Текст книги "Степная Магия (СИ)"
Автор книги: lita_iulita
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
========== Акт Первый. Сцена Седьмая ==========
Проснувшись, Диана привычно видит Артемию рядом с собой, на короткий миг она испытывает радость, но всплывают воспоминания о прошедшей ночи, подкреплённые тёмными пятнами – практически синяками – на коже Артемии, и волной поднимается стыд с виной. Диана отводит взгляд, устремляя его в потолок, в надежде, что сейчас Артемия, как обычно, быстро соберётся и уйдёт, и не будет необходимости тянуть неловкое утро.
– Доброе утро, – тихо говорит Артемия и действительно, встав, начинает собирать свою одежду с пола.
– Доброе, – ещё тише отзывается Диана.
Она хочет лежать и быть незаметной, пока не останется одна, но счёт времени скоро пойдёт на часы, и ей приходится тоже подняться.
– Я постараюсь прийти сегодня, но, – Артемия говорит не глядя на неё, и от этого, несмотря на желание незаметности, всё сжимается как от обиды, – не могу пообещать. Сегодня будет тяжелый день.
– Ладно, – безжизненно отвечает Диана, подавив в себе порыв пожелать удачи. Везение одной может значить провал для другой.
Артемия неожиданно разворачивает её к себе и целует, не мягким утренним касанием, а крепко и жадно, впиваясь в губы, словно в последний раз. Прощается или вымещает злость за вчерашнее?
– До встречи, ойнона.
Она уходит, а Диана чувствует себя как будто обманутой. Она хочет знать, что за тяжёлый день ждёт Артемию, куда она направляется, и где её искать, если что-то пойдёт не так. Она хочет объяснить, что гложет её саму, спросить если не совета, то мнения, рассказать, как подпалила край брючины, пока пыталась забрать у Петра чертежи. Обсудить Многогранник и что она о нём узнала.
Здесь полёт надежд обрывается. Диана живо представляет, что может сказать Артемия о Многограннике – что он ужасен, противоестественен, что Каины бездушны, раз создают такое. Наваждение схлынивает. Заговори Артемия о своих делах, не то же ли самое ответит ей Диана? Не скажет ли, какие отвратительные, патриархальные и древние устои царят в Укладе? Не напомнит ли, что она могла бы учиться в Столице, а не разгребать наследие своего отца, состоящее из старых рецептов и кучки полуразумных существ?
Они не говорят о делах, потому что опасно, потому что слишком разные. И потому, возможно, что нет смысла привязываться, если завтра всё закончится.
Диана одевается в спешке, читает утреннюю записку Инквизитессы, на ходу завтракая чёрствым хлебом, и направляется в Собор привычной дорогой. В конце улицы призывно темнеет Многогранник, и Диана невольно любуется его геометричной конструкцией, словно теперь понимает о нём что-то, чего раньше не замечала.
Аглая Лилич в чём-то подтверждает мнение Дианы, а в чём-то полностью ему противоречит. Да, Башня – несомненный шедевр, но это не отменяет его неестественность, нелогичность и возможность угрозы, в том числе как источника начала эпидемии.
У любой идеи, любого замысла и, вероятно, любого чуда, есть некий фундамент, на котором оно строится. Убеждения, цели, мечты, возможности могут стать основой для будущего творения. А у вполне реальной постройки должен быть такой же реальный фундамент, на котором она стоит. Ну а для фундамента тоже нужны чертежи, за ними Инквизитесса и отправляет Диану.
На сей раз она сразу идёт в кабак Андрея, памятуя, что тот собирался забрать брата к себе. Ни того, ни другого на месте не оказывается. Старший всё-таки нарвался со своими подвигами и убийством военных, и его увели на расстрел.
Полководец, как выясняется, затянут в бюрократический круг, и никакой помощи, даже против бунтовщиков, от него ждать не приходится. Не думая, что будет делать с солдатами-мятежниками, Диана отправляется к Станции. Ею движет только необходимость достать чертежи. По возможности, спасти Андрея, как Приближенного, от незаконной казни. Тоже своеобразная победа над смертью.
–А вот и госпожа архитектор пожаловали!
«Неисповедимы пути человеческой глупости», – думает Диана. Надо же было перепутать её с Андреем. Очевидно, кто бы ни отдал приказ о расстреле, о какой-никакой точности описаний он не позаботился.
– Какой я тебе архитектор? – Диана смело вздёргивает подбородок. – Я бакалавра.
Она намеренно подчёркивает последний слог, показывая, что, если бы они интересовались хотя бы полом того, кого нужно арестовать, они бы не попадали в такие ситуации. Впрочем, в неприятной ситуации сейчас скорее Диана, чем военный.
– Да какая разница! Ты вчера наших постреляла? Сегодня мы тебя постреляем.
Последний аргумент имени Блока ожидаемо не срабатывает, Диане предлагают обменять жизнь на панацею. На несколько секунд она даже задумывается, не отдать ли единственный из бутыльков, который носит с собой на всякий случай. Но договориться с совестью не получается, какое же это распределение по необходимости, если она добровольно отдаст лекарство тому, кто угрозами достал себе уже две порции.
– У меня нет панацеи, – легко врёт она.
– Тогда к вагону, руки на затылок и лицом к стене.
Страх за свою жизнь взвивается и опадает как воздушный змей. Словно надеясь дотянуть время до некого чудесного спасения, Диана всё также уверенно просит:
– Не к вагону. Отведите меня в степь, покурить напоследок, – местную степь она, на самом деле, на дух не переносит. Да и не курит уже несколько лет.
Спросить себя, почему именно она сказала такой бред на волоске от смерти, Диана не успевает. Резкая боль в виске и темнота в глазах обрывают поток мыслей.
***
Сознание возвращается постепенно. Диана чувствует холод, сырость от намокшей одежды. С трудом разлепляет глаза, и в них бьёт тусклый солнечный свет. Под пальцами перекатывается что-то влажное. Приходит боль. Снова раскалывается голова, пульсирует одна из старых ран, тянет рёбра. С трудом повернув голову, Диана понимает, что находится на кладбище, а сырое нечто под ней – земля свежевырытой могилы. По коже пробегает озноб. Почти застрелили, но пожалели патронов. Почти закопали, но наверняка оставили работу маленькой Ласке. Она снова почти умерла.
Выбираться почему-то нет никакого желания. Вроде бы бьётся в голове, что надо встать, надо найти свои вещи – Диана осознаёт, что холодно и сыро ей от того, что военные забрали не только саквояж, но и плащ. Надо отыскать Андрея, узнать у него о чертежах. Боль растекается по всему телу вместе с апатичным безразличием, любое движение, кажется, будет стоить несоизмеримых с её возможностями усилий.
Наконец начинает работать мышление. Если её ещё не закопали, и ни крысы, ни собаки, ни сама шабнак не попытались её съесть, то лежит она здесь не так давно. Значит, и армейские могли уйти недалеко, но чем дольше она вот так лежит, тем меньше шансов их найти.
Могила неглубокая, но даже из неё Диана вылезает не сразу. В первую попытку встать головокружение валит её обратно, а во вторую рёбра и руку сводит такой болью, что она сама скатывается вниз, лишь бы её унять. Выбравшись, она словно заново учиться стоять на ногах. С трудом, опираясь на покосившиеся могильные плиты, она добирается до сторожки Ласки.
– Значит, не моя ещё? – девочка как будто и не удивлена восставшей из могилы Диане, разве что погрустнела немного.
– Не твоя, – вздыхает Диана, тоже с лёгкой тоской. – Где они? Те, кто принесли меня сюда.
– За воротами стоят, – Ласка смотрит с жалостью. – У меня вот есть, больше ничем помочь не могу.
Она протягивает Диане заржавевший нож и кусок бинта.
– Спасибо, Ласка.
Диана смотрит в искажённое отражение на лезвии ножа. По лицу помимо грязи размазана кровь – от удара открылась одна из ран, которые ей так заботливо обрабатывала Артемия. На ощупь она кое-как прикрывает предположительно нужное место бинтом.
– Сколько их?
– Вроде бы трое, – Ласка отвечает не сразу, словно уже отвлеклась от разговора и не сразу поняла, о чём речь.
– Ласка, – Диана старается говорить как можно мягче, – у тебя глотка твирина не найдётся? Болит невыносимо.
А ещё страшно. Трезвая она с ножом против троих не выйдет. Ласка смотрит на неё с подозрением, но потом всё же достает откуда-то початую бутылку и протягивает Диане. С детской внимательностью наблюдает, как она делает глоток. Диану снова обжигает горечь, она откашливается и возвращает бутылку.
– Спасибо, Ласка. Надеюсь, не придётся тебе меня закапывать сегодня.
Она встаёт, пошатываясь, уже неясно от чего именно. Унимает дрожь в руках, удобнее перехватывает нож и как можно тише выходит из сторожки. У кладбищенских ворот виднеется только один солдат, к нему она и подкрадывается сзади.
Перерезать кому-то горло совсем не то же, что выстрелить из револьвера. Знание медицины может помочь понять, как правильно это сделать, но не предупредит, как это произойдёт на самом деле. С каким ужасным хрипом будет умирать жертва. Как теплая пульсирующая кровь будет чувствоваться даже сквозь перчатки.
Диана не успевает перевести дух, на хрип откликается ещё один солдат, стоящий совсем рядом, но не замеченный ею сразу. С усилием она пинает его по руке, выбивая карабин, и сама едва не падает от накатившего головокружения. В следующую секунду она уже вытаскивает из него нож. Поднимает упавший карабин и стреляет в третьего солдата, который даже не услышал их возни.
Накатывает бессилие, боль и тошнота. Диана опускается на колени, оружие выпадает из рук. Несколько мгновений безболезненного адреналина и почти животного желания выжить отступают, и всё, что они за собой прятали, возвращается сторицей.
Наконец Диана встаёт, медленно обыскивает солдат, находя по их карманам свои и чужие вещи. Её выпотрошенный саквояж и плащ лежат возле трупа последнего. Она всё аккуратно раскладывает, надевает плащ прямо поверх вымазанной в земле одежды. Отрывает присохший к крови на лице и уже ставший бесполезным бинт и идёт в сторону города. Что именно произошло, она ещё не осознаёт.
Понимание приходит постепенно. Диану бьёт дрожь от холода, страха и ощущения чужой смерти в своих руках. Боль пронизывает всё тело, возвращается головокружение. Люди на улице отшатываются от живой покойницы, пока она бредёт к кабаку. Андрей, как ни странно, тоже уже здесь. Наскоро она приводит себя в относительный порядок, спрятавшись за ширмой, пока Андрей рассказывает подробности своих приключений.
– Я слышал, что искомого архитектора расстреляли.
– Это была я, – глухо смеётся Диана и, не задумываясь, отпивает из протянутой бутылки твирина.
От выпитого ей становится немного легче. Лучше было бы принять обезболивающего, но в этом городе есть только анальгетики с сильным снотворным действием, а на сон нет времени.
Наконец Андрей отдаёт ей чертежи фундамента. Как и в прошлый раз, она разворачивает их сразу же, вглядываясь в комбинацию линий. Становится ясно, что Многогранник стоит, уперевшись длинным стержнем вглубь земли. Диана ещё какое-то время рассматривает бумаги с лёгким восхищением, хоть и не таким, какое вызвали чертежи самой Башни, потом сворачивает их и встаёт, направляясь в Собор. По пути ей передают послание от Виктора Каина, но она не глядя засовывает его в карман.
Инквизитесса бросает лишь короткий взгляд на чертежи, и тут же делает вывод:
– Итак, чудодейственная машина оказалась рычагом, который гонит из-под земли отравленную органику.
– Вы полагаете, строители разворотили некие подземные залежи при его установке? – Диана понимает, к чему клонит Аглая Лилич, и пытается увести её от этой мысли. – Тогда почему болезнь вспыхнула только теперь?
– Под действием силы тяжести штырь мог сместиться и добраться до сгустка. Бурах сказала, что вся земля под городом пронизана ими, возможно, это были ямы, в которых степняки хоронили останки убитых быков. Но для обычных колодцев они слишком глубоко.
– Но, если весь город стоит на этих сгустках, нельзя допустить, чтобы здесь жили люди! – Диана вскидывается, цепляясь за другой вариант.
– И Вы предлагаете уничтожить целое поселение?
– А что предлагаете Вы?
– Я не даю рекомендаций. Решение примет Артемия Бурах. Но мы с Вами нашли источник заражения, поздравляю, Диана.
Было бы с чем поздравлять. Диана задумчиво скользит взглядом по стенам Собора, в голове собираются и рассыпаются элементы головоломки. Что-то не так.
– Причина и источник – не одно и то же, Инквизитесса, – наконец говорит она. – Вы пытаетесь меня обмануть! Ваши выводы так скоры, как будто Вы знали обо всём заранее.
– О чём Вы, Диана? – Инквизитесса делает короткий шаг назад, но лицо её не меняется, – Все выводы Вы сделали сами, это открытие – целиком Ваше.
– Вы хотите отомстить, да? – Диана вспоминает всё, что узнала об Аглае Лилич за время их знакомства. – Властям? Сестре? Месть – плохая союзница для поисков истины.
– Я не хотела с Вами ссориться, – голос приобретает металлические нотки, – но Вы решили иначе. Идите, Диана, для Вас уже всё кончено.
Диана выходит размашистым шагом, и тяжёлая дверь Собора хлопает за её спиной.
Также быстро она доходит до «Омута», в ней клокочут злость, обида, разочарование и желание хоть что-то исправить, изменить ход событий, но ничего не приходит в голову. Она стаскивает с себя плащ, который тут же швыряет куда-то в угол комнаты, расстегивает часть одежды, чтобы осмотреть синяки на теле. Перед зеркалом вытирает лицо, обрабатывает открывшуюся рану, пытается причесать свалявшиеся в колтуны волосы. Всё валится из рук, твирин расплёскивается, волосы с болью остаются на расчёске, бинты разматываются и расползаются под дрожащими пальцами. Рутинные дела не приносят спокойствия. Хорошо бы принять мерадорм и лечь спать, желательно, не просыпаясь завтра вообще. Но она хочет хотя бы заснуть и проснуться с Артемией перед днём, который станет концом.
Артемия приходит. Как обычно, останавливается на входе и коротко здоровается. Её лицо, наскоро перемотанное бинтами, приводит Диану в ужас. Кровавые разводы и корка на губах, выглядывающие гематомы, распухший нос, подбитый глаз. Диана подскакивает к ней в нервозном порыве.
– Что с тобой? – шумно выдыхает она.
– Я отомстила за смерть отца, – устало, но не без гордости отвечает Артемия.
– Что ж, ты молодец, – Диана не знает, что ещё сказать. – Тебе нужна помощь?
– Не нужно, ойнона, спасибо, – прихрамывая, Артемия доходит до кровати. – Сядь, пожалуйста. Мне надо сказать тебе кое-что важное.
Диана садится, напряжение нарастает и почти физически ощущается в ставшем густым воздухе.
– Да? – голос пропадает, горло резко пересыхает.
– Решение принимаю я, – Артемия говорит тихо, но от её слов Диана вздрагивает, как от пощёчины. – Я… мне придётся разрушить Многогранник для создания панацеи.
Что-то внутри, какой-то внутренний даже не стержень, а последняя сухая веточка, ломается с оглушающим треском. Диана резко вскакивает и, не задумываясь, хватается за револьвер. Устранить, уничтожить угрозу. Оставить себе хоть что-то. Она целится в лицо Артемии, и её рука предательски дрожит. Артемия медленно поднимает руки, встаёт, и Диана перемещает оружие на уровень её груди. Она знает, что не выстрелит, но отводить руку поздно, на глаза неожиданно наворачиваются слёзы и делают происходящее только хуже.
– Я не думала, что у нас дойдёт до этого, – спокойно говорит Артемия, а в лице её страх вперемешку с пугающим разочарованием.
Именно это всё решает, Диана опускает руку с револьвером и отворачивается, признавая поражение. Захлёстывает запоздалый стыд, слёзы все-таки стекают по щекам, оставляя холодные дорожки.
– Совет завтра, точное время сообщу в записке. Ты можешь прийти, хотя я этого не ожидаю, – голос Артемии отдаляется, и Диана понимает, что она отходит к дверям. – Но ты будешь нужна этому городу, чтобы закончить начатое.
Дверь за ней закрывается, а Диана так и не смогла позволить себе повернуть к Артемии лицо в слезах, попросить не уходить, извиниться. Теперь, оставшись одна, она обессилено думает, пытаясь понять, почему поступила именно так. Она ведь не собиралась в самом деле стрелять, даже не взвела курок. Но и просто угрожать не было смысла. Что-то происходит с ней, что-то отвратительно напоминающее безумие.
Диана убирает револьвер в кобуру, и начинает безотчётно ходить по комнате, наводя подобие порядка. Подбирает с пола плащ, встряхивает, расправляя, и из кармана выпадает что-то светлое. Записка! Как она могла забыть о записке Виктора? Хотела же прочесть сразу после визита в Собор, а потом всё так изменилось. И вот только сейчас она об этом вспоминает. Она наскоро пробегает по листку глазами, одевается, подхватывает саквояж и выбегает из «Омута» в ночь.
Дверь открывает заспанный Виктор, он с непониманием смотрит на Диану.
– Простите, Виктор, я… замоталась совсем, времени не было, – дыхание сбилось, голос прерывается. – Чем я могу помочь?
– Уже ничем, Диана, – Виктор говорит размеренно, смотрит поверх неё, – день уже подошёл к концу, теперь от нас с Вами ничего не зависит.
Дверь закрывается. Диана смотрит на карманные часы, они укоризненно показывают половину второго ночи. Опоздала.
========== Акт Первый. Сцена Восьмая ==========
Диана бродит по ночному городу бесцельно, не разбирая дороги, не делая разницы между заражёнными и незаражёнными кварталами, доходя до самых Боен и железной дороги. Сначала быстро и уверенно, словно надеется куда-то успеть, потом силы иссякают, шаг замедляется, и она мечется от одного места к другому в попытках найти хоть что-то.
Город смолкает, даже болезнь, терзавшая его последние одиннадцать дней, кажется, ослабляет хватку. Плесень постепенно сходит со стен одних домов, но на других не появляется. Привычных ночных встречных – гуляк, бандитов и военных – тоже не видно, словно попрятались в ожидании чего-то куда более страшного, чем чума.
На улицах нет ничего, в дома Диана не стучится, хотя хочет. Несмотря на отчаянье, на бесполезные метания, на помутневший разум, она боится показаться кому-то в таком виде. Вернувшись в Каменный Двор, Диана долго смотрит на Собор, думая, что зашла бы, поднялась на балюстраду, может быть, к ней явился бы призрак Евы, утешил, или, наоборот, подтолкнул сделать последний отчаянный шаг. Но в Соборе – вечно бдящая, непоколебимая Аглая Лилич. Повернувшись, Диана натыкается взглядом на Многогранник, который избегала всю ночь, долго любуется, обводя последним взором лестницы и острые углы стеклянной башни. Но подойти ближе, и уж тем более подняться, не решается. Ей всё кажется, что стоит пройтись хотя бы по паре лестниц, она либо не удержит равновесия и упадёт, либо сама шагнёт вниз. Возможно, она недалека от истины. Тем более, от долгого вдохновенного осмотра Многогранника её охватывает головокружение. Неумолимо подступает утро, прогоняя ночную прохладу, но город, вопреки обыкновению, не оживает.
Обессиленная Диана бредёт в «Омут», который по какой-то нелепой случайности мысленно называет домом. По пути её бросает то в жар, то в холод, на лбу проступает испарина. Где-то во дворах ей слышится детский плач, и она бросается проверить, но никого не находит. Под входной дверью обнаруживается записка, Диана хватается за неё, как за спасательный круг, но это всего лишь лаконичное: «Совет в 19:00 в Соборе. Ты можешь присутствовать. Я приду к тебе вечером», с такой же краткой, обезличенной подписью: «Бурах».
Ни в какой Собор Диана не собирается. Она планирует лечь и проспать без снов, сморённая тяжёлой ночью, до самого вечера. А лучше до утра. На лестнице она закашливается, как в первый раз от твирина, только гораздо хуже и дольше, в глазах темнеет. Диана хватается за перила, вытирает рукой рот и с безразличным удивлением обнаруживает на перчатке кровь. В комнате ей становится жарко, она скидывает плащ, перчатки, а потом, подумав, и обе верхние кофты, оставшись в рубашке. Садится на кровать и чувствует, что сердце колотится так, будто она оббежала весь город на три раза, не останавливаясь.
Всё вместе должно значить что-то важное, но что именно, она никак не может вспомнить. Осознание бьётся в её разум, но она отгораживается от него, говоря себе, что просто устала, ведь всю ночь ходила по городу.
Диана тяжело валится на кровать, борясь с кашлем и головной болью. Она соскальзывает в беспокойный сон, но спустя какое-то время тяжёлый жар внутри безжалостно вытаскивает её. Она лежит, пытаясь успокоить сердцебиение, но ничего не меняется. С трудом встав, Диана вытряхивает содержимое саквояжа на пол в поисках мерадорма или сразу морфина. Рассыпаются многочисленные разноцветные таблетки, как детали детской мозаики. Диана смотрит на них с полной, неизвестно откуда взявшейся, уверенностью, что одни из них должны помочь. После долгого, не совсем осмысленного, блуждания взглядом по ярким пятнам, она наконец останавливается на двухцветных, бело-лиловых капсулах. Что-то подсказывает, что это – то, что нужно. Почти самое лучшее из того, что есть. Диана глотает две штуки, не запивая. Жар немного отступает – не до конца, как и головная боль. Диана снова кашляет, но не утруждает себя тем, чтобы вытереть губы.
Она садится на кровать, снова бесцельно пробегая глазами по комнате, достаёт карманные часы – только второй час дня, а кажется, что она в этой комнате уже целую вечность. Диана помнит, что чего-то ждёт, что-то должно случиться. Вечером. И время тянется так невыносимо долго. Она ложится обратно, надеясь заснуть и немного ускорить его бег. Сон накрывает безжалостной жаркой волной, принося с собой бредовые бессвязные видения.
Чьё-то осторожное присутствие будит Диану. Она садится, озираясь. Тихой босой поступью к ней подходит Ева.
– Диана, милая, ты не придёшь в Собор? – спрашивает она нежно, но чуть плаксиво.
– Нет. Что мне там? – Диана не удивлена её присутствием, хотя точно помнит, что Ева покончила с собой.– Инквизитесса с Артемией объединили усилия, для меня там нет места.
– А я ждала тебя. Надеялась, что ты придёшь, и я покажу тебе, какое совершила чудо, как одухотворила собой Собор. Но, – у Евы дрожат губы, – никакого чуда не получилось, да? Иначе, как бы я смогла сюда прийти?
– Не знаю, – Диана отрешённо качает головой. – У меня тоже ничего получилось.
– Ты потеряла смелость? – Ева проводит тонким белым пальцем по нижней губе Дианы и, словно в доказательство своих слов, показывает ей кровь. – Этого бы не произошло, если бы ты оставалась смелой!
Диана молчит, не зная, что противопоставить этому обвинению. Она была смелой, ввязывалась в самые опасные дела, поднимала город на борьбу с болезнью… а потом что-то испортилось, как поцарапанная иглой патефона пластинка. И теперь вместо смелости получается какая-то неразбериха эмоций.
– Они там всё уничтожат! Всё, над чем так долго трудились другие! Они скоро примут ужасное решение, так же нельзя! – Ева даже кричит как-то едва слышно, слова обрывают короткие всхлипы.
– Прости, Ева, – отвечает Диана, ей больше нечего сказать.
– А я так и не взлетела… – тихо говорит Ева, и рыдания прерывают её.
Диана тянется к ней в порыве обнять и успокоить, но Ева отходит, укоризненно качает головой.
– Нельзя тебе меня касаться. Пока живая. Рано.
Диана понимающе кивает.
– Это всё из-за меня, – Ева успокаивается, но голос теперь совсем безжизненный. – Чуда не вышло, вот ты и не смогла…
– Нет, Ева. Это только моя вина.
Ева ещё какое-то время стоит, глядя на Диану со смесью сочувствия и укора, а потом коротко касается холодными как лёд губами её разгорячённого лба. И также тихо исчезает в темноте коридора.
Диана так и сидит, ощущая холодный отпечаток губ. Но жар снова нарастает и, пока он не стал нестерпимым, она находит на полу ещё две нужные таблетки.
Разум просветляется, и решение возникает быстро. У Дианы, конечно, не получится никакого чуда. Зато всё закончится: не будет осколков Многогранника, суда над ней в Столице, не будет разочарования и жалости в лице Артемии, не будет необходимости встроиться в исторгнувший её мир.
Диана достаёт из кобуры револьвер, неспешно заполняет каморы недостающими патронами, резким жестом закрывает барабан, не задумываясь, взводит курок. Подносит оружие к виску, потом перемещает под подбородок и застывает в нерешительности.
Почему-то оказывается невероятно сложно нажать на крючок, хотя она делала это десятки раз за последние дни. Рука безвольно опускается на колени. Как заворожённая Диана рассматривает блики на полированной поверхности металла, проводит кончиком пальца по зигзагу паза на барабане. Оружие, столько раз спасавшее ей жизнь, холодит руки и отравляет сознание своей непричастностью к происходящему. Когда стреляешь в других, это вроде как не сама убиваешь, а пуля, вылетевшая из ствола. Диана это осознала, когда использовала для убийства нож. Но когда нужно выстрелить в себя, такой отрешённости не происходит, и это ужасно несправедливо. Ведь и затеяно всё ради того, чтобы отрешиться, отречься от мира.
«Ева права, – говорит себе Диана, – я совсем потеряла смелость». Она встаёт, заходится кашлем, проходит по комнате, оценивая, что после неё останется: разбросанные по полу таблетки, деньги, мелкий хлам, бутылки с лекарствами, памятный нож, опрокинутый саквояж; микроскоп, пара книг да личные записи, которые она перестала вести дня четыре назад, на столе. «Надо написать записку», – вспоминает она. Непонятно, зачем, но так ведь обычно делают.
Диана достаёт из стопки чистый листок и задумывается. Вряд ли кому-то действительно будут интересны причины, да и что она может сказать о них. Оставить кому-то последнее послание – кому? Ева уже мертва. Марии, по факту, тоже нет, есть только Алая Хозяйка. Артемия… сердце щемит на этой мысли, но Диана вспоминает их последний вечер и понимает, что ту вину уже не загладит. Написать, что была влюблена в неё – зачем? Возложить ответственность за «неспасение», утвердить в мыслях о её, Дианы, неуравновешенности, вызвать ещё большее отвращение?
Наконец вымученным аккуратным почерком она пишет: «Мне жаль». Это – истинная правда, ей жаль, что она не справилась с задачей, что не смогла выжить, жаль даже, что испачкает кровью красивую комнату особняка. Потом вспоминается что-то важное, не для неё – для других. «Панацея, – дописывает Диана, и это слово абсолютно ничего не значит, – во внутреннем кармане саквояжа и в тумбочке».
Вот так. Теперь правильно. Диана возвращается к исходной точке, на кровать. Записку кладёт на тумбочку. «Ну же, – снова говорит с собой Диана, – давай, выстрели, и всё закончится. Ты же и так умираешь, сократи время мучений». Последняя мысль обжигает не хуже вновь нарастающего жара. Вот в чём дело: она заболела, она умирает, поэтому и нужны таблетки – чтобы оставаться в сознании, успеть, пока болезнь не захватила её разум полностью, не заставила кричать и корчится в муках, покрываясь кровавой коркой. Это становится весомым аргументом.
Чтобы потянуть время, Диана смотрит на карманные часы – полвосьмого, Совет уже идёт, скоро будет принято решение. Может, есть смысл подождать, вдруг они передумают? Но ждать нельзя, после Совета придёт Артемия, она всё поймёт, и не даст ей этого сделать. Может быть, только из злости, из надуманного человеколюбия, из принципа, но не даст. А ещё нужно, чтобы болезнь успела умереть в Диане до её прихода, иначе Артемия заразится.
Диана подносит револьвер к виску. Палец, лежащий на спусковом крючке, напрягается, готовясь сделать последнее осмысленное движение. И тут из самых глубин затуманенного болезнью и желанием умереть сознания поднимаются хорошие воспоминания. Как они целуются с Артемией, как Диана пробегает глазами по чертежам Многогранника, не в силах сдерживать восхищение, как Рубин протягивает ей готовую вакцину, как она едет сюда в предвкушении новых свершений. И дальше в прошлое – успехи Танатики, коллеги, университет и хорошие оценки, первая любовь, успешное поступление, школа, хвалящие учительницы, любящие родительницы…
Все воспоминания оказываются отравлены. Танатика оседает пеплом, покрывая все годы учёбы, лица из прошлого стираются, подменяясь посмертными масками, вакцина не имеет уже смысла, Многогранник вот-вот будет разрушен, Артемия вспоминается только вчерашняя – со смесью страха и разочарования в лице. Диана понимает, что горячие дорожки на щеках – слёзы, она плачет по утраченному и не может остановиться, револьвер снова оказывается на коленях, а рукава пачкаются слезами и кровью.
«Я же всё потеряла», – говорит она уже вслух для уверенности. Берёт револьвер, но жалость к себе неожиданно накрывает такой волной, что рыдания вместе с болезненной лихорадкой сотрясают всё тело. Выстрелить в этом состоянии она просто не может.
Диана падает на подушки, давая себе время проплакаться. Но вместе со слезами из неё словно вытекают жизненные силы, снова нарастает жар и головная боль, Диана едва не захлёбывается очередным приступом кашля. Не в силах встать, она мысленно представляет разбросанные по полу таблетки – нужных там уже не осталось. «Снова не успела, – укоряет она себя. – Расплакалась как последняя дура, записки какие-то писала. Теперь умру так, в муках и боли». Это мысль, вопреки здравому смыслу, оказывается успокаивающей.
Жар растёт с каждой минутой, превращаясь в боль. В полузабытьи Диана вспоминает сколько раз проходила мимо таких же больных, корчащихся в предсмертной агонии, и жалела бутылки морфия, которой могла бы прекратить их страдания. А ведь для неё всё только начинается, и сама она до морфия уже не дотянется. Самое странное, что она всё ещё плачет. От боли или от жалости, или просто по инерции – не знает, но горячие слёзы стекают по вискам на волосы и в уши. Очередной приступ кашля заставляет повернуться на бок, и тогда она замечает, что всё ещё крепко сжимает револьвер. Может быть, выйдет сейчас: без цели и скорби, а просто чтобы не мучиться? Но Диана даже не пытается развернуть к себе дуло, свой шанс уйти быстро она пропустила.
–Ойнона? – вопрос прорывается сквозь боль, жар и попытки дышать без кашля.
Артемия останавливается в нерешительности. Диана легко может представить, как всё это выглядит: рассыпанные, частично раздавленные ботинками таблетки, сама она на кровати с револьвером в сведённой судорогой руке, на щеках слёзы, губы в крови, лицо наверняка опухло от болезни и плача. Такой миг предельной слабости, что хочется отмотать время назад и любой ценой не дать увидеть себя в нём. Но это уже не имеет никакого значения. Бой проигран, она потеряла всё, чем жила. Так какой смысл кому-то показывать несуществующую силу? Артемия приближается, и Диана хочет сказать, чтобы она не подходила, потому что может заразиться, но голос застревает в горле и выходит резким кровавым кашлем.
– Что случилось? – она уже совсем рядом, и Диана видит её мутные очертания.
