Текст книги "Офицер и джентльмен (СИ)"

Автор книги: Le Baiser Du Dragon и ankh976

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

========== Часть двадцать вторая: Это так хрупко ==========

– Проклятье, – Герин запрыгнул на крыло гидроплана. – Чертова экспериментальная развалина.

– Амфибия, блядь, – поддержал его Френц, вытирая грязный лоб еще более грязной рукой, – с флаперонами, м-мать их. Чувствую, порвут нам эти флапероны все тросы нахуй.

Герин лишь вздохнул: только обрыва тросов с эпическим крушением им и не хватало. Френц между тем хитро разухмылялся и со значением покачал в руке разводным ключом:

– Этот тип вьет из тебя веревки. Издевается, как над подопытным кроликом.

– Заткнись, – лениво усмехнулся Герин и вытянулся на нагретом металле. Самолет под ним слегка покачнулся: Френц устроился рядом, головой на своде двигателя. “Этот тип” с его прогрессивными идеями о развитии местной индустрии. И финансированием своры гениальных авиаконструкторов в количестве трех человек. “Эффективность, компактность и дешевизна”, – вспомнил Герин последнее мотивационное выступление “этого типа”, его вдохновенное лицо, светлый костюм, азартно горящие глаза и снова улыбнулся: – Эштон ведь такой милашка, как можно ему отказать.

Френц хмыкнул и ничего не сказал ни про “разобьемся нахуй”, ни про “нас блядь на стоянке гориллы заждались”, он следил за кружившейся над ними многокрылой изумрудной стрекозой, а затем протянул руки – сначала медленно, и вдруг движение смазалось – и вот стрекоза уже сидит в клетке тонких, запачканных тиной пальцев. А Герин, глядя на это, думает о том, что в Сагенее жарко, слишком жарко для приличного человека, и местные дамы из общества ходят с непристойно голыми ногами, без чулок под слишком тонкими платьями, а джентльмены не носят перчаток.

– Это так хрупко, – сказал Френц, и резко сдавил ладони, а из-под них брызнуло и потекло буроватой жижей. И Герин вздрогнул, вспоминая: “Это так хрупко”…

…Тогда в Дойстане, после гнусной сцены в подвале и последовавшего удачного тренировочного полета. Они шли по летному полю – втроем с комэска – и веселились, обсуждая особенности глубоких виражей в темноте. Потом комэска откланялся, а они с Френцем задержались покурить перед тем, как разойтись по своим машинам.

– Пойдешь сейчас к нему? – вдруг спросил Френц, и Герин вскинулся, мгновенно понимая, кого тот имеет в виду, и изогнул надменно бровь:

– Не вижу, каким образом это касается тебя, мой друг.

– Если нет, – с непрошибаемой наглостью ответствовал Френц, – если решил расстаться, то скажи мне, будь другом. Ведь сейчас такой момент удачный…

Он прищелкнул пальцами и закатил глаза, изображая редкую удачность момента. А Герин стиснул от злости зубы.

– Эштон там один, несчастный, запуганный. Возможно, размышляющий о том, а не наложить ли ему на хуй… ээ… в смысле на себя руки, – продолжал Френц, великосветски растягивая гласные. – Мне кажется, мое участие, искреннее участие, ты же понимаешь, и забота придутся как нельзя вовремя. Может и присунуть сразу удастся.

– Это ты сейчас о моем любовнике говоришь? – холодно осведомился Герин, живо представляя себе нарисованную картину.

Бедный страдающий Эштон в его воображении выглядел весьма соблазнительно. Чертов Френц. Черта с два Эштон там страдает. Он закрыл лицо ладонью, пытаясь справиться с нерациональной злостью.

– Все же любовнике? – продолжал доставать его Френц. – Жаль, мой дорогой рейхсляйтер, весьма жаль.

– Ты защищаешь его. От меня, – вдруг с удивлением произнес Герин. – Но почему?

И тогда Френц покрутил рукой в воздухе, словно тщился отобразить нечто невыразимое, и сказал со странной мечтательностью:

– Это так хрупко, Герин.

По дороге домой он думал об Эштоне, вспоминал его белое, словно опрокинутое лицо, остановившийся взгляд, безучастно скользнувший по нему тогда, на выходе из допросной, и чувствовал, как нарастает тревога. Нет, он не верил глумливым замечаниям Френца, Эштон никогда не сдается, и не додумается до такой глупости, как самоубийство… он был почти уверен в этом. “Это так хрупко”. Человеческая жизнь хрупка, ему ли не знать об этом.

Он взбегал по лестнице, снова вспоминая, но на этот раз – Эйлин, свою сестру, к которой он опоздал когда-то, сердце стучало у него в висках, и он остановился на третьем этаже, а не на своем четвертом, у дверей съемной квартиры Эштона, и открыл двери своим ключом, хотя еще недавно не собирался видеться с ним, как минимум, неделю.

Эштон беззаботно дрых в обнимку с подушкой, свернувшись, по своему обычаю, словно большой кот. Герин облегченно присел рядом, зарылся пальцами в мягкие волосы… Эштон не вздохнул и не пошевелился, как будто был под сильным снотворным, и Герин снова встревожился и затормошил его за плечо. Тот вздрогнул, вырываясь из своих темных глубин, с трудом открыл глаза и попытался отползти, увидев нависшую над ним фигуру.

– Сколько таблеток принял? – прошипел Герин, сильно встряхивая его. – Ну, отвечай!

– Не… – прошептал Эштон с трудом, глаза его закатывались, он сглотнул, пытаясь сосредоточиться на яви: – Не дождешься… Я по вашей милости… не удавлюсь…

Герин тихо засмеялся, прижал к себе вяло сопротивляющегося Эштона, и тот сдался, заснул головой у него на коленях, носом в живот, доверчиво обхватив за пояс и открыв в повороте шею. Герин провел пальцем по яремной вене и ощутил, что отступил-таки сковывавший его ледяной гнев, и поразился его явственно видной теперь беспричинности. Господи, ведь он чуть не сорвался с цепи всего лишь из-за открытого неповиновения… Еще и втирал что-то про любовь и ревность… Позорное воспоминание, слава Богу, Френц его вовремя остановил этим своим “забиться в припадке бешенства”.

Некоторые воспоминания похожи на хорошо составленный яд, и с каждым своим возвращением они отравляют стыдом и болью все сильнее. Но память Герина фон Штоллера хранила столько отвратительных подробностей и событий, что он научился легко и непринужденно избавляться от чувств, вызываемых ими. Еще недавно для этого надо было идти в лес, прихватив Френца и грибное зелье. А теперь можно просто переключиться – и все человеческие чувства опадали неважной шелухой. Оставалась лишь цель, и бесконечный бег к ней.

Он медленно раздевался, снова делая это, снова по минутам забывая прошедшее, воспоминания выцветали, становясь информацией, надо было лишь запомнить, что от Эштона никогда нельзя требовать той же безупречной вассальной преданности, что и от Френца, франкширец просто не знает, что это такое, он не дойстанский дворянин, да и отношения у них совсем не те.

Герин нырнул под одеяло и обнял безвольно расслабленное тело, погладил по животу, положил руку на член, отреагировавший на него даже во сне, и удовлетворенно вздохнул в теплую шею. Заманчивая мысль овладеть беззащитно-сонным Эштоном приятно покувыркалась в засыпающем сознании и растаяла: он более двух суток на ногах, и никакие адреналиновые вспышки, с завидной регулярностью окатывающие его последнее время, не способны заставить его сейчас пошевелиться…

Утром Эштон проснулся первым и завозился, пытаясь осторожно выбраться, Герин поймал его за горло и прошептал на ухо:

– А где мой утренний минет?

– Можешь… приступать… – злобно пропыхтел тот, все же выворачиваясь из захвата.

Герин фыркнул в подушку и снова заснул – на полчаса, пока Эштон не вышел из ванны и не содрал с него одеяло, и не приступил к тому самому минету, а потом перевернул на живот и отымел, шипя куда-то в спину: “Видишь теперь, как я тебя люблю? Видишь?.. Сволочь… убийца… люблю…”

– Сам такой, – хмыкнул Герин, кончив – одновременно с Эштоном и безумно опустошающе – и спихнул с себя сильное тяжелое тело, встал, подхватив, как обычно, револьвер из-под подушки, и ушел умываться. На пороге он обернулся: Эштон смотрел ему вслед с какой-то странной горечью, почти отчаянием. Герин самодовольно подмигнул ему и удалился, получив слабую улыбку в ответ.

Они ни разу не заговорили о том случае в подвале, хотя Эштон еще долго ждал, что Герин вернется к этому, повторит свои тогдашние претензии или, может, извинится, но тот все так же изображал идеального возлюбленного, и секс стал еще лучше, словно каждый раз они вместе подходили к какой-то грани и немножко переходили ее. Эштон сам бы с удовольствием сделал вид, что ничего не было, и обошелся бы без бездарных выяснений отношений, к которым он даже не умел подступиться, но все не мог избавиться от странного душевного яда.

Была уже весна и в тот субботний вечер все было идеально, как обычно, они занимались любовью у камина на мягких песцовых шкурах, а потом Герин опустился в кресло, а Эштон сел у его ног, прижался щекой к бедру и послушно пил терпкое красное вино из его рук. Да, идеальность зашкаливала, становясь болезненной, и Эштон не смог больше выносить этого.

– Я хочу уехать, – сказал он.

И ничего не произошло, Герин лишь удивленно вздернул бровь и провел пальцем под его подбородком.

– Я хочу уехать, – срывающимся голосом повторил Эштон, – я больше не могу выносить эту страну, и этот кошмарный холод, и вашу проклятую политику…

– И меня? – мягко спросил Герин.

– И тебя и твоего Френца! – закричал Эштон, вскакивая, он снова вспомнил подвал, свой выстрел, и то, как живое становится отвратительно мертвым, и своих расстрелянных служащих, и мертвого теперь капитана, насилующего его рядом с их трупами, и трупы на улицах сожженного Дирзена, его затрясло, и он повторял, стуча зубами от холода в жарко натопленном помещении: – Я хочу вас забыть, я хочу все забыть…

“Это так хрупко”, – подумал Герин.

Эштона сильно прижали к горячему твердому телу:

– Тихо, тихо, дорогой, ты уедешь, ты никому не обязан, уедешь и все забудешь, тихо, – говорил Герин, заставляя его снова опуститься на пол.

И Эштон рванулся из кольца держащих его рук и упал на пол, когда его тут же отпустили, он не стал подниматься, съежился, уткнувшись лицом в стиснутые кулаки. Ему снова стало холодно, и он постыдно обрадовался, когда Герин не ушел, утомившись мерзкой сценой, а скользнул успокаивающе рукой по спине в сторону задницы, и принялся наглаживать бездарно выставленные ягодицы. Он подобрался поближе к Герину, устроился головой на его коленях, судорожно впиваясь пальцами в его запястья, заглянул снизу в лицо и вдруг попросил:

– Поехали со мной, Герин, пожалуйста…

– Эштон…

– Ты же все сделал, как хотел, – поспешно перебил его Эштон, пока не прозвучало окончательное “нет”, – пусть эта страна живет без тебя дальше, разве ты не отдал все свои долги? – его любимый задумчиво хмурился, и он, вдохновившись, продолжал:

– Помнишь, ты говорил, что хотел бы жить в Новом Свете? Я нашел прекрасную страну, Сагенею, очень перспективная, хочешь, я выведу твой капитал так, что никто не найдет и следа, ты будешь свободен… Там есть горы и океан и джунгли, как ты мечтал, и, говорят, какие-то древние развалины еще не все отрыли…

– Наследие исчезнувшей цивилизации майранне, – тихо сказал Герин, лицо его странно переменилось, став будто моложе. – Но тогда как же тебе удастся все забыть – с моей гнусной личностью под боком?

– Я буду преодолевать себя, – ответил Эштон, неверяще улыбаясь. – Каждый день буквально.

========== Часть двадцать третья: Прощание ==========

***Френц и легенды.

– Френци, мне кажется, Великий Вождь хочет свести меня с ума, – Герин изобразил бокалом мертвую петлю. – Вообрази, он заявил, что намеревается отметить годовщину Победы большой амнистией, – рейхсляйтер на несколько секунд замолк, вглядываясь в коньячные глубины, а потом рявкнул: – Вот как это понимать, а?! Меня чуть кондратий не хватил, когда я эту ересь услышал!

– Герин, ну что ты так волнуешься, ну не хочешь ты никого амнистировать, так давай всех расстреляем по-быстрому, никто и не заметит, клянусь, – Френц с самым преданным выражением лица подался вперед и для убедительности прижал руку к груди. В руке был тоже бокал, и Герин с любопытством проследил за его полетом на пол. Френц встал, решительно раздавил осколки каблуком и повторил: – Клянусь, мой дорогой рейхсляйтер. Можешь даже самолично ликвидировать кого-нибудь особо неприятного, если тебя это успокоит.

– Амнистия, – прошептал Герин. – Вокруг одни идиоты. На кого Родину оставлять, Френци? Оглянуться не успеешь, а они наводнят тут все уголовниками.

Френц опустил глаза и все понял, он вспомнил, как давным-давно, три года назад, в другой жизни, во франкширском поместье барона фон Тарвенга, Герин улыбался вот также отрешенно и смотрел вдаль, словно видел перед собой распахивающиеся волшебные горизонты, прекрасный новый мир, ложащийся к его ногам. Товарищ Тарвенг, Великий Вождь, был тогда лишь хитрым политиком, закулисным интриганом. А сам Френц – мальчишкой-гусаром, отчаянно желающим попасть в легенду. “А я?” – подумал Френц, эти два слова когда-то оказались для него чудесным ключиком, открывшим двери в эту легенду, в кровавый и зловещий эпос, достойный безумных предков. Сейчас Герин отряхивал ее, словно прах, главный герой покидал сцену, и Френц знал, что с ним уйдет ослепительный блеск свершающейся на глазах истории, игра превратится в будни, загадочные пустыри – в помойки, а кровь обернется бурой грязью и бессмысленной виной.

– Да, – сказал Френц, – чую запах разложения. Никак блядь Родина сдохла?

– Да, ты прав, амнистируем политических. Это вольет свежую кровь в наше унылое существование, – оживился Герин. – Много их у нас?

– Мало.

– Жаль. Но амнистия есть амнистия.

Френц дернул звонок, вызывая прислугу, и отошел к окну, пока убирали осколки. Ночной сад тянул к небу изломанные черные лапы, шел мокрый снег. “А я?” Он прислонился лбом к стеклу и подумал, что завтра надо встретиться с рейхсминистром здоровья нации, и еще про финансирование полиции, и опять же – амнистия… Интересно, чем займется Герин в своем очередном прекрасном новом мире?

– Поведай, дорогой друг, о своей скорой и героической гибели.

– Это будет вульгарная авиакатастрофа, Френц. Через пару месяцев, в начале мая.

– Да уж, – Френц закинул голову, словно пытаясь разглядеть далекие тучи во тьме, – эпично блядь.

Герин протянул ему новый бокал коньяка, и он принялся греть его в ладони, небрежно покачивая. Он хотел думать о делах, ведь ему всегда было интересно об этом размышлять, о хитрых комбинациях и молниеносных операциях, но мысли безучастно разбегались, и тогда он стал вспоминать рыжую Мартину, как она танцует партию Жизели. Легкие летящие движения, твердое точеное тело балерины… А без одежды танец бы приобрел особую пикантность, надо будет намекнуть девочке о персональном выступлении… Френц мимолетно усмехнулся и тут же с гневом развернулся к Герину:

– Какого черта ты сваливаешь на тот свет в мае, мы же нихуя не успеваем с полицией и…

– Френци.

– Что, Герин? Что?

– Есть долги, по которым не расплатишься пока не сдохнешь. Вот, например, долг перед Родиной. Я буду нужен ей снова и снова.

– И ты решил все свои долги простить? – ухмыльнулся он. – Молодец.

– Да.

Они стояли рядом и смотрели на падающий снег, Герин задумчиво разминал сигариллу и вдруг фыркнул:

– А Эштон сказал, что я уже отдал все свои долги.

Френц немедленно вообразил себе Эштона, в балетной пачке, но снизу голого, на фоне декораций к “Лебединому озеру”.

– Нет, ну раз Эштон сказал, то говно-вопрос. Эштон-то у нас голова.

– Точно. И он, кстати, обещал попрятать мои деньги по закрытым фондам и ловко вывести большую часть из страны.

– А особенно – из твоего кармана.

– Ну, это-то само собой, – засмеялся Герин.

– Лавочник твой Эштон, – злорадно ухмыльнулся Френц.

– Я бы сказал – заводчик.

– Лавочник.

– Заводчик.

Воображаемый Эштон сделал тем временем гран-батман и изящно закружился, явно намереваясь станцевать Умирающего лебедя, и член его при этом маняще подрагивал, а ягодицы призывно шевелились. “Френц, – сказал он, глядя очень печально, – злые охотники подстрелили меня в задницу, но я могу тебе отсосать. Всего двадцать процентов отката.” Френц хихикнул и с удовольствием протянул:

– Лавочник, Герин. Ла-воч-ник.

– Солдафон.

– И тем горжусь.

Смеясь, они вернулись к камину, и там Герин тихо спросил:

– А ты бы, Френц, чем занялся, если бы был свободен?

– Меценатом бы был, – Френц мечтательно закатил глаза, – театралом блядь.

– Ну, – ухмыльнулся Герин, – ты у нас и так театрал.

Френц осторожно покосился на него и снова уставился в огонь. Он подумал о свободе. Всю жизнь он делал только то, что хотел. Но была ли она у него? Он вспомнил родовое поместье своего детства, бескрайние холодные леса вокруг, серое море, и свое бесконечное одиночество.

– Я охоту люблю, – слабо улыбнулся он, прикрывая глаза, – можно даже не стрелять. Просто сидеть в засаде и… смотреть. На зверье.

– Мы в Сагенею поедем, – помолчав, обронил Герин. – Я слышал, в Новом Свете водится много диких обезьян.

– А в Сагенее – сагенейских дьяволов, – с деланным безразличием заметил Френц.

– Дьяволов?

– Да. Говорят, они жутко вопят по ночам.

– Как это мило.

***Герин и лабиринты.

…Эштон встает из-за стола, увидев его, а потом медленно опускается на колени, закидывает голову, не сводя взгляда, и слова застревают у Герина в горле. Он думает, что Эштон делает с ним, что хочет этой своей покорностью, и до конца жизни он не посмеет ни отказаться от своей, ставшей уже иллюзорной, над ним власти, ни позволить себе не оправдать его ожидания. И поэтому он не говорит того, зачем пришел – потому что точными выверенными движениями, болезненно красивыми в своей завершенности они медленно затягиваются в привычный лабиринт страсти. И каждый раз давно знакомые ступени ведут в неизвестность.

***

– Конечно же. Френц. Как же я смел надеяться, что в этой жизни меня ждет хоть что-то хорошее. Хотя бы отсутствие в ней Его Сиятельства, Герин.

– Ты несправедлив, Эштон.

Герин разглядывает фрески на потолке своей спальни и думает о том, что там, в Новом Свете, можно будет завести собаку. Черную. Или даже двух. Они будут преданно бежать за ним по лесу и тыкаться мокрыми носами в ладони. Лежать рядом на привале, и грызться у камина. Он раскидывает руки в стороны и закрывает глаза. Кажется, у него нет ни единой свободной минуты в последнее время. Так много надо успеть, прежде чем можно будет оставить эту жизнь. Но он уже не здесь. На обратной стороне век он видит бесконечные степи и арктические льды. Он никогда не был в Новом Свете и не знает – каково оно там. В тишине он прислушивается к далекой музыке. Кажется, это самба. Он улыбается: впервые он не может узнать произведение, впервые за долгое время это не бесконечные повторения, а импровизации.

– А если… если тебе придется выбирать? – Эштон наклоняется над ним, пристально смотря в глаза, кладет ладонь на щеку, чувствительно сжимает подбородок. – Кого бы ты выбрал, Герин?

– Мне не пришлось бы выбирать, Эштон, Френц никогда не потребует такого выбора, – он резко переворачивается, после короткой борьбы подминает под себя упирающегося Эштона.

На лице того отражается мимолетная боль:

– Он не потребует, вот как. А мои слова – ничего не значат. Верно, Герин?

– Верно, – улыбается Герин и сильно тянет его за волосы, заставляя открыть шею – чтобы прихватить губами кадык и провести по чувствительному месту сбоку.

– Верно, – говорит он и прикусывает вздрогнувшие губы любовника, – ничего не значат. Потому что ты принадлежишь мне, мелочный ты шантажист, и твои слова ничего не значат, понимаешь?

Эштон гневно сверкает глазами и вырывается, а Герин шепчет ему на ухо:

– А за твои грязные манипуляции, дорогой, ты заслуживаешь…

Он делает выразительную паузу и чувствует, как расслабляется под ним Эштон, перестает вырываться, прижимается к нему всем телом, и Герин ощущает его внутреннюю дрожь и низко тянет:

– Пятьдесят ударов, – он смотрит в затуманившиеся глаза любимого и добавляет с улыбкой, зная, что выбьет этим разочарованный стон: – Но утром, сегодня я устал.

Он опускает голову на грудь Эштона и проваливается в полудрему, далекая мелодия слышится лучше, и ему кажется, что можно уже разобрать отдельные музыкальные фразы, или это так стучит сердце Эштона? Тот гладит Герина по спине и едва слышно говорит:

– А твой чертов солдафон будет сам выводить свой капитал?

– Неужели поможешь? – сонно спрашивает Герин, он переползает на подушку, подтягивает к себе хмуро молчащего Эштона, утыкается носом ему в затылок и снова уходит в темные проходы, слушать далекую музыку.

– В конце концов, он же помогал мне с безопасностью все это время, – бурчит Эштон и нервно ежится, от того, что ему фыркнули в шею.

– Вряд ли вы будете видеться чаще раза в неделю… – заплетающимся языком успокаивает его Герин. – Мирная жизнь, она такая… мирная…

***Эштон и чудовища.

Герин затихает за его спиной, и Эштон подносит узкую ладонь любовника к губам, целует в самую серединку, и разворачивается к нему лицом. Герин похож на фарфоровую куклу во сне, холодную и хрупкую, и Эштон не понимает – почему. Ничего хрупкого ведь нет в этом человеке, а его страсть ли, гнев – сжигают дотла.

“Целыми городами, – думает Эштон. – Мирная жизнь, надо же, объяснил”.

Эштон знает о мирной жизни все – в конце концов, он живет ею и здесь, в Дойстане. Работа, коллеги и светские знакомые, культурные мероприятия и визиты – дойстанский вариант уже практически не отличается от того, что было у него на родине. Это Герин каждый день уходит на войну, и ночами – приносит ее ему. Своими мундирами, револьвером под подушкой и в туалете, внезапно мертвыми глазами посреди обычного разговора… и, естественно, Френцем, одно присутствие которого превращает их общество в филиал казармы на выезде.

“Если они и в Новом Свете ввяжутся во что-нибудь подобное, я уйду от него”, – с бессильной злостью обещает Эштон себе то, что знает – не сможет выполнить.

Острое возбуждение, вызванное недавней борьбой, зловещими угрозами Герина, его объятиями, не дает ему уснуть, и он думает об инкубах, средневековых похотливых демонах. Кажется, те тоже были белобрысыми? Эштон проводит кончиками пальцев по щеке спящего, вниз вдоль шеи, по гладкой груди. И, наверняка, кожа демонов – в воспаленном воображении богословов – была такой же фарфоровой, и цвет ее почти не менялся на сосках и в паху. Он обводит сосок по кругу и едва заметно улыбается, когда тот отзывчиво съеживается. Демоны отзывчивы – позови, и они придут. И откусят тебе голову. Он перекатывает на губах бледную горошину, быстро ласкает языком, и его личный демон тихо вздыхает и изгибается в его руках, когда он опускается все ниже, и плоть под его поцелуями восстает, а Герин все не желает просыпаться. И только когда Эштон закидывает его ногу себе на плечо и плавно входит в податливое горячее тело, Герин шепчет:

“Эштон, ты просто чудовище какое-то… ненасытное… ебливо, стозевно и лаяй…”

Эштон не понимает двух последних слов, очередное дойстанское наречие, но он склоняется низко-низко, чтобы увидеть, как румянец окрашивает скулы Герина прозрачно-кремовым оттенком веджвудского фарфора, как вздрагивают черные пушистые ресницы, все так же напоминающие ему крылья бабочек, так же, как тогда, во Франкшире, в другой жизни, в его министерском кабинете.

***

Эштон поднял голову, отрываясь от бесконечных бумаг: Герин с Френцем смеются, глядя друг другу в глаза, у ног Френца пристроилась очередная балеринка из его бесконечного ряда. Френц роняет руку, едва касаясь ее плеча, и та кошачьим движением трется о нее щекой.

Эштон сам пришел к ним, ему было тоскливо одному в кабинете, и теперь попирает все приличия, занимаясь делами при гостях.

Впрочем, это и не его гости. И скоро они все уйдут… в оперу, кажется. Вот там он и решит, что сделает с землями.

“Надо сохранить неприкосновенным майорат фон Аушлицей” – “Но зачем, Герин, это же глупо, оставлять такие следы” – “Потому что это майорат, Эштон” – “Зачем майорат бывшему, заметь, графу, что за идиотские предрассудки?!” – “Пройдет десять-пятнадцать лет, нас все забудут, и Френц восстановит свою фамилию – чтобы передать все наследнику. Это единственный долг аристократа перед родом.”

– Представляешь, было найдено лечение от нейронной чумы, – Герин откидывается в кресле, прикрывая глаза, и Эштон вспоминает, что от этого, кажется, умерли его мать и сестра.

– Наши, мой любимый фюрер?

– Как ни обидно – швейцеринцы, их Королевская клиника. За следующего “любимого фюрера” – получишь в глаз.

– Это же бомба, – Френц переходит на северо-дойстанский, – ебаная биологическая бомба, мой дорогой рейхсляйтер…

– Да, – равнодушно улыбается Герин, – Дойстан начинает и побеждает в три хода. Вы случайно заразились чумой? Приходите к нам лечиться. Дойстан превыше всего. Я думаю передать это дело на контроль Людвигу, как считаешь?

– В такие минуты мне жалко отходить от дел, мой дорогой рейхсляйтер.

– Не отходи, задержись еще немного, мой друг, тебе понравится…

– Без тебя это будет совсем не весело, Герин.

Эштон встает. Кажется, о его присутствии все забыли? Он берет белые оперные перчатки, медленно натягивает их и с кривой ухмылкой замечает:

– А если выпустить на волю ослабленные чумные штаммы, то я бы купил еще пару фармацевтических компаний – раз вакцина уже есть. Новый штамм – новая вакцина. Золотое дно, господа.

– О, господи, – смеется Герин, закрывая лицо рукой, – он просто чудовище, Френци, настоящее чудовище, а ты говорил – лавочник.

– Да, Эштон, вы меня приятно разочаровываете.

Эштон открывает рот для ответной колкости, но вместо этого с гадкой улыбочкой произносит:

– Ты ведь не против, если я слегка посотрудничаю с этим вашим Людвигом, Герин?

– Все, что ты захочешь, дорогой.

– Ты только что позволил ему отравить нахуй полмира, или у меня галлюцинации? – Френц восхищенно смеется.

– Ну, если это пришло в голову нашему Эшти, то рано или поздно… ничего не поделаешь, друг мой, – Герин рассеянно пожимает плечами и достает портсигар.

– У нашего Эшти слишком умная голова.

– Прекратите говорить обо мне в третьем лице.

– Хватит говорить на непонятных языках, это неприлично! – одновременно с Эштоном возмущается девочка-балерина, и Френц, хихикая, рассыпается в извинениях перед “моей прекрасной леди, чьи очи подобны звездам на грозовом перевале, простите ли вы нас, недостойных, о, богиня…”

Герин давится дымом, развлеченный совпадением слов девочки и своего любимого, а Эштон негодует: “Мы, кажется, опаздываем на вашу оперу?” Рейхсляйтер встает единым движением и в следующую секунду оказывается прямо перед ним:

– Балет, Эштон, – горячий шепот обжигает его ухо, и он вздрагивает от внезапного возбуждения, а в следующую секунду передергивается от непонятного чувства, когда Френц мурлычет ему с другой стороны:

– Лебединое блядь озеро, Эштон.

========== Эпилог ==========

***Как Герин с Френцем совершили аварийную посадку в дождевых джунглях, и что из этого вышло.

– Бесполезно, – сказал Герин, когда солнце миновало зенит, – вызываем спасателей.

Он собрал инструменты и уже пробрался к кабине, когда оттуда вылез Френц. Граф улыбался шально и светло, и на плечо ему села очередная стрекоза, теперь сапфирная, и запуталась в выбившейся серебряной пряди:

– Рация накрылась пиздой.

– Какие приятные новости.

Он скользнул в кабину и уставился на развороченную панель управления.

– Я пытался ее починить, Герин, – виновато сказал Френц за его спиной.

– Как вы талантливы, друг мой, – засмеялся он, падая в кресло. – А поведайте, она накрылась до или после ваших смелых попыток?

– Вот на что ты намекаешь, а? Ее погрызли лемуры.

– Ты не уследил за своими тварюгами…

– Клетка надломилась при твоей виртуозной посадке. А у бедных крошек такой стресс. И природное любопытство, – Френц ухмыльнулся, устраиваясь в соседнем кресле. – Если мы спустимся к бухте Симмонса, то лагерь горилофилов оттуда в суточном переходе.

Герин улыбнулся в ответ и достал планшетку. Потрепанные карты, небрежные наброски и засвеченные фотографии привычно завладели его воображением, он склонился над ними, покусывая кончик модного шарикового пера. Острое, захватывающее чувство вело его по следам древней цивилизации, а в конце пути ждала и пульсировала тайна. Тайна другого мира, чужого сознания… интересно, какими представали, например, эти цветущие болота в глазах древних? Он отметил подозрительный холм – о, да, с высоты птичьего полета было почти очевидно, что там должно что-то скрываться – и мечтательно откинулся, смотря на проплывающие мимо болота сквозь стекло. Те чавкали и хлюпали под днищем амфибии, едва слышно сквозь гул мотора, Френц вел самолет в бухту, о чем-то болтая.

– Герин блядь!

– Что?

– Судя по идиотскому блаженству на физиономии, тебя абсолютно не волнует судьба бедных пушистых крошек лемурчиков, в которую я тебя посвящаю?

– О, Господи, – он даже всхлипнул от смеха, – еще одно упоминание о пушистых крошках, и я свихнусь, Френц.

Пару месяцев назад чистопородная сука Герина разродилась двумя щенками, и они с Френцем сидели с ней полночи: роды были трудными, как у всех чистопородных. А коньяк, которым они праздновали сучий успех оставшиеся полночи – особенно забористым, сагенейская бурда, ничуть не похожая на благородный франкширский напиток. И утро ознаменовалось пинком в дверь и разгневанным непонятно по какой причине Эштоном на пороге сарая.

– Злой муж пришел, – хихикнул Френц ему на ухо, а Герин любезно приподнялся и махнул бокалом в неопределенную сторону:

– Эштон, поздравь меня… вот эти милые крошки… – он запнулся, пытаясь построить фразу с двумя сложными словами: перспектива и инбридинг, когда Эштон, прошипев: “о, да, милые пушистые крошки, поздравляю”, выскочил, злобно грохнув дверью. Сука залаяла ему вслед, а Герин изумленно уставился на голых, как крысеныши, щенят:

– Пушистые, Френц?

Френц ржал, развалившись на собольей шубе – в расстегнутой рубашке с закатанными рукавами, и его штаны цвета хаки тоже были закатаны, и сам Герин выглядел столь же непристойно. Может, этот их вид рассердил чопорного Эштона. Они так веселились тогда, и с тех пор все мерзкие твари, которыми бывший граф фон Аушлиц набивал свое поместье, носили обобщенное название “пушистых крошек”, будь то пауки или удавы.

– Гориллы, – трепался Френц, когда они маскировали самолет в бухте Симмонса, – обладают очень четкой иерархией. Вот, например, друг мой, доказав свое превосходство, доминирующий самец может выразить и свое расположение, одарив нижестоящих сочным и вкусным яблочком из своего дерьма.

– Нужна разведывательная экспедиция к предгорьям, – отвечал ему Герин, вскидывая на плечи рюкзак, – уверен, они строили пещерные храмы.

– Думаешь, гориллы и до этого додумались? А золото они там хранили?

– Определенно, – улыбался Герин, ведь Френц так любил золото и горилл, – определенно, мой друг.