Текст книги "Офицер и джентльмен (СИ)"

Автор книги: Le Baiser Du Dragon и ankh976

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

“Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо”, – насвистывал популярный вальс Эштон, самодовольно окидывая взглядом принадлежащие ему земли.

***В Дойстане он тоже быстро подхватил столичное произношение и начал сходить за своего. Экзотический красавчик – говорили о нем за спиной и в лицо, и он видел откровенный интерес в глазах женщин. Дойстанцы были холодным народом, и ни одна женщина ни разу с ним не пофлиртовала в той милой и необязательной манере, как это делали его соотечественницы. И ни один мужчина не посмотрел на него с желанием – как будто все содомиты служили у них в специальных войсках. Таковы они были всегда, Эштон помнил это их сдержанное обхождение по прошлым командировкам, но не обращал внимания ранее, а теперь же благодарил бога за невыразимую словами сексуальную отмороженность этой нации.

– Тебя не осудят, – спрашивал он, садясь на огромную кровать в апартаментах Герина. – За порочную связь с мужчиной?

– Это никому не придет даже в голову, – ухмыльнулся тот, заставляя его лечь и уткнуться лицом в подушку. – Кроме таких же любителей крепкой волосатой задницы.

И с оттяжкой хлопнул по упомянутому месту.

– У меня не волосатая, – оскорбился Эштон, вжимаясь пахом в упругий матрас, и внезапно вспомнил, как давным-давно, во франкширской гостинице Герин называл его задницу тощей, а он точно так же обижался.

– Не волосатая и не тощая, – согласился Герин, целуя его в копчик: он вспомнил то же самое. – Мускулистая и ээ… пушистая!

– Пушистая, значит, – фыркнул Эштон, с осторожностью пытаясь перевернуться.

Герин убрал руки, опасаясь, видимо, помешать, после больницы он обращался с любовником как с хрустальным.

– Это правда, Эштон, ты не видишь, а твою совершенную попу покрывает такой пушок… и он золотится под солнцем. Жаль, это зрелище радовало меня лишь пару раз.

– Как романтично, – Эштон покраснел. – И верно, мне редко удается посверкать голой задницей на солнце, постоянно какие-то нелепые препятствия… о, Господи, – выдохнул он: Герин облизнулся, выслушивая его тираду и глядя на призывно торчащий член, а потом медленно провел языком меж напряженных яичек и склонил голову набок, наблюдая за реакцией.

Квартира рейхсляйтера занимала последний этаж старинного дома в центре Бейрана и поражала странной пустотой. Словно здесь когда-то жила большая семья, но потом уехала, и квадраты от портретов и картин закрасили свежей позолотой и белилами, пустые проемы бывших зеркал и шкафов завесили драпировкой, а на месте удобной мебели разогнали одинокую стайку модернового гарнитура. Обжитыми были только спальня и кабинет с малой гостиной рядом. И, наверно, кухня и комнаты прислуги, кухарки и горничной, которым Эштон был представлен как “друг, который поживет здесь”. Как “другу”, ему были выделены спальня и своя гостиная, но они никогда не проводили время там, предпочитая комнаты Герина.

Во внутреннем дворе можно было гулять, там росли огромные липы и играли дети, Эштон выходил туда и приветствовал полупоклоном местных матрон, а с гувернантками обменивался любезными улыбками. За охраняемый периметр двора выходить было нельзя, только с телохранителем, у него был свой, но он прятался где-то, и не маячил все время перед глазами, как те солдаты в клинике. И это создавало хрупкую иллюзию обычной жизни, и Эштон быстро набирался сил: домашняя вкусная еда, кажущиеся нормальными люди вокруг, и Герин, изо всех сил демонстрирующий ему самую искреннюю любовь и заботу… Все это вернуло ему вкус к жизни и аппетит буквально на следующее после выписки утро, вот прямо за завтраком.

Почему-то его интересовало, кто жил в апартаментах Герина ранее, и еще – дальнейшая судьба этих людей. Но он не спрашивал, опасаясь услышать какую-нибудь гнусную и печальную историю. Решился лишь заметить как-то за ужином:

– А я думал, что ты проживаешь во дворце… или в роскошном особняке, на крайний случай.

– Нет, – криво усмехнулся Герин, – мой род был не настолько знатен и богат.

– Так, значит, ты вернул себе собственность рода?

– Да… Бездарная была идея.

– Соболезную, – неловко произнес Эштон, он вспомнил, что вся семья Герина погибла, и хотел бы сказать что-нибудь теплое и ободряющее, но смог выдавить лишь это, он никогда не умел выражать сочувствия.

Впрочем, Герину хватило и одного слова: он заулыбался, нависая над Эштоном, надавил на спинку стула, заставляя его опасно балансировать на двух ножках: “Соболезнуешь моей бездарности?”

Эштон хватался за его плечи, чтобы не упасть, прятал шею от укусов и смеялся: “Твоя бездарность вызывает у меня безмерное сочувствие”.

А в роскошном особняке, неподалеку от бывшей королевской резиденции проживал Френц фон Аушлиц. И, несмотря на то, что графский дом был полон прислуги, охраны и каких-то непонятных личностей – то ли просителей, то ли подчиненных, то ли просто клоунов – там царила такая же звенящая пустота, как в безмолвной квартире Герина… Даже хуже, ведь за пару недель, что Эштон гостил у рейхсляйтера, то место стало похоже на настоящий дом.

– Почему я должен ехать к нему? – хриплым от злости голосом спрашивал Эштон. – Я что, не могу пожить один, пока ты в отъезде? Я не несовершеннолетний и не твоя собственность, чтобы так со мной обращаться.

– Ты не моя собственность, Эштон, и волен уйти, когда пожелаешь. Тебя проводят в любую нейтральную страну на выбор. Но если ты остаешься в Дойстане…

Эштон вздернул подбородок, ожидая услышать: “тогда изволь подчиняться мне”. Но вместо этого Герин, запнувшись на мгновение, сказал: “то я не хочу вернуться и найти тебя застреленным”.

– Но кому я нужен здесь? – растерялся Эштон. – Если никто, как ты говоришь, не догадывается о нашей связи… А франкширские мстители сюда не сунутся.

– Кто надо – догадываются.

Он и правда не понимал причины параноидальных мер предосторожности вокруг своей особы, и тогда Герин утянул его в глубокое кресло и там, обнимая за плечи и щекотно задевая губами ухо, рассказал о заговорах и интригах верхушки дойстанского рейха. Эштон слегка побледнел и напрягся в его руках, и Герин на секунду пожалел о своей откровенности, любимому и так выпало слишком много страха и боли, и хотелось оберегать его от подобного… Но, в конце концов, скрывать это – только хуже будет, вот Эштон уже начинает считать его деспотом, а пройдет время – и он сорвется и подставится.

– Хорошо, я понимаю, – тихо сказал Эштон, он не мог задавить в себе до конца какой-то телесный страх, и это было стыдно. Словно бесчисленные побои, ранение, операция – все это имело свою физическую память, которая позорно вопила при намеке на повторение.

“В конце концов, можно просто вести себя, как будто не боишься, и никто не узнает”.

Тем же вечером Эштон сидел рядом с Френцем за длинным обеденным столом, присутствовали еще какие-то люди, из них несколько дам, два длинноволосых лилипута играли на скрипках. Гости, как ни странно, говорили о театре, а Эштон уныло размазывал крем-брюле тонким слоем по блюду. На следующий день он уже справится с собой, будет любезно принимать участие в разговоре, но тогда он был слишком подавлен для светской жизни и лишь безучастно разглядывал забавных маленьких музыкантов.

– Нравятся? – спросил Френц, слегка наклоняясь к нему. – Можете воспользоваться.

Эштон только поморщился и едва слышно ответил:

– Откажусь. Полагаю, сейчас вы скажете какую-нибудь гадость.

– Зачем? – равнодушно обронил Френц.

У себя дома граф фон Аушлиц внезапно перестал корчить придурка и превратился в того, кем и был по рождению: холеного и надменного аристократа, словно снял маску. Такой холодно-любезный Френц был очень удобен в быту, ни в коей мере не утруждая своим обществом, он даже немного стал нравиться Эштону. С ним можно было вечером сидеть в каминном зале – в числе других прихлебателей – и перебрасываться ироничными фразами в прерывистом разговоре на общие темы. Френц редко приходил домой так рано, но это были приятные события, ничего не скажешь.

Герин не сказал, когда вернется, а Эштон из глупой гордости не спросил – ни у него, ни, разумеется, потом у Френца. И теперь, как безнадежный идиот, просто ждал его каждый день. В тот вечер хозяин дома почтил всех своим присутствием, они небрежно трепались – о новых фильмах, здесь было позволено говорить только об искусстве. И Френц постоянно таскал его на разные премьеры вместе с остальной своей богемной свитой. Эштон как раз втирал всем о пошлой сущности цвета в синематографе, превращающего в чем-то даже благородное искусство в вульгарный лубок, когда вошедший солдатик что-то тихо доложил группенфюреру.

– Лубок и светотени, говорите? – Френц встал, радостно скалясь и говоря чересчур громко. – Сейчас в наших убогих жизнях воссияет истинный свет!

Он театрально хлопнул в ладони, в тот же момент двери распахнулись, и в зал стремительно вошел Герин.

– Мой дорогой возлюбленный рейхсляйтер! Свет очей моих, притом без всякой тени! – с надрывом в голосе фиглярствовал Френц, и было совершенно ясно, что именно сейчас он настоящий, а маска любезно-холодного вельможи была только маской.

– Друг мой, я тоже рад тебя видеть, – засмеялся Герин, хлопая того по плечу, и добавил на северо-дойстанском: – Гони всех вон.

– Подите нахуй, – Френц повел рукой, и все поспешно ломанулись к дверям.

Эштон растерянно застыл – может, это относится и к нему? – но, в очередной раз преодолевая свою неуверенность, подошел к офицерам.

– Здравствуй, Эштон, – улыбнулся ему Герин и, как только захлопнулись двери за последним гостем, притянул любовника к себе, целуя. От него пахло ветром, табаком и железом.

– Голубки блядь, – заржал Френц, когда они оторвались друг от друга, и направился к бару.

– С возвращением, господин фон Аушлиц, а я думал, вы неожиданно превратились в человека, – сказал Эштон ему в спину.

Герин нагло развалился в хозяйском кресле:

– Френци, превратившийся в человека – зрелище настолько чудовищное, что я способен обделаться при одной лишь мысли об этом.

– Надеюсь, ты не собираешься осквернить любимое кресло моей покойной матушки, засранец, – Френц разлил коньяк по трем бокалам. – Эта перспектива меня как-то волнует… Ну, за великий, блядь, рейх!

– За рейх, – усмехнулся Герин, поднимаясь. Он пригубил коньяк и внимательно посмотрел на Эштона: – А ты согласен служить великому рейху?

– Как? – поперхнулся Эштон.

– Жопой, естественно! – обрадовался Френц. – И рейх определенно не забудет ваших заслуг!

– Заткнись, дебил, – Герин ткнул дружка кулаком в плечо, а потом снова обернулся к Эштону: – Я хочу реформировать налоговую систему и упорядочить законодательство о собственности, таможне и прочем… там везде сейчас жуткий бардак. Ты согласишься на должность статс-секретаря министерства финансов, Эштон?

Эштон почувствовал, что стук сердца отдается в ушах, душу затопила недоверчивая радость: как же было, оказывается, мучительно ощущать себя чем-то вроде содержанта.

– Да, я согласен.

– Спасибо, – улыбнулся Герин. – Только тогда тебе надо вступить в партию.

– И лучше с 29-го года, – заметил Френц. – Будете старым, блядь, испытанным партийцем. И рейх определенно не забудет ваших заслуг. Совершенно определенно. Он ни разу нихуя не забыл.

– Френц, – ровным голосом сказал рейхсляйтер.

Они меряли друг друга взглядами, и Эштон ощущал, как растет напряжение.

– В чем дело? – не выдержал он, и от его вопроса они словно отмерли.

– Их Сиятельство полагают, что я неоправданно рискую тобой, Эштон.

– Товарищ рейхсляйтер Штоллер полагает, что рейх превыше всего, господин Кройфер.

– Вы… – изумился Эштон, – вас так заботит моя судьба, господин фон Аушлиц?

– Вы и так здоровенная заноза в моей заднице, господин Кройфер, и я чую, как вы уверенно разрастаетесь до размера полена, – Френц принялся доливать коньяк, сощурившись для меткости.

– Приятно слышать…

– Френц прав, – Герин задумчиво покачал бокал в ладони, а потом принялся любоваться благородным напитком на свет. – Ты подставишься. Впрочем, риск уменьшится абсолютно незначительно, если просто запереть тебя под охраной. Ты же просто мечтаешь о подобной жизни, не так ли?

– Не так, – сказал Эштон, подходя к нему поближе и запуская руки под рубашку. – Совершенно не так.

Он погладил гладкую кожу, обводя кончиками пальцев твердые кубики пресса. Обнимать Герина – это всегда похоже на маленькую охоту и короткую борьбу – тот напрягался и едва заметно отстранялся, и в этот момент надо мягко прижать к себе, преодолеть сопротивление… И тогда добыча или доверчиво расслаблялась в объятиях, или соскальзывала, превращаясь внезапно в хищника. На этот раз Эштону удалось укротить зверя, и он довольно уткнулся Герину в шею и даже тихонько лизнул.

***

– И вы правда полагаете, что сможете конкурировать с производителями Старого Света?

– Полагаю, – Эштон небрежно повел плечом и вышел из-под пальмового навеса. – Впрочем, конкурентоспособность на международном уровне – это пока будущее. Сейчас я всего лишь планирую удовлетворить спрос на дешевые мотопланеры и спортивные самолеты внутреннего рынка благословенной богами Сагенеи.

– И развлечь новыми игрушками ваших шалопаев-кузенов, не так ли господин Крауфер? – добродушно засмеялся господин Ансалис. – Право, я завидую вашей свободе – покупать и развивать заводы лишь для развлечения.

Они спускались вниз с террасы, и Эштон улыбался, наблюдая за огромной стаей высокопородных черных собак, носящихся по летному полю: наверно, почувствовали приближение хозяина.

– Вы не совсем правы, господин Ансалис, – сказал он, пиная разноцветный камушек. Тот поскакал по лестнице, сверкая на солнце. – Это не развлечение, это моя страсть. Все эти заводы.

“Там, за пиками Ада, За долиной Теней сверкает страна Эльдорадо”. Эштон вспомнил, с каким увлечением работал над планом экономических реформ в Дойстане. Страсть. Эта страсть не угасла даже после того случая… Когда обдолбанный после годовщины революции Герин заманил его в подвалы службы безопасности, уверяя, что Френц приготовил ему замечательный, замечательный сюрприз.

========== Часть двадцать первая: Дороги смерти ==========

– Прекратите это, – выдавил Эштон, мучительно пытаясь справиться с тошнотой. – Прекратите, это отвратительно.

Совсем недавно Герин сказал ему: “Неужели ты не хочешь отомстить этому ублюдку? Содрать с него кожу тонкими полосками и переломать все кости по одной? Я бы на твоем месте хотел только этого. Я и на своем месте хочу. Только этого.”

Герин улыбался – лукаво и надменно – говоря это, его губы были словно созданы для заносчивой и проказливой полуулыбки, неуловимо вспыхивающей на его лице всякий раз, когда он снимал свое официальное выражение. Наедине Эштон целовал его в уголки рта, тщетно пытаясь ее поймать, эту улыбку, и сходя с ума от внезапного вожделения, а Герин по-кошачьи щурил бездонно-черные глаза и властно хватал Эштона за задницу.

И сейчас его глаза были тоже похожи на ночное небо, и зрачки пульсировали, сокращаясь и расширяясь, но жаркая истома не плавила тело Эштона от вида и голоса любимого, нет, он лишь замирал и чувствовал, как липкая холодная капля пота сползает по его позвоночнику, а недавний обед подступает к горлу. Наверно, все потому, что бездушный электрический жар плавил сейчас другое тело, на столе, с подсоединенными к нему тонкими проводками, и все это было гнусно, гнусно напоминало о том, что делали с ним самим в борделе, и что делал с ним человек, лежащий сейчас на столе и срывающий горло в звериных криках.

– Слабак, – бросил Эштону Френц, тоже улыбаясь, тоже как всегда: нагло, высокомерно и открыто, так, как он улыбался каждый раз, когда снимал с себя надменную маску аристократа или зловещую – палача. – Если товарищ рейхсляйтер изволил подарить тебе, слабак, твоего врага для наслаждения справедливым возмездием и мучениями оного, то ты, слабак, должен немедленно начинать наслаждаться и ээ… возмезжать.

– Хорошо сказано, Френц, – засмеялся Герин и поправил крепление проводка в паху бывшего капитана, а ныне – врага народа. Руки его были в кожаных перчатках, ведь зайдя в камеру, они одинаковым движением сменили парадный белый шелк на черную кожу, а Эштон, не отрываясь, следил за их жестами: скупыми и хищными у Герина и театрально-небрежными Френца. – Безупречная формулировка, абсолютная верность идеалам и, что самое приятное, целям партии. Кстати, ты употребил термин “слабак”, потому что постеснялся назвать моего любовника “уебком”?

Эштон чувствовал злость Герина за этим оскорбительным замечанием и тоном, она была острой и ослепительно сверкающей, но он лишь жалко сглотнул вместо ответной колкости, все его красноречие ушло, и он даже не пытался найти слов, нелепых и ненужных в происходившей сейчас ирреальности, жутком смешении его прошлых и настоящих кошмаров.

– Я категорично утверждаю, что любой термин употребляю строго по назначению и собственному желанию, – снисходительно протянул Френц и снова переключил рубильник, и выждал нужное время, сверяясь по часам, а потом наклонился и нежно спросил у трясущегося и скулящего мужчины про какого-то полковника.

Герин курил и листал пухлую серую папку, наверное, личное дело, материалы допросов, или как там это называлось.

Эштону было ничуть не жаль рыжего ублюдка, избивавшего и насиловавшего его в течение двух недель, чтобы потом отдать в бордель. Он ведь до сих пор видел это иногда в кошмарах и просыпался с криком и долго смотрел в темноту, думая о Герине, рядом с которым кошмары никогда не снились, тот изгонял их, просто положив руку на живот или запустив между ног. Но Герин не все ночи проводил с ним. А теперь… теперь это происходило наяву и не важно было то, что все поменялись местами: Эштон теперь был на месте очередного сослуживца, заглянувшего к его мучителю и смотрящего на все с брезгливым любопытством, сам капитан занял его место, а Герин с Френцем – капитана. И теперь ему казалось, что прикосновение Герина больше никогда не отгонит ночной морок, а наоборот – призовет. И Эштон внезапно понял, как разбить этот круг, он сделает то, чего никто из равнодушных свидетелей его давних унижений не делал для него самого. Никто, кроме Герина, спасшего его тогда, хотя вряд ли на тот момент господин рейхсляйтер испытывал хоть одно теплое чувство к человеку, некогда намеренно ломавшему его гордость.

– Не надо, Герин, ваш сюрприз не доставляет мне никакого удовольствия. Я бы предпочел провести остаток своей жалкой жизни в виде уебка и слабака, – под конец фразы почти удалось справиться с дергающимися губами, он даже смог изобразить светский кивок Френцу и снова взглянул в сощуренные глаза Герина. – И никогда не познать вашей удивительной смелости и силы – пытать беззащитных.

– Разумеется, – Герин, белея, шагнул к нему. – Сейчас мы перестанем демонстрировать тебе свои таланты и оставим развлекаться с бывшим любовничком.

Серебряный набалдашник черной трости больно уперся в подбородок Эштона.

– Наверняка ты сильно расстроился, дорогой, когда он тебя вышвырнул… И правда, вряд ли кому-либо удастся удовлетворить твои особые запросы столь же полно.

– Ч-что? – прошептал Эштон, не в силах поверить в подобную несправедливость. Но это было на самом деле, кошмар закручивался в новый виток, и его любимый с застывшим от ярости лицом смотрел на него, и трость давила все сильнее. – Ты совсем свихнулся от своих наркотиков?

– Соглашайся, Эштон, соглашайся со всем, – смеялся Френц. – Пока мой дорогой рейхсляйтер не забился в очередном припадке бешенства.

“Очередном”, – подумал Эштон, а Герин внезапно отпустил его и уставился в пустоту.

– Иногда, – сказал Герин, и глаза его потеряли всякое выражение, – я люблю Родину так сильно, что это становится невыносимым.

– Моя Родина – это вы, мой дорогой рейхсляйтер! – воскликнул Френц, аффектированно прижимая руку к сердцу.

Но Герин не ответил, он неотрывно глядел на призрачную стаю, и собаки выходили из темных углов пыточного подвала; они подбирались все ближе; и тоже смотрели.

А Эштон зажмурился, не желая ни видеть всего этого, ни слышать, как они обсуждают – что будет, если пустить ток и при этом трахнуть подопытного.

“Незабываемые ощущения, уверяю тебя!” – это Френц.

“Не сомневаюсь, друг мой, твоя добровольная кастрация будет незабываемо веселить меня до конца дней”, – это Герин.

– А что его ждет? – спросил Эштон.

– Расстрел, – усмехнулся Герин, а Френц добавил, указывая на папку:

– Очередной блядский заговор.

– Тогда… может, мы уйдем? Посидим где-нибудь, выпьем?

– Ты иди, Эштон, иди, – ласково сказал Герин. – А мы тут задержимся немного, поговорим с твоим милым.

Все это время Эштон не смотрел в лицо бывшему капитану, но тут опустил глаза и увидел муку и молчаливую просьбу, которой нельзя было отказать.

– Позволь мне, – сказал он, протягивая руку к портупее Герина.

И тот вложил ему в ладонь свой револьвер, а Френц легонько сжал его загривок и правое плечо – неужели думал, что Эштон сможет выстрелить в него или рейхсляйтера? Эштон сглотнул, посмотрел на Герина – тот лишь высокомерно усмехнулся, а он почувствовал, как жесткие пальцы Френца впиваются в его тело, и как взмокли его собственные руки. И потом выстрелил, целясь в сердце распростертого перед ним мужчины.

На белом, в узорах кровоподтеков и синяков теле раскрылся красный цветок, и Эштон выронил револьвер на пол, и развернулся, не глядя перед собой. Чтобы подняться по многочисленным лестницам и по длинным коридорам выйти на улицу, где его встретит охрана, и проводит в машине до дома, и там можно наконец будет запереться в своей квартире, наглотавшись снотворного, и ни о чем не думать, и не видеть снов.

– Промазал, – сказал Френц в подвале, наклоняясь над едва дышащим заключенным.

– Мало практики, – ответил Герин, крутя револьвер “солнышком”, как герой вестерна.

– Рыжик, – едва слышно прошептал Френц, перебирая взмокшие пряди.

Волосы умирающего были темно-медными, но сейчас они ему вдруг показались светло-рыжими, он подумал, что не видел, как умер Разу, и не знает, как это больно – умирать, и зачем он все это делает, нет в этом ничего веселого, больше он никому не причинит боли просто так.

– Не сходи с ума, – обронил Герин и почти не прицелился, и под ладонями Френца разорвался маленький красно-белый фонтан.

– Дебил, – сказал Френц, снимая перчатки. – Ковбой блядь.

– Ну конечно, это же у меня встало на труп.

– У меня не встало на труп, долбоеб!

Герин на мгновение закрыл глаза левой рукой, в правой бездумно покачивался револьвер, а потом тонкопалая кисть устало соскользнула, открывая застывшее вдруг лицо:

– Пойдем лучше и правда… развеемся…

– Что, – засмеялся Френц, – воздушная тревога?

– Да, – заулыбался Герин, – спорим, я тебя сделаю?

– С ковбоями не спорят, их берут и уебывают.

– Да, – согласился Герин, – хотел бы я полетать без воздушной тревоги и охраны.

– Хотел бы я розами срать, – развеселился Френц.

…Герин знал, что Френц называл “очередным припадком бешенства”. Иногда он на самом деле срывался, и последнее время все чаще – но это не значило, что он не контролировал себя, что бы там не воображал его любезный друг. Герин просто позволял себе. Вот, например, месяц назад на него было совершено самое бездарное из всех перенесенных ранее покушений: регирунгсрат Кох, мягкотелый кабинетный деятель, курирующий церковников, напал на него во время доклада, воспользовавшись лезвием в трости. Очень мило. Герин вырвал у придурка эту трость и даже не стал пользоваться лезвием, он просто разнес безмозглую голову, тяжелое черное дерево легко ломало кости, и он с интересом смотрел, как жирная рожа Коха превращается в кровавое месиво. А трость ему понравилась, и набалдашник у нее был в форме серебряного волка – символа карателей, и он с ней не расставался с тех пор, постоянно прокручивая между пальцами. А иногда проваливался в странную задумчивость, по полчаса разглядывая покачивающуюся перед собой оскаленную морду. “Не сходи с ума”, – бросил ему как-то Френц, застав за этим занятием.

“Кто бы говорил”, – ответил ему тогда Герин, и губы Френца дрогнули в едва заметной улыбке, непривычно робкой и виноватой.

Френц.

Френц, этим летом внезапно сломавшийся и цепляющийся за него с отчаянием потерявшегося щенка. Кто бы подумал, что беспризорный мальчишка, которого Герин считал случайной прихотью, значил так много для его друга. Наверно, столько же, сколько для него самого Эштон. Френц, ежевечерне упарывающийся кокаином и все меньше похожий на самого себя. А днем фанатично сгорающий на работе. И это его безумное богемное окружение. И его внезапно преданная забота об Эштоне.

…Осенью Френц, совершенно невменяемый, валяется у Герина в ногах, после того, как тот его вытащил из какого-то жуткого притона – без охраны, избитого и грязно использованного. “Что же ты творишь, сволочь!” – кричит на него Герин и пинает в живот. Каратели зачищают этот притон, Френц корчится на земле, бессмысленно что-то повторяя, а Герина разрывает безнадежная ярость и желание всех убить. Он склоняется над этим дегенератом в противоестественном желании разобрать его наркотический бред и слышит бесконечное: “Не оставляй меня, Герин, не оставляй меня…” И сердце его заходится внезапной болью и виной: Френц осознает происходящее, он помнит, что с ним делали, и терпит его побои – конечно, только это и может ему дать Герин в виде утешения…

Он каждый вечер затаскивает Френца к себе, запирает в спальне, чтобы тот не смел принимать наркотики, и идет к Эштону, забыться в солнечном сиянии его любви. Но каждую третью ночь он проводит с Френцем, вдвоем они пьют грибную настойку предков и уходят в лес: безумно рискуя, отрываясь от охраны. Герин помнит, что в первый раз воображал себя огромным псом, и эти же навязчивые фантазии посещают его снова и снова. Только теперь с ним нет его призрачной стаи, есть лишь серебристый поджарый волк, бегущий с ним все время рядом, они вдвоем все ищут и ищут выход из лабиринта. А утром кричат от боли, принимая противоядие по очереди и, ободранные и замученные, выходят к охране.

Проклятое зелье изменило Герина, теперь ему не нужен кокаин, чтобы не чувствовать ничего, кроме веселой отваги, он может просто включить это состояние, когда ему угодно. Превратиться в бешеного черного пса, и без всякой настойки, дорогие товарищи, настойка ему тоже не нужна. Но самое главное – все это становится не нужно и Френцу, его друг снова с ним, он перестал ходить дорогами смерти, Герину удалось найти выход из беспросветного лабиринта.

И все это время он почти в одиночку раскручивал гигантский маховик истории. Отдавать свободу оказалось тяжелее, чем забирать ее. Но удача улыбается ему на этом пути. Дело сдвигалось с мертвой точки, ему удалось убедить Великого Вождя стать просто Президентом, и Герин видел воодушевление, царившее на страничках новообразовавшихся газетенок. Относительная свобода слова породила кучу разных изданий, и его народ не обманул доверия партии и лично товарища Штоллера: они искренне радовались победам Дойстана, публиковали стихи и рассказы, обсуждали премьеры, скандалы, ругали правительство за какие-то решения… И последнее было самым ценным, в ведомстве Френца, тайной полиции, был организован специальный комитет по прессе, и теперь они не только жестко создавали общественное мнение, но и получали реакцию на свои действия.

И Эштон, блестящий экономист, оказался драгоценным приобретением для Дойстана, Герин искренне восхищался его умом и финансовым гением… даже когда к рукам его любовника привычно прилипала часть денег, проходивших через него. Инстинктивная тяга к стяжательству, считал Герин, искренне не понимая, зачем невероятно богатому Эштону нужно еще больше. “Твоя деятельность плодит совершенно разнообразные доносы”, – улыбаясь, говорил Герин и целовал беззащитно открытое горло. “Ты накажешь меня?” – спрашивал Эштон, краснея и прижимаясь к нему всем телом. “Да… накажу”, – отвечал Герин и слышал короткий вздох, чувствовал его сладострастную дрожь.

Но во сне Эштон часто дрожал совсем не от страсти. Сколько раз за ночь Герин просыпался от его криков и прижимал к себе, слушая тихие стоны и мольбы: “Пожалуйста, не надо, не надо”. Тонкие белые шрамы покрывали нежную кожу его возлюбленного, они змеились по спине и смуглым ягодицам, ползли по животу и забирались в пах. В эти ночные минуты Герин всем сердцем желал самой жестокой смерти всем, кто терзал Эштона в прошлом. Это было неразумно, он знал. Все каратели, пойманные тогда на должностных превышениях, были наказаны достаточно легко для жаждущего мести рейхсляйтера, хоть и неожиданно сурово для самих преступников… те традиции следовало ломать тоже постепенно.

Но за одним человеком, капитаном Странге, по чьей вине Эштон и оказался в борделе, было установлено постоянное наблюдение. Ирония судьбы, думал Герин, когда именно благодаря этому наблюдению раскрылся обширный заговор в среде самых доверенных кругов карателей. Капитан Странге был лишь мелкой сошкой в этой сети. Но судьба не просто иронизировала, она прямо-таки ржала над товарищем рейхсляйтером. Герин услышал этот ее смех когда, вне себя от радости, затащил Эштона в подвал – чтобы тот смог встретить свой ночной страх и навсегда забыть его. Оказалось, его любимому не нужна была месть, о нет, он совершенно не хотел отплатить своему мучителю. Из-за пары жалких ударов током тот устроил безобразный скандал, обвинив их с Френцем чуть ли не в преступлениях против человечества.

“Очередной припадок бешенства”, сказал тогда Френц, и он был как никогда близок к истине. Герин и вправду почти потерял контроль от гнева. Он почти был готов размазать Эштона по стене. Да и кто бы был не готов. Увидев, как его любимый защищает мразь, издевавшуюся над ним. Значит – нравилось, думал Герин, и всегдашнее чувство справедливости и понимание отказывали ему – слишком долго он учился испытывать только те чувства, которые желал испытать. Наследие предков подвело его, и призрачные голоса дурманяще шептали: Эштон прощает и… значит, любит другого. Значит, именно это и было нужно Эштону. Значит, если бы бывший капитан Странге не наскучил когда-то безотказной игрушкой и не выкинул, изломав, на помойку – в бордель… То так бы и наслаждался Эштон своим с ним извращенным счастьем. “Накажи меня”… Ему и от Герина нужно было только это – замена той боли, что приносил ему рыжий капитан.

“Воздушная тревога, – думал Герин, садясь за штурвал истребителя. Вместе с ними вставала на крыло столичная эскадра, поднятая по их прихоти. – Даже в небе я не свободен. Не могу остаться хотя бы один. Чтобы не было никого, ни охраны, ни Родины, ни бога рядом.”