Текст книги "Офицер и джентльмен (СИ)"
Автор книги: Le Baiser Du Dragon и ankh976
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Куда ты нас притащил, Френци? – спросил он, закидывая ногу за ногу. – Что за ублюдочный вертеп?
– Мой прекрасный рейхсляйтер изволит гневаться? – Френц фон Аушлиц расстегнул воротник черного мундира, сразу приобретя на редкость похабный вид, и обвел упомянутый вертеп бешеным взглядом. – Не беспокойся, сейчас будет культурная программа, и она удовлетворит тебя по самые яйца.
– Когда я слышу слово “культура”, – каменным голосом сказал Герин. – То сразу хватаюсь за яйца.
Высшие офицеры юной Империи, располагающиеся вокруг него на креслах попроще, заржали. Они стучали по плечам застенчиво краснеющего красавчика Фрея – министра пропаганды на оккупированных территориях. Именно этому рафинированному интеллектуалу и дворянину принадлежало одиозное высказывание о культуре и пистолете, что и служило неисчерпаемым источником веселья для посвященных.
Под культурной программой подразумевалось, оказывается, омерзительное представление со шлюхами обоих полов. Какая-то сцена из якобы античных времен с рабами и жертвоприношениями. Действие сводилось к тому, чтобы разложить очередные телеса на якобы алтаре, избить и поиметь разными приспособлениями и в разных интересных позах.
Легко и весело быть дойстанцем, – думал Герин, стараясь не слышать возбужденное сопение соседа, – истинный сын Империи никогда не утомится зрелищем чужой боли, ни на работе, ни на отдыхе.
Герин достал портсигар – тонкие сигариллы смотрели на него коричневыми табачными глазами, он выбрал одну, размял и сосредоточенно закурил, на миг утонув в терпком вкусе с легкой ромовой нотой – ведь сумарский табак выдерживали в винных бочках… Между тем, на сцене успели отодрать уже троих и теперь раскладывали четвертого. Мужчину на этот раз, стройного, с четкими мускулами под золотисто загорелой кожей. Герин не видел его лица, только темно-русые волосы, но внутри что-то медленно перевернулось, мир вокруг расширился и тут же сузился вокруг станка с бесстыдно распятым парнем.
Он на несколько секунд забыл дышать, поэтому затяжка обожгла горло дымом. Вот ведь глупость, все франкширцы темноволосые и загорелые, а этот вообще слишком худой для… просто надо было меньше дрочить, вспоминая Эштона. Герин снова затянулся, думая о том, что Эштона он вспоминал не только сам с собой, но и имея очередную любовницу или любовника, вспоминал каждый раз перед приходом, и каждый раз Эштон в его памяти вот так же покорно и беззащитно задирал свою задницу кверху, точно так же, как этот привязанный на сцене парень.
Один из его летчиков тоже стоял на сцене и выдавал какой-то очередной пропагандистский бред о величии Дойстана и франкширских шлюхах, и слушать его было стыдно. Хотя он говорил правду – Дойстан велик, победив на два фронта, а франкширцы сами нарвались, набросившись на них со спины, в момент обострения конфликта с Альбионрихом. Да, легко и приятно говорить правду, особенно такую, особенно сейчас, и ничего не может быть в том постыдного – говорить правду. Герин неотрывно смотрел на круглую задницу представителя тех самых франкширских шлюх, он видел, как его бравый летчик отстегнул тонкий офицерский стек и с размаху хлестнул, оставляя красную полоску, а смуглые ягодицы франкширца дрогнули и поджались. Летчикам не нужны стеки, это все гусарские замашки Френца, вот от кого эти штуки появились на портупеях их вицмундиров, на месте парадных кортиков. Хотя они уже давно никакие не летчики, Герин возглавлял структуры тайной полиции и карателей, его ведомство курировало даже пропаганду и культуру, и честнее всего было бы повесить хлысты и на их парадную форму.
Распяленное тело на сцене подбиралось, тщетно уклоняясь от жалящих ударов, колени вздрагивали, пытаясь свестись, защитить чувствительные места, Герин никогда раньше не приглядывался к развлечениям сослуживцев, и правильно делал, это оказалось невыносимо. Он опустил глаза, уставившись на черного пса, скалящегося на него с высокой тульи его собственной фуражки, хотя он точно знал, что там должна быть морда серебряного волка, это же красиво – серебро на черном, их форма вся такова – нарочито, модельно красивая. Это все кокаин, – подумал он, – я схожу с ума от чертова веселого порошка.
Он уже не помнил, когда это началось – может быть, когда они пробрались в Дойстан, не потеряв ни одного из своих шести самолетов и решили не возиться с безнадежным отловом полезных членов правительства, а сразу уничтожить всю политическую верхушку нового Дойстана? “План переворота безумен, – сказал тогда Герин. – Мы все здесь можем подохнуть, утянув за собой множество ублюдков, а можем всех прогнуть под себя и отправить на тот свет множество ублюдков. Выбор велик, а путь один.”
Им повезло – лесной лагерь с посадочной полосой оказался заброшен, они обустроили там базу и прождали два дня до открытия исторического съезда. Перед вылетом вся его команда упоролась коксом, кроме него самого.
Френц смеялся в его наушниках: “Это точно – геенна блядь огненная! Мы принесли ад на землю, Герин. Мы демоны, еби меня конем, Герин, мы блядские демоны.” Конечно же, они не собирались выжигать все живое, но пришлось ударить по войскам – в нескольких местах, и спалить площадь, и негасимый небесный огонь распространился везде. И Герин улыбался, закладывая вираж над огненной бездной, в которую превратился небольшой околостоличный городок со всеми жителями, в его голове гремел хор: “Аллилуйя!”, и он знал, что это из оратории “Мессия”. Они приземлились на главную площадь городишки, все были уже мертвы, везде скорченные трупы мужчин, женщин и детей, и тогда он вдохнул ледяного блаженства с ладони Френца, с крышки его портсигара. И, хотя хотелось вдумчиво побиться головой об фюзеляж и повыть, он сказал, смеясь: “И послал я ангелов, и возмездие мое со мной”.
“Мы твои ангелы, Герин!” – пылко воскликнул самый младший из его летчиков.
Остальные молчали, но смотрели так, что прикажи он сейчас им перерезать друг друга тупыми ножами – начали бы резать, – почему? – в тот момент он перестал понимать их и больше никогда не смог.
“Не богохульствуй, мой ангел”, – ответил он, и все развеселились. Веселый порошок, да.
Наверно, это началось тогда?
Или тогда, когда они на обратном пути наткнулись на бронепоезд и расстреляли его в упор? Им снова повезло, Герин удачно разворотил бомбой морду поезда, остальное они выжгли сквозь пробоину. И выловили целых двух влиятельных членов правительства и покосили пулеметами всех остальных, пока те обгорело метались, и снова не потеряли никого из своих, как заговоренные.
– Что нам с ними делать? – спрашивал Френц, формируя две белые дорожки на блестящей крышке портсигара.
– Убедим сотрудничать, друг мой, – Герин склонялся и снова вдыхал этот холод.
– Они готовы, Герин, уже готовы на все…
– Это все ложь, Френци, человека надо совсем сломать, чтобы он был готов на все, – отвечал Герин, наблюдая за двумя черными собаками: они сверкали кровавыми глазницами и непотребно размножались, и никто больше их не видел.
– И как ты предлагаешь это сделать?
Герин улыбался, чувствуя, как его сознание растекается холодной тонкой пленкой по вселенной в сладостном с ней полу-единении.
– Сломать человека легко, – мягко отвечал он. – Непрерывное унижение и насилие, физическое и сексуальное, – и главное, это, конечно, сделать членом коллектива… дабы знал свое место… и подчинялся правилам.
– Надеюсь, у ребят встанет на эти старые жирные задницы, – пробормотал Френц, уходя.
Герин не приказывал тогда и не давал руководства к действию, он просто сказал вслух то, о чем думал слишком часто. Но его слова были приняты как приказ, и он не остановил их, решил посмотреть, что будет, ему совсем не жалко было этих пленников в начале, а в течение следующих трех дней он жил отдельно, не желая замечать. Но методы и нравы в его ведомстве взяли начало именно оттуда, из сарая заброшенного лесного аэропорта, и сейчас, в этом борделе он смотрел на плоды своих собственных дел и слов. Эти плоды он был вынужден вкушать снова и снова, каждый день.
Герин встал, медленно снимая тонкие кожаные перчатки, все это невозможно было прекратить, можно было просто уйти, что он и собирался сделать, прихватив с собой парня со сцены – хоть для того сегодня будет все кончено – смешная и ненужная благотворительность. Он положил перчатки на потертый одноногий столик рядом с фуражкой и пошел к станку, небрежно роняя сигариллу на пол. Шершавый угар алкоголя перемешал кокаиновый аквариум его сознания, заставив его пошатнуться. Внезапно вспомнилось, как они устроили ночь длинных ножей, с развеселыми шутками заведя неугодных членов правительства в темные уголки и перерезав их прямо в здании Имперского Парламента. Под шумок они с Френци удавили и парочку вполне лояльных к новому режиму товарищей – одного, потому что мешал и пытался отхватить слишком большой кусок, второго – за то, что начинал оказывать слишком большое влияние на Великого Вождя, Леонира фон Тарвенга. Так легко было перебить этих ублюдков, он вообще ничего не чувствовал тогда, с такой же легкостью он и себе вышиб бы мозги – это было бы самым правильным действием. Герин помнил пристальные взгляды ребят своей команды, и многозначительное: “За тобой мы пойдем куда угодно, и против кого угодно”.
“Власть, – сказал он тогда, снова растекаясь мыслью по Мировому Разуму, – не терпит публичности. Выйдем на свет – и нас сожрут.”
Герин обошел дебильный алтарь, чтобы отстегнуть парня, и тот поднял залитое слезами лицо, в его янтарно-ореховых глазах было отчаяние и мольба. И, конечно же, Герин сразу узнал его, исхудавшего и потерявшего весь свой надменный лоск, сразу, ведь каждый день Герин видел его кончая – сам ли с собой или с другими, но на самом деле только с ним.
И в тот миг ему показалось, что разухабистая приключенческая фильма о его жизни, с горами картонных трупов и веселыми героями внезапно и больно порвалась, оставляя его в реальной жизни, а подтемненная водичка на его руках обернулась настоящей кровью.
========== Часть одиннадцатая: Как любить ==========
Эштон тогда сразу узнал Герина – на черно-белом зернистом снимке утренней газеты. Очередные правительственные перестановки в Дойстане, теперь у них новый лидер, Леонир Тарвенг: вот он вдохновенно протягивает руку с трибуны, а по бокам и сзади стоят два молодых человека в военной форме с одинаковым надменным выражением на красивых лицах. Но Герина он бы не спутал ни с кем, хоть имена молодых людей не были упомянуты в статье. Сердце тогда сжало тоской и иррациональной ревностью: теперь бывший любовник окончательно недоступен… и что связывает этих троих на снимке? Почему Герин смотрит на этого Леонира, а второй подручный – на самого Герина?
Глупость, конечно, но с тех пор он пристально следил за событиями в Дойстане и был вознагражден еще четырьмя мутными фотографиями. Следующим шагом абсолютного падения было бы начать делать вырезки. Он не дошел до этого – просто складывал газеты в отдельную папку. Между тем, Альбионрих, северо-западный сосед Дойстана, неожиданно пошел на эскалацию их затяжного конфликта, и скоро развязалась настоящая война. Работы у Эштона стало особенно много, все эти поставки оружия обеим сторонам, но, конечно же, больше Альбионриху – Дойстан в результате своих внутренних проблем был более ограничен в средствах. И Дойстан проигрывал, через месяц после начала войны их войска уже отступали, и тогда родной Франкшир пошел на альянс с Альбионрихом и напал на них с юго-востока, зажимая в тиски, из которых невозможно вырваться. В тот же день Эштон перевел практически весь свой капитал по частям в нейтральные страны. Он не верил войне, не разделял идиотского энтузиазма толпы относительно блистательных побед, новых земель, и еще нелепее: того, что они якобы восстанавливают справедливость, возвращают на место законную власть Дойстана. Может, он так считал потому, что там, по правую руку новой власти стоял Герин.
Эштон не ошибся в своих дурных предчувствиях, озверевшие дойстанцы выпустили целые воздушные армады, которые прошли над нейтральными странами и ударили в тыл союзникам, одним чудовищным росчерком перечеркнув сотни тысяч жизней и переломив ход войны: все было кончено.
Вундерваффе, тогда он впервые услышал это слово.
Это был настоящий кошмар, Эштон приехал после нападения в некогда прекрасный Дирзен, его жители, такие гордые своей культурой, своим прославленным университетом, его тонкие резные шпили – все было мертво, все лежало в руинах и черной жирной саже. Дирзен разбомбили из-за военных заводов, а Эштон был там в командировке, его спасло то, что он остановился у знакомого промышленника, господина Норда, в поместье за городом.
И тогда в Дирзене он допустил ошибку – надо было бежать, садиться в машину и ехать к границе, которая была рядом в горах, и там еще не было дойстанцев, а он решил вернуться в столицу, почему-то казалось, что он там нужен.
На залитом солнцем шоссе, с пасторальными барашками и оградками, с виднеющейся невдалеке такой затрапезной бензиновой станцией, они были остановлены военным разъездом. Их выволокли из машины и бросили в пыль с заложенными за голову руками. Огромный рыжий капитан рассмотрел их документы, а потом щелкнул пальцами и махнул на шофера и Мориса, и тех убили прямо там, не поднимая, двумя короткими выстрелами в голову. А самого Эштона перекинули через капот собственной машины, и капитан отымел его под хохотки черных автоматчиков. Один из них перевернул ногой убитых, и Эштон глядел в искаженные смертью лица своих служащих и не понимал, почему не он лежит в пыли, ведь должны были бы польститься на них – молодых и свежих. Впрочем, позже он уже считал, что повезло Морису и шоферу – отмучиться сразу.
Эштон сначала думал, что он для чего-то нужен рыжему капитану: может, из-за денег? Даже предлагал, чтобы его отпустили, – всю оставшуюся во франкширских банках сумму. Тот взял чек, положил в карман и засмеялся:
– Неужели считаешь, что ваши блядские деньги еще чего-то стоят? Да и мало ты как-то скопил, где остальное, сучечка?
В тот момент Эштон понял, что ничем не откупится и не стал говорить о заграничных накоплениях, он увидел знакомую жажду в глазах капитана, ту же, что сжигала когда-то его самого. Только у Эштона никогда не было абсолютной власти над Герином, какой наслаждался теперь его мучитель. Жизнь отплатила ему слишком жестоко за совершенную некогда низость, лишив сначала любимого, а теперь вынуждая расплачиваться по тысячепроцентным счетам каждый божий день. Там, в казарменной квартире рыжего капитана, он снова увидел Герина: на письменном столе, в деревянной рамочке, как обычные люди ставят портреты любимых, у психованного карателя стояла вырезанная из глянцевого журнала фотография. Капитан кощунственно отрезал их Великого Вождя и других вождей помельче. Герин там улыбался уголком губ и был тоже в форме карателя.
Капитану вскоре прискучила непокорная игрушка, через пятнадцать долгих дней он отвез избитого до полусмерти Эштона в офицерский бордель при столичных оккупационных частях. И оставил там, пообещав навещать, когда тот научится быть послушным. Там было все то же – жизнь в оковах, так, что даже не наложить на себя руки, и никакой возможности бежать. Только мучил его не один, а многие – неутомимо, но однообразно, и не били так сильно, наказывали куда более изощренно и жестоко, но не оставляли следов. Следы могли оставлять только гости заведения. Эштон никогда бы не подумал, что будет пользоваться популярностью в подобном месте в свои тридцать шесть лет, дойстанцы оказались извращенцами. Но он и не думал, что проживет там долго, в его возрасте он быстро станет не интересен никому от такого обращения, и его уже даже не интересовало, что будет после – в любом случае это будет изменение и возможность вырваться…
Почти три недели прожил Эштон в борделе, когда в одну, как обычно, ужасную ночь их посетило высокое общество, дойстанские шишки в генеральских погонах. Все забегали, Эштона и еще нескольких запихали в душ, повторно отдраивая и вычищая изнутри и снаружи, тщательно выбривая, – ежедневное унижение, на которое он уже перестал почти обращать внимание. И тогда, стоя за загородкой перед выходом на сцену, он увидел Герина третий раз – и теперь вживую. Тот сидел на лучшем месте и был похож на глянцевую картинку: белокожий, светловолосый и черноглазый, в черном мундире с белыми кантами – как будто ожившая черно-белая фотография. Герин не был непристойно возбужден, как его спутники, с ледяным равнодушием он смотрел на сцену, лишь изредка поднося руку к губам – для очередной затяжки.
Эштон не сводил с Герина глаз, когда его выводили, оборачивался, когда его привязывали, но ни единым жестом тот не показал, что узнал его. Да и было ли что узнавать? Вряд ли Герин видел его каждый день во снах и вспоминал наяву, как сам Эштон… разве что в случайном неприятном сне. Эштон не думал, что это ударит его так сильно, ломающей болью разольется в груди, ведь с того дня, как судьба свела его с рыжим капитаном, он думал, что наконец забыл Герина, вспоминал только когда видел его портрет, и один раз ему приснилось, что тот сошел с портрета и вытащил его из непрерывного кошмара. Но он проснулся, а кошмар остался, и именно тогда Эштон разрыдался, после того пробуждения, хотя не плакал никогда, как бы сильно над ним не издевались. И сейчас слезы текли из его глаз, и он ничего не мог с этим поделать, как ни кусал губы и не закидывал голову, а удары стека ощущались особенно сильно. Сослуживец Герина, проводящий эту сессию, велел ему считать вслух, до пятидесяти, но Эштон молчал, зная, что его накажут сильнее, но это было бы совершенно мучительно – сказать хоть слово и разрыдаться еще и в голос, только не сейчас, не перед ним. И каратель считал вслух, сказав, что пятьдесят зачтется только тогда, когда Эштон сам дойдет до этой цифры, не сбиваясь, ну, это как всегда, сейчас его до обморока забьют. Но на двадцать первом ударе экзекуция остановилась, наверно придумали что-то еще, Эштон снова поднял голову и увидел стоящего прямо перед собой Герина.
“Узнай меня”.
Но Герин глядел так же равнодушно, он молча отстегнул Эштона от станка и за плечо сдернул на пол, и все вокруг тоже молчали. Эштон упал бы, ноги его не держали, мускулы трясло от боли, но рука на плече удержала его. Он опустил голову, сил не было смотреть на все эти дойстанские морды вокруг, их жадные и презрительные глаза. Герин толкнул его перед собой, куда-то ведя, и ему было все равно – куда.
– Отдельный номер товарищу рейхсляйтеру, – громко сказал кто-то.
И все отмерли и зашумели, уже другой голос сказал им вслед:
– Товарищ Штоллер изменил своему принципу “не пихать член во всякое дерьмо”, исторический момент, товарищи.
Все засмеялись, а Герин остановился и надменно изрек:
– Советую воспользоваться историческим моментом, товарищи, сегодня ночью пихаю во что угодно.
Они вышли из залы под просто-таки гомерический хохот, служительница провела их до лучшего номера. Герин больше не держал Эштона, он с интересом разглядывал голую попку девушки под просвечивающей тряпочкой – как в старые времена, Эштон прекрасно помнил, как тот заглядывался на каждую юбку.
Эштон остановился посредине комнаты, оглянулся на Герина, хотелось разбить это молчание и спросить, узнали ли его, ведь почему-то же “изменили принципам”…
– Руки за голову, ноги на ширине плеч, – негромко обронил Герин.
Эштон подчинился, зажмурившись и сжимая дергающиеся губы: ничего его Герин не узнал, а если и узнал, то это не важно, сейчас будет измываться над ним, он такой же, как все остальные, а может, это Эштон не заслуживает ничего другого.
“Пихать во всякое дерьмо”.
Теплые пальцы пробежались по его спине, осторожно приласкали исполосованные ягодицы, обводя вспухающие рубцы. Герин провел по его шее сзади сухими горячими губами, поцеловал судорожно сцепленные кисти, шрамы на запястьях, огладил внутреннюю сторону вздетых рук и бока. От этих прикосновений – таких нежных – в груди стало горячо и больно, никогда Герин с ним не был так ласков, да и не нужна была тогда, больше года назад, Эштону эта ласка, словно тупой варвар он добивался лишь покорности. И захотел чего-то большего только когда его изнасиловали, прижимался и искал тепла в ту далекую ночь после того, как его избили и отымели, словно только так и надо с ним обращаться, словно он был рожден только для такого отношения и не понимал человеческого. Слезы снова потекли по его щекам, Эштон задрожал и всхлипнул, ненавидя себя за эту истерику.
– Не шевелись, – Герин снимал губами соленые капли с его лица, – я не сделаю тебе ничего плохого, – горячая ладонь слегка сжала живот Эштона, скользнула в пах, на мгновение прикоснулась к напряженному члену. – Нравится, да? Ты такой красивый. И уже готовый…
Эштон почувствовал жар стыда, заливающий его: “уже готовый”… Он готов раздвинуть ноги после того, как его отодрали всем на потеху, а теперь унижают, заставляя принимать ласки в такой позе, неподвижно. Как есть “франкширская шлюха”, его так часто называли этими словами, что ему уже кажется, это постыдно – быть франкширцем. Он посмотрел прямо в лицо бывшему любовнику и увидел, что глаза Герина были совершенно стеклянными, зрачки на пол-радужки, знакомый вид, вряд ли он был вообще здесь, с Эштоном, возможно, он так бережно гладил и целовал розового слона в своем сознании.
Но Эштон все равно тянулся к этому иллюзорному теплу, к ложной нежности, и стыд его прошел: стыдиться было не перед кем, кроме самого себя, а про себя он знал совершенно все. Герин снова покрывал его тело быстрыми поцелуями и легкими касаниями, от него пахло хорошим табаком, свежим парфюмом и немножко коньяком, а Эштон ежился и чувствовал, как чувственно стягивается его кожа, покрываясь мурашками: было так хорошо…
Ласки внезапно закончились, и он почувствовал себя заброшенным, скосил глаза, следя за любовником: куда тот ушел? Оказывается, Герин обнаружил патефон и ставил пластинку.
“Ах, мой милый Августин”, – заиграла пошлая дойстанская мелодия, Герин поморщился, перевел иглу, и дьявольская машинка взвыла дурным голосом: “Беленская лазуууурь!”
Эштон сжался, все так же не меняя позы, руки на затылке, ноги на ширине плеч: он знал наизусть этот заезженный репертуар, сколько раз его трахали под одни и те же безвкусные мелодии… Патефон зашелся хрипом и визгом – Герин придавил его крышкой и подошел к Эштону, потянул за руки, заставляя терять равновесие, резко крутанул, роняя спиной на кровать.
– Согни ноги и разведи колени, руки в стороны, не двигайся.
Эштон послушно принял требуемую позу, лежал перед офицером в черной форме карателя открытый и уязвимый. И тот склонился над ним, целовал шрамы, покусывал нежную кожу на внутренней стороне бедер и в паху, поцелуи-укусы становились все более жесткими, жалящими. Ноги дрожали, его всего колотило в отчаянном стремлении сохранить неподвижность, не начать стонать и непристойно извиваться.
Герин слегка улыбнулся, окидывая его взглядом, отошел к столику за маслом и презервативом. Эштон тяжело дышал, без Герина снова стало холодно, по телу прошел озноб, но тот скоро вернулся и принялся ласкать его изнутри скользкими пальцами – научился за этот год – и невозможно было поверить, что он так старается ради шлюхи… И Эштон снова отдался сладкой иллюзии того, что он с любимым и ничего, ничего не было. Герин подхватил его под поясницу, заставляя выгнуться, вошел в его тело, склонился, упираясь одной рукой и внимательно заглядывая в лицо. “Не шевелись”, – прошептал он, и Эштон стонал и всхлипывал, выгибаясь, не смея менять позы, ему отчаянно хотелось прикоснуться к Герину, но нельзя было ослушаться, иначе иллюзия развеется, Герин отпустит его и уйдет, а кошмар, кошмар его жизни останется. Скоро так и будет, подумал он, отчаяние подступило к горлу и вырвалось с криком, его тело забилось в судороге, и было в этом столько же удовольствия, сколько безнадежности: сейчас все кончится, ведь Герин тоже застонал, кончая.
Он вытянулся на кровати, зажмурился, ожидая приказа убираться или пинка, но Герин лег рядом с ним, погладил по голове, позвал: “Эштон”.
И Эштон задохнулся, живот скрутило, словно его кишки намотало на кол: Герин узнал его, развлекался зрелищем его порки, а потом смотрел, как он унижается за кусочек ласки. Эштон свернулся в комок, подвывая от боли, он перешел свой предел.
– Ты чего? – Герин положил руку ему на плечо, пытаясь развернуть. – Что случилось, Эштон? Ты… ты что, не узнал меня?
– Нет, – прошептал Эштон, то что Герин был в твердом уме, несмотря на наркотики, делало все только хуже, – нет.
– А я тебя сразу узнал, – грустно улыбнулся Герин. – Как только подошел. До этого не видел.
– Не видел? – Эштон развернулся, заглядывая ему в лицо. Боль медленно отступала.
– Не видел. Я никогда не смотрю на такие вещи. Хорошо, что сегодня взглянул.
Герин снова погладил Эштона по голове, принес влажные полотенца, вытираясь одним по пути и роняя его на пол. Склонился над замершим на кровати Эштоном, стирая следы страсти с его живота и бедер. Эштон был такой красивый, когда лежал так тихо и покорно, глядя на него широко распахнутыми глазами. Не удержавшись, Герин наклонился и поцеловал его полувозбужденный еще после оргазма член, так соблазнительно устроившийся на золотистом животе.
– Раньше вас от этого тошнило… – едва слышно произнес Эштон.
“Теперь меня от себя тошнит”, – подумал Герин, но ничего не сказал.
========== Часть двенадцать бис: Интермедия в безголосой фуге ==========
Герин, наконец, снял с себя форму, аккуратно сложил ее на кресле и вытащил пистолет из кобуры.
Эштон невольно замер, глядя, как он жадно пьет прямо из кувшина, тонкие струйки стекают по шее и извиваются по рельефу груди. Герин держит оружие в опущенной руке, подходит к кровати, протягивает воду ему… Не то чтобы Эштон боялся быть застреленным… хотя нет, боялся, сейчас боялся, хотя совсем недавно ему было все равно – желанное облегчение. Герин, такой неожиданно ласковый, но все же под наркотиками, не знаешь, что от него ожидать.
Он взял предложенную воду, пил, кося взглядом, а Герин прятал пистолет под подушкой.
– Иди сюда, – его перехватили поперек живота, прижали спиной к горячему телу, зашептали в затылок: – Я больше никогда не сделаю тебе ничего плохого, перестань меня бояться.
– Я не боюсь, – сказал Эштон, заставляя себя расслабиться. – Не боюсь.
Герин щекотно фыркнул, натянул на них одеяло, властно запустил ему руку в пах и через несколько секунд задышал ровно и тихо, как человек, которого никогда не мучают ни кошмары, ни совесть.
А Эштон долго лежал без сна, он вспоминал их прошлую ночь, тогда его тоже избили и отымели, а потом вот так же обнимали, все повторяется. Может, повторится и то утро, полное молчания, а потом холодное прощание? Я не буду молчать, подумал он, я попрошу его забрать меня отсюда. Пусть выкинет на улицу, я ничего больше не буду просить, проберусь сам к границе, только бы вырваться. Глаза слипались, страшнее всего было заснуть и обнаружить, проснувшись, что Герина нет – уже ушел, или никогда и не было.
Герину было тяжело и жарко с утра, он сбросил одеяло, ему снилось танго, бесконечно повторяющиеся три такта. Эштон в очередной раз беспокойно заворочался на нем, он опять полупроснулся и нащупал ребристую рукоять под подушкой. За окном было уже светло, надо вставать. Он захватил волосы любовника, уткнувшегося ему носом в бок, представил, как здорово было бы сунуть его лицом себе в промежность прямо сейчас, еще сонного, а потом осторожно высвободился.
При свете дня Эштон выглядел особенно замученным: с тенями под глазами, обметанными искусанными губами, весь в синяках, старых шрамах и ожогах. Герин вздохнул: лицезрение синей задницы убило утренний стояк напрочь. Он ушел умываться, а когда вернулся, Эштон еще спал, свернувшись в комок и обхватив руками живот, точно в той же позе, как во время своей вчерашней истерики. Герин присел рядом, сложил ладонь чашечкой и накрыл ею так привлекательно выглядывающие яйца. Теплая нежная кожа под его пальцами, Герин на секунду опустил веки, наслаждаясь ощущением присутствия, словно призрачная вуаль, отделяющая его от мира, истаяла от этого тепла.
Золото, обнаженный Эштон словно светился изнутри золотом, раньше он этого не видел, когда тот домогался его, но вспоминая ту ночь, когда сам взял бывшего начальника, он вспоминал и сияние его тела, темный мед волос, янтарный свет глаз. И это оказалось вовсе не ловушкой памяти, Эштон и правда был таким, он светился даже сквозь грязь побоев и унижений, которую на нем оставили своими лапами подобные ему, Герину.
Эштон завозился, нарушая совершенство своей неподвижности, вздрогнул всем телом, сжал бедра, затравленно оглянулся через плечо. Герин прищурился, не убирая руки, и тот отвернулся, пряча лицо в подушке, и развел колени, больше не шевелясь. Он так быстро понял, что надо делать, наверно здесь его научили понимать такие вещи, ведь другим партнерам приходилось все время напоминать, даже несколько раз связывать ремнем: Герин терпеть не мог, когда они дергались или трогали его.
На копчике у Эштона золотился едва заметный пушок, Герин пригладил его большим пальцем, продолжая перебирать в паху Эштона и ощущая, как там подбираются яйца и твердеет ствол.
Эштону нравились эти ласки, он тяжело дышал, стискивая простыни, и незаметно выгибался, и ему хотелось доставить еще больше удовольствия. Герин взял его за бедра, развернул, приподнимая и раскрывая насколько возможно, склонился и длинно провел языком от поджавшегося входа до самой головки, уделив особое внимание дырочке на конце. И Эштон задрожал в его руках, он стал поразительно чувствительным за это время, ведь Герин помнил, с каким самодовольным спокойствием тот принимал оральные услуги, будучи директором. С тех пор Герин фон Штоллер дарил подобные ласки только женщинам, но Эштон, такой отзывчивый сейчас, его хотелось облизывать как кремовый десерт, и там был мед и полынная горечь, и в груди щемило сладкой болью, и Герин снова был здесь, в этом мире, а не смотрел дешевую и жуткую кинопьесу с собой в главной роли. И музыка переставала играть, пока он был с Эштоном, а он так привык к ней во сне и наяву, что вчера ночью пытался даже заменить ее гнусной патефонной пластинкой.
Эштон отчаянно застонал, выгибаясь и хватая ртом воздух, волосы его слиплись темными прядями, руки судорожно сминали постель, по телу пробегали видимые волны дрожи – от кончиков ног, по бедрам, ягодицам и до живота. Герин оторвался от него, облизываясь, и в который раз сжал основание члена, не позволяя кончить, и стон Эштона оборвался коротким всхлипом, а солнечно-прозрачные глаза бессмысленно остановились.