Текст книги "Офицер и джентльмен (СИ)"

Автор книги: Le Baiser Du Dragon и ankh976

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Ты безупречен, Эштон, само совершенство.

Его и правда было не в чем упрекнуть: такая страсть и сдержанность просто сводили с ума, он не тянулся куда не надо руками, разведя их словно на распятии, не пытался изменить позу – и молчал, не перебивал настроение неуместными словами. Герин подул на припухшую головку, потеребил ногтем кончик – любовник болезненно дернулся и снова выгнулся, толкаясь навстречу, словно искал боли.

– На колени, лицом в матрас, руки в стороны, раскройся.

Эштон с трудом перевернулся, упал на живот, подтянул ноги, принимая требуемую позицию, и Герин огладил его между распахнутых половинок, провел двумя пальцами по позвоночнику вверх. Потом отошел к окну, прихватив портсигар, и со вкусом закурил, любуясь видом – разумеется, не унылого двора за стеклом, а тем, что открывался ему на кровати.

Эштона потряхивало, в паху все болезненно горело, но он ждал Герина, ни о чем уже не думая, было так хорошо полностью довериться ему, он примет сейчас от этого дойстанца что угодно, даже если тому взбредет в голову притушить об него окурок… но ведь Герин не такой, как все его соотечественники, он обещал не делать ему ничего плохого. Кровать прогнулась под весом Герина, Эштон почувствовал дыхание на своих ягодицах, а потом теплый язык обвел его пульсирующий вход и скользнул внутрь. Это невесомое прикосновение стало последней каплей для его словно лишившегося кожи тела, острое удовольствие ударило из задницы прямо в голову, и он забился в оргазме.

Герин кончиками пальцев гладил затихшего любовника, тот бессильно обмяк, положив голову ему на колени. Собственный его член продолжал гордо стоять, и он подтянул Эштона поближе, хотелось чтобы тот его поцеловал туда. Эштон неправильно понял намек, открыл рот, пропуская его плоть глубоко в себя… или наоборот правильно, нежные ткани сжимались вокруг него в судорожных глотках, затягивали в продолжительную разрядку, и это было здорово – абсолютная покорность и доверие, хоть и временно, у них была только одна ночь и утро, скоро все закончится, он вытащит Эштона отсюда и отпустит на свободу, и свободный человек никогда не станет отдаваться так полно.

========== Часть тринадцатая: Драгоценности ==========

Эштон ждал у броневика, одергивая черную дойстанскую гимнастерку со споротыми знаками отличия. Неизвестно откуда вытащенная форма висела на нем так, что штаны приходилось придерживать рукой – ремень ему не дали. Была середина весны, от земли тянуло прохладой, а солнце ласкало теплом. Он щурился в бледное небо, рассеянно улыбаясь: как давно он не выходил на улицу… и не носил одежду.

Этим утром Герин спросил у него две вещи: адрес столичной квартиры Эштона и как он сюда попал.

– Вы меня отпустите? – выдавил после короткого рассказа Эштон, все еще не веря происходящему: неужели так легко, и ни о чем не надо умолять? Кажется, сбылся тот давний сон, и Герин сошел с глянцевого черного портрета, чтобы спасти его.

– Конечно, я отпущу тебя, – Герин остановил на нем бездонно-темный взгляд, и вдруг жестко усмехнулся: – Ведь ты бы поступил на моем месте так же.

– Да, конечно, – Эштон опустил глаза, в его словах звучала странная ложь и наверняка Герин слышал ее тоже… Но ведь если бы ему когда-нибудь повезло снова заполучить Герина, он бы ни за что не упустил его снова. Нет, он не стал бы приковывать того к батарее в ванной и бить обрезком трубы и сапогами, как поступал с ним самим рыжий капитан, но… Сейчас это выхолаживало радость сбывшейся надежды: ощущать безразличие своего столь страстного недавно любовника, знать, что ему подарят вожделенную свободу, высадив у порога собственного дома, и уйдут, не оглядываясь и не вспоминая. Как тогда, в прошлый раз. – Спасибо.

– Не за что, – обронил Герин. Он подхватил пистолет из-под кровати и резко распахнул дверь. В коридоре никого не было.

Эштон рванул следом, опасаясь, что о нем забудут, стоит только исчезнуть из поля зрения.

…Хозяин, или, вернее управляющий этого заведения говорил: зачем вам этот непокорный ублюдок, товарищ Штоллер, у меня есть молодые и послушные мальчики. Мускусные крысы тебе товарищи, ответил Герин, не задерживаясь, и управляющий побелел и затрясся – наверно, эта фраза что-то значила.

На улице их ждала рота автоматчиков и тактическое построение бронетранспортеров. Вокруг раздавались резкие дойстанские команды, Эштон стоял, где велено, и смотрел в небо, а потом его втолкнули внутрь.

– Съездили блядь, повеселились, – говорил бледный красавчик с жуткими красными глазами, он сидел напротив Герина в салоне броневика, соприкасаясь с ним коленом. – Какого хуя ты там устроил?

– Злоупотребления с гражданским населением, Френци. Истинный дойстанец должен ставить закон и порядок превыше всего. Я ведь лично подписывал указ о том, что к такого рода трудовой повинности разрешено привлекать только врагов народа. Кажется, кое-кто вообразил, что мои приказы можно нарушать.

– Если ты отрабатываешь на мне свою будущую речь, то меня это колышет, как хуй на ветру. А если хочешь внятного ответа – то хуй тебе опять, я не в состоянии, – Френци мучительно свел брови, прижимая ладонь ко лбу. – Хотя… нет, я скажу: ребята полагают, что никакое это не гражданское население, а… ээ… военные трофеи!

Офицер радостно засмеялся, довольный своим остроумием, а Эштон сквозь приступ острой неприязни узнал его: это же он все время был рядом с Герином на тех фотографиях… второй подручный их Вождя. Они говорили на редком северо-дойстанском наречии, которое Эштон выучил некогда совершенно случайно: на заре карьеры его занесло в эти мерзлые земли, а замкнутые надменные аристократы, владеющие рудниками, пошли на контакт только, когда он заговорил на их языке. Наверно, от удивления. А теперь неожиданно пригодилось.

– Все-таки ты дегенерат, Френц, – Герин снисходительно улыбался. – И шутки у тебя дегенеративные. Натрави своих шакалов на подобные места… и лагеря прошерстите. Ну, ты понимаешь.

– Понимаю. Старый знакомый? – красноглазый дернул подбородком в сторону Эштона.

– Да. Товарищи на местах перестарались. Так что, Френци, прижми их по всей строгости, потом слегка помилуем в честь победы.

– И у кого после этого шутки дегенеративные.

Броневик подпрыгнул и задребезжал на особенно крупной кочке, и Френц покрылся нежной зеленью:

– В этом блядском Франкшире все дороги такие же блядские. Почему тебя никогда похмелье не мучает, сволочь?

– Это все физиология, Френци, – высокомерно заметил Герин, а потом доверительно наклонился вперед, понижая голос: – У меня хуй длиннее.

– При чем тут твой хуй, а?! И вообще… у меня больше.

– Сравним? – Герин невозмутимо положил руку на ширинку.

– Блядь, не вытаскивай это, меня сейчас вырвет!..

– Ну, надо же, никогда не рвало, а сейчас вдруг вырвет, – злорадно усмехнулся Герин и отвернулся, уставившись в узкое окошко.

Френц с мученическим стоном приложился к бутылке с пивом.

…Столица была такая же, война – слишком короткая, слишком резко разгромная – практически не коснулась ее. Словно и не было ничего: ни сожженного Дирзена, ни кошмара плена. Все осталось прежним, кроме самого Эштона, куском дерьма выпавшего на мостовую около своего парадного. Бронированная кавалькада, извергнувшая его, с ревом умчалась дальше.

– Господин Крауфер! – в ужасе воскликнул консьерж, и он удивился, его узнали.

Дома он забрался в ванную и долго сидел там, пока не замерз. Одеваться не было сил, его словно выключили, даже вытираться не стал, завернулся в полотенце, дополз до кровати и свалился, сжимаясь в комок под шелковыми простынями. Он забылся на несколько часов, потом проснулся – от крика и ужаса, во сне он снова вернулся в бордель. Собственная квартира не казалась ему надежным убежищем, слишком большая, слишком пустая. Кто угодно мог ворваться сюда, потрясая автоматами, положить его на пол, руки за голову… и сделать что угодно.

Он прошел к бару, вытащил бутылку виски и минуты две смотрел на нее. Это бы помогло отключиться, но нет, нельзя ни рюмки, чтобы не сорваться. Не для того он изо дня в день выживал там, не позволяя себе ломаться. Пришел Герин и сломил его одним своим присутствием, заставив прогибаться и желать того, что с ним делали. Но Герин же его и освободил и, черт побери, это был выбор и страсть Эштона – прогнуться под него. Что может быть бездарнее после всего, как не спиться. Он сгреб марочные вина и коньяки в кучу, запихал в мешок и, как был в халате, снес все богатство вниз – отдать консьержу. У Эштона была в жизни еще одна страсть и наркотик – его работа, его министерство. Он пойдет туда и, если окажется не нужен, то навсегда покинет страну. Герин дал ему пропуск по всем оккупированным территориям, с подписью рейхсляйтера дойстанцы не осмелятся его тронуть. А Герин пусть развлекается со своим красноглазым.

Эштон одевался, представляя себе, как именно развлекаются высшие имперские офицеры друг с другом. Думать об этом было, как сдирать корочку с подживающего шрама – больно и сладко. И можно отвлечься от плещущегося на краю сознания ужаса. Герин. Недоступный. Воспользовался им, как любой другой шлюхой, и избавился. “Нашу ночь и наше утро я буду вспоминать, пока они не сотрутся в моей памяти, словно алмазы о наждак”. Стираются ли о наждак алмазы? Скорее, алмаз сотрет мягкий наждак его памяти.

В министерстве был одновременно бедлам и запустение. Его второй секретарь – несчастный и потерянный – словно преданная собачонка ждал в приемной. Он бросился к Эштону с такой радостью и облегчением, только что хвостом не вилял. Господин директор, счастливо повторял парень, наконец-то вы вернулись, господин директор. Что творится, господин директор.

Все под контролем, сказал Эштон, все под контролем, наши победители вплотную занимаются нашей судьбой. Ведь Герин, как он понял из разговоров, приехал как раз для того, чтобы решить на месте – что делать с побежденными. Сейчас они обсудят условия капитуляции или оккупации, и все войдет в какую-то колею. Осталось только решить лично для себя – бежать или не бежать. Он уставился на пресс-папье у себя в кабинете, секретарь принес ему кофе, искательно заглядывая в глаза, и Эштон недовольно дернулся, а потом заставил себя расслабиться и даже улыбнуться:

– Рассказывайте, что за время моего отсутствия произошло, в подробностях.

За последующие пару часов к нему забегали коллеги, вызвал к себе министр, он разбирал скопившиеся за месяц бумаги… Практически бессмысленная деятельность втянула его в свой круговорот. Его спрашивали, где он пропадал, и Эштон честно признался, что был схвачен военными, но дойстанские власти во всем разобрались и его отпустили. Сказал, что Морис и его шофер погибли под Дирзеном. И все это была правда, коллеги ее съели и больше не стали ни о чем расспрашивать.

По вечерам он снимает деньги в представительстве иностранного банка – и они тоже работали – и идет в клуб, и торчит там до ночи, домой идти тоскливо и страшно.

Можно было пойти к своей последней содержанке, ее квартира и рента были оплачены на три месяца вперед… Но это было невыносимо даже представить: идти сейчас туда, раздеваться, позволить трогать себя, видеть все шрамы на своем теле… Можно было бы не раздеваться, как Герин, и не разговаривать, но ведь она – будет говорить. И если и приказать молчать – то все равно будет думать, смотреть, оценивать и видеть те ответы, на самые больные вопросы. Любая человеческая близость казалась ему отвратительной, только безличные деловые разговоры. Но окружающие сейчас так мало говорили о делах и так много о политике. И Эштон шел домой: смотреть свои кошмары и просыпаться с криком. Герин мог бы избавить его от них, просто по-хозяйски положив руку ему на живот, ему бы он позволил любую близость. Но Герину он не нужен, иначе бы тот никогда не отпустил его.

***

Герин тоже вспоминал Эштона: как обычно, утром и перед сном. И иногда в душе. Позволял себе насладиться мимолетным совершенством их единственной настоящей ночи. Казалось, это воспоминание, яркое и теплое, как янтарь, никогда не сотрется из его памяти. Наверно, для Эштона это было лишь очередной лужей в потоке грязи. У Герина было безумно много дел с Франкширом: надо было определяться с размером репараций, наложением ограничений на развитие… И думать о том, что может быть другая возможность обезопасить Дойстан от очередного нападения – такая, где можно было бы не ущемлять эту вероломную страну, а пользоваться ее растущим богатством… но как конкретно?

– Ведь, если бы я был землевладельцем, то непрерывно заботился бы о процветании своих городов и сел, не так ли? Но как это сделать с целой страной, сохраняя ее независимость? – рассуждает он с Френцем.

Френц недовольно щурится, серебряные пряди падают ему на глаза:

– Меня твой Франкшир не ебет ни стоя, ни лежа. Открываемся.

– Флеш-рояль.

– Блядь, да сколько же можно! – Френц раздраженно отшвыривает карты, а Герин с удовольствием тянет:

– Трусики, Френци, судьба как всегда благоволит ко мне.

Френц фон Аушлиц снимает белье и собирается удалиться, гордо поигрывая мускулами на красивой заднице: ведь они играют на одежду, и больше у него ничего нет. Герин, привстав, с размаху и в полную силу шлепает его, так что тот поскальзывается, теряя равновесие.

– Сволочь! – Френц гневно раздувает ноздри, его лицо заливает жаром, а руки прижимаются к паху, к мгновенно восставшей плоти.

– Свободен, – смеется Герин и глядит ему вслед, любуясь своим красным отпечатком на белой ягодице – напряженно выпрямленная спина, разведенные плечи его друга – все выражает негодование.

Оставшись один, Герин думает о том, что Эштон хороший финансист, возможно, тот поймет его смутные идеи, которые так и не удалось донести до косных мозгов экономических советников. Он дал Эштону самое дорогое, то, чего лишен сам – свободу. Но, если тот остался во Франкшире… Герин не будет его ни к чему принуждать, просто спросит – согласен ли Эштон стать местным консультантом при имперской канцелярии, только на время его, Герина, миссии. Хотя бы ради Франкшира.

========== Часть четырнадцатая: Трофеи ==========

Автоматчики ждали у входа в клуб. Эштон застыл, увидев их, с трудом подавляя неистребимо, кажется, вбитый страх. Потом сделал вид, что это он тут так, мимо проходил, и отступил к машине. Но его уже заметили.

– Господин Крауфер! – какая любезность, к нему обратились по-франкширски. Жуткий акцент резанул слух.

– Чем обязан?

Прохожие переходили на другую сторону и отворачивались. Эштон оглянулся на свою машину: бледный водитель смотрел на него, вцепившись в руль. Хорошо, хоть немедленно не уехал. Старший из автоматчиков замялся, подходя ближе, а потом упрямо выдвинул челюсть и сказал по-дойстански:

– Вас приглашают на беседу в рейхсканцелярию, – он подумал и добавил, снова безбожно коверкая: – Господин Крауфер.

– Хорошо, – сказал Эштон. Беседа – это же не страшно. Может, Герин вспомнил о нем и решил, например, отыметь. На пару со своим дружком. – Хорошо.

Ему указали на притаившийся за углом броневик, и Эштон махнул водителю, отпуская. Машина с ревом сорвалась с места и скрылась за ближайшим поворотом – не тем, где броневик, другим. Эштон засунул руки в карманы, пряча их дрожь.

В рейхсканцелярии, несмотря на поздний час, было как-то суетливо, на Эштона под стражей никто не обращал внимания. Здание являлось бывшей королевской резиденцией, во Франкшире уже больше ста лет была республика, и дворец стал музеем. Теперь же на антикварных стульях со скрипом разваливались военные и тушили сигареты о драгоценные мозаики и инкрустации.

Его привели в кабинет Людовика XV, он остановился, заложив руки за спину, совать их в карманы сейчас неуместно, и до боли стиснул левое запястье. Герин поднялся ему навстречу, он выглядел так странно и жутко в своей черной форме среди бело-золотого великолепия позапрошлой эпохи. Вспомнились внезапно давние фантазии, как Эштон воображал, будто дойстанский дворянин прислуживает ему, точно королю. Теперь этот человек стал хозяином настоящего королевского дворца.

– Господин Крауфер, я рад, что вы не покинули страну.

Эштон непонимающе уставился на протянутую ему ладонь, а потом поспешно пожал ее. Он ощущал себя отвратительно из-за того, что не мог справиться с собой, со своим позорным состоянием. Сейчас Герин скажет, презрительно усмехаясь: “Перестань меня бояться, Эштон”. Как тогда. Но рейхсляйтер молча отошел к картине на стене и тоже заложил руки за спину.

– У меня есть к вам предложение, господин Крауфер, – сказал он, не оглядываясь. – Предложение, от которого вы можете легко отказаться, если вам что-то не понравится, и это не будет иметь никаких последствий. Прошу вас помнить об этом.

Эштон, ненавидя себя, осторожно вытер взмокшие ладони о клубный пиджак, пока никто не видит. И тут же заметил, что Герин следит за ним в зеркале.

– Я весь, – он проглотил слово “ваш”, – внимание.

– Садитесь, – легко улыбнулся Герин и, устроившись на столе, принялся рассказывать, как он видит судьбу Франкшира.

– Вы хотите, – тихо сказал Эштон, когда дойстанец замолчал, – чтобы я помог вам выкачивать деньги из собственной страны.

Герин молча смотрел на него, и Эштон закрыл глаза, отвечая сам себе: “По-другому будет гораздо хуже”. Так прошло несколько минут, в течение которых он подбирал все новые и новые аргументы, убеждая себя вместо собеседника.

– Мне гораздо легче наложить на вас репарации, запретить военную промышленность и забыть обо всем этом недоразумении, – наконец сказал Герин. – И у меня не так уж много времени, господин Крауфер. Эти ваши партизаны на юге, недавние взрывы в кинотеатре – Дойстану совершенно не нужна такая головная боль. Вопрос требует немедленного решения… не говоря уже о том, что мое присутствие необходимо на Родине.

Герин прошелся по кабинету, словно собираясь с мыслями:

– Я постараюсь пощадить вас с размером репараций, но вы же понимаете, что не в моей власти их сократить значительно. Это все равно будет пара десятилетий нищеты для вашей страны, как говорят мои советники. Впрочем, – он остановился так близко, что Эштону пришлось закинуть голову. – Лично вас это не особо затронет, не так ли? Как и подобных вам.

– Затронет, – сказал Эштон, впиваясь пальцами в подлокотники. – Я согласен, господин фон Штоллер.

– Штоллер, – поправил Герин, снова отходя. – Революционное правительство Великой Империи упразднило дворянское сословие, знаете?

Он достал сигариллу и принялся разминать ее о портсигар, уставившись на Эштона вмиг опустевшим взглядом.

– Знаю.

– “Революционное” и “Империя” рядом – забавно звучит, не находите?

Эштон не находил: весь этот трескучий пропагандистский бред, к которому он привык в плену, не имел совершенно никакого человеческого смысла. Смысл был бесчеловечный, и ничего не было в этом смешного, поэтому он молчал.

– Раз вы согласны, то, наверно, у вас есть идеи по воплощению моего плана?

– Да, – Эштон слабо улыбнулся. – Это просто: преимущественные контракты для ваших производителей. Деньги потекут к вам легко и естественно.

– О, – восхищенно сказал рейхсляйтер, – или вы гений, или меня окружают дебилы.

Он закурил, рассматривая Эштона сквозь дым, а потом добавил:

– Преимущество в разработке полезных ископаемых, экономический контроль над системой пропаганды – просто впаивать иски и прикармливать, политиков тоже прикормить… пожалуй, можно будет связаться с деятелями этого вашего Сопротивления, заодно и политический капитал не надо нарабатывать.

– Если вы будете так выкачивать ресурсы, то быстро истощите… – Эштон невольно загорелся, почувствовав себя в родной стихии, речь его стала тезисно-обрывистой: – Вам следует уделять внимание развитию экономики… Вы ведь так много разрушили своей бомбежкой. Людям не на что покупать. А ведь главное – чтобы у них были деньги, чтобы они покупали у вас.

Но Герин понял его и засмеялся, продолжая:

– Работали на нас, покупали у нас и были счастливы своим хорошим достатком… Лишние деньги пойдут в карман наших дельцов и налогами в казну, а простые франкширцы ничего не заметят. Вы просто адвокат дьявола, господин Крауфер!

– А вы, очевидно, сам дьявол, господин Штоллер? – язвительно спросил Эштон, забывшись, и осекся, когда рейхсляйтер оборвал смех, а лицо его покинуло всякое выражение.

Эштон отвернулся, этот страх хотелось вырезать ножом из-под собственной кожи, он впился ногтями в ладони и заставил себя посмотреть прямо в глаза Герина. Пусть тот ведет себя, как конченный псих, и еще с этой его формой, слишком живо напоминает обдолбанных клиентов борделя… Пусть. Это не значит, что он, Эштон, должен трястись от каждой недовольной гримасы. “Я боюсь не тебя. Мне слишком больно стало вспоминать”. Наверно, во всем этом виноват плохой сон и невыносимое одиночество.

Герин отмер и вдруг ласково улыбнулся:

– Я рад, что вы согласились быть моим консультантом. У нас есть всего две недели, чтобы разработать генеральный план и принять его перед моим отъездом, – он внезапно подошел к франкширцу и приподнял его за подбородок, почти касаясь большим пальцем нижней губы. – Надеюсь, вам не придет в голову воспользоваться своим влиянием во вредительских целях.

Его прикосновение, близость… от всего этого тело свело болезненной судорогой, Эштон непроизвольно потерся щекой об его запястье, выворачиваясь и чувствуя, как темнеет в глазах. А в следующее мгновение они отшатнулись друг от друга.

Щеки залило жаром, Эштон опустил голову, со стыдом осознавая, что только что выпрашивал ласку, как голодная шлюшка.

– Не извольте беспокоиться, господин Штоллер. Я могу быть сегодня свободен?

Герин снова отошел к картине на стене.

– Вам нравится? – спросил он, обводя по воздуху контуры растрепанных подсолнухов под безумным звездным небом.

– Удивительно, – хрипло сказал Эштон и прокашлялся. – Удивительно дисгармонирует с обстановкой.

– Это похоже на расстроенный фокстрот, – совсем тихо произнес Герин и обернулся, – и дисгармонирует со всем… Но моя любимая – другая картина. Тоже подсолнухи, но они как расстроенное танго. Хотите взглянуть? Я приказал повесить ее для дисгармонии в спальне.

Эштон сглотнул и медленно поднялся, не сводя глаз с бледного и строгого лица Герина.

Оказывается, все это время он продолжал отчаянно надеяться: что дойстанец снова захочет развлечься, что тем же тоном, каким говорил о финансах, прикажет раздеться и возьмет прямо здесь, например, положив животом на кривоногий белый пуфик.

– Хочу.

Они прошли в соседние покои: королевская спальня, конечно же. И там Эштон смотрел на изломанную ночную улицу под теми же безумными звездами на любимой картине Герина, пока тот целовал его шею и уголки губ, подносил к лицу его раскрытые ладони и скользил от серединки к запястью. И снимал с него одежду, покрывая укусами – то мягкими, как поцелуи, то болезненными, настоящими – самые нежные участки его тела. Эштон не шевелился, помня предпочтения любовника, хотя ему давно уже хотелось жадно прижиматься и тереться об его тело, но он терпел, только вздрагивал.

Герин сел на кровать и притянул к себе, опрокинул на себя, раздвигая ноги. Эштон ощутил, как бешено стучит сердце такого холодного на вид мужчины, и мелкую нервную дрожь, сотрясающую его. Приглашение, такое откровенное, казалось все равно невероятным, и у Эштона закружилась голова и скрутило болью желудок, когда он осмелился дотронуться до Герина в ответ.

Отдавался Герин так же сдержанно, как брал, он оставался все той же ледышкой, как и тогда, больше года назад. И, как и тогда, это сводило Эштона с ума: видеть его подавленное желание, судорожно сведенные руки, резко сокращающийся живот. Словно драгоценная награда искусству Эштона были едва слышные вздохи, когда он ласкал твердые соски любимого, находил-вспоминал его особо чувствительные места. И безмолвный крик, когда дойстанец достиг пика наслаждения, его закушенное запястье. Эштон снова приходил вместе с ним, и снова ему казалось, что они кружатся на пару в мягкой обволакивающей тьме.

Всего несколько минут они лежали вместе, обнимаясь, а потом Герин встал и ушел в душ. Эштон свернулся на кровати, обхватывая себя руками, уходить сейчас в свое одиночество было так невыносимо.

– Эштон. Иди сюда, – Герин стоял на пороге и звал его.

Они вместе забрались в ванную, его посадили на колени, и целовали спину и плечи, а потом взяли за талию и принялись медленно насаживать, все ускоряя и ускоряя темп.

Так же молча, за руку, Герин отвел его в постель и лег рядом, обнимая. Эштон повернул голову, чтобы взглянуть на картину, она поблескивала в свете луны.

– Вы заберете ее с собой?

– Не надо мне выкать в постели, Эштон… Нет, не заберу, зачем.

– Но вы… ты же сказал, что это твоя любимая картина.

Герин тихо засмеялся ему в затылок, заставив поежиться:

– Я не мародер, обдирать музеи… Такого рода трофеи мне не нужны.

“А такого рода, как я, нужны?” – хотелось спросить ему, но он промолчал. Дыхание и низкий голос Герина снова защекотали ему затылок:

– Поживешь со мной… эти две недели?

– Для дисгармонии? – с горечью усмехнулся он.

“Для тишины”, – подумал Герин, но вслух сказал, смеясь:

– Как ты догадался?

– Я очень умный. Конечно поживу, с удовольствием, – “Сложно не догадаться, любимый, я нужен тебе не больше этой картины… не больше двух недель”.

Присутствие Герина отогнало кошмары, как он и надеялся все это время.

========== Часть пятнадцатая: Карты, кролики и деньги ==========

Герин оказался хорошим политиком. Может быть, слишком авторитарным и жестким, но в конце-концов, его положение позволяло подобный стиль. В первый же день они с Эштоном разработали основные направления и тезисы своего плана.

– План развития и помощи Франкширу, – сказал зашедший к ним Френц фон Аушлиц, тихо прослушав часа полтора. – Как это мило и благородно, блядь.

Эштон посмотрел на него с ненавистью, а Герин засмеялся:

– Ты как всегда зришь самую суть, друг мой. Назовем это Планом Аушлица.

– Остроумно, блядь, – оскорбился офицер и вышел, к большому удовольствию Эштона.

Герин потянулся, прошелся по кабинету – без галстука и кителя, с закатанными рукавами белой рубашки он выглядел почти по-домашнему, если бы не портупея, – и зашел за спину Эштону. Тот закинул голову, осторожно заглядывая ему в глаза. Длинные пальцы пробежались по горлу, словно массируя и расслабляя, и Эштон залился жаром, вспомнив вдруг, для чего он усердно расслаблял свое горло этим утром. Герин чуть сжал его шею, зафиксировал второй рукой затылок и наклонился, целуя в уголок рта, в висок, в затрепетавшие веки, Эштон тянулся к нему, задыхаясь.

И Герин чувствовал бешеное биение крови под своей ладонью и не верил, не верил, что его можно так хотеть – после всего, что делали с этим человеком его подчиненные, эта жажда казалaсь какой-то болезненной. Был бы Эштон так же отзывчив с любым другим? Любым другим, носящим черную форму. Ведь тогда, в борделе, Эштон его даже не узнал. Он жестко смял губы любовника и остановился, почувствовав, что теряет контроль, и готов разложить того прямо здесь.

– Это просто саботаж, – хрипло сказал он. – Так соблазнительно краснеть на рабочем месте.

И, поцеловав напоследок ямку под дернувшимся кадыком, обошел стол и сел на свое место, с улыбкой следя за расфокусированно шарящим в поисках пера Эштоном.

“Местному экономическому консультанту” выделили свой кабинет и “комнату для отдыха”. Последней являлась спальня Марии-Антуанетты, непомерно пышная, вся в золоте и красной парче, и он в ней ночевал лишь раз.

– Это намек? – спрашивал Эштон тем вечером у выгибающегося под ним рейхсляйтера. – Насчет Марии-Антуанетты?

– Разве что на твою трагическую судьбу, – ответил Герин минут через десять.

– Ты собираешься отрезать мне голову? – Эштон уткнулся лицом в бок любимого, пощекотал языком чуть солоноватую кожу.

– Я собираюсь затрахать тебя до потери головы… эй, щекотно, не кусайся!

Герин смеялся, захватывая сильное загорелое тело в охапку и целуя куда попало, Эштона хотелось ласкать, и объятия не были неприятны, как со всеми другими, и черные собаки сидели по темным углам и воротили свои морды: они Эштона не любили.

Дойстанские экономисты подчинялись господину Крауферу беспрекословно, лишь сначала кидали неприязненные взгляды: внушение, произведенное рейхсляйтером, а также его личное неоднократное присутствие не позволяло проявлять недовольство. Впрочем, очень скоро их неприятие сменилось искренним уважением, и это такое привычное некогда влияние на людей радовало Эштона, как новоприобретенное: он совсем не ожидал, что способен еще вызвать к своей персоне что-либо, кроме презрения – особенно у дойстанцев. И был даже готов стойко терпеть пренебрежение… Впрочем, все компенсировалось неприязнью его соотечественников: те три раза, когда ему приходилось принимать участие в переговорах. Слава богу, Герин старался не афишировать его сотрудничество.

Герин со зверской настойчивостью диктовал свою волю Франкширу, заигрывал с разными политическими деятелями, крутил какие-то интриги. Из Дойстана прибывали промышленники и финансовые воротилы, их тоже держали под жестким контролем: Эштон знал, что большинство производств и банков было национализировано после их революции, но оказалось, что бывшие владельцы постепенно возвращали свою собственность. Их приглашали на места управляющих, и отдавали контрольные пакеты акций. Герин и пара советников говорили с Эштоном об этой подспудной Реставрации, спрашивали его мнения – во время приватного обмывания особенно крупной сделки. И он даже выдал пару замечаний, с удовольствием видя, как ему внимают. Потом заявился Френц фон Аушлиц, и экономисты через некоторое время засобирались – цепной пес и палач нового режима внушал им жуть.

Они остались втроем в парадной гостиной, Герин достал карты. Эштон покинул игру после третьего круга – он не мог блефовать сейчас, не хватало нерва, и партнеры просчитывали его на раз. Герин притянул его к себе, обнимая за плечи, он не скрывался от Френца. Эштон расслабленно зажмурился, когда его щекотно поцеловали в ухо… И замер, услышав, как чертов каратель сказал, переходя на северо-дойстанский:

– Какая скука играть на деньги… Может, поставишь сладкую задницу своей куколки, Герин?

Рука Герина соскользнула с плеча на упомянутую задницу, Эштон опустил голову и уставился на свои ладони, изо всех сил стараясь не сжимать кулаки – я вас понимаю, хотелось крикнуть ему, но здравый смысл отчаянно твердил: не раскрывай карты. Унижение и ярость мешались с болью – почему Герин молчит, может, согласно улыбнулся в ответ на предложение?

– А ты что поставишь, – с усмешкой в голосе сказал рейхсляйтер. – Свою задницу?