Текст книги "Вопреки всему (СИ)"

Автор книги: Лафт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Вторая повариха помоложе, следившая за общей суетой, проверила работу Люси.

– Неплохо. – Бросив осторожный взгляд на надзирателя, она старательно сгребла со дна кастрюли почерневшие горелые остатки, и… торопливо проглотила их. – Почистишь следующую – не зевай, а подкрепись: ты еле на ногах стоишь. Только не вздумай кушать пищу, которую готовишь. Увидят – посадят в карцер.

На сточенном коротком лезвии ножа, валявшегося рядом, прилипли заскорузлые лохмотья того, что, по ее словам, еще годилось для еды. Люси, зажмурившись, отправила их в рот – и тут же содрогнулась в приступе мучительного кашля.

– Сразу понятно, что ты здесь впервые, – пожав плечами, усмехнулась женщина. Без тени осуждения, но и без сочувствия. Ее улыбка была лишь машинальным движеньем губ, а смех – угрюмым приглушенным вздохом. – Если надеешься насытиться за ужином – то ждешь напрасно, – предупредила она сухо, бросая в полную воды кастрюлю небольшую порцию крупы. – Будешь помешивать, а сварится – разбавишь, не то на всех не хватит.

– А вы давно тут? – осторожно спросила Люси.

– Почти пять лет, – сказала женщина. И снова в голосе ее – ни жалобы, ни жалости к себе.

Люси была поражена: неужто, можно продержаться здесь так долго?

– И как же?.. – вырвалось у нее невольно.

– Ты, вероятно, хочешь расспросить, как тут живется? Сама увидишь. Кормят хуже, чем заключенных. Зато у каждого, кто полуголый с улицы приходит, сразу же появляется своя одежда, своя кровать. Даже беда у каждого своя – не отберешь. Только гроб – один на всех: до кладбища и обратно.

– Обратно? – изумленно переспросила Люси.

– Ха! – Короткий отрывистый вздох. Собеседница искоса смотрит на нее из-под чепца. – Не поняла? Покойника – в землю, а гроб – назад. Столько тут умирает, что гробов не напасешься… Ты лучше дело делай. Увидят, что болтаешь – лишат похлебки! – И женщина берется за топор, чтоб расколоть дрова.

К вечеру принесли положенную долю хлеба. Откуда привозили эти высохшие кирпичи, которые с закрытыми глазами скорее можно было принять за пемзу? Их полагалось разрезать на порции не больше, чем по шесть унций** каждому. В этом работном доме, по словам трудившихся на кухне женщин, содержалось не меньше пяти сотен человек. Люси едва справлялась: ей приходилось буквально пилить тупым ножом окаменевший хлеб. Единственной надеждой было размочить в его в горячей каше, благо туда добавили достаточно воды.

Уже совсем стемнело, когда колокол ударил к ужину. Несколько котлов приготовленной овсянки надзиратели забрали для мужчин, детей и стариков. Оставшаяся часть была доставлена в женскую столовую.

Вдоль низкой, скупо освещенной комнаты, тянулись длинные ряды столов, сколоченных из грубых досок. Как оказалось, поварихи, прачки, работницы из лазарета и ткацкой мастерской обедали все вместе. После душного спертого воздуха кухни Люси почувствовала одновременно свежесть и озноб: в комнате стоял промозглый холод. Там даже не было ниши для очага: отапливать столовую для бедняков – бессмысленная, неоправданная роскошь!

В обязанности Люси входило также раздавать похлебку под строгим наблюдением надзирателя.. Ей уже не пришлось удивляться тому, чем наполняли миски, которые, после еды не приходилось мыть.

– Две меры каждой, – приказала старшая по кухне, подавая Люси довольно вместительный половник. Во всяком случае, им можно было зачерпнуть порядочную порцию водянистой жижи.

– Господь всемогущий, благодарим тебя за щедрые дары твои, которые ты расточаешь на недостойных своею милостью. Аминь! – раздался в тишине простуженный дрожащий голос, как только каша была разделена между собравшимися.

Едва была дочитана молитва, кроткие слова которой сложившиеся обстоятельства превращали в дерзкую иронию, как вся столовая наполнилась ритмичным стуком ложек о жестяные миски. Однако ложек хватало не на всех. Некоторые хлебали свою кашу, как питье, не дожидаясь, пока освободятся ложки у сидящих рядом. Что касается хлеба, то его первым делом бросали на самое дно.

Изголодавшаяся, обессилевшая Люси торопливо съела половину каши, не обращая внимания на вкус. Крупа, засохшая от времени, так и не разваривалась, а хлеб, размякнув, оказался настолько кислым, что от него сводило скулы. Переводя дыхание, она остановилась. Миски ее соседок были уже выскоблены дочиста, и женщины красноречиво поглядывали на нее. Припомнив случай в приюте Фогга, Люси мужественно проглотила остатки пищи. Другой не подадут – это ей хорошо известно. О, только бы добраться до постели!

День пролетел, и надвигалась холодная и ветряная зимняя ночь, которая пройдет еще быстрее. Как и столовую, общую спальню не отапливали, но все же каменные стены защищали бездомных бедняков от непогоды. Вдоль комнаты, похожей на длинный коридор, двумя рядами, плотно примыкая одна к другой, тянулись койки, каждая не более двух футов в ширину. Их разделяли низкие деревянные перегородки.

Пробравшись в полутьме по узкому проходу, Люси наощупь отыскала незанятое место. Язык не повернулся бы назвать кроватью деревянный ящик, в который она легла, как в гроб. Изъеденные молью, сшитые вместе шерстяные лоскуты служили одеялом, а матрацем – тонкая подстилка, набитая слежавшейся соломой. С ощущением, близким к суеверному страху, Люси смотрела, как одетые в бесформенные саваны фигуры под гулкие удары колокола укладывались в такие же открытые гробы. Возможно, утром кто-то больше не поднимется… Но многим суждено еще страдать. В работном доме умирают гораздо медленнее, чем на эшафоте, чем на улице или в канале, куда бросаются от горя. Однако затуманенный от голода рассудок допускает лишь смутную возможность отдаленной смерти. Уйти отсюда – все равно, что спрыгнуть с утлого суденышка посреди бушующего моря. А в самый страшный час довольно и доски – только бы удержаться на поверхности! Но до какой же крайней степени нужды должно дойти разумное человеческое существо, чтобы назвать приемлемой и сносной жизнью самое жалкое ее подобие?

Люси вжалась лицом в мешковину пропахшего потом тюфяка, чтобы спящие не услышали ее стона. Все ее тело ныло от усталости. Пальцы, истертые о ручку затупившегося ножа, распухли, а правая рука, которой она выскоблила по меньшей мене дюжину кастрюль, горела до самого плеча. Завтра ей предстоял тяжелый день, еще один из множества в бесконечной череде, и некогда было оплакивать свою судьбу…

За первую неделю пребывания в работном доме Поплер Люси познала и увидела, пожалуй, больше зла и унижений, чем на улице. Лишения и трудности, к которым постепенно привыкает наше тело – ничто в сравнении с несправедливостью и неоправданной жестокостью, с которыми не в состоянии смириться разум, пока не помутится от безумия. И каждый день спасенные такой ценой от гибели несчастные должны были благодарить за это Бога. Всеобщие молитвы были обязательны: их возносили хором, кашляя от холода, и онемевшими руками осеняли себя крестным знамением.

– Хотите большего – молите Бога и трудитесь! – указывали недовольным.

– Бог вечно занят, – бормотали бедняки.

Упорно повторяя слова молитвы, заученные с детства наизусть, Люси невольно задавала себе вопрос: заглядывает ли Господь в эту обитель? С работниками обращались как с рабами или последними преступниками, пользуясь тем, что безысходность не оставила им выбора. Условия в работном доме были так суровы, словно для того, чтобы ленивые не отняли кусок заплесневелого, сухого хлеба у истинно нуждающихся. Протершаяся грубая одежда и поношенная обувь не согревали – разве что прикрывали наготу. Негнущиеся, словно деревянные колодки, башмаки превращали каждый шаг в мучительную пытку. Скудная пища доводила до отчаяния даже тех, кто никогда не наедался досыта «на воле». За неповиновение, неосторожно брошенное слово или порчу ветхого имущества порции часто урезали вдвое. Порою провинившихся лишали нескольких приемов пищи, и те, обязаны были стоять во время трапезы у входа и молиться. По слухам, изредка работникам давали на обед безвкусное жилистое мясо, но в основном его присваивали надзиратели. В такие дни наказанных было гораздо больше.

Дрожа от холода в своей постели по ночам, Люси мечтала снова оказаться на кухне, где постоянно пылал очаг. Какой бы изнурительно-тяжелой не была работа, она давала все же возможность отогреться. На счастье, ночи пролетали быстро: следуя установленному правилу, вернее против правил, вывешенных в коридоре, поварихи поднимались намного раньше остальных.

Наступило воскресенье. В этот день полагалось идти на церковную службу. Обитатели дома могли, наконец, отдохнуть от работы. Но, чей-то голос, резко прозвучавший в темноте, задолго до удара колокола, заставил Люси встрепенуться:

– Поварихи – на кухню!

– Но сегодня ведь проповедь? – машинально спросила она. – Я читала в уставе…

– Да мало ли, что там написано! – рявкнули в ответ. – По-твоему, сегодня можно и поголодать? А кто похлебку будет нам варить – благотворительное общество? Пошли, – прибавил голос, уже спокойнее.

Значит, сегодня снова придется провести весь день на кухне. Ее избавили от бесконечно долгой проповеди в ледяной часовне. Мало-помалу придя в себя, Люси готова была благодарить за это Бога!..

Дождливое и хмурое воскресное утро ничем не отличалось от суровых будней. Скобля кастрюли и помешивая кашу над огнем, работницы почти не разговаривали, но изредка до Люси долетали обрывки фраз:

– Ой, чувствую, что наша Бетти вот-вот родит: совсем плоха.

– Не рано ли? По-моему еще не время, Грейс.

– Беда не выбирает…

Бетти, девушка лет восемнадцати или даже моложе, облаченная в красный бесформенный балахон, с терпеливым усердием точила затупившийся нож. Ее лицо все покраснело от напряжения, а по вискам катились капли пота. Перед ней возвышалась гора пригоревших кастрюль: несмотря на свое состояние, Бетти работала наравне с остальными. Не заточив ножа, она не справится, а если не успеет во время, лишится половины завтрака, а, может, и всей порции.

– Знаешь, брат ее зарезал всю свою семью: жену, подростка-сына и маленькую дочку в колыбельке, – вполголоса проговорила Грейс. – Чтобы не видеть, как несчастные умирают с голода. Тут подоспели бобби***, и взяли его – он даже не сопротивлялся… Добрый и честный был человек – да спятил с горя: всего за пару лет семья скатилась в никуда… А Бетти уцелела. Только вот зачем? Самой-то ведь труднее наложить на себя руки …

– Ой, хватит, не могу об этом слушать без стакана джина, – взмолилась вторая женщина, утирая рукавом глаза.

Не вырваться на волю, не забыться… Спасительный стакан спиртного – чудодейственного эликсира, который дарит бедняку недолгое блаженство забытья, – как этого ничтожно мало, чтобы не сойти с ума! Как тяжко трезво видеть мир таким, каков он есть!

От волнения Люси пришлось отложить кочергу, чтобы та не упала в огонь, так задрожали ее руки.

– А ребенка-то, если он выживет, сразу отнимут, – со вздохом закончила Грейс.

Перед глазами Люси из густого пара внезапно проступило исказившееся злобой и презрением обрюзгшее лицо: «Он забрал ее, отнял, отобрал! Он увез ее к себе в особняк!..»

– Не отнимут! – раздался ее негодующий голос. – Мать может видеться с ребенком в разумный период времени! Я прочитала…

Люси не удалось договорить: грохот передвигаемой посуды заглушил ее слова. По-видимому, одна из женщин сделала это нарочно, чтобы их не услышал надзиратель.

– Да что ты? – Грейс иронически передернула плечами. – Знаешь, какой для них период времени разумный? – Никакой! Читать умеешь, а разумно рассуждать не научилась! Да зачем вообще падшей женщине учиться читать? – возмутилась она. В резком тоне ее голоса сквозила накопившаяся в ней горечь, которая, во что бы то ни стало, искала выхода.

Люси застыла, пораженная позорным обвинением, которое ей бросили при всех. Кровь прилила к ее щекам.

– Я не такая! – горячо воскликнула она.

– А кто ты? – вскинув голову, с вызовом прошипела Грейс. – Ты, как и я, одета в желтое – значит, такая же, как я!

– Другого не было, – растерянно возразила Люси. – Но при чем тут это?

– Не притворяйся! Всем известно: падшие женщины здесь носят желтое, а незамужние беременные – красное! Сначала я продавала овощи на рынке, потом – себя, теперь вот – оказалась в работном доме. Я не стыжусь! Тут все такие – желтых платьев не хватит, как похлебки!.. – почти кричала Грейс. Бог знает, сколько выстрадала эта женщина с тех пор, как в первый раз ступила на неверный, порочный путь. И был ли то порок или вина? Неудержимая слепая ярость, готовая в любой момент неуправляемым потоком вырваться наружу, душила Грейс. Она даже метнула быстрый взгляд на нож, который заточила Бетти.

– Да что я тебе сделала? – пытаясь удержать ее, вскричала Люси.

Приняв это движение за нападение, Грейс ощетинилась:

– Ты хуже, ты – ханжа! Трусливая и лицемерная ханжа! – И в следующую секунду между ними завязалась отчаянная борьба.

Несколько женщин бросились их разнимать. Два желтых платья исчезли в тесном кольце серых. Оставленная без присмотра овсянка забурлила, но никто не обратил внимания на это.

– Такая же, такая же! – точно в горячке повторяла Грейс, хрипя и задыхаясь. – Они сгубили моих детей!.. – вырвалось вдруг из ее груди. Охваченная бешенством, она, казалось, не осознавала, что делают ее руки. Не видела, что вместо тиранов и убийц душила угнетенное, затравленное существо.. Но схватка неожиданно закончилась.

– Прекратите! Немедленно! – прогремел зычный окрик.

Освободившись из нещадно стискивавших ее рук, Люси, едва переводя дыханье, огляделась. Грейс, оглушенная ударом по голове, лежала перед нею на полу. В мутном от пара воздухе распространился запах пригоревшей каши.

– За драку, беспорядок, порчу пищи – обеих в карцер! – последовал приказ.

Внезапно в тишине послышался глухой протяжный стон: Бетти, схватившись за живот, упала, опрокинув выскобленную дочиста кастрюлю. Девушка не жалела сил, боясь остаться без еды…

Карцер представлял собою крохотную темную комнатенку с низким потолком. Зарешеченное окошко на уровне лица предусмотрительно оставили незастекленным, иначе можно было задохнуться.

Люси предстояло провести здесь ровно сутки – стоя, без теплой одежды, голодной и даже без воды. Прислонившись спиной к отсыревшей стене, она долго неподвижным взглядом смотрела в темноту. Напряженное, разгоряченное тело ее быстро остывало, только мысли все еще кипели, точно на огне. Их бередили не обида, не злоба к загнанной в такой же карцер где-то рядом, ожесточенной унижениями Грейс, но пока они боролись, Люси передалась ее неистовая ненависть. К кому? – она еще не понимала, не могла назвать по имени. Но этот кто-то повелел бездомным, обездоленным забыть о человеческом достоинстве и покориться уготованной им рабской участи в построенной для них безвыходной тюрьме – тюрьме для невиновных. Двери приюта не заперты – только никто не выходит. И многие согласны носить позорную одежду, яркий цвет которой кричит об их беде. Обществу непременно нужно было унижать отверженных, которым оно милостиво оказывало помощь. Должно быть, чтобы принимать подачки не вошло у них в привычку. Но почему им суждено трудиться до изнеможения за миску непригодной для еды похлебки вместо того, чтобы свободно жить на честно заработанные деньги? Потому что нищим, для которых нет работы на заводе, вовсе не положено платить? А кто такие нищие? Лентяи, паразиты, шлаки общества, ничтожный, никудышный сброд? Кто виновен в их бедствиях, неужто – они сами? Люси на собственном опыте убедилась, что нет. Войти в работный дом одно и то же, что умирая на морозе, согласиться быть сожженным на костре. Или «из огня да в полымя», выражаясь языком простых людей. И вот она снова в ледяном тупике, где нет ни охапки соломы, ни места, чтобы прилечь.

Припав к решетке, Люси неподвижно смотрит, как перед нею тает белое облачко пара. Холод сковывает ее тело, пробираясь до самых костей… И неожиданно слова горячей благодарности срываются с ее дрожащих губ: «Спасибо тебе, Боже, что дочери моей сейчас тепло, за то, что уберег ее и защитил. И за то… – на мгновенье глухое рыдание сжимает ей горло, – что сейчас она не со мной!»

Люси не сомкнула глаз всю ночь. Под ногами, в черноте замкнутого тесного пространства что-то непрестанно копошилось. Звать на помощь было бесполезно. Терзаемая отвращением и страхом, она терпела это мокрое мохнатое назойливое существо до самого утра. Когда ее освободили, Люси с трудом могла передвигаться, но даже о минуте отдыха не было и речи. Она надеялась, что возле очага на кухне ей станет хоть немного легче. Однако вскоре оказалось, что ожидания ее были напрасны.

– С сегодняшнего дня отправишься работать в лазарет! – сурово сообщил ей надзиратель и, то и дело, подталкивая в спину, повел по коридору в отдельное крыло.

Еще не доходя до двери, ведущей в первую палату, Люси закашлялась: в ноздри ей ударил сильный запах аммиака. Для чего он здесь – неужели, чтобы не терять сознания от голода? Только переступив порог, она смогла представить себе жуткое зловоние, которое он должен был перебивать.

На тюфяках, постеленных прямо на полу, лежало вряд по нескольку больных. Бурые, кое-где кровавые, растекшиеся пятна на их белье и одеялах не оставляли никаких сомнений в том, что здесь несчастных не лечили, а попросту гноили заживо. В одной из стен темнело отверстие камина, который, по всей видимости, топили крайне редко, если вообще топили. Вместо дров туда свалены были ящики с упаковками серых бинтов и какие-то странные металлические инструменты.

Если бы в первый день в работном доме Люси увидела не кухню, а лазарет, ее последние иллюзии развеялись бы уже тогда. Отсюда нет спасения, отсюда попадают лишь на небеса! Стоны, лихорадочное бормотание, хриплое дыхание наполняли комнату, словно в ней вот-вот испустит дух огромное дикое раненное существо.

Бредившая в лихорадке женщина судорожно металась на соломенной подстилке, не давая отдыха лежащим рядом. В бреду она звала кого-то, протягивая руки, но имя невозможно было разобрать.

– Эй, помоги мне ее перенести, – подозвала Люси одна из санитарок, ухватившись за подол больной.

Вдвоем они, переступая через ворох бесформенных лохмотьев, кое-как проволокли ее по узкому проходу и уложили отдельно у стены.

– Как ей помочь? Есть тут какие-то лекарства? – спросила Люси, безнадежным взглядом обводя палату, заполненную распростертыми телами.

– Не выживет, – пробормотала санитарка, как будто не услышала вопроса, и поднялась на ноги. Осунувшееся, землисто-бледное лицо с резко-очерченными скулами, продолговатые припухшие глаза…

– Грейс? – вырвалось у Люси.

Женщина медленно повернулась и пристально посмотрела на нее.

– Ты и впрямь не такая, – проронила она. – Просто не жила еще, бедная. – В хрипловатом голосе ее звучало скорее снисхождение, чем жалость.

– Да, не жила почти, но много потеряла, – отозвалась Люси, словно обращаясь к самой себе.

– Полно жалеть себя! – сердито оборвала ее Грейс. – Мы все теряем больше, чем находим. Зато уж больше, чем имеешь, не отнимут… Были у тебя дети? – спросила она вдруг напористо, с каким-то вызывающим упреком выговорив слово «были».

– У меня есть дочь, – дрогнувшим голосом отвечала Люси.

– А у меня их было четверо, – ты слышишь? – четверо сыновей! – Грейс резко выпрямилась, и глаза ее сверкнули из-под нахмуренных бровей. – Было. Последнего похоронили несколько дней назад. Ни одного не видела с тех пор, как здесь живу. Знала только, что где-то в соседнем крыле они, сдирая руки в кровь, с утра до вечера щипали пеньку****… Их даже хоронили без меня.

Грейс выжала намоченную тряпку и энергично принялась тереть полы, как будто вымещая накопившуюся злобу.

– Запомни, – бросила она через плечо, – не все потеряно, когда у тебя «есть». Другое дело – когда «нет». И больше никогда не будет!

Люси стояла, точно громом пораженная. Она была обезоружена. Своей суровой, грубой прямотой Грейс неожиданно раскрыла ей глаза. Ни чуткость, ни забота не способны так отрезвить отчаявшуюся больную душу, как эти несколько отрывистых коротких фраз. Да или нет – как черное и белое, а между ними провидение дает нам время для борьбы. И только слабый погибает раньше срока…

– Чего ты размечталась? Бери ведро и убирай! – раздался голос надзирателя, и Люси торопливо подчинилась.

Нет ничего позорного и унизительного в том, чтобы хоть немного облегчить страдания изнуренных тяжкими болезнями, беспомощных людей. Но как помочь им? Перекладывая с места на место пропитанные нечистотами матрацы, размазывая грязь по каменному полу дырявой тряпкой? Люси заметила, что некоторые больные, бессвязно бормотавшие себе под нос, бредили вовсе не от жара. В полном сознании они были безумны – безумны, как покинутые всеми узницы в приюте Фогга! Тот, кто хотя бы раз увидел отрешенные потухшие глаза, в которых временами вспыхивает беспричинное неистовое торжество, уже не спутает безумие с обычной лихорадкой. Оно просачивается в каждую лазейку между массивными камнями стен и невесомыми песчинками тревожных мыслей. Безумие, как рыскающий хищник, везде находит себе жертву!

– Ты, кажется, сказала, у тебя есть дочь? Она в работном доме? – послышался негромкий голос Грейс.

Люси растерянно остановилась.

– Нет. У человека, который преследовал меня и, наконец, разрушил мою жизнь, – ответила она, не оборачиваясь.

– Он ее отец?

– Нет! Он погубил ее отца!

– Убил?

– Почти. Сослал на каторгу. Пожизненно. – Сама не понимая почему, Люси не оборвала этот странный разговор, похожий на допрос. В смятении она ждала совета, который должен был решить ее дальнейшую судьбу. Сочувствие лишило бы ее сейчас последних сил, но в голосе, который бередил ее незатянувшиеся раны, не было сочувствия. Настойчивый, неумолимый он прозвучал как будто внутри нее:

– Если ребенок у него, значит, он ждет. Пойди к нему. Я бы уже давно пошла.

– Только не это!

– Тогда иди с другими. Ты молода еще, ты сможешь. Ради дочери. Найди покровителя, который тебя защитит.

– Я не смогу! – Люси в отчаянии сжала пальцами виски. – Чего ты добиваешься – свести меня с ума?

– Тогда придется забыть о ней. Со дна не так-то легко подняться. Разве что всплыть после того, как захлебнешься. – Грейс говорила сухо, без эмоций. Она давно усвоила неписанные правила отверженных, следуя им, как аксиоме. – Меня так просто не удастся потопить! Когда закончится зима, я выйду: здесь меня уже ничто не держит.

– Я тоже жду весны, чтобы уйти, – призналась Люси. Самое сокровенное ее желание прорвалось за пределы ее души, и ей внезапно стало не по себе.

– Не жди, а думай. Говорю тебе: ты сможешь.

– Что? Что?!

– Сама знаешь. Только так, не иначе, – продолжал непримиримый голос. – Найти приличную работу труднее, чем на дороге – полный денег кошелек…

Чьи-то надрывные стоны заглушили последние слова. Но где-то глубоко внутри себя Люси услышала глухое эхо: сможешь! В груди кололо тысячью иголок и обжигало, как огнем. Прозрачно-чистые воспоминания померкли, затерялись во мраке настоящего. Вот-вот раздастся непостижимое, жестокое «Смогу!», точно фальшивый, ложный приговор…

– Больше не выдержу!.. Дайте хотя бы пить. Воды, воды-ы! – доносится буквально со всех сторон. Кажется, здесь стонут даже стены.

Уж лучше нестерпимая физическая боль, чем эта пытка раздираемой на части изувеченной души!

– Не дышит! Умерла! – вскрикнула вдруг одна из санитарок, широко-раскрытыми глазами глядя на безжизненное тело, распростершееся на полу.

– Чего орешь? Не умерла, а спит! – одернула ее Грейс. – Мне разрешили дать ей снотворного, чтобы не мучилась.

Люси склонилась над больной, чтобы пощупать пульс.

– Это же Бетти! – воскликнула она.

Рука была холодной, пульс не бился.

– Она… Она действительно мертва, – проговорила Люси. Ей вспомнилось, как тихо и незаметно покинула приют умалишенных бедняжка Мэри, и сторожам осталось лишь ее бесчувственное тело. Как Бенсон, ухмыляясь, говорил, что за него заплатят хорошо… Безумие и смерть не просят подаяния, не зарабатывают непосильным каторжным трудом – они бесстрастно делятся друг с другом своей добычей, которая сама плывет им руки.

– Отмучилась: теперь ей намного легче, чем нам! А там уже никто не отберет ее дитя, – со вздохом заключила Грейс, перекрестившись.

То были и заупокойная молитва и эпитафия. И Люси поняла: ребенок тоже умер. Но почему эта суровая и замкнутая, скупая на эмоции и чувства женщина так тяжело вздохнула? Набравшись смелости, Люси пытливо заглянула ей в глаза: в их долгом взгляде, устремленном на покойницу, читалась нескрываемая искренняя зависть.

Тело вынесли только к вечеру.

Чуть позже колокол ударил к ужину: скоро здоровые работницы, раздав еду больным, смогут покинуть пропахший смертью лазарет. Подстилка, на которой недавно лежала Бетти, была пуста. Люси бессознательно прилегла на смятую солому, пропитанную кровью. Все ее тело ныло и горело, грудь содрогалась в приступах сухого кашля.

Мысли, тревожные и противоречивые беспорядочно метались в голове. Кто совершает больший грех: мать, отказавшаяся жертвовать собой ради ребенка или жена, забывшая обеты верности, которые дала у алтаря? Люси клялась и в горе и в радости заботиться о самом близком ей, любимом человеке, а Бенджамин – это Джоанна! Замкнутый круг священной жертвы и позорного греха смыкался все теснее. Как же ей вырваться из него на волю? Неужели нет иного выбора?

Глаза печет, и веки, отяжелев, смыкаются, как будто закрывая двери в реальный мир и широко распахивая в тот, которого не существует.

…Горчично-желтый, удушающий туман окутывает улицу. В нем исчезает совесть и бесцельно блуждает болотный огонек загубленной судьбы. Пока не раздается, словно выстрел: «Сколько?»

Какой ценой измерить боль утраты, тоску разлуки?.. Нет, не было и никогда не будет такой цены!

Люси не двигается с места… Внезапно чей-то голос, – неужели ее собственный? – отрывисто и четко произносит: «Шиллинг», и наступает мертвая, томительная тишина. Только душу мы можем продать лишь однажды, а тело – сколько вытерпит душа. И это преступление страшнее воровства: бесконечно убивать… себя. Легче на самом деле умереть! Да разве же она жива – без дочери, без Бенджамина?

Свет газового фонаря выхватывает из темноты высокий стройный силуэт. Кто этот человек, лица которого не разглядеть? Он приближается, и что-то приглушенно бряцает о камни мостовой при каждом шаге.

«Сколько?.. – тихо спрашивает Люси печальный голос, от которого по телу пробегает дрожь. – Сколько времени прошло с тех пор, как мы в разлуке?»

«Бен!.. Ты?!.. Не может быть!» – Ей хочется кричать, рвануться ему навстречу, обнять – так крепко, чтобы больше никогда не отпускать. Но ничего не происходит: ей дано только видеть и слышать сквозь пелену тумана. Неведомая сила, как приговоренного в суде, лишает ее права говорить, а ноги словно скованны тяжелой цепью. Как у него!

В растерянности Бенджамин оглядывается по сторонам. Густой прогорклый дым клубится, застилая улицу, но Люси на мгновение видит перед собой его глаза – большие темные глаза, в которых теплится неугасимый огонек надежды.

– А где же наша дочь? – вдруг спрашивает он.

Люси до боли стискивает пальцы. Ни ложь, ни правда не сорвется с ее губ: она нема!

«Если ребенок у него, значит, он ждет. Пойди к нему!» – вспыхивает в глубине ее сознания, и после каждой вспышки тьма становится еще черней…

– Давай, приподнимись: не с ложки же тебя кормить! – ворчливо окликает ее Грейс. – Ты что – решила на ночь тут остаться?

В палате раздавали ужин: извечную овсяную похлебку с черствым хлебом.

– Убийца! – Люси с яростью оттолкнула миску. – Пусть продают кому угодно, только не ему!

– С ума рехнулась? – зашипела Грейс, но не ушла.

– Я выберусь отсюда, выберусь… – пробормотала Люси, отрывая голову от липкой мешковины.

– Вот так-то лучше. – Грейс потрогала ее вспотевший лоб. – Ты вся горишь. Понятно, это карцер тебя добил. Рано раскисла: бывает и похуже.

Она бесцеремонно усадила Люси и сунула ей в руки миску:

– Бери еду, пока не отобрали, а мне некогда. – И отошла к котлу за следующей порцией.

Сделав над собой усилие, Люси поскорее проглотила полусырую кашу, отдававшую горелым. Ей нужно непременно победить в себе болезнь, иначе эта жуткая палата станет ее могилой. Смутное тайное предчувствие подсказывало ей, что для чего-то еще стоит жить…

Люси пролежала в лазарете около месяца.

Трудно поверить, что простейшие лекарства, которыми располагали санитарки, не способные прочесть даже название на упаковке, смогли ее спасти. Но, скрытый от чужого глаза, источник, из которого она черпала силы, не иссяк.

Иногда за ней ухаживала Грейс. Как могла, не больше, чем за остальными. Но когда в недолгих проблесках сознания перед Люси возникало ее хмурое, суровое лицо, сумрачные страхи отступали. Оттого ли, что Грейс никогда никого не жалела? «Жалостью только в гроб уложишь, а слезами – заколотишь крышку», – сказала она как-то.

Город за окнами притих и словно затаился, как огромный озябший зверь. Вот уже середина зимы – половина пути, каждый шаг по которому незаметно, но верно приближает к развязке…

Судьба вознаградила Люси за упорство: после выздоровления ей в полном смысле слова удалось покинуть лазарет. Ее отправили работать на хлопковую фабрику, ту самую, где еще осенью не было свободных мест. Зачем хозяину завода нанимать людей в работном доме, когда на улице у входа – толпы безработных? Со временем ей стал предельно ясен этот чудовищный, бессовестный расчет. Всему причиной были деньги, господствующие над богатыми и бедными, определяя законы бытия. За плату редко нанимали взрослых: детям платят меньше. А женщин и детей, которых поставлял работный дом, достаточно, как нищих, просто накормить! Как не сорваться вниз, как выжить, когда повсюду бесчувственная жадность стремится превратить людей в рабов, не оставляя места для свободных?

В рабочих помещениях стоял удушливый, тяжелый запах пота и машинной смазки, а хлопковая пыль так насыщала воздух, что все казалось как в тумане. Вдоль стен тянулся длинный ряд станков, возле которых копошились маленькие детские фигурки. У некоторых к башмакам были привязаны высокие деревянные колодки, чтобы можно было дотянуться до машин. Группа женщин работала в том же цеху, но их нагрузка превышала норму, предписанную детям.

Два раза в день устраивались получасовые перерывы для еды. Никто перед обедом не читал молитву, пищу проглатывали на ходу. Не отдыхая, смазывали остановленный станок и снова запускали механизм. К вечеру дети не выдерживали: изнеможенье и дремота смыкали их глаза, и руки отказывались им служить. Тогда надсмотрщики били нерадивых плетью.