Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

***

Рука у Эмунда оказалась очень тяжелой – Стирбьерн потрогал скулу, пошевелил челюстью. Если бы ему сказали, что он получит оплеуху от собственного прадеда, он бы… Бьерн предался приятным размышлениям о том, что бы он сделал с тем, кто рискнул такое ему сказать – это помогло чуть отвлечься. Правда, второй удар он перехватил и едва не вывернул Эмунду руку из сустава. И лишь вопль Олафа отрезвил его.

С Олафом они сдружились в последние два месяца – когда здешняя теплая зима подошла к концу, перестал идти мокрый снег с дождем, солнце пригрело, а море перестало вспухать темными валами зимних штормов. За зиму вся средняя этерия, во главе которой теперь был поставлен Эмунд, признала Стирбьерна своим негласным верховодом – следующим за Эмундом. Олаф тихонько удивлялся этой способности Бьерна приваживать к себе людей – молодому свею для этого не требовалось никаких усилий. Раз встретив его, к нему тянулись. Ему охотно повиновались даже самые отъявленные головорезы, каковых среди наемников, составлявших этерию, было большинство. В нем ощущалась сила и удача, как и в Эмунде. Но в матером воине эта сила была темной, как густые сосновые леса Севера, и горькой, как вкус сосновой смолы на губах. Удача же Бьерна казалась такой же яркой и смелой, как парус драккара, когда он показывается из тумана и его освещает солнце. Олаф тоже тянулся к Бьерну и своей всегдашней немного суетливой веселостью словно оттенял спокойное немногословие молодого вожака. Вдвоем они бродили по городу, выходили на пристань и подолгу глядели в море.

Олаф недавно подцепил одну разбитную женушку степенного патрикия, которого дела частенько заставляли уезжать из города в провинции.

– Это не хольмгардская княжна, конечно, но уж точно получше, чем гулящая девка. Что ходить к гулящим? – вещал Олаф, когда они с Бьерном выходили из боковой двери в ограде Священного дворца. – Радости немного, а то еще хворь какую от них подхватишь. Она обещала подружку сегодня пригласить, вдовушку молоденькую.

Особнячок, в потайную калиточку которого друзей впустила служанка такого маленького роста, что казалась карлицей, не был ни велик, ни роскошен. Беленький и славненький, он напоминал игрушечный домик, только что подаренный ребенку. И Анфуса, хозяйка дома, показалась Бьерну под стать домика – невысокая, складная, с тоненькой талией, выпуклыми бедрами и многообещающей грудью. Под носом у нее были едва заметные темные усики, и Бьерн задумался, щекочутся ли эти усики при поцелуе. Но додумать эту мысль ему не пришлось – их провели в убранную коврами большую комнату, где на низких столиках стояло вино и закуски. Там же пребывала и Елена, одна из кубикуларий принцессы и подружка хозяйки, – она была чуть выше и крупнее, с каштановыми волосами и ласковыми светло-карими глазами.

Курились какие-то благовония, хозяйка по-свойски обняла подругу и пригласила гостей присесть на брошенные на пол большие подушки.

– Ты завела у себя агарянскую традицию? – с улыбкой спросила гостья. Анфуса блаженно вздохнула и опустилась на подушку.

– Так намного удобнее. Ты оценишь, – она бросила на варангов призывный взгляд. – Пожалуйста, угощайтесь!

– У тебя новые духи, Елена? – спросила Анфуса, когда все расселись и Олаф налил себе и приятелю вина. Вино оказалось превосходным, и Бьерн расслабился. К тому же он недавно обнаружил, что теперь понимает почти все, что говорят греки, особенно когда они говорят не слишком быстро, и это добавляло ему уверенности.

– Ты очень красивая, госпожа Елена, – сказал Бьерн. – Окажи мне честь и сядь рядом со мною.

Елена поднялась с удивительной для ее полноватого тела легкостью и присела рядом с ним на подушку.

– Новые духи не у меня, а у принцессы, – сказала она, отвечая на вопрос подруги. – Вчера принесли подарки перед праздником, и там было восхитительное ароматическое масло. Я взяла немного…

– У принцессы Анны? – ахнула в изумлении Анфуса. А Бьерн сразу насторожился – за последнее время Эмунд так часто говорил ему об опасностях, которым окружены принцесса и басилевс, что это почти въелось в его сознание, как въедается в кожу краска.

– Ей так много не нужно, – со спокойной уверенностью ответила Елена. – Я взяла немного и намазалась. Приятный запах. Как вы думаете, что это?

– Госпожа! – на вбежавшей служанке не было лица. – Господин Феодул изволил вернуться!

Как заметались сразу Анфуса с Еленой!

– В окно! Нет, он поставил там слуг… Прячьтесь тут!

Анфуса, которая и в опасности не потеряла присутствия духа, смекнула, что искать будут прежде всего в сундуках и кладовых. А за ширмами искать не догадаются – слишком уж место открытое. А если найдут – они с Еленой скажут, что это воры. И неизвестно еще, кому больше поверят – почтенным патрикианкам, из которых одна прислуживает принцессе, или безродным варварам-наемникам.

Бьерн и Олаф, съежившись за ширмами, и сами прекрасно это понимали. Олаф клял себя за опрометчивость, а Бьерн осторожно подглядывал в щель меж створками ширмы.

– Я не ждала тебя так рано, Феодул. Мы тут с Еленой решили устроить посиделки перед праздником – поболтать, посплетничать, – шутливым легким тоном говорила Анфуса, и Бьерн в очередной раз поразился, как легко иным дается вранье.

– И пили мое вино? – господина Феодула Бьерн не видел, но по густому хриплому голосу с одышкой решил, что человек это в летах и весьма дородный.

– Да ну что ты… Мы только чуть-чуть. Ты ведь так хорошо разбираешься в винах, должна же я похвастать подруге, какой у меня умный муж, – продолжала Анфуса. Но ее речь прервал долгий и отчаянный стон боли, переросший в пронзительный визг. То кричала Елена – она раздирала ногтями кожу на груди, корчилась будто от невыносимой боли, а глаза ее едва не вылезали из орбит.

– Елена! Матерь Божья, что с ней? – засуетились Анфуса и Феодот. – Несите ее вниз! Лекаря! Скорее!

– Скорее! – повторил Бьерн, когда комната опустела. Они выскочили из-за ширмы и бросились к окну. Второй этаж особнячка был не высоко над землей, оба приземлились в саду и рванули к ограде. Сзади раздались крики слуг, но Бьерн уже не обращал внимания – перемахнув через ограду, он побежал по узенькой улочке, куда выходил забор. Он не видел Олафа, только бежал и бежал.

«Масло… ароматное масло…» – колотилось у него в висках.

– Стой! – кто-то вывалился прямо на середину улицы перед Бьерном. – Куда так спешишь, пес? А ну-ка…

Говоривший не успел закончить, как Бьерн неожиданным толчком отбросил его к стене.

– Куда? – сразу трое бросились наперерез варангу, обнажив короткие мечи. Высокий оттолкнулся от стены и, также с мечом в руке, неспеша двинулся к Бьерну.

– Сперва ты докажешь мне, что достоин ходить по земле, а потом мы тебя отпустим… может быть, – проговорил он. Теперь Бьерн хорошо его разглядел – лет двадцать пять-тридцать, жилистый, холодные серые глаза чуть скошены к высокой переносице, плотно сжатые тонкие губы. Одет хорошо… даже слишком хорошо. На ногах были щегольские сапожки пурпурного сафьяна*.

– Ну же!

Высокий задира бросался на Бьерна с мечом, и молодой варанг едва успевал уклоняться. У него был только длинный кинжал, а их четверо…

Крутанувшись через плечо, ему удалось захватить правую руку противника. Меч высокого полоснул по бедру Бьерна, прежде чем был выбит и со звоном ударился о мостовую.

– Держись, Бьерн! – Олаф, как буря, вылетел откуда-то с другой стороны улицы, сшиб с ног одного из троих, закрывавших путь, и, буквально отодрав Бьерна от высокого, потащил его по улице за собой.

– Быстрее… быстрее… – хрипло повторял Олаф, поминутно оглядываясь. – Если б не Стефан… Хорошо, что там был Стефан.

Теперь Бьерн вспомнил одного из тех троих – его он видел во дворце, это был один из ближайших соматофилаксов** логофета дрома Андроника.

– Почему мы сбежали? – рявкнул он, останавливаясь и останавливая Олафа. Шальная ярость начала выветриваться, стала чувствоваться рана.

– Скорее во дворец! – снова почти умоляюще потянул его за руку Олаф. – Нам надо все рассказать Эмунду.

– Олаф, почему мы…

– Ты видел его сапоги? Хочешь быть четвертован на Ипподроме? – отрезал Олаф.

В казарме Нумер, рассказав все Эмунду, Бьерн надеялся наконец получить объяснения. Эмунд, выслушав их с Олафом, тотчас же побежал во дворец со всей возможной скоростью. А возвратившись и не говоря ни слова, отвесил Бьерну такую затрещину, что у того загудело в голове.

– Ты понимаешь, с кем дрался? – прошипел Эмунд, когда Олаф оттащил Бьерна.

Комментарий к 4. Подарок на праздник

* – пурпурные сапоги можно было носить только членам императорской семьи

** – телохранителей

========== 5. “Запретная комната” ==========

Бегов сегодня на гипподроме не было. Смотреть же на кривляния шутов и цыган-акробатов можно было без того азарта, который сопровождал гонки колесниц. Не было выкриков, стонов, воя, когда “зеленые” или “голубые” вырывались вперед, не было брани и божбы, долетающей даже до галерей дворца Дафны и глушащей любую беседу. Можно было лениво постукивать кончиками пальцев по мраморному столбику, следя, как кажущиеся маленькими и ненастоящими акробаты в пестрых костюмах кувыркаются, делают сальто и образуют живые пирамиды.

Черноокая женщина в светло-лиловом мафории с золотыми нитями, чуть заметно улыбаясь, наблюдала, как акробаты выстраивали новую пирамиду, выше прежних. Внизу встали четверо бритых наголо здоровяков, с ручищами как свиные окорока; они устойчиво уперлись в посыпанную песком плотную землю арены и присогнули в коленях толстые сильные ноги. К ним на плечи забрались еще четверо молодых парней – эти были немного стройнее и изящнее, их густо подведенные глаза выделялись на бледных посыпанных мукой лицах. Они посылали воздушные поцелуи ахавшей публике, особенно внимательно взглядывая на галерею Дафны.

– Не думал, госпожа Зоя, что ты охоча до подобного убогого развлечения, – высокий красавец с тщательно подвитыми светлыми волосами подошел к сидящей женщине бесшумно, и она с неудовольствием взглянула на его изящные пурпурные сандалии.

– Ты ведь знаешь, что меня пугает, когда ты так подкрадываешься, – стараясь и вправду казаться испуганной, ответила черноокая. – Что же до развлечений – а что еще прикажешь делать? Император вечно занят, а коли не занят, так окружен учеными книжниками, а коли не книжниками, так своими наемными головорезами. Немудрено, что скука стала моей верной спутницей.

– Меня вчера развлекли забавным происшествием, а сегодня – не менее занимательным рассказом, – с тонкой усмешкой на красивом лице кесарь Александр опустился в почтительно подвинутое кубикуларием кресло и принялся рассказывать сперва о своем нечаянном столкновении с варангами – “Они вылетели как безумные, право слово. Будто за ними гнался отряд злобных демонов”, – а потом о смерти, постигшей одну из прислужниц августы Анны.

– Грешно насмехаться над смертью, – рассеянно вставила черноокая Зоя, чей взор по-прежнему был устремлен на акробатов.

– Эта смерть не просто несчастье, – исподтишка наблюдая за лицом собеседницы, проговорил кесарь, – это воздаяние. Не следовало брать чужое.

Как ни внимателен был взор Александра, он не смог заметить в лице Зои ничего необычного. Прекрасные ее глаза, бархатные и глубокие, как небо в безлунную ночь, глаза, в которых многие почли бы счастьем утонуть и за которые фаворитка императора получила свое прозвище “Угольноокая” – эти глаза были сейчас спокойны, как бездонные ночные небеса.

– Было бы нелишним узнать, от кого принцесса могла получить столь необычный подарок, – продолжал Александр. Зоя молчала, а ее алые губы тронула чуть заметная улыбка.

– Взгляни, кесарь, – она взглядом указала вниз, на арену гипподрома, где жутковатая конструкция из человеческих тел уже почти достигла своей максимальной высоты. Теперь тощий гибкий подросток карабкался на ее вершину и наконец встал на плечи женщины, которая до того была вершиной пирамиды. – Не находишь ли ты отвратительным, когда мужчина взбирается наверх, используя женщину как опору?

– Не более отвратительным, нежели женщина, использующая мужчину, – парировал кесарь. Светлые глаза его гневно блеснули, а тонкие губы сжались в холодную щель.

– Несчастная девочка, – продолжая смотреть на акробатов, заговорила Зоя. – Мать умерла, отцу до нее нет никакого дела. И такой тяжелый груз на плечах. Вдобавок всякие негодяи норовят использовать.

– Негодяи? – кесарь побледнел. – Ты… что ты имеешь в виду? Принцесса Анна мне как сестра.

Зоя поглядела на него с подчеркнутым веселым изумлением.

– Августа Анна? – переспросила она, нарочито подняв брови. – А причем тут августа? Я говорила про эту несчастную акробатку.

Кесарь вскочил со своего кресла и, не попрощавшись, почти бегом покинул галерею. Зоя довольно улыбнулась. Глупыш! Пытается играть в интригана, а сам всего лишь трус и ничтожный сластолюбец. Не успел познакомить юную августу со своим протеже Алексием, сыном стратига Андроника Дуки, как сам положил на него глаз. Немудрено, впрочем – Алексия считают первым красавцем Города. Во время служб в храме святой Софии немало дочерей патрикиев смотрят более на красавца протоспафария, нежели внимают богослужению.

Впрочем, Алексия можно вообще не принимать в расчет, даже если августа и влюбится в него, как того желает кесарь Александр. Такой дворовой петух, как этот Алексий, вряд ли сможет воспрепятствовать честолюбивой женщине. В честолюбии Анны Зоя не была уверена – пока не увидела однажды, как принцесса (августа, поправила себя мысленно Зоя) вместе с отцом участвовала в малом императорском выходе, когда прибыли послы болгарского царя Симеона. Какая гордая стать, как величественна и сдержана была эта девочка! Как умны и неожиданно уместны были те несколько слов, которые она проронила за обедом в честь болгарских послов, последовавшим в тот же день. Если Зоя желает занять подле императора место Анны – ей нужен сын. Крепкий, здоровый сын, наследник, которого Лев так давно ждет.

Зоя облокотилась о мраморные перила и снова устремила взор на гипподром. Понемногу ее озабоченность рассеялась, и она принялась оглядывать тех из собравшихся на гипподроме, кто относился к высшему обществу или был сопричастен жизни Большого дворца.

– Ирина! – не оборачиваясь, позвала она вполголоса. Одна из прислужниц, худая и подвижная как обезьяна, с некрасивым темным лицом, отделилась от безмолвного строя слуг и бесшумно подошла к своей госпоже.

– Вон там, рядом с Эмундом, – почти шепотом проговорила Зоя. Кубикулария, чуть сощурившись, вгляделась в лица тех, кто находился на ближайшей к Дафна трибуне гипподрома.

– Не знаю, госпожа. С тех пор, как варангов перевели в казармы Нумер… Вероятно, это один из тех, кто вернулся из-под Тавромения.

– Пусть Никита узнает, кто это, – велела Зоя. Она положила на перила обе руки, а черные очи продолжали наблюдать за молодым светловолосым варангом, сидевшим рядом с Эмундом. Юноша был бесспорно хорош собой, хоть и ничем не походил на тех прекраснолицых волооких красавцев, на которых ранее обращала внимание Зоя. Молодой варанг внимательно слушал Эмунда, что-то ему объяснявшего. Эмунд указал на акробатов и юноша рассмеялся. Зое показалось, что в общем гуле толпы она услышала его беспечный хохот, увидела, как он тряхнул длинными светло-русыми волосами и всей пятерней прибрал непослушные пряди. Помимо воли Зоя почувствовала, как щеки ее заливает румянец, а дыхание учащается – от северянина шло ощущение необузданной силы, молодой и горячей, как сами лучи майского солнца.

– Пусть Никита узнает, кто это, – повторила она, не замечая, что Ирина уже отошла.

***

Эмунда не слишком удивило требование аколуфа* Аркадоса назначить его сына в ночной караул внутренних покоев Большого Дворца. Он хорошо понимал, что Бьерну пора было завоевывать свое место в сложной и запутанной иерархии соматофилаксов, экувитов, кандидатов и прочих отрядов дворцовой стражи. Варангов все эти отряды, где в большинстве своем служили ромеи, армяне и авары, недолюбливали за силу и обособленность, за высокое доверие, оказываемое Эмунду басилевсом Львом.

Однако выбор поста был для Эмунда более чем неожидан. “Запретная комната”, запертая комната, куда не входил никто с того дня, когда умерла августа Зоя, мать Анны. Кто и почему выбрал для Бьерна именно этот пост в пустеющей части дворца, которую ранее почти не охраняли, а если и охраняли, то на посты ставили аварцев из малой этерии? Не было ли это косвенным ударом по нему, Эмунду? И кто вообще мог знать о его потаенной, похороненной на дне души несчастной страсти? “Храни их, Эмунд!” – будто наяву услышал он шепот. И закрыл на миг глаза, пытаясь удержать видение.

Стирбьерн, которому сообщили о его новой службе, удивился лишь тому, что кому-то понадобилось охранять нежилую часть дворца. От кого это понадобилось ее охранять?

– Может, от того призрака, что появляется там последние несколько месяцев? – ответил на его недоуменнные расспросы Олаф, когда они соревновались, по очереди метая ножи в укрепленную на треноге колоду.

– Что еще за призрак?

– Говорят, призрак в белом плаще. Каждый год в мае расхаживает в той части дворца, где “запретная комната”. Там когда-то умерла первая августа, мать нынешней принцессы.

– Что ему там надо? – усмехнулся Бьерн, который в призраков не особенно верил. Олаф пожал плечами, метнул нож и промахнулся – острие вонзилось лишь в самый краешек колоды.

– Как-то я ходил в викинг на земли диких племен Кирьяланда, – Бьерн взял сразу четыре маленьких ножа, глубоко вздохнул несколько раз и прищурил глаз, стараясь поточнее прицелиться, – у них был идол, на которого они надели серебряный пояс, весящий почти как половина откормленной свиньи. К этому идолу нужно было идти через заколдованный лес, – Бьерн метнул один нож, – через ведьмовское болото, – второй нож полетел в цель, – а потом еще схватиться с их жрецами-колдунами, – третий нож задрожал, вонзившись в колоду.

– И что же ты? – спросил Олаф, не отрывая глаз от вонзившихся в мишень ножей, которые образовали вершины правильного треугольника.

– Я с отрядом прошел лес, прошел болото, пришел к храму и встретил там только одного столетнего деда, который не то что сражаться – и встать-то мог с трудом, – Бьерн прицелился тщательнее, занося руку с последним, четвертым ножом. – И я забрал себе тот пояс.

Нож со коротким свистом вспорол воздух и завибрировал, глубоко вонзившись в дерево – точнехонько посередине треугольника.

– Ох ты! – присел от восторга Олаф, не зная, чем более восхищаться – рассказом Бьерна или его умением метать ножи.

***

В коридорах дворца Дафны после захода солнца становилось по-особому сумрачно и тихо. Хотя дневное солнце и так не проникало в большинство из них, однако ночь непостижимым образом делала сумрак, притаившийся в углах и под потолком бесчисленных переходов, особенно густым и словно бы осязаемым. По-особому, по-ночному потрескивали светильники, которых хватало только на то, чтобы непроглядную тьму можно было назвать полутьмой. Тьма сгущалась, где-то в стене возились и пищали крысы, грызли что-то твердое и ссорились. Ночи стали уже теплыми, но в каменных глубинах дворца царила не просто прохлада, а почти могильный холод. Легкие сквозняки заставляли колебаться пламя светильников, отчего тени на полукруглых сводах коридоров метались и плясали, то вытягиваясь, то уменьшаясь.

Стирбьерн крепче сжал рукоять тяжелой секиры, которой вооружены были все сторожевые варанги. Тишина, только подчеркиваемая потрескиванием светильников и шорохом и писком невидимых глазу мышей и крыс, неожиданно начинала действовать на него. Он вспомнил старые рассказы скальдов об исландце, объявленном вне закона. Исландец, замечательный силач и храбрец, после битвы с могущественным драугом не выносил ночной темноты – ему все казалось, что оттуда, из тьмы, на него смотрят чьи-то страшные глаза.

– Ничего нет позорного в том, что храбрый человек чего-то да боится, – пробормотал Бьерн вслух. Его голос, хоть и был негромок, отразился от сводов коридора, и эхо затихло где-то вдалеке.

Звук, донесшийся из глубины коридора спустя некоторое время, Стирбьерн поначалу принял за далекий отзвук собственного голоса. Но, прислушавшись, понял, что звук был самостоятельным и к его голосу никакого отношения не имел. Едва слышный шелест, едва слышное движение воздуха. Испытывая неожиданное для себя облегчение, варанг весь сжался, как кот перед мышиной норой – звук был реальностью, эти почти не слышные шаги, тем не менее, не могли исходить от призрака. Бьерн шагнул в темноту, встав так, чтобы его не было видно тому или тем, кто должен был выйти из-за поворота. Неслышно отставил секиру к стене, рассудив, что в нешироком и низком коридоре биться ею будет не очень удобно, и, стараясь не шуметь, вытащил из ножен меч.

Темная тень медленно выползла из прохода. Черным языком лизнула полуосвещенные плиты пола и затекла на стену, когда невидимый пока человек прошел мимо стенного светильника, что потрескивал в боковом проходе.

И вот из-за поворота показалась фигура в белом покрывале, укутывающем его с головы до пят. Неизвестный был невысок, хрупок и не казался опасным противником. Однако и недооценивать его не следовало, сказал себе Бьерн. В этой стране ромеев все оказывалось на деле не таким, каким представлялось на первый взгляд. Пропустив неизвестного мимо себя, Бьерн бесшумно вышел из своего укрытия и, одной рукой держа наготове меч, другой рванул на себя белую ткань плаща, укрывавшего пришельца.

Послышался короткий вскрик – и на варанга взглянула пара светлых глаз. Девушка, почти девочка – русоволосая, в простой тунике без золотого шитья, казалась скорее изумленной, чем испуганной.

– Я и подумать не могла, что здесь поставят стражника, – были ее первые слова. Она снова натянула на плечи упавшее покрывало, а взгляд устремился на Бьерна со странным выражением – внимательно, будто стараясь разглядеть в его лице нечто, сейчас для нее смертельно важное.

– Чего ради ты ходишь тут среди ночи, девушка? – стараясь, чтоб голос его звучал как можно более сурово, спросил Бьерн. Ему вдруг сделалось не по себе от пристального взгляда. – Я ведь мог и зарубить тебя ненароком.

– Не мог, – с поразившей его уверенностью ответила пришелица. – Ты – сродник Эмунда. Похож на него.

– Хоть я и сродник Эмунда, я все еще могу это сделать, – снова сдергивая с нее покрывало, рявкнул Бьерн, и острие меча его уперлось в шею девушки – в самую грудную ямку, где тускло отблескивал какой-то медальон.

– Неужели?.. – без всякого страха спросила незнакомка. Отчего-то Бьерну показалось очень знакомым выражение, мелькнувшее в глубине ее светлых глаз.

– Что ты здесь делаешь? – снова спросил он.

– Разве Эмунд не говорил тебе, какой сегодня день? – ответила девушка вопросом на его вопрос. Бьерн хотел сказать еще что-то, но тут из путаницы дворцовых переходов послышались неторопливые тяжелые шаги. Девушка испуганно оглянулась, потом взглянула на Бьерна, будто ища у него защиты.

– Меня не должны здесь видеть, – одними губами прошептала она. Лицо ее сделалось совсем детским и таким беззащитным, что Бьерн не колебался ни мгновения. Он быстро снял свой темный плащ и, набросив его на девушку, втолкнул ее в тот самый угол, где недавно прятался сам.

Гулкий густой кашель возвестил о появлении аколуфа. Бьерн мысленно обругал его – этот ленивец должен был сейчас храпеть в своих покоях или же накачиваться вином в веселом доме. Что это ему вздумалось гулять по дворцу среди ночи?

– Биорн! – искажая его имя, позвал голос Аркадоса, и варанг усмехнулся, вспомнив собственные тайные страхи. Аколуфу в этом заброшенном месте тоже не слишком уютно. – Во имя Господа, ты на посту?

– Да, господин Аркадос, – нарочито громко ответил Бьерн. Грузная фигура выплыла из темного перехода, предваряемая светом переносного светильника, без которого Аркадос, вероятно, не решился бы сунуться во дворец ночью. Бьерн вышел ему навстречу, опасаясь, как бы аколуф со своим светильником не обнаружил его нечаянной гостьи.

– Проклятое место, – Аркадос, от которого так и разило вином, заозирался. – Нечистый привел меня сюда, нечистый как есть.

Он смерил Бьерна с ног до головы затуманенным взглядом и икнул. Бьерн молчал, безразлично смотря перед собой.

– Никто… не… появлялся? – наконец спросил аколуф.

– Нет, господин Аркадос, никого не было.

– Проклятая ведьма! – прорычал аколуф и снова затравленно оглянулся. Вино развязывало ему язык, а страх повелевал говорить и говорить, чтобы слышать хотя бы собственный голос. – Сколько лет уж в могиле, а все не успокоится. “Дщерь Вавилона”, как же! Отдала грешную душу вот в той самой проклятой комнате. Ты смотри, смотри в оба, варанг. Не упусти ее!

“– Гууу!” – глухо загудело где-то вдалеке. Аркадос забормотал что-то, мешая псалмы с проклятиями, перекрестился и заторопился прочь. Его тяжелые шаги еще долго отдавались в темных переходах.

– Ушел, – обернувшись к темному углу, где скрывалась незнакомка, прошептал Бьерн. Но девушка молчала. Она вышла из угла и медленно, двигаясь словно во сне, отдала ему плащ. В тусклом свете настенного светильника варанг увидел, что лицо ее мокро от слез, а глаза кажутся огромными.

– Благодарю, – одними губами прошептала незнакомка, подняв на него глаза. И только сейчас Бьерн вспомнил, отчего выражение ее глаз показалось ему таким знакомым – именно эту бездонную, тщательно скрываемую печаль видел он в маленьком озерце у отцовского погребального холма, когда наклонялся умываться. Это была та самая горечь, что каждый раз наполняла все его существо, когда он приходил на отцовский курган.

– В этой комнате умерла моя мать, – услышал он, когда девушка подошла к неприметной двери и отперла ее. – Встань на страже у входа, пока я буду там.

Не спрашивая ничего и не возражая, Бьерн встал у двери, которую незнакомка, войдя, едва прикрыла. Он старался не прислушиваться к доносившимся тихим словам. Были ли то молитвы, просьбы или вопросы? Самому ему не требовалось ничего говорить, когда он еще недорослем приходил на отцовский курган – нужно было просто сесть и подставить лицо ветру, выбивавшему слезы в уголках глаз и тотчас же их высушивающему.

Едва слышно скрипнула дверь, звякнул засов. Бьерн посторонился, пропуская незнакомку. Ее походка уже не была такой скованной – словно она сбросила часть тяжелого груза, обременявшего ее. И бездонная печаль превратилась в обычную человеческую грусть.

– Благодарю, я этого никогда не забуду, – повторила девушка. В руке ее что-то блеснуло, и Бьерн увидел большой крест, усыпанный синими сапфирами.

– Возьми, воин, – вкладывая крест в его ладонь, прошептала она. Бьерн поймал ее руку и осторожно сжал тонкие пальцы, оставляя крест в маленькой ладошке.

– Я не привык получать подарки от женщин, если мне их нечем отдарить, – ответил он. Девушка взглянула на него с изумлением.

– Я принадлежу к королевскому роду, мой предок Бьерн Железнобокий, сын славного Рагнара Лодброка, – продолжил Бьерн.

– И тебя назвали в его честь? – Впервые он увидел, как она улыбается. Ее губы имели форму лука и казались чуть припухшими, а когда она улыбнулась, возле их уголков Бьерн заметил маленькие ямочки, а на левой щеке – две родинки одна под другой, побольше и поменьше.

– Как твое имя, девушка? – спросил Бьерн, подумав, что непременно узнает о ней у Олафа, который всегда все обо всех знал. И вдруг в его сознании возникли слова Олафа – “запретная комната”… там когда-то умерла первая августа, мать нынешней принцессы”.

– Анна, – подтверждая его догадки, ответила незнакомка.

Комментарий к 5. “Запретная комната”

* – военачальник, имевший в своём ведении императорских телохранителей и дворцовых рабов; один из знатнейших чинов при дворе Константинополя

========== 6. День Преполовения Господня ==========

Выход басилевса в храме Святого Мокия собрал, как и всегда, огромную толпу народа. Стражники сдерживали многоголосую разноцветную массу, в которой на фоне серых, коричневых и бежевых грубых одежд бедноты яркими пятнами выделялись плащи тех, кто побогаче. Море людей вокруг храма слегка волновалось, как волнуется настоящее море, когда приходит пора задувать влажному летнему ноту.

Император Лев, облаченный в златотканый скарамангий и расшитую церемониальную далматику, выглядел отсутствующим и погруженным в молитву. Хор безбородых сладкозвучно возносил молебные песнопения в честь святого празднества Преполовения Господня туда, к темным сводам, где в золотисто-лазоревом мерцании мозаики парил Господь в окружении серафимов. Восстановление мозаик закончили не столь давно, при предыдущем императоре. Здесь, в Мокионе, убранство не было таким роскошным и искусным, как в огромном храме Святой Софии – Лев вспомнил, как неусыпно следил за восстановлением мозаик Софии преподобный Фотий, покойный ныне бывший патриарх Константинопольский. Фотий полагал восстановление уничтоженных иконоборцами мозаик и росписей одной из своих главных задач, наряду с составлением Миробиблиона – важнее была только церковная политика.

Политика, печально подумал Лев, старательно вслушиваясь в слова осмогласа. Всюду политика. Только в прекрасном иногда можно найти от нее отдых – в чистом пении чистых существ, которыми являются оскопленные в детстве певцы, в сладостной предуказанности и размеренности церковных служб, в книгах, в неспешных ученых беседах.

Служба в честь Преполовения Пятидесятницы подходила к концу, когда император приблизился к амвону, мимолетно отметив про себя, что вокруг него словно образовался круг пустоты – не было ни служек, ни патриарха Николая. На миг Лев ощутил себя беззащитным и вспомнил, что по настоянию патриарха варангская стража была оставлена за пределами храма. “Нечестивым язычникам не место в божьем доме”, – говорил Николай своим отточеным как меч, резким голосом. На возражения басилевса, что варанги приняли святое крещение, патриарх немедленно отвечал, что во-первых это сделали далеко не все, а во-вторых, в их вере не видно истинного благочестия. Лев подумал было, что благочестия немного и в его собственном брате, кесаре Империи – но патриарх говорил столь уверенно, что Лев решил уступить ему в этот раз. Не следовало ссориться с Николаем теперь, когда угольноокая Зоя денно и нощно молится о ниспослании им со Львом сына. И тогда от патриарха будет зависеть крещение будущего наследника Ромейской империи и его признание законным сыном.

– Господи помилуй! – прошептал Лев, стараясь утишить волнение, нахлынувшее в его сердце. – Господи, помилуй, спаси и сохрани ото всякого зла!