Текст книги "Вопреки всему (СИ)"

Автор книги: Лафт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

========== Глава 1. БЕНДЖАМИН БАРКЕР ==========

– Сильнее!

Плеть с резким свистом рассекает обнаженную спину осужденного, разбрызгивая капли крови по сухой пыли.

– Семьдесят пять! Семьдесят шесть! – отрывисто отсчитывает надзиратель.

Из-под навеса раздается зычный голос коменданта:

– Он попадается уже не в первый раз! Давай же, проучи его как следует!

Тонкое, но сильное тело изгибается, содрогаясь от дикой, отчаянной боли. Рослый солдат наносит удары так, словно хочет разрезать его пополам.

– Держись, Бен! – доносится из толпы заключенных. Властный окрик, короткая возня, и ропот затихает.

Еще удар, мучительно-жестокий, но Бен не издает ни звука. Когда тебя травят эти сторожевые псы, стоны разжигают их ярость сильнее крови. Застонать, пусть даже раз – значит поцеловать перед ними пол. Насмешки палачей унизительнее наказания. Здесь, в каторжной колонии, в забытом Богом уголке Австралии, существует лишь один закон – беззаконность угнетения, и те, кто носит форму и оружие, считают себя полными хозяевами тех, кто носит цепи. Виновны или невиновны – все осужденные равны. Страдания порой так велики, что совесть вряд ли мучает сильнее, чем голод, унижения и страх. А если ты не совершал никакого преступления?! Если загнан в этот жуткий ад на краю земли не за что-то, а для того, чтобы?.. Тогда, страшнее всяких пыток, тебя сжигает изнутри слепая горечь, не дающая дышать – месяцы, годы – и, наконец, перерастает в невыносимую жажду мести!

Прошло почти пятнадцать лет. Звучит, как намогильная надпись, прочтенная вслух…

Пятнадцать лет назад у Бенджамина было все. И это не богатство, власть, могущество, не титул короля. Но он был счастливее тех, кто имел только власть – потому что у него было все! Маленькая уютная комнатка на чердаке, большие планы на будущее. Он жил здесь вместе с красавицей-женой и дочерью-младенцем. Наивный молодой цирюльник и его жена в крохотном тихом мирке…

И вот однажды все разбилось – мгновенно, как разбивается хрусталь.

На свете, как ни странно, есть люди, способные доказать, что правда лжет, а снег – чернее сажи. Это люди со связями – пауки в центре огромной паутины, которую для своего удобства они зовут законом.

Обрывки фраз, казалось бы, не предвещающих беды, все до единого засели в его сердце, как осколки, и эхом отдавались в памяти даже спустя пятнадцать лет.

– Дорогой мистер Баркер, – любезным тоном обращается к Бену лондонский судья, как-то странно поглядывая на Люси, его жену, и та смущенно отводит в сторону глаза, укачивая ребенка. Вы прекрасный человек, и достойны блестящего будущего. Я хотел бы… – Он делает многозначительную паузу, – поручить вам миссию, которая изменит вашу жизнь!

Высокий гость, один их постоянных клиентов искусного цирюльника, всегда изысканно галантен и нередко выказывает ему свое благоволение, однако это неожиданное предложение заметно превышает меру обычной благодарности.

– Что нужно сделать? – настороженно спрашивает его Баркер.

– Вы поедете в Бристоль – завтра вечером! Вот документы, рекомендательные письма… Дело займет всего лишь… несколько месяцев, – изрекает судья Торпин, словно речь идет о безделице.

– Я не могу оставить так надолго жену и дочь! – горячо восклицает Бенджамин.

– Но это необходимо! – Короткая фраза звучит, как приказ.

Бен не подчинился приказу. Каким бы наивным не был юный цирюльник, у него возникло подозрение, что судья положил глаз на его жену. Ему тогда не приходило в голову, насколько далеко способна зайти несправедливость, как просто власть имущим убрать препятствие с пути. Но вскоре первые удары сбили его с ног: по нелепому обвинению в краже он попал за решетку. Бенджамин до последнего не верил в свою гибель, пока не выслушал чудовищный приговор в суде.

– Пожизненная каторга в британской колонии в Австралии! – прозвучало, точно выстрел, и в сердце ему врезались беззвучные отчаянные слезы Люси, громкий плач маленькой Джоанны на руках у матери… и короткий отрывистый стук молотка.

Свершилось. Его бесчестно обвинили в том, чего он не совершал, и отправили туда, откуда не вернуться назад. Австралия – неизвестный дикий мир на другом конце земли, Австралия – значит смерть!..

– Отвязывай! – раздается короткий приказ. Сабля со свистом разрубает веревку, и Бенджамин без сил соскальзывает наземь, падая на колени в пыль. Еще секунда – и его израненное тело скатится под ноги палачу. Но прежде осужденный успевает вскинуть голову, и пронзительный взгляд окруженных красноватыми тенями черных глаз заставляет ненароком вздрогнуть самого коменданта…

– Выпей немного. – Чья-то рука настойчиво треплет Бена по щеке, и в его пересохшие губы упирается край глиняной миски. С усилием он отрывает голову от земляного пола, делает несколько глотков, вдыхает тухлую сырость барака и срывается на кашель.

– Завидую твоему мужеству, если тут вообще есть чему позавидовать! – подбадривает Бена старый негр. Кто, как не он, приносит ему воду после порки. Они прибыли сюда в одном трюме, скованные одной цепью. Черный и белый. Оба отверженные, все равно, что казненные, вычеркнутые из списка живых. А с ними – еще сотни. Многие уже по-настоящему мертвы… Последние бесспорно счастливее.

– Спасибо, Том… – Бенджамин тяжело опускается на подстилку из гнилой соломы. До странности бледный, с черными волосами и серебристо-белой прядью над правым виском, тонкими чертами лица, истощенного лишениями, он похож скорее на призрака, чем на живого.

– В следующий раз сбежишь – тебе точно не выжить. Я бы ни за что больше не рискнул! – Оставив Бену миску, Том с тяжелым вздохом ложится рядом у стены. Тело его, выносливое, закаленное, все еще верно служит своему хозяину, только теперь хозяин не прикажет ему лишнего: довольно вытерпел. Что толку попусту зарабатывать удары? Свободы за них не купишь. На воле, было время, трудился не покладая рук, а в награду – жалкие гроши; сроду не был вором, а украл… Да стоит ли об этом вспоминать? Веки Тома утомленно смыкаются, и его суровое неподвижное лицо словно становится частью полумрака. Иногда нужно закрыть глаза, чтобы увидеть свет. Хотя бы ненадолго – слабый проблеск, тлеющую искру, пусть даже не наяву.

Вскоре двери барака крепко заперли, барабаны пробили отбой. Ночи здесь порой чересчур коротки. А дни… О, лучше б вовсе не рассветало!..

Двое суток промелькнули для Бенджамина в полубеспамятстве. Лихорадочный бред, пробуждение, бессилие, боль и снова тьма – перед открытыми глазами… Поздно вечером Том приносил ему пить и немного еды – скудную пищу, приготовленную заключенными, или нечто на нее похожее. Прикладывал к израненной спине товарища пропитанные мазью полоски ткани – немногое, чем мог помочь тюремный доктор – но Бену это не приносило облегчения: все его тело горело как в огне.

Ночами в потемках душного барака, наполненного тяжким дыханьем спящих заключенных, его преследовали странные видения. Вот она снова перед ним – та самая дорога между скал, по которой арестантов под конвоем сопровождают каждый день на угольные копи и обратно. Все остальные пути закрыты. Значит ли это, что их не существует?.. Пыль, рыжеватая в свете вечернего солнца еще не остыла, ветер вздымает ее и порывисто дует в лицо. Мерные шаги вперед без цели, слепо, подневольно, по приказу, монотонное бряцанье цепей…

«Эй, номер тридцать восемь! Встать немедленно!» – Свист плети, приглушенный стон и снова гневный окрик: «Я проучу тебя, ленивая собака! Встать, кому сказал!» Упавший силится подняться, но грубые удары отбрасывают его наземь. И вдруг две или три пары рук оттаскивают надзирателя от жертвы. Брань, торжествующие, яростные крики; с десяток заключенных окружает его тугим кольцом… «Стоять!» – Лязг оружия и, один за другим, несколько выстрелов в воздух. Бен замирает, словно пуля пронзила его насквозь – лихорадочно-стремительная мысль искрой вспыхивает у него в мозгу: «Сейчас!» Рядом, справа от него между скал вьется узкая тропинка. В его распоряжении короткий промежуток времени между щелчком затвора и вторым предупреждением… Охрана с ружьями на изготовке не увидит, как позади них убегает арестант. Еще секунда – и потасовка прекратится!..

Некогда раздумывать и сомневаться! Беззвучно, словно тень, Баркер метнулся под прикрытие скалы. Никто не решился бы, а он это сделал! Зачем?! Как вообще он очутился в самом конце колонны? В своем безумном, отчаянном порыве Бен даже не заметил, что бросился в сторону моря вместо того, чтобы добраться до диких труднопроходимых джунглей и затеряться в зарослях. Что на него нашло? Нет, это бред, кошмары воспаленного сознания!

Две ночи напролет ему мерещились извивы бесконечной, убегающей из-под ног тропы, расщелины, уступы, отвесные обрывы. За плечами сухо щелкали ружейные затворы, где-то в тумане беспокойно шумело море… Сдаваться рано! Еще усилие… Он выберется! Он уверен – ему есть ради кого бороться и выжить вопреки всему!..

Только к утру, очнувшись от мучительного сна, Бенджамин понимал, что самое ужасное произошло с ним наяву, а призраком оказалась лишь свобода. Случаи для побегов предоставлялись довольно часто. Для неудачных побегов. Уж лучше бы он был закован в кандалы! В который раз его схватили и вернули…

Впервые Бен пытался вырваться на волю, не отбыв и года заключения. Отбросы человеческого общества, окружавшие его, бесчеловечная жестокость надзирателей, растаптывающая в прах достоинство и личность, толкали Баркера на самые безумные поступки. Чудовищная обстановка, немыслимая цивилизованных людей, и впрямь кого угодно могла лишить рассудка. Еще неопытный и одинокий среди всей этой пестрой братии воришек и авантюристов, Бен вызывал их дружный смех своими тщетными попытками добиться справедливости. Значение этого слова здесь искажалось до неузнаваемости. Дерзкие порывы пробиться сквозь барьер запретов и затворов снова и снова приводили его в тупик. Только смерть могла открыть ему все двери, взломать решетки и разрушить стены. Но Бен упорно искал не смерти, а спасения. Свободные, не скованные и не связанные, не огражденные препятствиями камня и железа, люди даже не подозревают, какой прекрасный дар – принадлежать лишь самому себе и тем, кто тебя любит, бежать навстречу ветру, дышать, не думая, насколько хватит воздуха. Для каторжника каждый ломоть хлеба – это день, украденный у смерти, а каждый вдох во тьме сырого карцера украден у других несчастных, заточенных вместе с ним. И как бы не старались вы представить себя на месте обреченных на цепи и нечеловеческие муки, вам не привидятся в самом ужасном, лихорадочном бреду те испытания, что довелось им вынести лицом к лицу с реальностью. Первая порка за попытку бегства была для Бенджамина самой жуткой за все время заключения. Последующие, порою более жестокие, уже не вызывали в нем такого ужаса. Физические наказания назначались за малейшую провинность, а бегство с каторги каралось особенно сурово. Бенджамин был приговорен к пятидесяти ударам плетью и месяцу тюрьмы, где пищи выдавали ровно столько, чтобы продлить страдания, но не спасти от них. Во сне ему порой казалось, что его измученное голодом и болью тело умирает, освобождая истомившуюся, израненную душу. Тогда он ощущал неописуемое облегчение, почти блаженство – и тут же судорожно цеплялся за свою загубленную жизнь: она нужна была ему, чтобы вернуться.

Второй попыткой Бена был дерзкий план пробраться вместе с Томом на корабль, доставивший в колонию продовольствие из Сиднея. Но боцман вдруг перед отплытием надумал спуститься в трюм и обнаружил беглецов. Обоим полагались порка и тюрьма. Со временем упорство Баркера вызвало симпатию и одобрение среди преступников, которые в неволе больше всех на свете презирали плакс и слабаков, считая эти качества самыми низкими пороками.

Прошло почти шесть лет, а Бен уже два раза бросил вызов смерти и гнету заключения. А что давал ему такой суровый опыт? Ничего, кроме шрамов от плетки и двойных кандалов. Но заключенные теперь уже не смели над ним смеяться, хоть и не признавали его вполне «своим». Бенджамин Баркер был каким-то странным, как будто из другого теста. Его незыблемые принципы и убеждения считались неуместными в среде, где грубое понятие о превосходстве диктовало совсем иные правила. И первое из них гласило: «либо ты охотник, либо – дичь». То был неписанный закон любой тюрьмы. Бенджамин оставался вне игры, не угождая сильным и не подчиняя себе слабых. Он был неразговорчив и доверял свои секреты только Тому. Никто не слышал, чтобы он смеялся, никто не видел его слез. Он научился молча выносить удары плети и говорить, когда считал необходимым. Надежда обрести свободу была единственным стремлением, которое поддерживало в нем отвагу. Однажды ночью он воспользовался тем, что надзиратель ненадолго отлучился, и в третий раз попробовал сбежать и переплыть залив, после чего был снова схвачен и приговорен к жестокой порке, карцеру и ряду штрафных работ. Он греб на шлюпках, строил мол по грудь в воде, молол кайенский перец. Последнее считалось самым страшным наказанием: едкая пыль разъедала глаза, а легкие жгло, как в огне. Что еще можно было придумать, чтобы сломить его дух? После четвертой попытки побега с тем же верным товарищем, негром по имени Том, оба отправлены были туда, где безграничное небо и вечно зовущее море больше не будут их искушать – на угольный рудник*. Четыре года в тяжелых кандалах ушли для них на долгую дорогу в самые недра этой прóклятой земли, вглубь темного тоннеля и обратно – в барак для заключенных. Дни медленно ползли по замкнутому кругу. Море шумело где-то далеко, за каменной грядой, а небо словно отвернулось от них. Тогда два друга притворились покоренными, усердно выполняя свою работу, и вскоре за терпение и послушание с них сняли кандалы…

– Комендант распорядился, чтобы этот заключенный снова был закован в цепи и заперт в карцер на две недели! – раздался гневный голос надзирателя. – Следовало посадить его еще два дня назад вместе с теми бунтарями, что учинили драку.

Бенджамин вздрогнул. Приоткрыв глаза, он разглядел в потемках опустевшего барака две пары башмаков на уровне своего лица. Все остальные заключенные, по-видимому, находились на руднике.

– Но мистер Бейс, он еще слишком слаб. Это убьет его! – вежливо, но твердо возразил его спутник.

– Вы каждый раз так говорите, доктор Браун, когда кого-то надо наказать! – довольно резко бросил ему Бейс. – Все эти плуты превосходно притворяются! Держу пари, что он поднимется мгновенно, если я высыплю ему на спину жменю соли!

– Не забывайте, что я – доктор, и меня не так-то просто обмануть! – повысил голос Браун, возмущенный этой грубостью. – За что вы ненавидите своих товарищей? Ведь вы не так давно таскали бревна вместе с ними!

– И если не исполню приказа коменданта, то снова буду их таскать, – отрезал Бейс. – Я, как вы сами говорите, – такой же каторжник, а потому получше вашего знаком с их фокусами и уловками. Когда нам надо притвориться мертвыми, то мы умеем даже не дышать! – с вызовом прибавил он.

Спорить с ним дальше не имело смысла. Не считая личной антипатии к Бенджамину Баркеру, Бейс был звеном искусно продуманного механизма – такие звенья приводил в движение один большой рычаг. Заключенный, назначенный надзирателем, был избавлен от тяжелого труда и издевательств, но прежние товарищи по ссылке видели в нем своего злейшего врага, что отрезало ему путь назад. Стараясь удержаться на посту и неуклонно выполняя предписания начальства, надзиратель поневоле становился столь же беспощадным, как солдаты. А их отряды, набираемые для службы в каторжных колониях, состояли из людей отнюдь не лучших…

Так, несмотря на доводы доктора Брауна, Бенджамин Баркоер в то же утро под охраной был препровожден в тюрьму, которая располагалась на берегу залива.

Уже пять раз он безуспешно пытался вернуть себе свободу, и в пятый раз его надежды разбивались в прах. Сейчас, после жестокой порки, запертый в карцере, одно упоминанье о котором внушало страх даже законченным преступникам, какой еще, более суровой меры наказания мог он ожидать? Есть ли место глубже и чернее, чем подземные угольные копи? Разве только ад…

Каторжная тюрьма, построенная на скалистом берегу, стояла к северо-востоку от барака, обнесенного высоким частоколом, где жили заключенные. Ее угрюмо-серые приземистые стены казались высеченными из скалы самой природой. Но то была иллюзия: на дикой, до сих пор еще неизведанной людьми земле, эта тюрьма была построена руками каторжников. Чуть поодаль помещались лазарет и солдатские казармы. Рудник располагался южнее частокола. Добраться туда можно было по извилистой каменистой дороге между скалами. На западе, за каменной грядой, тянулись густые, непроходимые леса.

В этом мире, отрезанном от цивилизации, с его дикими джунглями, неприступными скалами, и рокочущим морем, самым жутким, поистине прóклятым местом являлась тюрьма. В ее подземных карцерах, так называемых «крысиных норах» с низкими каменными сводами, запирали по пять или даже по шесть арестантов и держали там неделю-две, а то и больше в кромешной темноте. Единственной отдушиной было зарешеченное окошко в железной двери. Через него, не чаще, чем раз в сутки, приоткрыв решетку, в камеру бросали малопригодные для пищи черствые отбросы, которые вслепую «делились» между заключенными. Само собою, доли не бывали равными: пользуясь темнотой, самые сильные старались отобрать себе как можно больше.

Название «крысиная нора» имело смысл куда более ужасный и отвратительный, чем замкнутое, тесное пространство. Те, кто хоть однажды попадал туда, клялись, что лучше вытерпеть три порки сряду, чем заключение в подобном карцере. Говорят, что крысы, запертые в клетке без еды, вскоре начинают пожирать друг друга, и в итоге остается лишь одна – «крысиный волк». Теряя человеческие качества, люди становятся во многом схожи с крысами и волками. Нередко при обходе часовые находили кого-то из заключенных умершими, якобы от истощения или от недостатка кислорода, во что легко было поверить, исключив такие обстоятельства, как яростные драки за жалкие куски сухого хлеба и жилистого мяса. Поскольку в камере сидела сразу группа узников, и все происходило в полной темноте, виновных даже не пытались отыскать.

В одном из этих жутких тупиков, где зрение бессильно перед непроницаемой могильной чернотой, а тело живет лишь осязанием и обостренным слухом, был заточен сейчас Бенджамин Баркер. Спертый воздух, пропитанный сыростью подземелья, был настолько тяжел, что дыхание походило скорее на затяжное удушье. Только, если прижаться лицом к самой решетке, можно было вдохнуть слабый сквозняк, но и это едва уловимое дуновение подбадривало лишь тех, кто сидел у двери. Временами в камере раздавались ругань, сдавленные стоны и гулкие удары о железо – это зажатые между стеной и телами своих соседей заключенные прорывались к спасительной отдушине. Им, в свою очередь, не без усилий, удавалось продержаться у окошка несколько минут, буквально ощущая затылком горячее дыхание остальных.

Так продолжалось днем и ночью; дни были беспросветно-темными, ничем не отличаясь от ночей. Но были ежедневно две или три минуты, по которым арестанты безошибочно определяли время суток – вечер, когда тюремщики приносили им воду и «еду».

Однажды, вскоре после привычного обхода, в коридоре снова раздались шаги.

– Сколько заключенных в этом карцере? – прогудел чей-то властный голос.

– Шестеро, – последовал ответ.

– Отпирай!

– Но… ведь их уже шестеро, – озадаченно повторил подчиненный.

– Надо их проучить! Отпирай, говорю!

В скважине со скрежетом повернулся ключ, дверь приоткрылась, и вместе с потоком сырого воздуха в душную камеру, согнувшись, влетел худой, высокий юноша в разорванной рубашке. Перед ослепленными светом фонаря арестантами промелькнуло его бледное, искаженное ужасом лицо.

– А, это ты, Цыпленок! – ухмыльнулся один из узников. В его басистом голосе, похожем на звериное рычанье, сквозили жадность изголодавшегося хищника и глубочайшее человеческое презрение. – А я уж думал, что ты так и будешь прохлаждаться на кухне в комендантском доме, пока мы тут грызем сырую землю на руднике! Недолго же тебя держали на господском хлебе!

Отбросив с разбитого лба пряди слипшихся светлых волос, юноша замер, уставившись на лысого круглоголового гиганта, похожего на крупную гориллу из африканских дебрей.

– Джим Траверс! – выговорил он дрожащими губами.

В ту же секунду дверь захлопнулась. Камера погрузилась в темноту. Пока за поворотом коридора не затихли удаляющиеся шаги тюремщиков, в карцере слышны были только хриплое короткое дыхание и приглушенное бряцанье цепей.

– И как теперь нам всемером ютиться в этой собачьей конуре? – угрюмо бросил кто-то, крепко выругавшись.

– Вот что, Цыпленок, – прошипел с угрозой Траверс из своего угла. – В этой гостинице места заказывают наперед. Но мы уступим тебе самое почетное: все сидят, согнувшись в три погибели, а ты будешь лежать! А ну топчи его ребята! Подстелем его под низ! – И говоривший что есть силы ударил новобранца подкованным железом каблуком.

– Не-е-е-ет! Помогите! – Каменные своды содрогнулись от истошных криков, которые тюремный сторож принял бы за звериный вой, окажись он среди леса.

Огромное, со множеством цепких, как щупальца, рук и железных копыт, чудовище с утробным рычаньем заворочалось в своей берлоге, оплетая тело своей жертвы, как змея тугими кольцами обхватывает мелкую добычу, чтобы задушить.

– Выпустите! – Придавленный неимоверной тяжестью, юноша снова закричал, на этот раз уже слабее, и хриплый стон заглох, так и не вырвавшись из зарешеченной отдушины. – О Боже!..

Его безжалостно топтали, как топчут виноград на винодельне.

– Эй, выпустите господина! – раздался издевательский смешок. – Его апартаменты наверху: там спальня с видом на залив, роскошная кровать под балдахином… и мраморная ванная!

Раскатистый злорадный хохот, одобрительная брань… Снаружи никто не отозвался. Еще немного, и от юноши осталось бы сплошное месиво. Внезапно резкий, напористый толчок – случайно или намеренно? – отбросил грузно наседающую плоть с его лица, и чья-то скованная цепью твердая рука нащупала его плечо, как будто подавая знак подняться. Со свистом жадно втягивая воздух, юноша из последних сил вцепился в эту руку израненными пальцами, как утопающий хватается за весло гребца, и вынырнул из удушающего вязкого болота сплетенных тел.

Его преследователи вслепую расталкивали друг друга.

– Он ускользнул как угорь!

– Где он?..

– Это что еще такое! – яростно взревел Джим Траверс, шаря вокруг себя огромными вспотевшими ручищами.

– Оставь его в покое, Людоед! – Негромкий, но звучный голос прорезал темноту. Он требовал настойчиво и непреклонно, хоть и не угрожал, и тот, кого с презрительной насмешкой назвали попросту Цыпленком, почувствовал, как человек, прикрывший его собой, напрягся всем своим упругим, мускулистым телом, приготовившись к удару.

Остальные, затаив дыханье, ожидали, что же перевесит в этой схватке: грубая сила или мужество? Закон в тюрьме таков же, как и за ее стенами: повелевает победитель, а те, что послабее, присоединяются к нему.

– Какого черта! – Людоед резко выбросил руку навстречу противнику, точно собираясь зажать ему рот, но его кулак с размаху обрушился на стену. – Держись подальше от меня, защитник слабовольных: я в порошок тебя сотру!

– Не забывай, что мы не звери, хоть и в клетке, – осадил его все тот же голос, и в камере повисла тишина. Слышно было только бряцанье железной цепи.

Траверс язвительно хмыкнул, но его мощная рука больше не поднялась, как будто энергия гиганта, наконец, иссякла. А может эти сказанные с достоинством слова внезапно отрезвили его помутившийся от ярости рассудок? Порою не оружие и не физическое превосходство заставляют подчиняться дикие натуры. Джим Траверс мог бороться насмерть с себе подобными и мучить слабых, но этот неизвестный, противоречивший ему, единственным оружием которого в кромешной тьме был его голос, не поддавался власти грубой силы. Так тигра укрощает воля, чуждая жестокости. Вместо ответного удара кто-то вдруг без тени страха напомнил Людоеду, что он – человек.

– Если жалеешь этого мальчишку, так посади его к себе на плечи! – огрызнулся Траверс, прекрасно сознавая, что высота их камеры не позволяла подобной роскоши.

Остальные вздохнули свободнее, как будто кто-то отвел горящий факел от бочки с порохом. Двое или трое отозвались на шутку Людоеда услужливым смехом и притихли – на время. Те, кому посчастливилось оказаться возле двери, жадно потянулись к решетке.

Зажатый в самый угол карцера, уткнувшись в спину своего спасителя, Цыпленок так и не осмеливался пошевелиться. Его щека и руки касались грубой ткани, насквозь пропитанной какой-то липкой влагой, а ноздри щекотал солоновато-металлический запах крови.

– Что это? – прошептал он бессознательно.

По телу под его ладонями пробежала болезненная дрожь. Можно было только догадываться, какие муки терпел при каждом толчке сокамерников этот человек с израненной спиной, вдобавок ко всему закованный в железо.

– Осторожнее, – сказал он только и слегка, насколько позволяло место, отодвинулся вперед.

Цыпленок силился припомнить, кому принадлежал этот глубокий, твердый голос, в звучании которого заключался упорный и непреклонный характер говорившего, но не мог. Мужество, перед которым отступил даже такой отъявленный преступник, как Джим Траверс, переполняло его сердце горячей благодарностью. Но он боялся произнести хоть слово: остальные узники с обострившимся во мраке слухом уловили бы даже легкий шепот. Однако темнота скрывала его движения. Юноша отыскал наощупь руку, с которой свешивалась цепь, и крепко пожал ее.

Чернота тупика представлялась бесконечностью, поглотившей чудовище, совсем недавно бесновавшееся здесь… Но внезапно, разрушив иллюзию, где-то рядом послышалось угрожающее бормотание Людоеда:

– Сегодня я уступил тебе, но знай: это в последний раз… Бенджамин Баркер!

_________________________________________________________________________

* До XX века рудниками называли также угольные шахты.

ПРИМЕЧАНИЕ:

После окончания романа на меня нахлынули сомнения…

По сравнению с описанием невзгод Люси, каторжная жизнь главного героя показана слишком бегло. Дело в том, что изначально я не собиралась писать о Люси так много, но… Сначала я должна была раскрыть ее характер в той же мере, как и характер Бена, а потом увлеклась подробным изобличением эксплуатации труда бедняков в викторианской Англии. В общем, на долю скитаний Люси досталось целых три больших главы, а Бенджамину – одну короткую! НЕСПРАВЕДЛИВО! И вот, с целью достижения баланса, я решилась дополнить начало. Раньше я просто жалела, что подробно не рассказала, кем был Бенджамин среди других арестантов, как относился к ним, с чем боролся и чем делился. Каковы вообще эти люди – виновные более или менее и совсем невиновные, что сосланы на дикие земли британских колоний в Австралии? Во что их превращала каторга, и на какие отчаянные поступки толкала безнадежность?

Теперь возможность описать это настигла меня, как вторичная ссылка на земли нелегкого творчества – да будет так!

Я ознакомилась с документальными данными образования каторжных колоний в Австралии и их обычаями. Кроме того, изучила строение угольной шахты, что дало мне возможность исправить ошибки в первоначальном тексте.

Я полюбила всех придуманных мною героев, несчастных каторжников, даже этого бешеного громилу Траверса! Каждый характер я чувствую, как собственную душу. Наверное, я тоже немного каннибал, как этот Людоед. Но нравится мне неизменно… Ну кто же еще? Конечно же, Бенджамин Баркер – самый симпатичный каторжник на свете!

========== Глава 2. МИЛОСЕРДИЕ ДЛЯ ПРОКЛЯТЫХ ==========

Порою существуют скрытые угрозы, которые непросто распознать. Они преследуют, подстерегают, окружая нас кольцом при свете дня, прозрачные, как воздух, неуловимые, как призраки. И самое опасное в них – непредсказуемость. А есть угрозы, которые ты ясно видишь, даже не раскрывая глаз.

Баркер приготовился к еще одной атаке. Часами напролет он кожей чувствовал во мраке хищный взгляд изголодавшегося волка. И этим волком был Джим Траверс. Бенджамин знал наверняка: он выжидает. Временами у дверной решетки вспыхивали потасовки. Между кем – дерущимся было совершенно безразлично. Такие вспышки быстро угасали. И ярость, и отчаяние узников разбивались о каменные стены, как одни и те же волны мощного прилива.

Но был один из них, чьи злоба и досада, не находя пути наружу, точно пули, засели глубоко внутри. Он сам не мог понять, что же мешало ему выплеснуть наружу весь накопившийся в нем гнев. Его прозвали Людоедом и боялись не только простые арестанты, но и надзиратели из их числа. И по какой причине он вдруг спасовал перед каким-то Баркером, которого без кандалов буквально ветром сносит?! Джиму ничего не стоило впечатать его в стену, раз и навсегда дав понять товарищам, кто здесь главный! Почему же он вдруг отступил? Неужели пощадил этого упрямца лишь потому, что на его спине живого места не было? Полно, жалость к слабакам – не его порок. Только на самом деле Баркер, даже изможденный муками и голодом, не был слабаком, и Траверс поневоле признавал: в этом человеке сидело нечто, чего не сокрушить ударом кулака. Бен умел за себя постоять и нередко, когда его втягивали в драку, побеждал своих обидчиков, но то было другое. Сила, непостижимая для ограниченных умов, уже не в первый раз каким-то чудом заставляла каторжников подчиняться Бену. И мало кто из них подозревал, что эта сила на самом деле спрятана у них внутри…

Траверс по-прежнему преобладал над заключенными, но лишь физически: он нагло отбирал у них еду, грубо расталкивал, чтобы пробраться к вожделенному окошку, срывая зло на тех, кто не ответит. Казалось, его, как никого другого, душила ненависть к каждому камню и каждому дюйму живой человеческой плоти, зажатой в одном капкане вместе с ним. Он знал, что Баркер каждую секунду ожидает его мести, и мысленно злорадствовал, испытывая терпение своего врага. Пусть подождет… Пока. У Джима Траверса скоро созреет план похитрее: он уничтожит эту силу, подорвавшую его авторитет. И сделает это при всех!

Еще два раза в камеру бросали пищу – прошло два дня. Бенджамин считал эти обходы с самого начала: ему осталась еще неделя. Следующим вечером шестеро заключенных вздохнули с облегчением: Людоеда выпустили.

– Счастливо, крысиный волк, – пробормотал один из них, когда тюремщик с грохотом захлопнул дверь за Траверсом.