Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

С каждой волной их швыряло вперед будто щепки в быстром ручье, и в какой-то миг берег вырос прямо перед Бьерном. Анна окончательно обессилела, он с трудом поддерживал над водой ее голову, да и у самого варанга сил осталось совсем немного. Высокая волна подняла его, Бьерн постарался выпрямиться и выставил вперед свободную руку. Галька… только бы не слишком крупная… Ощутив под ногами дно, Бьерн оттолкнулся и, волоча за собой Анну, кинулся грести к берегу, стараясь наполовину плыть, наполовину брести.

Волна накрыла их, бросила на колени, но уже не могла уволочь в море.

– Держись… – только бы достало у нее силы держаться за него сзади, чтоб если уж падать вперед, на камни, то ему одному. Спотыкаясь на скользкой гальке, Бьерн брел по отмели к высящимся в разрывах молний скалам, сосредоточившись только на том, чтобы удержаться на ногах и удержать тонкие ручки, обхватившие его за плечи.

Последние несколько локтей он падал чуть ли не с каждым шагом, почти не чуя боли и уже почти не ощущая ног, поднимался и снова шел, пока едва не уперся в отвесный утес, уходящий ввысь, в темноту. Здесь волнам их не достать, здесь они переждут до утра.

Ветер дико стонал в скалах над их головами, а море билось совсем рядом, то ли распевая победную боевую песню, то ли воя в бессильной ярости оттого, что двое вырвались из его холодных объятий. Анна дрожала как измокший зверек, она прижалась к Бьерну, стараясь хоть немного согреться. Бьерн обнял ее из последних сил, ощутил прикосновение холодных губ где-то ниже правого уха и даже успел улыбнуться, прежде чем страшная усталость бросила его в черное небытие сна.

Комментарий к 15. Первая виса Бьерна

* – капитан, зачастую и лоцман

** – декоративная кормовая оконечность корабля. В античный период часто изготовлялась в виде скорпионьего, рыбьего или драконьего хвоста, либо птичьей головы или завитка раковины.

========== 16. Старое и новое ==========

– Государь… клянусь, я не виноват! Государь, клянусь спасением души, я не причастен!! – Алексий Дука, срывая голос в визг, пятился от приближающегося к нему палача с железным прутом, чей конец был накален почти добела.

Высокий вопль, шипение, треск и мерзкая вонь горелого мяса… Вопль заметался под низкими темными сводами; император Лев же продолжал смотреть словно сквозь бьющегося в руках палачей узника.

– Государь, кесарь Александр, твой брат, просить позволения видеть тебя, – шепотом проговорил, склонившись к уху Льва, один из кубикулариев.

Император все с тем же неподвижным, будто омертвевшим лицом вышел из пыточного каземата, оставив Алексия рыдать и извиваться от боли на каменном полу.

Спустя час Лев вышел из покоев брата, призвав к себе аколуфа. Получив отданное шепотом приказание императора, Аркадос, не разгибая спины и пятясь, выполз в низкую дверь. А император, удалив кубикулариев, остался в одиночестве.

В то, что Анна сбежала с этим ничтожеством Алексием, Лев не верил. Несмотря на все, что ему доносили. Он знал свою дочь, знал ее душу – слишком уж высокой мерой она меряла людей, чтобы вот так сбежать с никчемным племянником стратига Андроника. И он решил, что скорее сам Алексий – а может, и его дядя, или кто-то еще из могущественного рода Дуки, – приложил руку к исчезновению Анны.

Но рассказанное братом – он только-только пришел в себя, несколько дней находясь в горячке и беспамятстве после нападения разбойников, – меняло все в корне. Александр не сомневался, что напавшие на него были варангами, и что они были причастны к похищению юной августы, они пытали его, говорил Александр, дабы узнать, имеется ли у императора намерение лишить Анну титула августы и сделать императрицей Зою Угольноокую.

Но для чего это могло быть им нужно, недоумевал Лев. «Прости им, государь, и не преследуй. И дочь прости», – вспомнил он сказанное братом на прощание. Он ошибался в Александре – брат был добр и милосерден, что бы там про него не говорили и что бы он ни творил. И если Александр сейчас что-то скрыл… то лишь из христианской любви и милосердия. Стойте!.. А за что ему, императору, надо прощать дочь? Лев стиснул виски пальцами, стараясь удержать стон – голова готова была расколоться как яйцо от внезапно разраставшихся в его сознании подозрений.

… Кесарю Александру не составило труда разыграть слабость и болезнь. Порезы на спине заживали хорошо благодаря искусству его лекаря. И порфирородный брат кесаря не догадался о фальшивости болезни тоже благодаря лекарскому искусству – вода с соком красавки, впрыснутая в глаза, сделала их блестящими и расширившимися, будто в лихорадке. А изобразить прерывающееся дыхание и бессвязную речь… Александр втайне считал себя очень хорошим мимом.

Брат поверил в его страдания, брат поверил в причастность к нападению на кесаря варангов (это были только догадки Александра, но говор одного из нападавших, а в особенности то, что на его спине собирались вырезать орла, убеждали кесаря в правоте его догадок). И последние слова Александра должны были заронить в душу императора невнятные подозрения относительно его дочери – что, собственно, и было целью кесаря.

***

Судьба порой ведет человека прихотливыми тропами, извитыми и запутанными, как каракули ребенка. И даже не интриги Александра стали поворотною точкой – ею стал кубикуларий-евнух, верный слуга принцессы. Он более других горевал о пропаже своей госпожи, и именно он сообщил государю о том, что принцесса обменяла свой амулет, подаренный матерью, на языческий амулет варанга…

И словно спустили тетиву подозрений – Лев мгновенно вспомнил все, что шепталось в его уши после церемонии приема послов, на которой Анна была без него. Упавшая без чувств принцесса – и телохранитель, бесстыдно, на глазах синклитиков и слуг подхвативший ее на руки. Прежде Лев с уверенностью отметал все эти слухи. Однако Эмунда, стоявшего непоколебимо как стена на страже не только тела, но странным образом и духа императора, не было в живых. И природная недоверчивость и мнительность Льва взяла верх над благоразумием. Его дочь… порфиророжденная августа ромеев – и варанг, сын Эмунда… Амулет, дороже которого, ему казалось, у Анны ничего не было, его дочь без колебаний отдала чужеземцу.

…Занятый своими мыслями, Лев не заметил, как достиг покоев Буколеона, отведенных с недавних пор Угольноокой Зое. У двери его встретила темнолицая Ирина, доверенная кубикулария; с низкими поклонами она покорнейше попросила государя обождать – у ее госпожи сейчас лекарь.

Лев почувствовал, как его сердце неистово заколотилось, он горячо зашептал молитву, вытащил из-под туники золотой крест и приник к нему губами. Он не видел, как Ирина нырнула в низкую дверь, и очнулся лишь когда кубикулария снова предстала перед ним и склонившись, препроводила в покои своей госпожи.

– Радуйся, государь наш! – нараспев произнес чернобородый лекарь. Лев почти не слушал того, что говорил чернобородый далее – он читал в лице покойно лежащей на ложе Зои как в книге, и радость в ее черных очах сообщилась ему. Она в тягости! У него будет наследник! У него обязательно будет сын, воспреемник его дел и мечтаний, опора власти и трона!

То, что Анна оказывалась недостойной титула августы, было неожиданно удобным, разрешающим все внутренние терзания Льва – император тем охотнее верил в виновность принцессы, чем больше подспудно ощущал себя виноватым перед ней. За невнимание, за то, что более заботился о Зое, своем с ней потомстве, нежели о дочери. Но теперь с этим покончено! Более не надо виноватить себя за то, что снова одаривал подарками Зою, носящую теперь во чреве его плод – сына, как убеждали его лекарь и опытные повитухи, окружившие Угольноокую. Более на надо задумываться о том, как устроить судьбу дочери, как сделать ее счастливой – Лев не признавался себе в том, но такие мысли отнимали у него очень много душевных сил. Слишком много. И вот теперь все неожиданно стало легко – Анна преступила черту и тем поставила себя вне его забот и помышлений. Так поверх старой краски ложится новый слой; так старую любовь часто вытесняет любовь новая.

Разумеется, не следует выносить сор из избы – пусть все по-прежнему думают, что августу похитили, что к ее исчезновению приложили руки враждебные императору силы. Пусть глашатаи доведут до сведения народа указ о том, что причастные к похищению августы, буде таковые найдены, подлежат мучительной смерти. Пусть тайные сыскари рыщут по дорогам империи, снабженные описанием варанга Бьерна Эмундссона и пропавшего из города одновременно с ним комита схол Стефана Склира. Пусть… Сердце императора отныне было закрыто для дочери, и он даже не удивился тому, как легко и быстро это произошло. А может быть, сердце его закрылось уже давно?

***

Светало. Он ощутил сквозь сон этот свет и чужое присутствие; он проснулся ровно за миг до того, как на него навалилось огромное сильное тело. С силой столкнул с себя чужую тяжесть. Здоровяк, его противник, издал утробное рычание и снова бросился на Стирбьерна.

– Вяжи его, Варда! – послышался пронзительный визг. Краем глаза Бьерн заметил старикашку с длинным ножом в руке, но не успел ничего сделать – здоровяк насел, не замечая ударов, которыми Бьерн встретил его, словно вовсе не чувствовал боли. Он был одного роста со Стирбьерном, но много тяжелее и шире в плечах. Здоровяк ревел, обдавая Бьерна смрадным дыханием, а сзади старикашка уже хватал варанга за руки, стараясь связать.

Бьерн вывернулся из железных объятий здоровяка и увидел, что старик схватил закричавшую от ужаса Анну и свалил ее наземь, закручивая руки. Это было как удар молнии – он не был берсерком, но, наверное, именно так просыпается медвежий бешеный дух. Бьерн отшвырнул здоровяка на три шага – будто и не было усталости, борьбы с волнами, голода, – и, одним прыжком подскочив к старику, обрушил удар кулака на его голову. Старик упал, а Бьерн схватил первый попавшийся под руку камень-голыш – и молотил, молотил его, пока и голыш и руки не окрасились кровью, а старик не вытянулся с разбитым в куски черепом.

– Уыыыыыыы! – завыл, заскулил здоровяк, заметив кровь. Вся его ярость исчезла, он сжался как побитый пес, прикрыл голову руками. – Уыыыыыыйййй! Не бей Варду! Варда сети чинил… Варда лодку тащил…

– Он убогий… – вдруг тихо сказала Анна, кладя Бьерну руку на плечо. И варанг, готовый уже ударить здоровяка тем самым окровавленным камнем, удержал руку. Ярость ушла. А здоровяк, словно не замечая больше ни варанга, ни принцессы, бросился к старику и с утробным урчанием обнял его мертвую голову.

– Дедушка… поймали, тогда продать… красно красиво… – слышалось между урчанием. – Убежали… нельзя бежать… рабы у хозяина быть должны.

Бьерн подобрал нож старика – большой и широкий, напоминающий скорее короткий меч. Безопаснее было прикончить и этого недоумка, подумал он, но подумал как-то вяло, словно между делом. Недоумок не был угрозой; лишенный направляющей его злой воли, он сделался тих, как ягненок. Добиться от него толку насчет того, есть ли тут еще люди и как называется это место, Бьерну и Анне не удалось. Бьерн только отобрал у него такой же короткий нож, каким был вооружен старик.

Нужно было идти, нужно было найти пристанище и решить, что делать дальше. Анна, тоже понимавшая это, с трудом поднялась на ноги. Ее шатало. И Бьерн снова взял ее на руки – теперь это казалось самым обычным делом, словно так было между ними заведено уже давно.

– Они думали, верно, что мы беглые невольники, – говорил он в такт шагам, пробираясь между валунами. – Хотели отвезти на рынок и продать.

– Они правы, – тихо ответила Анна и уткнулась в его плечо. Бьерн не нашелся что ответить, он растерялся так, как не терялся еще никогда. Сперва найти что-то съестное, перекусить, решил он, а там уж думать, что делать дальше.

– Рыбаки, – заметив дальше по урезу моря вытащенную на берег лодку, сказал Бьерн. Лодка была надежно привязана к камням и выволочена так далеко, что ее не мог разбить даже сильный шквал. Вряд ли они выходили в море в такой шторм – значит, живут тут.

Лодка оказалась щелястой, а паруса не было и вовсе. На такой посудине не то что в шторм – в спокойную погоду в море не выйдешь.

– Надо… залезть на этот утес… – тяжело дыша, говорил варанг. – С него далеко видно. Осмотримся.

– Оставь меня здесь и залезь один, – тихо, но очень решительно сказала вдруг Анна. Она освободилась от его рук, поморщившись, будто от боли.

– И не думай даже!

– Бьерн… – и в грязной, сырой тунике, с темными кругами вокруг глаз, измученная, она была августой. Будто снова заковала себя в невидимую броню. – Ты посмотришь и вернешься. За мной. Так будет гораздо скорее. А если мне туда не стоит идти – зачем тебе лишний труд? Тогда просто вернешься.

Бьерн устроил ее в ложбинке между валунами. Выглянул еще раз, осмотрев весь берег – все было спокойно, вдалеке виднелся силуэт умалишенного, что-то делавшего у камней.

– Вот… – он сунул ей в руку кинжал старика.

Страх и волнение подхлестывали его, и варанг почти взлетел на вершину утеса. Оттуда открывался вид на все окрестности – остров, совсем крошечный, безлюдный, с жалкой кучкой оливковых деревьев и кустов в долинке сразу за утесом. Там же притаился убогий домишко. Чуть подалее валялись среди зарослей плюща и полыни огромные каменные глыбы – белые, словно снег, и как снег, искрящиеся на солнце. А вокруг острова простиралось изумрудное море, и только вдалеке, на юго-востоке едва виднелись в туманной дымке очертания берега.

– Анна, там жилье! – Бьерн одним духом спустился с утеса. – Пойдем!

Принцесса продолжала сидеть так же безучастно, только подняла голову, когда варанг оказался совсем рядом.

– Он уплыл… тот… убогий, – с трудом проговорила она, едва шевеля губами. И Бьерн тоже заметил удаляющееся маленькое суденышко, то вздымающееся на волнах, то совсем исчезающее в провалах между ними.

– Тролли бы его побрали! – выругался он на северном наречии. У недоумка была еще одна лодчонка, припрятанная где-то в камнях. Маленькая, без паруса, но целая. Впрочем, подумалось ему, на такой скорлупке у убогого шансов немного – хотя ветер стал гораздо слабее, волны еще довольно сильны. Вряд ли он выгребет в одиночку.

Они подошли к домишке. Верно, старик и убогий оставили завтрак доходить, а сами пошли на берег осмотреться – на углях дышал вкусным паром котелок.

Страшное напряжение плена, усталость, боль, борьба с волнами и утреннее нападение не прошли даром для принцессы – едва поев немного рыбного варева, она улеглась на соломе, покрытой какими-то тряпками, сжавшись в комок. Бьерн решил, что ей просто нужно немного времени, чтобы восстановить силы. Он почти силой заставил ее переодеться в найденную в хижине сухую рубаху и накрыл всем теплым, что нашел. Сам он только снял сырую тунику, повесив ее сушиться снаружи.

Отдых нужен и ему, но прежде Стирбьерн решил позаботиться о защите особого рода. Он никогда не вникал в рунное искусство, коим прекрасно владел его побратим Бьерн Асбрандссон – только наблюдал со стороны; но сейчас что-то подсказывало ему, что пришла пора использовать все те немногие знания, которые у него были.

Когда Бьерн Асбрандссон резал руны, многие боялись даже подходить к нему – сам воздух вокруг скальда становился иным, в нем появлялась мелкая дрожь и возникало ощущение необратимости, что не все могли вынести. Будто дрожали струны невидимой арфы, на которой игралась неведомая тягучая мелодия, какая не каждому придется по нраву.

И вырезая руны, окрашивая их своей кровью, Стирбьерн чувствовал, что те самые струны арфы дрожат, проходя прямо через него. Руны града и льда – чтобы сбить с пути тех, кто вздумает их преследовать. Руна дороги – чтобы дать им дорогу идти дальше. Руна защиты, подобная Мировому древу – чтобы защитить их. И руна светлого дня – на руки. На обе руки. Одна всегда дает, другая всегда отбирает, как говаривал Бьерн Асбрандссон.

Сделав это, Стирбьерн почувствовал большое облегчение. И вместе с тем – ощущалось, что сделано не все. Струны продолжали дрожать в нем…

Анна! Ее тоже должно защитить рунами, понял он вдруг. Осторожно взял в руки ручку спящей девушки, выдавил из разрезанного большого пальца немного крови. Руна быка – пусть она передаст сейчас свою силу…

Бьерн осторожно улегся на самый краешек ложа, но Анна, не открывая глаз, сразу потянулась к нему, обняла и уткнулась куда-то в ложбинку между шеей и плечом.

– У меня отобрали твой медальон, – прошептала вдруг девушка. А ведь он был уверен, что Анна крепко спит!

– Я знаю, – так же шепотом ответил Бьерн. – Если бы не он – я бы тебя не нашел.

Анна слушала об их со Стефаном поисках, не говоря ни слова. Только временами прерывисто вздыхала, словно ребенок после долгого плача.

– У вас… – вдруг прервала она Бьерна, – в твоей стране клеймят рабов?

– Нет…

Анна резко села на ложе, глаза ее загорелись.

– Меня заклеймили. Меня заклеймили, Бьерн, сын Эмунда. Лучше бы они отдали меня на потеху своим слугам!.. И те бедняки… были правы, когда приняли меня за беглую невольницу.

Она снова легла на ложе и замерла, взгляд расширившихся глаз блуждал по потолку.

– Отрежь мне ногу! – вдруг твердо сказала Анна. Бьерну стало страшно. – Отрежь, пусть я лучше буду калекой!

После короткого раздумья, Бьерн вскочил с ложа и принялся раздувать едва тлеющие угли в очаге. Он подбросил пару деревяшек, и скоро пламя весело затрещало. Тогда варанг сунул оба кинжала концами в самый жар.

– Покажи тавро, – коротко бросил он.

Анна, не спрашивая ни о чем, подняла край рубахи, обнажив левое бедро. На светлой коже резко выделялась красная литера А и обвивающая ее волнистая линия. Тавро было небольшим, его легко мог бы закрыть милиариссий.*

– Возьми это, зажми, – Стирбьерн обернул полоской ткани палочку и протянул Анне. Потом вытянул из огня один кинжал, чей кончик стал багряным. И Анна, поняв, что он задумал, с готовностью легла на бок, зажав палочку зубами и вцепившись в тряпки ложа.

…Самым трудным было удерживать ее бедро как можно более неподвижно. Он старался очень легонько касаться раскаленным железом тавра, словно закрашивая его новыми легкими ожогами, и заставлял себя не слышать захлебывающиеся болью стоны.

– Уже все… все, все, – шептал Бьерн, сам взмокший от волнения.– Я не видел более храброй девушки, чем ты, августа.

Анна, тяжело дыша, отбросила палку и облизнула пересохшие губы. Ее лицо было мокрым от слез, которые она не смогла сдержать – но глаза… глаза ожили.

Комментарий к 16. Старое и новое

* – серебряная монета, 21-22мм в диаметре

========== 17. О поисках, находках и уходах ==========

Небольшая хеландия, вся будто облитая ало-розовым в свете закатного солнца, подошла к пристани и бросила якорь. Стефан, сойдя на берег и встретив нетерпеливый вопросительный взгляд Феодоры, отвел глаза.

– Снова ничего, – уже не спрашивая, полушепотом проговорила та.

– Остался еще тот скалистый островок, к которому не смогли вчера подойти лодки, посланные стратигом, – отвечал Стефан, стараясь, чтобы голос его звучал обнадеживающе. Он не сказал Феодоре то, что твердили ему навархи и кормчие – если Анну и Бьерна вынесло к острову Круглому (так, по словам местных, назывался тот затерянный клочок суши), то их можно не числить среди живых. Быстрое течение у берегов и острые неприступные скалы острова принесли гибель многим из даже хорошо знающих местные воды рыбарей.

«На Круглом есть только один крохотный участок берега, где можно пристать относительно безопасно. Но в бурную ночь, с высокими волнами… Поистине это должно быть чудо, если они смогли спастись на острове», – в один голос говорили Стефану. И даже один из двоих бедолаг, живших на Круглом, убогий Варда, был найден вскоре после бури на мизийском берегу, рядом с обломками своей лодчонки. Он был едва жив, бормотал что-то невразумительное и вскоре отдал Богу душу.

Один из бывших советников стратига фемы Опсикон* Парфений, добродушный пожилой увалень, вовсю помогал в поисках принцессы – столица Ромейской империи была для него священной, а император и его семья в его глазах были равны небожителям. Именно его слуги, рыбачившие в виду мизийского берега – Парфений питал слабость к свежей рыбе, – подобрали измученных Стефана, Феодору и двоих гребцов. И Парфений, выслушав рассказ Стефана, немедленно послал гонцов к стратигу в Никею, а сам решил сделать все возможное, чтобы найти августу Анну.

Но все разосланные по побережью гонцы вернулись ни с чем, ни с чем вернулись и посланные на поиски корабли. Надежда найти августу таяла с каждым днем.

– Парфений пообещал дать мне завтра самого опытного кормчего, отлично знающего остров Круглый и его берега, – продолжал Стефан, идя к дому Парфения. – Не так часто встречаются столь благородные и бесхитростные люди.

– Пошли ему Господь благополучия и счастья за его доброту, – рассеянно откликнулась Феодора. – И счастливого замужества его дочерям, – прибавила она чуть дрогнувшим голосом. Обе дочери Парфения с первого же дня так и пожирали Стефана глазами, и от этих взглядов Феодора впервые чувствовала легкую скрежещущую боль где-то за грудиной. Что-то ушло из взгляда Стефана, когда Феодора рассказала ему о тех обстоятельствах, при которых они с августой оказались в руках Милиты Гузуниат и торговца рабами Аристида. Он ничего не сказал Феодоре, но взгляд его, прежде всегда устремляемый на нее с мягкою лаской, словно похолодел.

– Это я виновата, что была такой глупой, не полагаясь на Господню волю, самонадеянно рассчитывала ничтожными человечьими силами превозмочь грех. И все молитвы мои не стоят ничего, потому что я просила того, что считала правильным сама, не полагаясь на волю Его, – все более взволнованно говорила Феодора. Стефан молчал. А она все говорила и говорила – о том, что нужно было слушать Эмунда, что стоило попытаться пригласить того старца, о котором ей говорила Милита, во дворец, что нельзя было так безрассудно везти августу в столь уединенную виллу… Стефан все молчал. И Феодора поняла, что между ними навеки легла тень какой-то его затаенной мысли, которой он то ли не желал, то ли не мог с ней поделиться.

– Ну как, что?.. – встретила их Ийя, младшая дочь Парфения. Порывистая, живая, она сейчас ясно и больно напомнила Феодоре Анну – ту, прежнюю Анну, то и дело затевавшую шумную возню в Священном дворце и любившую подразнить кубикуларий. Ийя была не столь шаловливого нрава – бурная переменчивость Анны в ней подменялась легкой живостью игривого весеннего ветерка. И только на Стефана Ийя смотрела как на божество – куда только девалась в это время ее легкомысленная живость.

– Господин Стефан! Госпожа Феодора, – Парфений вышел из дому вслед за дочерью. Взглянув на сумрачное лицо кубикуларии августы, он все понял без слов.

– Прошу простить меня, я лучше пойду, – Феодора ниже надвинула на лицо мафорий и склонила голову.

– Конечно, конечно, – Парфений засуетился, махнул служанкам, заспешившим впереди Феодоры к отведенной ей комнате. – Я скажу принести вина и фруктов, они подкрепят твои силы, госпожа…

– Да воздаст Господь за твою доброту, господин Парфений. Не стоит, я не голодна, – ответила Феодора. Она слышала за спиной затихающие голоса Парфения и Стефана – те обсуждали предстоящие завтра поиски, Парфений клялся, что его кормчий сможет провести небольшое судно к острову Круглому.

В своей комнате Феодора упала на колени с жаркой молитвой на устах. Она просила душевного покоя и твердости, просила вразумить и научить, но перед глазами у нее стояли Стефан и Ийя. И свет их робко скрещивающихся и тотчас расходящихся взглядов был словно слабым отсветом той ясной и сильной радости, которую Феодора помнила во взглядах Анны и Бьерна…

***

«Ты украл меня. Еще давно, еще до того, как мы встретились – ты уже был. В теплеющих глазах Эмунда, в его сильных руках, которые бережно поднимали маленькую меня – это уже был ты. Я обнимала тебя взглядом…»

Бьерн пошевелился во сне, перевернулся на бок и, не просыпаясь, подложил локоть под голову. А вторая его рука слепо зашарила по ветхому колючему покрывалу и успокоилась, ощутив обнаженную кожу ее плеча.

«…обнимала тебя взглядом и одновременно боялась. Считала чужим – и все же мечтала, что ты ощутишь мое тепло и нежность. Мне казалось, мой взгляд охватывал теплом твои плечи, обнимал тебя и таял. Расстояние было неважно, расстояния не было. И когда ты ушел к Германикее, я улетела за тобой, я была там, я видела, как ты отирал пот и кровь со лба, неуверенным движением руки – в этот миг я тихо прикасалась пальцами к твоей щеке. Я чувствовала, как ты ловил каждый звук бессонной ночью после боя – о чем ты думал тогда, обо мне?»

Она потянулась, стараясь не разбудить Бьерна, и коснулась губами его скулы, пьянея от сознания этой свободы и вседозволенности – ей теперь можно все. Можно улечься как можно уютнее на его плече, можно не считать более чужим, можно легко, едва касаясь, провести пальцем по его губам, по закрытым глазам, по лбу, можно пощекотать уголок рта и поймать губами его сонную улыбку, чтобы не сбежала. Можно отдать всю себя его рукам, раствориться, стать дрожащей над хибаркой душной ночью, острыми лучами звезд, стоном и криком, можно учиться ласкать и нежить его, сильного и такого беззащитного в невозможности высказать, выразить словами все то, что так и рвалось из него. Спасать, ласкать, любить – это был его язык, и от этого томительной и сладкой тоской сжималось ее сердце.

«Ты не простой крови, в твоих жилах кровь древних королей далекой северной земли, в твоем лице грозная сила льдов, а в глазах – холод полночных морей. Но ты смотришь на меня, и глаза твои вспыхивают неудержимым солнцем».

***

Жгут, небрежно сваленный слежавшейся серой кучей в углу хибарки, выглядел неважно. Расшив пазы старой лодки, которую они нашли на берегу, Стирбьерн постарался употребить хорошо сохранившиеся куски жгута на днище, пытаясь получше законопатить самые большие щели. Конопатить лодку в последний раз ему приходилось очень давно, лет в тринадцать-четырнадцать – и то он делал это под чутким руководством опытных мастеров. Теперь приходилось вспоминать все это, а что не припоминалось, тому надо было учиться наново. «Щель должна одинаковую разладку иметь, парень, чтобы нигде ни шире, ни уже, а ровнехонько. Тогда и жгут войдет хорошо, как яр-молодец в девку», – вспомнил он шутливые приговорки ярла Ульва, своего воспитателя.

Жить на острове оказалось не столь трудно, как сперва казалось Бьерну. Еду давало море и крохотный огородик, который, к удивлению варанга, Анна взяла на себя.

– А ты думал, если я дочь императора, то ничего не умею? – сказала она. И Стирбьерн только удивлялся про себя, как быстро оправилась Анна ото всех страхов, боли и ужаса рабства.

Но главным было, конечно, то, что произошло между ними – то, что прожгло все ранее их разъединявшее, связав их теперь прочнее якорных канатов и одновременно освободив от ненужного, несущественного и наносного. Они были словно обнажены друг перед другом с той первой ночи, когда Бьерн обнимал Анну, рыдающую от прорвавшейся, становящейся все менее острой боли душевной, которую неожиданно изгоняла боль телесная. С того мига, когда Анна не воспротивилась рукам Бьерна, потянувшим вверх ее рубаху, а напротив, с отчаянной решимостью обняла его в ответ, поймала губы его и откинулась на бедное ложе хибарки – между ними все стало откровенно. Бьерн целовал девушку так отчаянно, что у Анны немели губы; когда они разорвали поцелуй, норман был охвачен таким безумным желанием, будто до сих пор никогда не был с женщиной. Но любовь, та самая любовь, которой – Бьерн теперь понимал это, – он никогда еще не знал, удержала его. Глазами любви он смотрел в ожидающее боли, отчаянно решительное лицо Анны.

– Не бойся, я сам, – губы сами произнесли это. – Просто лежи.

Ее задохновение восторга было любовью, обретшей плоть и кровь, его – любовью, познавшей много большее, нежели плотское слияние. Под сильным мужским телом Анна, казалось, умирала и воскресала с каждым осторожным движением в ней плоти – пока смерть и воскресение не слились в одно, и девушка не забилась, всхлипывая, притягивая к себе Бьерна, выстанывая его имя, короткое, как свист летящей в цель стрелы. И стрела, достигнув цели, замерла, содрогаясь…

…Между ними не осталось тайн – кроме одной: Стирбьерн все никак не мог собраться с духом и рассказать Анне всю правду о себе. И лодка, которую он взялся конопатить, была спасением – можно было уговорить себя, что делаешь нужное и важное дело, что готовишь лодку к отплытию, чтобы увезти Анну с острова, вернуть ее отцу.

И одновременно Бьерн не мог не понимать – должно случиться нечто невероятно, чтобы император Лев согласился отдать ему дочь. Куда делась моя гордость, думал порой Бьерн, почему я, потомок Рагнара Кожаные Штаны, не могу стать зятем правителя ромеев? Но ответить на этот вопрос правдиво – значило отказаться от Анны

Солнце припекало спину, от костра, на котором разогревался вар, тоже тянуло жаром и удушливым запахом смолы.

– Не устал ли рыбак? – раздался веселый голосок откуда-то сверху. – Не спалило ли его солнце?

Бьерн разогнулся, радуясь возможности распрямить затекшую спину, и взглянул вверх, прикрыв ладонью глаза от солнца. Анна сбежала по тропинке на берег и едва успела остановиться у лодки, чуть не упав прямо на нее.

– Следи куда бежишь! – крикнул Бьерн. – Чуть в костер не попала.

Он притворялся, что сердится, но на деле был очень обрадован ее приходу – после сурового испытания каленым железом Анне было трудно ходить, и Бьерн очень боялся, что ожог начнет гнить.

– Уже почти не болит, – поймав его взгляд на ее ногу, сказала Анна. – Я принесла винограду. Он тут, конечно, мелкий и дикий. Но сладкий.

Она развязала узелок из чистой тряпицы и вынула несколько кистей.

– Давай сядем в тени.

– Смола перекипит, крошиться будет, – снова вспомнив ярла Ульфа, возразил Бьерн.

Днище лодки темнело, покрываясь смолой.

– Мало кто из императорского рода умеет что-то делать руками, – сказала вдруг Анна, смотря, как варанг осторожно размазывает темный вар по обшивке лодки, стараясь, чтобы тот лег как можно более равномерно.

– Эмунд умел все, – коротко бросил Бьерн. Анна прикрыла виноград уголком тряпицы и опустилась на плоский камень в тени высокого утеса.

– Бьерн… расскажи о нем, – робко попросила она.

Это был первый раз, когда они говорили о случившемся совсем недавно. Стирбьерн рассказывал о последних мгновениях жизни своего прадеда; Анна слушала его, чуть наклонив, по своему обыкновению, набок голову. Распущенные русые волосы укрыли ее плечи, их кончики упали на землю, но она этого не замечала.