, как он барабанит своими тяжелыми каплями по крыше и подоконнику, любила ощущать его на своих плечах, любила запах мокрого асфальта. Дождь умудрялся уносить меня прочь от реальности, туда, где не было проблем. Каждый раз, когда мать переходила черту в оскорблениях, подводя меня к самому краю, где дальше – только истерика и слезы, я выбегала на улицу в своих хлопковых домашних штанах и футболке с надписью “Здесь могла бы быть ваша реклама” и подолгу стояла у подъездной двери под козырьком в надежде на то, что пойдет дождь. И очень редко, спустя минут сорок, мне наконец везло.

– Ритка—Маргаритка! – пропел Никита, и я подняла на него глаза.

Он присел рядом со мной, но не вплотную – между нами было достаточно расстояния для того, чтобы и я, и он могли опереться ладонью и не столкнуться.

– Льет как из ведра, – сказала я.

Вместо внятного ответа Никита хмыкнул. Он вытянул свои огромные ноги вперед, сложил руки в замок и откинулся спиной на перегородку, отделяющую коридор, в котором мы сидели, от гардероба. Я смотрела на Никиту и почему—то не могла представить его, такого вечно веселого и немного дурного, страдающим уже несколько лет по одной особе. Неужели он, как показывают в фильмах, исписывает личный дневник её именем? И снится ли ему будущее, которое они могли иметь?

Наверное, именно поэтому у Никиты не было девушки, ведь, если говорить совсем честно, он был настоящим красавцем, хоть и сам, кажется, едва ли это осознавал. Оттенок его волос походил на мой, но если мои волосы были испорчены вечными экспериментами и теперь больше напоминали катастрофу, то его имели приятный золотистый оттенок, который блестел даже в свете ламп дневного накаливания. Бледно—васильковые глаза, такие большие и вечно распахнутые, словно готовые принять любого, кому нужна помощь, смотрели на всё вокруг так, что невольно хочется открыть им душу. Мои глаза из—за слишком низко посаженных бровей всегда имели налёт хмурости и недовольства. Варя частенько думала, что у меня плохое настроение, и начинала доставать меня глупыми вопросами, из—за чего мое настроение действительно стремилось к нулю.

– Хватит на меня так смотреть, – Никита прищурился. Оказалось, что я слишком долго изучала его взглядом.

– Как “так”? – я сделала вид, словно в этом нет ничего особенного.

– Так, словно я тебе нравлюсь.

Сложно было сказать, чьи щеки больше напоминали два ярких спелых Краснодарских помидора.

– Дурак что ли? – ответила я то, что говорить не хотела.

Никита пожал плечами.

– Прости, – спустя непродолжительное молчание, повисшее в коридоре и прерывающееся лишь тиканьем часов в десятке метров от нас, сказала я. И, выдержав паузу, добавила: – Это не то, что я имела в виду.

Никита перевел взгляд с окна на меня, но я, не выдержав гнета его светлых глаз, отвела свои в сторону.

– За неполный день я уже второй раз извиняюсь. Я предупреждала, что у меня совсем беда с коммуникативными способностями. Я скорее мизантроп, чем филантроп. Или просто полная дура, – я хлопнула себя по лбу, а Никита рассмеялся.

В сердцах я выдохнула. Кажется, лед снова тронулся.

– Иногда я тебя не понимаю,– Никита улыбнулся, но сделал это одними глазами.

Однако, я все равно увидела эту улыбку.

– Иногда я сама себя не понимаю, – понизив голос, произнесла я.

Дождь за окном медленно набирал обороты.

Никита шагал рядом со мной, насвистывая незнакомую мне мелодию и раз за разом накручивая на палец веревку с ключами и затерявшимся между ними амулетом. Несмотря на все то положительное, что он нёс в себе, его подпрыгивающая походка меня раздражала.

– Может прекратишь? – я резко накрыла Никитину руку с ключами своей. – Пожалуйста. От этого звона у меня голова гудит.

– Ладно, ладно, мы все равно уже пришли.

Никита махнул рукой в сторону двери, скрытой за небольшим выступом в стене. Он, в свою очередь, был покрытым густыми лианами, пятнистый окрас которых мне очень нравился.

Я и забыла, что мы отмечали на плане кабинет музыки.

С самого первого класса у меня была привычка проводить рукой по широким листьям лианы каждый раз, когда я проходила мимо. К сожалению, с этим ритуалом пришлось покончить после девятого класса – в закуточке был только кабинет музыки. Было очень приятно снова почувствовать гладкие холодные листья, пропускать их между пальцев и испытывать странное ощущение предвкушения уроков музыки, которые я так любила. Это был единственный урок, где мне не приходилось работать мозгами. Хотя, если быть уж совсем честной, там мне не приходилось работать вообще.

– Насколько я знаю, на инструментах ты не играешь, да? – спросил Никита, когда мы оказались внутри просторного кабинета музыки.

Он был выстроен в стиле амфитеатра – каждая следующая парта располагалась на уровень выше предыдущей. “Это позволяет ученикам по—настоящему насладиться музыкой”, – говорил наш директор. Хотя ученики видели в этом лишь возможность неплохо вздремнуть на самом последнем ряду – там, куда безумно талантливый, но всё—таки пожилой, учитель музыки Андрей Николаевич был просто не в состоянии добраться, не подобрав по дороге все сердечно—сосудистые заболевания в острой форме.

– Нет, – я включила в кабинете свет и огляделась. Все предметы стояли на тех же местах, что и два года назад. Кажется, только след от пятой точки учителя на старом деревянном стуле стал немного больше. – Не играю, не пою, не танцую. Я плоха во всём, что не касается предметов, где нужно думать головой, а не строить из себя Джона Пола Джонса*.

Никита пробормотал что—то невразумительное, однако по моей просьбе повторить отказался. Вместо этого он схватил гитару с напольной стойки и принялся перебирать пальцами хрупкие струны. Звук, который начал издавать инструмент, больше походил на плач умирающего кота.

– Ради Христа, положи гитару на место, – я прижала ладони к ушам. – Если есть возможность, что наша школа была построена на кладбище, то скоро мы это узнаем, потому что этими стонами ты точно подымешь всех мёртвых!

– Это мой стиль! – Никита попытался перекричать собственную игру.

Спустя ещё секунд десять мне захотелось отнять у него гитару и а)разбить её об голову самому Никите или б)разбить ею окно и выбежать отсюда с мольбами об операции по удалению среднего и внутреннего ушей, но в)я была физически слабее горе—музыканта и г)я итак слишком часто его обижала. Поэтому мне пришлось терпеть до того момента, пока Никите не надоело. Позже, по его самодовольному выражению лица, я поняла, что главной его целью было вывести меня из себя.

Когда он подошёл к фортепиано, я запричитала:

– Пожалуйста, побойся Бога! – как только Никита открыл крышку клавиш, я захлопнула её обратно, чуть не прищемив ему пальцы. – Я слишком молода, чтобы умирать!

– Не знаю, в курсе ли ты, но Сёма закончил музыкальную школу по классу фортепиано с отличием! – гордо заявил Никита, словно это он умеет играть, а не его друг. – Он научил меня одной песне. Она очень красивая, и в фортепианной версии звучит просто волшебно.

Я прищурено наблюдала за тем, как Никита стягивал с плеч рюкзак и ставил рядом с собой, а затем устраивался на стул напротив клавиш и долго и методично разминал пальцы, словно знал, что делает. Хотя я могла поставить сотню на то, что он понятия не имел.

– Сядь, – приказал Никита, когда его пальцы замерли над клавишами. Я вопросительно выгнула бровь, и он добавил: – Пожалуйста.

Я подошла к первой парте, забралась на ее край и кивнула Никите. И тогда он заиграл:

– По ночам, когда звезды освещают мою комнату / Я сижу в одиночестве и говорю с луной. / Пытаюсь докричаться до тебя, / В надежде, что ты – там, на другой стороне, говоришь со мной тоже. / Ох, да я просто дурак, / Который сидит один и разговаривает с луной. **

Я никогда не была ценителем музыки и не проводила одинокие вечера, слушая любимую группу на полную громкость потому, что у меня не было любимой группы. Я никогда не терялась в нотах, и слова никогда не цепляли меня за самую душу. Но когда запел Никита, те самые секунды, когда его голос – (кажется, я наконец поняла смысл словосочетания “бархатный тембр”) – разлетался по пустому помещению в дуэте с тонкими и удивительно складными звуками фортепиано, я забыла как дышать.

Он ещё с полминуты поиграл без слов, иногда прикрывая глаза от удовольствия, и хотя в эти моменты он обязательно пропускал клавишу, и музыка становилась буквально на мгновения не такой плавной, это всё равно было прекрасно. Спустя месяцы и годы после этого я часто задавалась вопросом о том, как ему удалось заставить цвести во мне маленький розовый сад, который столько времени был сухим и мёртвым. А тогда, в тот момент, когда пальцы Никиты окончательно покинули клавиши, и он поднял на меня глаза, полные ожидания, я с удивлением обнаружила, что по щекам текли слёзы.

– Эй! – Никита в мгновение подлетел ко мне. – Ты чего?

Я увидела, как его рука замерла на полпути к моему лицу, и, что удивительно, это не показалось мне странным.

– Ничего, всё хорошо … – я понизила голос. – Просто у меня аллергия на сантименты.

Никита выдохнул, то ли от облегчения, то ли от разочарования. Я вытерла влагу под глазами в надежде на то, что тушь не размазалась, а Никита Макаров никому не расскажет о том, что заставил Маргариту Девятову расплакаться.

========== Глава 5 ==========

Комментарий к Глава 5

http://vk.com/club75865569 <3

С помощью немого голосования, которое было проведено на основе коротких кивков и многозначительных взглядом, мы с Никитой решили, что ни один из нас не против разбить ночной лагерь именно в кабинете музыки. Часы, висящие на непривычно низком уровне, – (видимо, из—за проблем со зрением, которые были у Андрея Николаевича, и которые можно было заметить невооружённым взглядом, если соотнести толщину стёкол его очков и размеры тех предметов в кабинете, которые априори должны быть маленькими), – показывали без пятнадцати шесть, когда Никита снова принялся наигрывать на фортепиано одну единственную мелодию, которую он знал наизусть. За неимением более интересных занятий я сидела на парте, болтала ногами в воздухе и внимательно следила за тем, какие клавиши выбирают Никитины пальцы, словно потом когда—нибудь хотела попробовать сыграть эту песню.

– А в девять часов будет салют, – произнёс Никита. Его глаза не отрывались от клавиш. – Мы с парнями каждый год ходим смотреть его. Забираемся на крышу девятиэтажки напротив, ну, знаешь, “Ягодки”, и фотографируем его для бабушки Сёмы. Она живёт здесь ещё со времён, когда это был не город – так, три дома и полшколы. Она говорит, что день города всегда был для неё особенным праздником – именно в этот день много лет назад она Сёминого дедушку встретила.

Никита рассказывал медленно, и у меня сложилось впечатление, что в голове он параллельно проговаривает правильное исполнение мелодии, чтобы не сбиться.

– Я живу в “Ягодках”, – сообщила я.

“Ягодками” в нашем городе назывался длинный девятиэтажный дом, строение которого напоминало букву “Г”. Вся его боковая сторона была покрыта изображениями малины и чёрной смородины, а средний подъезд, располагающийся в том месте, где образуется прямой угол, от самой двери и до крыши был усеян маленькими клубничными горстями. По иронии судьбы, в этом подъезде жила я – человек, для которого клубника – единственный в мире аллерген.