Текст книги "Грязь"

Автор книги: Motley Crue

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 37 страниц)

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ: “ПУШКИ, ЖЕНЩИНЫ, ЭГО”

Глава первая

ТОММИ

«БЕЗУМНАЯ ИСТОРИЯ, ПОВЕСТВУЮЩАЯ О ВИЛКЕ И ПОСУДОМОЕЧНОЙ МАШИНЕ»

Я думал, что она самая весёлая девушка на планете. Ей нужно было стать комиком. Она постоянно была в движении и говорила быстрее, чем любая другая девчонка из тех, кого я знал. По существу, она была маньяком, и я, чёрт побери, тащился от неё (flipped out over her).

Первая ночь, которую мы провели вместе, случилась во время перерыва в туре с Кораби. Она жила в Ресида (Reseda) со своей дочерью, Тэйлэр (Taylar), от её брака с вокалистом «Warrant» Джени Лэйном (Jani Lane). Помню, я смотрел клип на песню “Cherry Pie” и думал, что она самая горячая тёлка из всех (hottest chick on wheels). У неё были идеально белые волосы, огромные самичьи глаза (huge doe eyes), большие лоснящиеся губы и громадные титьки – кому какое дело, были они настоящие или нет. Её звали Бобби Браун (Bobbie Brown), и она украла моё сердце. Второе, что она сделала, открыла свой рот.

Я спал в её кровати после нашего первого свидания примерно в четыре утра, когда внезапно здание начало раскачиваться. Я понятия не имел, что происходит: сначала я подумал, что это какой-то безумный сон, затем я подумал, что какой-то чувак пытается проникнуть внутрь. Когда я медленно вернулся в сознание, я вдруг понял, что весь дом ходит ходуном. Мы лежали голые в её кровати, не зная, что делать, как вдруг её большой платяной шкаф (armoire) рухнул на пол, разбив при этом экран телевизора на тысячу мелких кусочков.

“Тэйлэр!” закричала вдруг Бобби. Её дочь находилась одна в другом крыле дома, и никто не знал, что там происходит. Мы соскользнули с кровати и упали на пол, практически наложив в штаны. Мы распахнули дверь и выскочили в коридор. Всё валилось на пол, а дом так жутко раскачивался, что нас постоянно кидало от стены к стене, когда мы пытались ползти. Чем ближе мы подбирались к двери Тэйлэр, тем сильнее грохотал дом, и нам казалось, что сейчас он просто рухнет, мать его. Пока мы ползли до её комнаты, я оглянулся назад и увидел, что весь дом разваливается на части. Кухня и гостиная просто полностью откололись и исчезли, оставив после себя зияющую дыру темноты. Я был уверен, что мы погибнем.

Тэйлэр лежала на полу и плакала, в то время как землетрясение бросало её по всей комнате. Я схватил её и закричал, “Чёрт, давайте выбираться отсюда”. Затем Бобби и я выскочили из комнаты в направлении передней, осторожно, чтобы нас не выбросило в оторванную часть дома, где нас, в любом случае, внизу поджидала пропасть. Входной двери не было, так что мы выбежали в тот проём, где она обычно находилась, и оказались на улице. Снаружи земля дрожала не так интенсивно, и мы присоединились к её соседям, которые оплакивали то, что осталось от их домов.

После такого первого свидания, пути назад не было. Бобби и Тэйлэр переехали в моё жильё (pad) на берегу, и после шести месяцев совместного веселья (partying together), я положил обручальное кольцо за пятнадцать тысяч долларов на верхушку шоколадно-орехового пирожного (brownie), которое она заказала во время обеда, затем встал на колени и попросил её стать моей женой. Она сказала “да”, и это был момент, когда всё покатилось под откос. Но покатилось медленно, так медленно, что я едва ли мог это заметить.

Скотт Хамфри однажды прослушивал музыку, которую я написал, а Бобби в это время набросилась на меня за то, что после бритья я не смыл волосы с раковины или что-то типа этого. “Эй, чувак”, сказал Скотт. “И ты позволяешь ей высказывать тебе подобные вещи?”

“Ты о чём?” спросил я его.

“Она обходится с тобой так, будто ты вовсе не человек. Она всегда такая?”

“Ну, да”, сказал я. И вдруг эти любовные шоры упали с моих глаз, и я начал замечать вещи, которых никогда раньше не замечал. Вещи, связанные с ней, которые казались из ряда вон (things about her just seemed off): она крадучись передвигалась по дому, прятала от меня вещи, пропадала в странных командировках (strange errands), получала телефонные звонки от парней, которых я не знал, а когда я просыпался по утрам, её обычно не было в кровати. Можно было подумать, что у неё другой парень, с которым она обманывает меня. Но я был уверен, что Бобби выше всего этого (Bobbie better than that).

После того, как розовые очки были сняты (love goggles off), я также заметил, что она худеет и постоянно испытывает раздражение, мать её. Иногда я приезжал домой из тура или из студии, а она сидела на полу со всеми этими художествами и поделками (arts and crafts), раскиданными вокруг неё. Она склеивала термоклеем фрукты и цветы (hot-gluing fruits and flowers) или покрывала вазу с композицией (bowl of potpourri) золотой краской из болончика.

В следующий раз, когда я оказался наедине с одной из её подруг, я спросил её, “Чувак, Бобби принимает грёбанный кокс (speed)?”

“Я не собираюсь отвечать на этот вопрос”, сказала она. “Но почему бы тебе самому не заглянуть в её сумочку? Или проверить её косметичку. И помни – мы ни о чём таком с тобой не разговаривали”.

Конечно же, я схватил её сумку и нашел там грёбаный кокс. Сразу же стало понятно, что всё в наших отношениях было полной ерундой, и это об’яснило безумные неожиданные перепады настроения, жертвой которых я всегда оказывался. Когда я поставил её перед фактом, сначала она всё отрицала, затем набросилась на меня из-за выпивки, а потом возложила всю ответственность за это на меня. Конечным результатом явилась чудовищная долбаная драка, которая закончилась тем, что я вынужден был спать на полу, как собака.

После этого всё затаённое негодование, которое росло в Бобби, начало выплёскиваться наружу ежедневно. Всё, что я начал думать о ней, она одновременно думала обо мне. Она почувствовала, что я один из тех, кто подвержен перепадам настроения; потому что, живя с ней, я стал скрытным, подозрительным и несчастным; и поэтому я обманывал её за её спиной – но не с наркотиками, а с другими женщинами. Её особенно бесило то, что я попросил её бросить её актёрскую и модельную карьеру, потому что я был настолько травмирован моим браком с Хизер и хотел иметь детей и полноценную жену (full-time wife). Через какое-то время всякий раз, когда звонила Хизер (т. к. мы остались друзьями), Бобби могла изойти на говно (freak her shit); а всякий раз, когда ей звонил какой-нибудь парень, у меня с’езжала крыша. За несколько дней до Рождества, когда я хотел пойти на праздничную вечеринку, наша взаимная ревность и недоверие вылились в неожиданную безобразную драку прямо на глазах у Тэйлэр.

К тому времени мы дрались каждый день, и это не могло не сказываться отрицательно на развитии Тэйлэр, не говоря уже о моём развитии. Я пытался найти хотя бы единственную причину, по которой она должна была оставаться в моей жизни, и не мог придумать ни одной. Даже её чувство юмора, которое мне поначалу так нравилось в ней, исчезло, и наши отношения стали носить характер постоянного негатива и взаимных обвинений.

Когда я попросил её с’ехать, она пришла в ярость и сказала, что она никуда не поедет без своей одежды, мебели и прочего дерьма. “Знаешь что”, сказал я ей. “Ты получишь весь свой хлам, когда вернёшь мне моё обручальное кольцо. Потому что грёбаной свадьбы не будет, и это – факт, чёрт подери”.

“Чтоб ты сдох” (”Drop dead”), со злостью проговорила она, добавив примерно сто скорострельных проклятий поверх этого.

“Ну, тогда ты не получишь своё дерьмо”. И с этими словами я схватил её и препроводил к двери. Странно, мне не пришлось принуждать её к этому. Казалось, она шла даже слишком охотно. Я был удивлен, что она снова не устроила драку, потому что она была грёбаной драчуньей (fucking fighter).

Час спустя в мою парадную дверь раздался громкий стук. Я посмотрел на охранный монитор, и там стояла она в сопровождение долбаных полицейских. Я подумал, что полицейские восстановят справедливость, так как дом принадлежал мне, и я имел право потребовать у неё убраться с территории моей собственности. Но я ошибался. Очень ошибался. Она приложила все свои силы, чтобы изобразить самую душещипательную трагедию (the greatest sob story), которую полицейские когда-либо слышали. Она подставила меня (she set me up).

“Мистер Ли”, сказал офицер по селектору. “Вы должны впустить её, чтобы она могла забрать свои вещи”.

“Чувак”, возразил я. “У неё мое кольцо”.

“Меня это не касается”, сказал он. “Она должна войти и забрать своё имущество”.

Я всплеснул руками и открыл грёбаную дверь. Полицейский ввалился в сопровождение Бобби. Она направилась прямиком в спальню. Я хотел последовать за ней, но полицейский остановил меня.

“Не входите туда!”

Я был обескуражен (I lost it). “Что вы хотите сказать этим “не входите туда”? Это моя грёбаная спальня. И там мои личные вещи”.

“Я хочу, чтобы вы ждали снаружи и сохраняли спокойствие”.

“Это чушь какая-то! Я ничего ей не сделаю” (”I’m not going to do shit to her.”).

“Вы слышали, что я сказал, мистер Ли?”

“Я слышал, мать вашу! Я только хочу удостовериться, что она не возьмёт ничего из моих вещей! Я имею на это право, не так ли?”

Полагаю, что я не имел на этого права. Т. к. прежде, чем я узнал об этом, меня бросили на пол, надели наручники и затолкали на заднее сидение их полицейской машины.

“За что вы забираете меня в тюрьму?” вопил я, когда они от’eхали.

“Нападение”.

“Что?”

“Леди говорит, что вы пытались задушить её”.

Так как это была ночь пятницы, они продержали меня там всю оставшуюся часть уик-энда, что только дало Бобби достаточно времени, чтобы вычистить всю мою грёбаною квартиру. Когда я пришёл домой в понедельник утром, то обнаружил комнаты пустыми – стулья, столы, кровать, всё – я даже не был удивлён. Мне просто было любопытно, где она нашла перевозочную компанию, согласившуюся работать в выходные. Надеюсь, что ей пришлось заплатить им достаточно серьезное вознаграждение за сверхурочную работу, т. к. уверен, что ребята хорошо потрудились. Всё, что они оставили мне, была единственная вилка в посудомоечной машине.

НО ЧТО ЗА БОЛЬНАЯ ШТУКА – эта любовь. Я, чёрт возьми, тосковал по ней. И она, безусловно, скучала по мне тоже. Поэтому спустя всего несколько дней после того, как я был освобождён из тюрьмы, я оказались в квартире, которую она сняла после от’езда из моего дома – трахая её на своей бывшей кровати, чувак. На самом деле, мы больше не испытывали влечения друг к другу, но в то же самое время мы не могли окончательно разбежаться в разные стороны (We weren’t really going out again, but we weren’t quite broken up either). Это превратилось в одни из тех отношений, когда нужно было просто застрелиться и положить конец всем этим грёбаным страданиям (It turned into one of those relationships that just needs to be shot and put out of its fucking misery). Мы удерживали друг друга в стороне от жизни, от встреч с другими людьми, но в то же самое время мы не могли получить достаточно друг от друга.

Во второй или в третий раз, когда мы встретились после тюрьмы, она начала наезжать (bitching) на меня, потому что думала, что я интересуюсь одной из её горячих подружек. Она топала ногами и орала на весь дом в течение нескольких грёбаных часов без перерыва. Я пытался обратить всё это в шутку, но это только ещё больше рассердило её. Я пробовал не обращать на неё внимания, но это только сделало её ещё более безумной. Я пытался урезонить её, но она только становилась всё более раздражённой. Наконец, я больше не мог этого вынести. Я не знал, как прекратить этот ор. Я схватил грёбаную вазу со стола, разбил её об пол, сказал, “Ты – грёбаная дура”, и уехал. Я был так расстроен. Я не мог избавиться от этой сумасшедшей грёбаной женщины и от моих безумных грёбаных чувств к ней, не было никакой возможности сделать это. Мне нужно было убежать из этого дерьма, выбросить всё это из головы (get my mind off it), остановить весь этот крик. Почему я по-прежнему тратил своё время на эту сучку, которая подставила меня?

Так что я отправился навестить друга по имени Сэдж (Sedge), который был таким же конченым героинщиком, как грёбаный Никки Сикс (who was a full-on fucking Nikki Sixx junkie). Когда я вошёл, он сидел на диване, готовя раствор (juicing up). “Эй, братишка, сделай-ка мне укольчик”, попросил я. “Я хочу обо всём забыть прямо сейчас” (”Hey, bro, hook me up,” I begged. “I don’t want to feel a fucking thing right now.”).

“Нет проблем”, сказал он, пытаясь щёлкнуть пальцами, но он был слишком обдолбан, чтобы вызвать для этого достаточное трение (”No problem,” he said, rubbing his fingers together in what would have been a snap if he wasn’t too junked-out to generate enough friction).

Я закатал свой рукав, на столе перевязал руку куском медицинской резиновой трубки и ждал, пока он приготовит шприц. Я увидел, как он опустил его в ложку и втянул два кубика.

“Брат, я – не ты”, сказал я ему. “Я не занимаюсь этим постоянно. Это может быть слишком много для меня”.

“Нет (naw), не волнуйся”, он оборвал меня на середине фразы. “Всё в порядке. Доверся мне, чувак. Я – героинщик. Я знаю, что я делаю”.

“А к чёрту всё. Будь что будет” (”Fuck it. Whatever”). Эти слова – “Доверся мне, я – героинщик” – должны были послужить путеводной нитью прямо туда (should have been a clue right there). Я имею ввиду то, что он был грёбаным наркоманом, чувак, и, конечно же, его переносимость была сильнее моей (his tolerance was going to be more than mine).

Он уколол мою руку, запустил два кубика в мою кровеносную систему, вытащил иглу и развязал трубку. Я оказался в грёбаном раю. Я, чёрт возьми, был таким счастливым. Я не чувствовал ничего. Мое тело расслабилось, слова, “Бобби” и “Браун” исчезли из моего сознания, и поток удовольствия струился из моего сердца и заполнял всё моё тело. Я откинулся на диван и закрыл глаза.

Глава вторая

НИККИ

«В КОТОРОЙ НИККИ ЧУЕТ НЕЛАДНОЕ И ИЗОБРЕТАЕТ СПОСОБ ДЛЯ ЕГО УСТРАНЕНИЯ»

Когда мы совершали тур с Кораби по Европе, в Италии была пресс-конференция. И эта необыкновенно красивая итальянская журналистка встала и сказала, “Никки, я хочу задать вопрос тебе”. У неё были “рабочие” губы (blow-job lips), гладкие темно-рыжие волосы, и она выглядела точно, как Ракель Уэлч (Raquel Welch – американская киноактриса) в роли Похоти (Lust – воплощение одного из семи смертных грехов) в кинофильме «Bedazzled» (комедия 1967-го года, у нас фильм известен под названием «Ослепленный желаниями»). “Ты благодаришь Господа Бога за то, что он сотворил тебя таким прекрасным?”

“Нет”, ответил я ей. “Я проклинаю его за то, что он сотворил мой член таким маленьким”.

После пресс-конференции она пригласила меня выпить вместе кофе, чтобы мы могли больше поговорить. “Ну, ты знаешь, я женат”, сказал я ей.

“Нет, нет. Просто поговорить”, сказала она, всё ещё выглядя, как Похоть. “Может быть, встретимся завтра”.

“Позвони мне”.

На следующее утро, вместо того, чтобы позвонить мне в номер, она постучала в дверь. Я выполз из кровати, открыл дверь, она ворвалась и мигом сбросила с себя туфли, юбку и обтягивающий свитер. Её тело было просто невероятным: идеальные линии, золотисто-коричневая кожа, каскад волос, как в рекламе шампуня, струился по полным грудям, выпирающим из красного лифчика. Утренний “стояк” натянул мои трусы (My morning wood pushed against my underpants). Она повалила меня на кровать, сказала, “Давай посмотрим, так ли тебя проклял Бог “, и мы начали кувыркаться. Но, как только я собрался её трахнуть, она спросила, “У тебя ведь есть презерватив, правда?”

“Нет, нету”.

“Тогда я сейчас вернусь”, сказала она и скользнула обратно в свою одежду.

Когда она ушла, я на минуту задумался: Что я делаю? Я почти трахнул эту тёлку. Я женат; у меня дети. Трахануть (screwing) эту великолепную итальянку, которая сводит меня с ума от желания – это бесполезная трата времени. Я влез в свою одежду, прошёл через холл в номер Мика и понаблюдал за тем, как она вернулась с презервативом, только дома уже никого не было.

Несколько недель спустя я был в Лондоне со своей женой, Брэнди. Наш звукозаписывающий лейбл устроил для нас вечеринку, полную всяких уродов, вроде лилипутов, акробатов на ходулях и английских рок-звёзд. Внезапно у дверей началось какое-то волнение, и какая-то женщина заорала, “Я не позволю так с собой обращаться. Я представитель прессы”. Это была изнасиловавшая меня журналистка-итальянка. Она протиснулась через охрану и подошла прямо ко мне. “Куда же ты пропал, мать твою?” спросила она. Брэнди повернулась ко мне, и моё лицо покраснело. Я спасался бегством через чёрный ход, а Брэнди гналась за мной, проклиная меня всю дорогу. Той ночью я усвоил важный урок: Если бы я просто трахнул эту итальянку вместо того, чтобы хранить верность, ничего бы этого не случилось.

Так или иначе, к тому моменту мой брак был в полном дерьме (in the gutter). Любовь, которая расцвела из моего воздержания во время создания «Dr. Feelgood», была просто мимолётной страстью, спровоцированной тем фактом, что я едва мог видеться с нею, поэтому я не знал, что она представляет из себя на самом деле. К тому времени, когда мы обнаружили, что мы – не пара (we weren’t right for each other), она уже была беременная нашим первым ребёнком, Ганнером (Gunner). Я утешал себя тем, что проводил как можно больше времени с нашими детьми; она утешала себя тем, что тратила как можно больше моих денег. Вот так, в конечном счёте, я оказался в особняке площадью пятнадцать тысяч квадратных футов (около 1400 кв.м.), полном белого мрамора, кафельных бассейнов и потолков высотой в шестьдесят футов (почти 20 м). Это был какой-то кошмар.

Но я не мог решиться на то, чтобы бросить её, потому что я слишком хорошо помнил, на что была похожа моя жизнь без отца. Так много моего гнева и жестокости, и вероятной причиной, по которой я всегда толкал себя на грань самоуничтожения с помощью наркотиков, было то, что я всё ещё был зол на своего отца за то, что он обрёк меня на неприкаянное, бродячее существование с моей матерью и её многочисленными мужьями. Я вполне справился с этим, находясь в «Motley Crue», но ничто не могло залечить и затянуть эти рубцы. Я не хотел, чтобы трое моих детей росли с такими же ранами.

Когда мы делали запись бонусного мини-альбома (bonus EP) под названием «Quaternary» («Четвёрка») (что означает “власть четырёх” ["the power of four"]) с Кораби, я написал песню, которая называлась “Father” (”Отец”), и я просто терял голову от этой музыки, где в припеве я спрашивал, “Отец, где ты?”. Я начал думать, что дыра в моей жизни, вероятно, была зеркальным отражением его жизни, что это, должно быть, очень тяжело для него – знать, что у него есть сын, с которым он не может общаться.

В последний раз я разговаривал со своим отцом в 1981-ом году, когда он фактически отрёкся от меня, и я сменил своё имя. С тех пор прошло более десяти лет. Теперь я сам был отцом, и я думал, что он захочет узнать, что он уже дедушка. Возможно, мы даже могли бы начать восстанавливать взаимные отношения. Теперь, когда мне было тридцать семь, возможно, пришло время, наконец, похоронить юношескую тоску, которая наполняла всю мою жизнь.

Последнее место, где он работал, о котором я знал, была объединённая строительная компания в Сан-Хосе (pool-construction company in San Jose), так что я позвонил в справочную, узнал номер, набрал его и спросил, работает ли всё ещё там Фрэнк Феранна.

“Кто это хочет знать?” спросил голос.

“Я его сын. Я пытаюсь его разыскать”.

“Рэнди?” (Randy)

“Какой Рэнди?”

“Ну, кто бы вы ни были, Фрэнк Феранна умер. Давно уже умер”.

“Подождите”.

“Не звоните сюда больше”.

Они повесили трубку. Я позвонил моей матери в Сиэтл, чтобы выяснить, знает ли она, что случилось с моим отцом. Она утверждала, что он жив. Я попытался вытащить из неё больше подробностей и спросил, говорит ли ей о чём-нибудь имя “Рэнди”, но это было бесполезно. Стихи, которые я написал для песни “Primal Scream” с альбома «Decade of Decadence» постоянно вертелись у меня в голове – “Когда отец был юношей/ Его дом был сущий ад/ А мама так стремилась к совершенству/ Её удел теперь – палата с войлоком обитыми стенами” (”When daddy was a young man/His home was living hell/Mama tried to be so perfect/Now her mind’s a padded cell”) – и мне пришлось повесить трубку прежде, чем я снова начал бы на неё кричать. Я был слишком стар для того, чтобы позволять моей матери постоянно давить на все эти кнопки, которые выводят меня из равновесия, даже если она та самая, кто изначально их туда заложил. Вся моя жизнь всегда была большой тайной, и не было похоже, что в скором будущем она поможет мне её разгадать.

На следующий день Брэнди сказал мне, что она хочет отдохнуть. “Куда мы поедем?” спросил я её. Но я ослышался: она хотела поехать одна. Она об’яснила, что какие-то её подруги отправляются на Гавайи, и она хочет присоединиться к ним, чтобы развеяться (clear her head).

“В последнее время было тяжело”, сказала она. “И я не знаю, чего я ищу, но мне нужно это найти”.

“Если есть проблема, может быть нам следует побыть вдвоём какое-то время. Мы можем найти няню для детей, уехать вместе и попробовать разобраться в этом”.

Но она настаивала на поездке на Гавайи без меня, и именно в этот момент я впервые почуял, что здесь что-то неладное (I first smelled a rat). Я нанял частного детектива, чтобы он проследил за ней, и оказалось, что то, что она искала, было не уединение, а парень по имени Адонис (Adonis). Почему всегда так, если другой парень, то обязательно какой-нибудь Адонис или Тор (Thor), или Жан-Клод (Jean-Claude)? Что было ещё более скверно, Адонис был братом администратора (executive), с которым я тусовался. Другими словами, Адонис множество раз бывал в моём доме со своими сестрой и братом, и я невинно принимал его и угощал, как друга. Я почувствовал себя каким-то кретином-рогоносцем. Я тут пытаюсь спасти наш брак (trying to make this marriage work), а она убегает и оставляет меня с детьми, чтобы позагорать с каким-то греческим плэйбоем в Гонолулу (Honolulu) – причём, за мой счёт. Все на «Электре», вероятно, знали о том, что происходит за моей спиной. Я понял, что надо было всё-таки трахнуть ту итальянскую журналистку.

Частный детектив сказал, что у него есть фотографии, но я не хотел их видеть. Всё было очень разумно: Я вспомнил, что у Адониса был дом на Гавайях. Также он имел дом в Санта-Монике (Santa Monica). Частный детектив позвонил мне несколько дней спустя и сказал, что они возвратились в Лос-Анджелес. Брэнди до сих мне не позвонила, и я был настолько взбешён тем, что меня предали, ввели в заблуждение и оскорбили, что я решил убить Адониса – ублюдка, с которым она обманывала меня. Я схватил двуствольный дробовик (double-barreled shotgun), прыгнул в свой «Порш» («Porsche») и помчался по Пасифик Кост Хайвэй (Pacific Coast Highway). Пока я летел с холма, я точно спланировал, что я сделаю, когда приеду: Я постучу в его дверь и скажу, “Привет, может, помнишь меня. Меня зовут Никки, и ты трахал мою жену”. А затем я разряжу оба ствола прямо ему в яйца.