Текст книги "Грязь"

Автор книги: Motley Crue

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)

Motley Crue
Грязь

Посвящается нашим жёнам и детям в надежде на то, что они простят нас за всё, что мы когда-либо совершили.

История, которая будет здесь рассказана, написана более чем одним пером, поскольку в суде история преступления рассказывается более, чем одним свидетелем.

Уилки Коллинз “Женщина в белом” 1860

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: “ПЁСТРЫЙ ДОМ”

Глава первая

ВИНС

“О НАШЕМ ПЕРВОМ ДОМЕ (ЕСЛИ ЕГО МОЖНО ТАК НАЗВАТЬ), ГДЕ ТОММИ БЫЛ ПОЙМАН СО СПУЩЕННЫМИ ШТАНАМИ И СВОИМ «ХОЗЯЙСТВОМ» В ЧУЖОЙ «НОРЕ»; О ТОМ, КАК ПОДОЖГЛИ НИККИ К ВЕЛИЧАЙШЕМУ НЕСЧАСТЬЮ ДЛЯ КОВРА; ГДЕ ВИНС ЖАЖДЕТ НАРКОТИКОВ ДЭВИДА ЛИ РОТА; А МИК СКРОМНО И ОПРАВДАННО ДЕРЖИТСЯ В СТОРОНЕ ОТ ВСЕГО ЭТОГО”

Ее звали Бульвинкль (Bullwinkle – лось, персонаж мультфильма). Мы называли ее так, потому что лицом она очень походила на американского лося. Но Томми, даже притом, что он мог получить любую девчонку на Сансет Стрип (Sunset Strip), которую только пожелал бы, не хотел порывать с нею. Он любил ее и хотел жениться на ней, потому что, по его рассказам, кончая, она могла забрызгать всю комнату.

К сожалению, это было не единственным, что она могла заставить летать по всему дому. Ещё были тарелки, одежда, стулья… но в основном это были её кулаки, что вполне было в её духе. До того времени я жил в Комптоне (Compton), я никогда раньше не видел, чтобы кто-то мог обладать такой силой. Одно не к месту сказанное слово или взгляд заставляли ее взрываться в ревнивом гневе. Однажды ночью Томми попытался не пустить её в дом, закрыв дверь на щеколду (замок был давно сломан, т. к. дверь уже неоднократно ломала полиция), тогда она схватила огнетушитель и бросила его через большое окно, чтобы пробраться внутрь. Полицейские приехали снова той же ночью и наставили на Томми пистолеты, в то время как мы с Никки прятались в ванной. До сих пор не могу понять, кого мы тогда боялись больше: Бульвинкля или полиции.

Стекло мы так и не вставили. Это было слишком сложной работой для нас. Теперь после вечеринок люди могли стекаться в наш дом, расположенный неподалёку от «Whisky A Go-Go», либо через разбитое окно, либо через изуродованную гнилую коричневую парадную дверь, которая оставалась закрытой только потому, что мы сворачивали кусок картона и подсовывали его под низ. Я делил комнату с Томми, в то время как Никки, этот засранец, отхватил себе большую комнату. Когда мы поселились там, мы договорились меняться, чтобы каждый месяц кто-то получал отдельную комнату в своё личное пользование. Но у нас никогда не получалось соблюдать этот порядок. Это было слишком сложной работой для нас.

На дворе был 1981-ый год, и мы были без гроша, с одной тысячью экземпляров семидюймового сингла, которые наш менеджер отпечатал для нас, и с десятком вещей, записанных на наше имя. В передней находился один кожаный диван и стереосистема, которую родители Томми подарили ему на Рождество. Потолок был покрыт маленькими круглыми вмятинами, т. к. каждый раз, когда соседи жаловались на шум, мы предпринимали ответные меры, стуча в потолок ручками швабр и гитарными грифами. Ковер был испачкан алкоголем, кровью и окурками от сигарет, стены чернели обожженными обоями.

Квартира кишела паразитами. Если нам нужна была духовка, то необходимо было выдерживать её при высокой температуре в течение добрых десяти минут, чтобы убить полчища насекомых внутри неё. Мы могли бы использовать ядохимикаты, чтобы истреблять тараканов, ползавших по стенам, но мы просто брали спрей с лаком для волос, подносили зажигалку к носику и сжигали ублюдков заживо. Конечно, мы могли позволить себе (или позволить себе украсть) такие важные для нас вещи, как, например, лак для волос, т. к. нам просто необходимо было делать высокие начёсы для выступлений в клубах.

Кухня была меньше, чем ванная, и такая же гнилая. В холодильнике обычно было немного старого тунца, пиво, болонская колбаса «Oscar Mayer», майонез с истёкшим сроком годности, иногда даже хот-доги, если это было начало недели (мы воровали их из винного магазина, который находился внизу или покупали их на отложенные деньги). Тем не менее, обычно Большой Билл (Big Bill) – двухсоткилограммовый байкер и вышибала из «Трубадур» («Troubadour» – название клуба) (который умер год спустя от передозировки кокаина) – приходил и с’едал все наши хот-доги. Мы всегда боялись сказать ему, что это единственное, что у нас было из еды на тот момент.

Были, правда, пара человек, которые жили на нашей улице, кто испытывал к нам чувство жалости, поэтому время от времени они приносили нам по большому шару спагетти. Когда мы по-настоящему испытывали нужду, Никки и я встречались с девчонками, которые работали в продовольственных магазинах, только для того, чтобы разжиться продуктами. Но выпивку мы всегда покупали на собственные деньги. Это было делом чести.

В раковине догнивали: два стакана и одна тарелка (это всё, что у нас было из посуды), которые мы иногда ополаскивали. Порой было достаточно заплесневелого куска кекса, зачерствевшего на тарелке, чтобы заменить нам полноценную пищу, и Томми никогда этим не гнушался. Всякий раз, когда накапливался мусор, мы открывали маленькую скользящую дверь в кухне и выбрасывали его во внутренний дворик. Теоретически, внутренний дворик мог бы служить приятным местом, где могли поместиться мангал и кресло, но вместо этого там находились мешки, банки из-под пива и пустые бутылки, нагромождённые настолько высоко, что каждый раз, когда мы открывали дверь, нужно было сдерживать весь этот хлам, чтобы он не посыпался обратно в дом. Соседи жаловались на запах и крыс, которые целыми стаями бегали по всему нашему внутреннему дворику, но было совершенно бесполезно заставить нас что-то с этим поделать, даже после того, как у нашей двери появились представители лос-анджелесского департамента здравоохранения с судебным постановлением, обязывающим нас устранить ту экологическую катастрофу, которую мы устроили.

Но по сравнению с ванной наша кухня выглядела безупречной. За эти приблизительно девять месяцев, пока мы жили там, мы никогда не чистили туалет. Томми и я были еще подростками: мы просто не знали, как это делается. Мы бросали туда тампоны, оставшиеся в душе от девчонок, приходивших накануне ночью, слив и зеркало была черны от крашеных волос Никки. Мы не могли позволить себе – или просто были слишком ленивы, чтобы позволить – туалетную бумагу, поэтому там были заляпанные дерьмом носки, билеты на наши собственные концерты и страницы из журналов, разбросанных по всему полу. С обратной стороны двери висел плакат «Slim Whitman». Я даже не знаю почему.

Из ванной прихожая вела к двум спальням. Ковер в холле был покрыт обугленными пятнами, потому что во время репетиций нашего шоу мы поджигали Никки, и горящая жидкость всегда стекала по его ногам прямо на многострадальный ковёр.

Спальня, которую делили мы с Томми, была налево от прихожей, она была полна пустых бутылок и грязной одежды. Мы спали на матрасах, лежавших прямо на полу и покрытых простынями, цвет которых напоминал цвет раздавленного таракана. Однако мы считали нашу комнату весьма цивилизованной потому, что у нас была зеркальная дверь в уборную. Именно, что БЫЛА… Однажды ночью к нам пришёл Дэвид Ли Рот (David Lee Roth) с большой грудой всякой дури, которую он по обыкновению носил с собой, и сел на пол спиной прямо к этой самой двери. Пока он так сидел и что-то увлечённо нам рассказывал, дверь вдруг ни с того ни с сего сорвалась с петель, упала на него сзади и треснула пополам, ударившись о его затылок. Дэйв приостановил на полсекунды свой монолог, а затем продолжал, как ни в чём не бывало. Он, казалось, не заметил что произошло – он даже не просыпал ни крупинки своего «волшебного порошка».

У Никки в комнате был телевизор и несколько дверей, которые открывались в гостиную. Но он наглухо заколотил их по вполне определённым причинам. Он любил сидеть на полу, сочиняя “Shout at the Devil”, в то время как все веселились вокруг него. Каждый раз, когда мы играли в «Виски» («Whisky-А-Go-Go» – название клуба), половина толпы заваливала к нам домой после концерта и всю ночь пили, нюхали, кололись… короче, делали всё, что только могло прийти им в голову. Тогда я был единственным из нас, кто принимал наркотики внутривенно, потому что блондинка по имени Лави (Lovey), избалованная бисексуалка, не брезгавшая групповушкой, у которой был «280Z» (модель спортивного автомобиля «Nissan»), показала мне, как нужно вводить кокс.

Среди тех, кто к нам захаживал почти каждую ночь, были бывшие члены таких групп панк-сцены, как «45 Grave» и «Circle Jerks», в то время как парни из новоявленных металлических команд, таких как «Ratt» и «W.A.S.P.», предпочитали тусоваться во внутреннем дворе или на улице. Девочки приходили к нам, как на работу – посменно. Одна могла выходить через окно, в то время как другая уже входила в дверь. У нас с Томми было собственное окно, а у Никки было своё. Нужно было только сказать: “Есть там кто-нибудь? Заходи!”. И они входили, хотя идти приходилось иногда через всю гостиную.

У нас часто бывала одна тёлка, противная рыжая краснокожая толстуха, которая не могла даже протиснуться в окно. Но у неё был «Ягуар Экс-Джей-Эс» («Jaguar XJS»), который был любимым автомобилем Томми. Он хотел водить эту тачку больше всего на свете. Наконец, она сказала ему, что, если он её трахнет, то она разрешит ему водить её «Ягуар». Той ночью я и Никки пришли домой и обнаружили тощие ноги Томми, распластанные по полу, и эту огромную голую дрожащую массу, беспощадно подпрыгивающую на нём вверх и вниз. Мы просто переступили через него, взяли ром и Колу и сели на нашем покосившемся диване, чтобы понаблюдать за этим зрелищем: вместе они напоминали красный «Фольксваген-жук» с четырьмя белыми покрышками, под днищем которого лежал механик. Когда «механик» закончил работу, он застегнул свои штаны и посмотрел на нас. “Мне нужно идти, джентльмены, – он сиял от гордости – я собираюсь прокатиться на её тачке!” Затем он рванул на улицу сквозь хлам в гостиной, через сломанную переднюю дверь, мимо шлакобетонных блоков и плюхнулся в автомобиль, довольный собой. Это был не последний раз, когда мы заставали эту парочку за “скреплением” дьявольской сделки. Мы жили в этом свинарнике почти столько же, сколько ребенок остаётся в чреве матери перед тем, как появиться на свет. В течение всего этого времени, пока мы жили там, мы хотели получить контракт на запись альбома. Но то, к чему мы пришли, в конце концов, были – выпивка, наркотики, тёлки, нищета и постановления суда. Мик, который жил со своей подругой в Манхэттен Бич (Manhattan Beach), постоянно твердил нам, что это не лучший способ для получения контракта. Но я всё-таки думаю, что он был неправ. Это место было местом рождения «Motley Crue», и словно свора бешеных псов мы покинули суку с переизбытком безрассудного и агрессивного тестостерона в нашей крови, чтобы зачать миллионы внебрачных металлических групп.

Глава вторая

МИК

«ОБ ЭТОМ ДОМЕ С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СТОРОННЕГО НАБЛЮДАТЕЛЯ, ГДЕ ПОСТУЛИРУЕТСЯ ВЗАИМОСВЯЗЬ МЕЖДУ БУЛЬВИНКЛЕМ И ВНЕЗЕМНЫМИ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ»

Как-то я сказал им: «Знаете, в чём ваша проблема? Чем больше дури вы потребляете, тем больше вы рискуете подсесть на это дело. Это замкнутый круг!». Затем я взял стакан и бросил его через всю комнату, но никто не мог понять, что происходит. Я всегда был одним из тех, кто знает, как делать такие вещи, чтобы не подсесть. Предполагаю, что я был там посторонним.

У меня была квартира в Манхэттен Бич, где мы жили с моей подругой. Долгое время я к ним не совался. Наконец, я побывал в их доме и увидел всё это. Мне уже давно минул 21 год, а они всё ещё были как 18-тилетние. Я заехал к ним как-то на Рождество, у них была маленькая ёлка, которую они украли и украсили банками из-под пива, женскими трусами, какими-то соплями, иглами и дерьмом. Прежде, чем мы поехали на выступление в «Country Club» той ночью, они выволокли эту ёлку во внутренний двор, облили её бензином и подожгли. Им казалось это забавным, но по мне – она просто воняла. Знаете, вся эта хрень мне очень быстро надоела. Там всегда было настолько грязно, что, если провести пальцем по любой поверхности, то под ногти тут же набивалась грязь. Я предпочитал оставаться дома, пить и терзать свою гитару.

Никки гулял с какой-то ведьмой, которую трахал в туалете (или может быть в гробу у неё дома). Томми гулял с… я не могу вспомнить ее имени, но мы называли ее Бульвинкль. Однако американский лось – не самое симпатичное животное. Она была абсолютно безбашенной – срывала огнетушители со стен, разбивала ими окна, чтобы войти в дом. По мне, она была тупой, молодой и собственнической натурой, к тому же, ещё и сумасшедшей. Я бы никогда не смог пролезть через разбитое окно, рискуя поранить себя.

Что там внутри у таких людей? – для меня это слишком большая загадка. Все любят искать пришельцев, но я думаю, что мы сами и есть пришельцы. Мы – потомки нарушителей спокойствия с других планет. Точно также как Австралия была тюрьмой для Англии, куда они ссылали всех своих преступников, то же самое можно сказать и о Земле. Это планета, где они высадили нас. Мы – безумные гребаные людишки, взявшиеся неизвестно откуда, просто горстка мусора.

У меня болит спина!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: РОЖДЕННЫЙ СЛИШКОМ СВОБОДНЫМ[1]1
  BORN TOO LOOSE. Здесь, судя по всему, имеет место игра слов, т. к. произношение звучит идентично BORN TO LOSE – рождённый, чтобы терять. – прим. пер.


[Закрыть]

Глава первая

НИККИ

“ОБ ИСПЫТАНИЯХ И МУКАХ ЮНОГО НИККИ, ГДЕ НАШ ГЕРОЙ: БЫЛ ЖЕСТОКО ИЗБИТ ЗА ТО, ЧТО ЧИСТИЛ ЗУБЫ НЕ В ТОМ НАПРАВЛЕНИИ; ИЗУЧАЕТ ТОНКОСТИ, КОТОРЫЕ НЕОБХОДИМО ЗНАТЬ ПРИ ЗАБОЕ КРОЛИКОВ; ИСПОЛЬЗУЕТ КОРОБКУ ИЗ-ПОД ЗАВТРАКА ДЛЯ САМООБОРОНЫ; ДЕРЖИТ ЗА РУКИ СЛАДКУЮ САРУ ХОППЕР; И ПРОДАЕТ НАРКОТИКИ”

Мне было четырнадцать лет, когда я арестовал свою мать. Она была в бешенстве оттого, что я допоздна где-то шатался, не делал уроки, слишком громко играл на гитаре, одевался, как неряха… не могу вспомнить, что ещё ей не нравилось, но я решил, что с меня хватит. Я разбил свой бас об стену, раскидал стереосистему по всей комнате, сорвал со стен плакаты «MC5» и «Blue Cheer» и пробил дыру в черно-белом телевизоре в передней. После этого я громко хлопнуть входной дверью. На улице я методично бросил по камню в каждое окно нашего дома.

Но это было только начало. Я хорошо спланировал то, что должно было последовать за этим. Я побежал к близлежащему дому, где жили дегенераты, с которыми я любил вмазаться, и попросил нож. Кто-то бросил мне стилет. Я вытащил лезвие, вытянул свою левую руку, покрытую браслетами, воткнул в неё нож чуть выше локтя и продвинул его вниз примерно на четыре дюйма, достаточно глубоко, чтобы кое-где была видна кость. Я не чувствовал боли. На самом деле, я даже подумал, что это выглядит довольно круто.

Затем я вызвал полицию и сказал, что моя мать напала на меня.

Я хотел, чтобы они забрали ее, чтобы я мог жить один. Но мой план имел неприятные последствия: полиция сказала, что, если ей будут пред’явлены обвинения, то, как малолетнего, живущего на её попечении, они должны будут поместить меня в детский дом до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. Это подразумевало, что я не смогу играть на гитаре в течение последующих четырёх лет. Но то, что я не буду играть на гитаре в течение четырех лет, означало, что я не буду этого делать уже НИКОГДА. А я очень этого хотел. Уж в этом я никогда не сомневался.

Тогда я заключил сделку со своей матерью. Я сказал ей, что я откажусь от обвинений против неё, если она отстанет от меня, оставит меня в покое и позволит мне быть самим собой. “Ты больше не должна вмешиваться в мою жизнь, – сказал я ей, – поэтому просто отпусти меня”. И она отпустила.

Я больше никогда не возвращался. Это была запоздалая развязка моих давних поисков независимости и спасения. Всё началось, как в песне классика панка Ричарда Хелла (Richard Hell) «Blank generation» (”Пустое поколение”): “Я твердил «позвольте мне выйти отсюда», ещё до того, как родился на свет”. (”I was saying let me out of here before I was even born.”)

Я родился 11 декабря 1958 года, в 7:11 утра, в Сан-Хосе (San Jose). Я родился, что называется, ни свет ни заря, и, вероятно, поэтому, до сих пор привык рано просыпаться. Моей матери очень «везло» на фамилии, которые она получала от всех своих мужей. Она была урождённой Дианой Хэйт (Deana Haight) – девочка с фермы из штата Айдахо с искрящимися глазами. Она была остроумна, решительна, деятельна и чрезвычайно хороша собой, словно звезда киноэкрана пятидесятых годов, с элегантно короткой стрижкой, ангельским лицом и фигурой, которая заставляла мужчин на улице замедлять шаг при виде её. Но она была «паршивой овцой» в своём семействе, полная противоположность ее совершенной, избалованной сестрицы Шэрон (Sharon). У неё был неукротимый и дикий характер: совершенно капризная, склонная к случайным приключениям и абсолютно неспособная создать хоть какое-то подобие стабильности. Она определенно была моей матерью.

Она хотела назвать меня толи Майклом, толи Расселлом, но прежде, чем она смогла это сделать, медсестра решила спросить моего отца, Фрэнка Карлтона Феранна (Frank Carlton Feranna) (который несколькими годами позже оставил ее, а, к счастью, и меня), как следует меня назвать. Он наплевал на желание матери и назвал меня Фрэнком Феранна, в честь самого себя. Так они и записали в моём свидетельстве о рождении. С первого же дня моя жизнь пошла наперекосяк. Наверное, в тот момент мне следовало бы заползти обратно в утробу и попросить создателя: «Не могли бы мы начать всё сначала?».

Мой отец ещё достаточно долго ошивался где-то поблизости так, что у меня даже успела появиться сестра, о которой, впрочем, как и о моем отце, у меня нет никаких воспоминаний. Моя мать всегда говорила мне, что моя сестра, когда была маленькой, ушла, чтобы жить отдельно, и мне не разрешалось с ней видеться. Только спустя тридцать лет я узнал правду. Для моей матери, беременность и дети были опасной роскошью, ей советовали быть осторожней, но этому совету она следовала недолго, до тех пор, пока не начала встречаться с Ричардом Прайором (Richard Pryor).

Большая часть моего детства прошла мимо таких понятий, как «сестра» и «отец». Я никогда не думал о себе, как о несчастном подростке из разбитой семьи, потому что я не представлял наш дом как-то иначе, чем просто мать и я. Мы жили на девятом этаже Клуба Сент-Джеймс (St. James Club), тогда он назывался Сансет Тауэрс (Sunset Towers), на Сансет Бульвар (Sunset Boulevard). Всякий раз, когда я становился помехой для неё, она отправляла меня к бабушке с дедушкой, которые постоянно перемещались с места на место, живя то в чистом поле в Покателло, штат Айдахо (Pocatello, Idaho), то на камнях Южной Калифорнии (Southern California), то на свиноферме в Нью-Мексико (New Mexico). Мои бабушка и дедушка постоянно угрожали оформить опекунство и забрать меня к себе, если моя мать не прекратит вести разгульную жизни. Но она никогда бы не бросила меня и никогда бы не остановилась. Ситуация изменилась к худшему, когда она присоединилась к оркестру Фрэнка Синатры (Frank Sinatra) в качестве бэк-вокалистки и начала встречаться с басистом Винни (Vinny). Я наблюдал, как они все время репетировали со звездами того времени, такими, как Митци Гейнор (Mitzi Gaynor), Каунт Бэйси (Count Basie) и Нельсон Риддл (Nelson Riddle), которые прошли через их оркестр.

Когда мне было четыре года, она вышла замуж за Винни, и мы переехали в Лэйк Тахо (Lake Tahoe), который в то время становился мини-Лас Вегасом. Я просыпался в шесть утра в небольшом коричневом доме, где мы жили, и играл один на улице, кидая в пруд камешки и ожидая, когда они, наконец, встанут с кровати, что обычно случалось не раньше двух часов пополудни. Я знал, что очень опасно будить Винни, потому что он мог меня ударить. Он всегда был в ужасном настроении и при наличии малейшего повода вымещал свою злость на мне. Однажды днем он принимал ванну и вдруг заметил, как я чищу зубы из стороны в сторону, вместо того, чтобы делать это сверху вниз, как он меня учил. Он встал, голый, волосатый и весь покрытый бисером водяных капель, словно горилла, попавшая под ливень, и ударил меня кулаком прямо в голову так, что я рухнул на пол. Тогда мать, как обычно, покраснела и набросилась на него, а я в тот момент побежал к пруду, чтобы спрятаться.

На то Рождество я получил два подарка: пока я играл на улице, мой отец зашёл к нам домой, и, толи в качестве невнятного жеста, чтобы загладить свою вину, толи, проявив истинные отцовские чувства, ограниченные, правда, весьма скромными доходами, оставил мне в подарок красные пластмассовые санки с кожаными ручками. Вторым же подарком стало рождение моей сводной сестры Сэси (Ceci).

Мы переехали в Мексику, когда мне было шесть лет. Или мать и Винни скопили достаточно денег, чтобы взять тогда годовой творческий отпуск, или они бежали от кого-то (скорее всего, это были полицейские)… Они никогда не говорили мне почему. Все, что я помню это то, что мать и Сэси летели туда самолётом, а я должен был пересечь границу в Корвэйр (Corvair) с Винни и Бэль (Belle – Красавица). Бэль – была его немецкая овчарка, которая, подобно самому Винни, постоянно нападала на меня безо всякой причины. Мои ноги, руки и туловище были покрыты следами укусов ещё долгое время. Именно поэтому я до сих пор и не выношу этих грёбаных овчарок. (Я упомянул об этом просто потому, что Винс купил себе овчарку.)

Мексика была, наверное, лучшим временем моего детства: я бегал голышом с мексиканскими детьми по пляжу около нашего дома, играл с козами и цыплятами, разгуливающими повсюду, ел севиче («ceviche» – блюдо мексиканской национальной кухни), ходил в город за приготовленными на огне кукурузными початками, обернутыми в фольгу, а, когда мне было 7 лет, я впервые курнул «травку» вместе с матерью.

Когда Мексика им надоела, мы возвратились в Айдахо, где моя бабушка и дедушка купили мне мой первый патефон – маленькую серую пластмассовую игрушку, которая могла крутить только синглы (маленькие виниловые пластинки, как правило, с одной песней на каждой стороне). Игла у него была на крышке, и всякий раз, когда крышка была закрыта, играла песня, а как только крышку открывали, он останавливался. Я имел обыкновение слушать все время Элвина и «Бурундуков» (Alvin and The Chipmunks), которых мать никогда не позволяла мне забывать.

Год спустя мы все погрузились в трейлер «U-Haul» и прибыли в Эль-Пасо, штат Техас (El Paso, Texas). Дедушка спал в спальном мешке на улице, бабушка дремала на сидении трейлера, а я спал, свернувшись калачиком на полу, словно собака. Когда мне исполнилось восемь лет, меня уже тошнило от этих путешествий.

После такого сумасшедшего количества переездов, где большую часть времени я проводил наедине с самим собой, дружба стала напоминать мне телевизор: это было что-то такое, что можно было переключать время от времени, чтобы отвлечь себя от того факта, что я совершенно одинок. Всякий раз, когда я был в компании детей моего возраста, я чувствовал себя неуклюжим и неуместным. В школе у меня были проблемы с успеваемостью. Трудно сосредоточиться на учёбе, если знаешь, что не пройдёт и года, как я уеду и никогда больше не увижу никого из этих учителей и ребят.

В Эль-Пасо дедушка работал на бензоколонке «Shell», бабушка оставалась в трейлере, а я ходил в местную начальную школу, где дети были просто безжалостны. Они толкали меня, дразнили и говорили, что я бегаю, как девчонка. Каждый день, когда я шел одни в школу, я должен был проходить через двор средней школы, где меня забрасывали футбольными мячами и едой. К ещё большему моему унижению, дедушка остриг мои волосы, которые мать всегда позволяла мне отращивать, и сделал мне «flattop» («плоская макушка» – название мужской стрижки) – не самая модная причёска для конца шестидесятых.

Со временем мне понравилось жить в Эль-Пасо, потому что я начал проводить много времени с Виктором (Victor), гиперактивным мексиканский мальчишкой, который жил на другой стороне улицы. Мы стали лучшими друзьями и делали все вместе, что позволило мне не обращать внимания на множество других детей, которые ненавидели меня за то, что я был бедным белым калифорнийским отребьем. Но как только я начал привыкать к этой жизни, последовала неизбежная новость: мы снова должны были уезжать. Я был опустошен, потому что на этот раз я должен был кого-то покинуть, а именно Виктора.

МЫ ОКАЗАЛИСЬ В САМОМ ЦЕНТРЕ ПУСТЫНИ, в Энтони, штат Нью-Мексико (Anthony, New Mexico), потому что моя бабушка и дедушка думали, что они смогут заработать больше денег на свиноферме. Вместе со свиньями мы также выращивали цыплят и кроликов. Моя работа заключалась в том, что я должен был брать кролика за задние лапы и вгонять палку сзади под основание его черепа. Его тело билось в конвульсиях у меня в руках, из носа капала кровь, а я в это время стоял и размышлял: “А ведь он был моим другом. Я убиваю своих друзей”. Но в то же самое время я знал, что такова была моя роль в семье; это то, что я должен был делать, чтобы стать мужчиной.

Школа находилась в девяноста минутах езды на автобусе по немощеной дороге, и это было настоящей пыткой. Когда мы приезжали, старшие дети, которые сидели в задней части автобуса, валили меня на землю и стояли надо мной, пока я не отдавал им свои деньги, которые мне давали на завтраки. После первых семи раз я поклялся, что этого больше не будет. На следующий день это случилось снова.

На следующее утро я взял с собой металлическую коробку для завтрака «Apollo 13» («Аполлон 13» – название американского космического корабля) и на автобусной остановке наполнил её камнями. Как только мы доехали до школы, я выбежал из автобуса, и, как обычно, они меня догнали. Но на этот раз я начал размахивать коробкой, ломая носы, круша головы и разбрызгивая кровь повсюду, пока коробка не раскрылась при встрече с лицом одного из этих ублюдков.

Они больше никогда со мной не связывались, и я чувствовал свою силу. Вместо того, чтобы скукоживаться в окружении старших детей, я теперь просто думал про себя: “Только попробуйте меня тронуть, я вам быстро надеру задницы”. И я так и делал: если кто-нибудь толкал меня, я сразу же давал отпор. Я был сумасшедшим, и они все начали понимать, что им лучше держаться от меня подальше. Теперь, когда я оставался один, вместо того, чтобы бросать камешки, я начал бродить по грязной дороге с моей коробкой-«оружием» и собирать в неё всё живое и неживое, что приковывало моё внимание. Моим единственным другом была старая леди, которая жила в трейлере поблизости, совсем одна в самом центре пустыни. Она сидела на своей кушетке с поблёкшими цветами на обивке и пила водку, а я в это время кормил золотую рыбку.

После года проживания в Энтони бабушка и дедушка решили, что выращивание свиней не такое прибыльное дело, как они рассчитывали. Когда они сказали мне, что мы возвращаемся обратно в Эль-Пасо и будем жить в одном квартале от нашего старого дома, я был в полном восторге. Ведь это означало, что я снова увижу своего друга Виктора.

Но я уже не был прежним – я был ожесточенным и деструктивным, а Виктор нашел себе новых друзей. Я проходил мимо его дома, по крайней мере, два раза в день, чувствуя свою отрешённость, и гнев нарастал ещё больше, когда я шёл через двор средней школы, где меня забрасывали различными спортивными снарядами, по пути в Gasden District Junior High, где я учился. Я просто ненавидел это. От злости я начал красть книги и одежду из чужих шкафчиков, ходил в центральный магазин «Piggly Wiggly’s», воровал там леденцы и заедал их «Hot Wheels» – попкорн в мешочках по десять центов, в надежде, что меня не поймают. На Рождество дедушка продал часть самого дорогого, что у него было, включая радиоприёмник и свой единственный костюм, только для того, чтобы купить мне индейский нож, и я вознаградил его жертву тем, что резал им шины у автомобилей. Месть, ненависть к самому себе и скука проторили мне дорогу в несовершеннолетнюю преступность. И я хотел идти этой дорогой до самого конца.

Бабушка и дедушка, в конечном счете, возвратились в Айдахо, на шестидесятиакровое поле в Туин Фолс (Twin Falls). Мы жили рядом с силосной ямой, которая наполнялась шелухой и отходами, остававшимися после уборки урожая. Всё это сваливалось в кучу, смешивалось с химикалиями, закрылось пластиковой крышкой и оставлялось гнить в земле до тех пор, пока не становилось достаточно вонючим, чтобы этим можно было кормить коров. Тем летом я жил жизнью Гекельберри Финна (Huckleberry Finn – герой романа американского писателя Марка Твена) – ловил рыбу в ручье, гулял по железнодорожным рельсам, подкладывал мелкие монетки под колёса проезжающих поездов и строил форты из стогов сена.

Большинство вечеров я бегал вокруг дома, воображая, будто езжу на мотоцикле, затем запирался в своей комнате и слушал радио. Однажды ночью ди-джей поставил песню «Big Bad John» («Большой плохой Джон») в исполнении Джимми Дина (Jimmy Dean), и в тот момент я совершенно потерял голову. Она как косой скосила всю мою скуку. Песня была мощная и стильная: это было круто. “Есть! Я нашёл, – подумал я, – это то, что я искал”. Я так много раз звонил на радиостанцию, чтобы заказать «Big Bad John», что, в конце концов, ди-джей сказал мне, чтобы я прекратил звонить.

Когда началась школа, всё повторилось в точности, как в Энтони. Дети дразнили меня, и я снова должен был пустить в ход кулаки, чтобы остановить их. Они высмеивали мои волосы, мое лицо, мои ботинки, мою одежду – ничто не оставалось без внимания. Я чувствовал себя, как головоломка с одной потерянной частью, и никак не мог понять, что же это за часть и где её следует искать. Тогда я присоединился к футбольной команде (football – речь идёт об американском футболе), потому что насилие было единственной вещью, которая заменяла мне любой смысл и дарила ощущение власти над другими людьми. Я делал это первоклассно, и, хотя я играл и в нападении, и в защите, я преуспевал именно как защитник на последней линии, где я мог крушить куотербэков (разыгрывающих). Мне нравилось делать больно этим засранцам. Я был абсолютным психом. Я мог так завестись на поле, что иногда срывал с себя шлем и начинал лупить им других ребят, точно так же, как это было с моей «Apollo 13» в Энтони. Мой дедушка до сих пор говорит мне: “Вы играете рок-н-ролл точно так, как будто играете в футбол”.

Через футбол постепенно пришло уважение, и через футбол же пришло признание со стороны девчонок. Они начали замечать меня, а я начал замечать их. Но как только я, наконец, начал находить для себя хоть какую-то нишу, бабушка и дедушка снова переехали. Теперь это был Джером, штат Айдахо (Jerome, Idaho), и я снова должен был начинать всё сначала. Но на сей раз, было отличие: благодаря Джимми Дину, у меня теперь была музыка. Я мог слушать радио по десять часов в день: «Deep Purple», «Bachman-Turner Overdrive», «Pink Floyd»… Однако первой записью, которую я приобрёл, была «Нильсон Шмильсон» («Nilsson Schmilsson») в исполнении Гарри Нильсона (Harry Nilsson). У меня просто не было выбора.