Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Самый конец чтения был прерван появлением Эмунда, заявившего, что августу требует к себе император, ее отец. Старший варанг должен был сам препроводить ее в покои государя.

– Вам надлежит ожидать госпожу в большом перистиле, – бросил Эмунд обоим телохранителям и, не прощаясь с Феодорой и Никоном, вышел вслед за Анной. Монах принялся суетливо собирать книги, дощечки и каламос, а Феодора, попрощавшись и бросив опасливый взгляд на Бьерна, тоже быстро выскользнула за дверь. Стефан вскоре также ушел – напоследок он красноречиво брязнул мечом, чуть выдвинув его из ножен и с лязгом вдвинув. Стирбьерн, сделав вид, что не заметил этого, принялся помогать Никону собрать книги. Теперь он смотрел на эти казавшиеся ранее бесполезными кожаные бруски совсем другим взглядом – в них таилось не меньше мудрого, чем в рунном искусстве его побратима Бьерна Асбрандсона. К тому же в Миклагарде знание значков не было чем-то священным – значки в книгах разбирали многие, и даже для воинов это не считалось зазорным. Эмунд, правда, с пренебрежением отзывался о грамотности греков, и Стирбьерн был с ним согласен – до сегодняшнего дня.

– Дай я помогу тебе отнести книги, господин Никон – их много, и весят они тоже немало.

Монах, которому и правда нелегко было тащить гору кодексов из хранилища и обратно по узкой витой лестнице и коридорам, с благодарностью согласился принять помощь.

– Скажи, господин Никон, – идя за ученым монахом по коридору и стараясь не рассыпать книги, неуверенно начал Бьерн, – а сложно ли – научиться разбирать эти знаки?

Никон с неподдельным удивлением взглянул на молодого варанга.

– Нетрудно, – ответил он наконец, – но требует времени и прилежания.

***

Заручившись согласием монаха учить его и услышав, что история Ифигении окончилась вполне благополучно, Стирбьерн вышел в перистиль с мозаичным полом. Это место ему нравилось – птицы и звери, искусно выложенные на полу, казались живыми, и рассматривать их можно было бесконечно. Перистиль выходил в маленький дворик, уютный и зеленый, в центре которого был овальный бассейн с маленьким фонтаном в виде мраморного дельфина, из пасти которого струилась вода.

Еще выходя в перистиль, Бьерн услышал помимо журчания воды в фонтане визгливые женские голоса. Когда же он ступил из перистиля во дворик, ему показалось, что он попал на представление здешних бродячих актеров.

– Досифея, опомнись! – Стефан, растерянный и смущенный, стоял перед фонтанчиком, руки его повисли беспомощно как плети, будто он лишился возможности двигать ими. – Я пальцем до тебя не дотронулся. Я действительно говорил с тобой вчера ночью, но я и пальцем до тебя не дотронулся.

– Пальцем? – молодая женщина в желто-оранжевом мафории отняла от лица руки, и Стирбьерн увидел на ее лице свежие ссадины и царапины. – О нет, ты не дотрагивался до меня пальцем – ты просто избил меня и… и… Я свидетельствую о том, что господин комит пытался принудить меня к греховному… греховному… – женщина всхлипнула и закрыла лицо руками. Плечи ее мелко тряслись от рыданий. Еще одна кубикулария и Феодора бросились утешать Досифею. Феодора бросила на Стефана взгляд, полный гнева и презрения.

– Это правда, комит Стефан? – вышедшая в перистиль Анна медленными шагами подошла к Досифее, все еще закрывавшей лицо. Заставила показать ссадины, осмотрела принесенную кубикуларией в качестве доказательства разорванную, окровавленную тунику.

– Взять под стражу! – недрогнувшим, бесцветным голосом приказала она, указывая на бледного как полотно Стефана. Двое схолариев с копьями наперевес подошли к ошеломленному молодому воину и встали по обе стороны от него. Комит, у которого тряслись руки, даже не попытался сопротивляться. Он провел рукой по волосам, словно стараясь унять дрожь – а темневшие на белом лице глаза были устремлены на Феодору. Бьерну вдруг стало по-настоящему жаль его – как ни рассердил его сегодня этот ромей, но все же он не казался способным на подобный поступок.

– Погоди, госпожа августа, – подошел он к принцессе. – Быть может, он действительно не виновен…

– Да ты… да как ты смеешь! – задохнувшись на миг от возмущения, крикнула принцесса. – Плетей захотел?

– Нельзя обвинять, не доказав, – не обращая внимания на ее гнев, сурово проговорил Бьерн. Принцесса быстро подошла к рыдающей Досифее, схватила ее за руку, а другой сдернула мафорий.

– Иди сюда! – повелительно бросила она. – Иди! Каких еще доказательств тебе нужно?

Бьерн молча осмотрел царапины, следы ударов и ногтей на щеках и шее кубикуларии. Во взгляде Досифеи мелькнула злость, и она тотчас поспешно отвела глаза и всхлипнула.

– Я опозорена, – сдавлено пробормотала она, – если он не женится на мне – я опозорена.

Бьерн с ухмылкой взглянул на удивленную принцессу.

– Скажи мне, Досифея, – недоуменно проговорила Анна, – зачем же тебе в мужья человек, который тебя избил?

– Я люблю его и все ему прощу! – выкрикнула кубикулария. – И он любит меня! Но он хотел чтобы я принадлежала ему до свадьбы…

– Она лжет! – закричал Стефан и рванулся вперед. Стражники схватили его за локти. – Она лжет, я в том клянусь спасением души своей! Я не люблю ее и никогда не желал видеть ее своей супругой!

– И то правда, – раздался надо всем, как трубный глас, зычный голос Эмунда. Все замолкли, а принцесса, с которой сползла маска суровой властительницы, взглянула на Эмунда с почти детской растерянностью.

– Прошлой ночью я проверял караулы и слышал разговор комита Стефана и этой вот красавицы у бассейна, – продолжал Эмунд, медленно идя меж колонн перистиля. Его сапоги внушительно стучали по мозаичному полу. – Она сама предлагала ему себя.

– О боже!.. – выдохнула Феодора.

Эмунд махнул было рукой стражникам, но, будто спохватившись, обратился к принцессе:

– Разреши воинам освободить этого человека, августа?

– Да-да, – все так же растерянно проговорила Анна и, справившись с собой, более твердо прибавила: – Освободить комита Стефана.

Идя прочь из садика с бассейном мимо Сигмы к садам Буколеона, Анна вдруг остановилась у трех апельсиновых деревьев, под которым стояла мраморная скамеечка.

– Стефан, Феодора, останьтесь здесь, – смягчив повелительный тон улыбкой, сказала она. Комит безмолвно поклонился, а Феодора недоуменно взглянула на подругу.

– Останьтесь, я сейчас же вернусь, – с улыбкой повторила Анна. Кивнула Стирбьерну, веля ему следовать за собой.

– Я хочу, чтобы они могли поговорить наедине. Им это необходимо, – сказала принцесса, когда скамеечка под апельсинами скрылась за другими деревьями, а впереди забелел Буколеон.

– Ты рассудила мудро, госпожа, – ответил Бьерн.

– Неужто ум женщины удостоен похвалы? – весело засмеялась Анна. Потом, став серьезной, спросила: – Скажи, отчего ты сразу поверил в невиновность своего недруга? Только лишь оттого, что он, как и ты, мужчина?

– Нет, августа, – качнул головой варанг. – Прежде всего потому, что он не кажется мне способным на подобное…

Он замолчал – впереди, в просвете между двух белых зданий заискрился морской простор.

– А еще почему? – уловив недосказанность, спросила Анна. Бьерн молчал – проявлялось что-то, до сих пор бывшее неясным и неуловимым: Ифигения, не захотевшая жизни ценой смерти другого… пустые темные глаза Сигрид, произносящей “тогда это будет твоей погибелью” за миг до того, как закричать, призывая слуг, и объявить, что он, Бьерн, силой принудил ее лечь с ним.

– Потому что со мною было подобное, – будто кидаясь с головой в зеленую морскую пучину, выпалил Стирбьерн. И, сам ужасаясь тому, что делает, рассказал принцессе о Сигрид, которую он никогда не мог понять, о том, как он слушал песнь о Брюнхильд на собственной помолвке – и о том, что произошло в ту же ночь между ним и женой короля Эйрика…

Он понятия не имел, что должно и что не должно говорить августе, что должно, а что не должно говорить девушке, почитающей христианского бога с его множеством запретов. Анна слушала его серьезно, чуть сдвинув тонкие каштановые брови, из-под которых глаза ее сверкали морской синевой.

– Я так и не знаю, отчего я не оправдался перед дядей, – закончил Бьерн. Тяжело и устало вздохнул. Анна некоторое время молчала, потом оглянулась, прислушалась к шелесту листьев под ласковым ветерком. Молчать было невыносимо, и нужно было непременно что-то сказать, что угодно, пусть и не относящееся к делу.

– Будет дождь.

– Нет, – качнул головой Стирбьерн, всматриваясь в голубое, уже слегка выбеленное жарой небо.

– Ты просто пожалел ее, – вдруг сказала Анна шепотом. – Пожалел, как жалеют калеку.

– Сигрид не калека, – возразил он. Принцесса улыбнулась, медленно протянула к нему раскрытую ладонь, потом, будто передумав, сжала кулачок, словно ловя невидимую муху. Тонкая ручка опустилась.

– Калеки ведь не только те, что без рук или без ног, или умом прискорбные, – сказала Анна. – Есть такие, что рождаются, а у них внутри не хватает чего-то.

Бьерн хотел спросить, чего же именно не хватало у Сигрид, но почувствовал, что это уже неважно. Только и было сейчас важного, что море и морские глаза в такой опасной близости…

Послышались шаги – к ним по усыпанной гладкими камешками дорожке шли Стефан и Феодора.

========== 9. Алое на белом ==========

Хозяин маленькой харчевни на грязной узкой улочке города, сбегавшей к морю, маленький и тощенький горбун-армянин, обожал драки и одновременно боялся их. Когда в его заведении вскакивали и хватались за мечи, ножи или топоры, он забивался в угол и не сводил с изрыгающих брань, рычащих, красных как вареные раки бойцов своих по-женски красивых черных сверкающих глаз. Горбун краснел как девушка, потел, что-то шептал на своем языке, сжимал и разжимал кулаки и скрежетал зубами, когда противники, тяжело дыша, стискивали друг друга в клещеподобных железных объятиях. Вот и сейчас, видя, что сидящие за одним из столов трое хорошо одетых варангов из императорской стражи вызывают все большее раздражение у нескольких черных звероподобных аварцев из малой этерии, он со страхом и нетерпением невесты на брачном ложе ожидал дальнейшего.

Стефан Склир, одиноко тянувший кислое мутное вино в углу, исподтишка взглядывал на балагурящих северян и все более мрачнел. Не так часто Эмунд отпускает их, не так часто можно ему теперь покидать Священный дворец – и на тебе, даже свободный день отравлен этими грубыми рожами и их варварским говором. Присутствие же Бьерна, своего напарника, Стефан и вовсе счел нехорошим знаком. Ему хотелось забыть все, все, происходившее вчера во дворце – а в особенности сочувствующие глаза Феодоры, такие безжалостно-дружеские и не более. Господи, лучше бы она ненавидела его, считала мужчиной, способным… Стефан отхлебнул из оловянного кубка, скривился – кислое вино отвратительно шибануло в нос и почти обожгло нёбо. Как бы он хотел быть грубым, сильным, напористым! Не краснеть и мяться в присутствии Феодоры, а… Он одним духом швырнул в горло все, что еще оставалось в кубке, и со стуком поставил его на грязный стол.

Звонкий гибкий тенор Олафа завел между тем песню на северном наречии. Олаф пропел, вернее, проговорил нараспев первую строку, а Бьерн и Аки подхватили охрипшими от плохого вина голосами, отбивая ладонями ритм на потемневшей от грязи и жира столешнице. Это была длинная песня, в которой повторялись вторые и четвертые строчки в каждом катрене, и пели ее варанги с большим воодушевлением. Стефан, у которого это нестройное, но дружное пение только обострило чувство одиночества и обозленности на весь свет, полез в кошель на поясе, собираясь расплатиться с хозяином и убраться отсюда, когда звяканье и лязг отвлекли его. Аварцам ли что-то не понравилось в пении, или враждебность к варангам, которым платили больше и содержали лучше, чем остальные наемные отряды, была причиной – но один из аварцев подошел к столу, где сидели трое северян, поднял кувшин с остатками вина и опрокинул его себе в рот. Мутно-красная жидкость потекла по его заросшим жестким черным волосом щекам, закапала на ворот туники и на пол.

– Если ты хотел выпить, – поднялся со своего места Бьерн, – тебе стоило попросить, как водится между учтивыми людьми. Я не жаден.

Аварец захохотал и со всей силы хватил кувшином по столу прямо перед варангом. Глиняные осколки полетели вокруг, а остатки вина залили стол и кровавыми пятнами легли на светлую тунику Бьерна.

Верно, еще и осколки не успели упасть на пол, как варанг, выхватив скрамасакс, пригвоздил руку аварца к столешнице. Хлынувшая кровь, смешиваясь с брызгами вина, хлюпнула на стол.

– У нас на Севере не любят невеж, – не обращая внимания на ругань и вопли раненого, громко заявил Бьерн. Его товарищи с короткими мечами в руках уже стояли по обе стороны от него.

Мгновение спустя харчевня превратилась в кровавое побоище. Аварцы с леденящими душу воплями бросились на варангов. Все смешалось – мечи, ножи, горящие глаза, разинутые в вопле рты. Стефан, забыв про неприязнь к Бьерну и варангам, с силой двинул скамью торцом прямо под коленки кравшегося за спины противников аварца и готов был уже вступить в бой, когда двери харчевни распахнулись настежь и высокий человек, пригнувшись, прошел в полутемный зальчик.

На нем не было пурпурных сапог, но и варанги, и Стефан сразу же узнали кесаря Александра. Видимо, аварцы, хоть и не были из особо приближенного к покоям императорской семьи отряда, тоже поняли, что перед ними не простой человек. Александру понадобилось всего одно легкое пренебрежительное движение рукой, чтобы все, находившиеся в харчевне, тотчас заспешили к выходу.

– Господин Стефан, останься! – раздалось, когда Стефан был уже почти у выхода. Молодой ромей повернулся и сделал несколько нерешительных шагов к Александру, стоящему в грязной харчевне так же величественно, как и в магнаврском Золотом Триклине. Здоровенный чернокожий раб запер изнутри двери, выгнав прежде оттуда хозяина.

Выйдя из харчевни, аварцы с глухим ворчанием и угрозами разошлись – солнце стояло высоко, над землей висело знойное марево, гасящее любой боевой пыл. Да и грохочущие невдалеке слаженные шаги наводили на мысль о городской страже. Стирбьерн осмотрел свою испачканную тунику и поморщился – ему нравилась здешняя красивая одежда, и за тунику было немного обидно.

– Идем, Бьерн, – потянул его Олаф, опасливо покосившись на закрытую дверь харчевни и на хозяина-армянина, преспокойно чего-то ожидающего. На лице горбуна блуждала неопределенная улыбка, а большие женские его глаза словно заволокло пеленой грез.

– Подождем Склира, – ответил Бьерн, которого не покидало чувство тревоги: про императорского брата ходили самые скверные слухи.

– Идем же! – присоединился Аки. И, чтобы окончательно убедить Стирбьерна, добавил шепотом на северном наречии: – Склира, небось, сейчас делают кесарской шлюшкой. Александр на такое мастер…

Но последние слова имели вовсе не то действие, на которое надеялся Аки – не дослушав, Бьерн бросился к харчевне.

***

– На нем не было пурпурных сапог, – упрямо повторил Бьерн, не глядя на аколуфа. – Я решил, что это простой разбойник, схвативший господина Стефана.

– Ты устроил беспорядки в городе, – рявкнул Аркадос. Эмунд, стоявший с ним рядом, кивнул с суровым видом: положение было не из легких, признать, что Бьерн дрался с императорским братом и убил его раба значило обречь юношу на строгое наказание вплоть до смертной казни. Кроме того, имя Александра, а значит и императора, его брата, будет запятнано навеки – хотя мужеложские пристрастия кесаря и его склонность к насилию ни для кого не были секретом, никогда еще они не служили причиной такого вопиюще откровенного скандала. Только бы успокоить этого тупоголового аколуфа!

– За публичную драку и убийство раба Бьерн Эмундссон получит пятьдесят ударов плетьми, – перебив аколуфа, сказал Эмунд. И украдкой взглянул на Бьерна – тот сперва опешил, а потом чуть усмехнулся, видимо сообразив весь ход мыслей старшего варанга.

Солнце уже клонилось к западу. Не откладывая дела в долгий ящик, во внутренний дворик у Нумер притащили козлы, к которым обнаженного по пояс Бьерна привязали за руки.

Стефан, еще не отошедший от всего случившегося, стоял у одного из арочных входов в Номисмы и кусал губы, видя как раб-хазарин неспеша опробует плеть в руке. Ромей прикрыл глаза, но уйти не посмел – он чувствовал, что обязан присутствовать, хотя, смотря как готовятся наказывать Бьерна, он ощущал себя все более жалким и ничтожным. Перед его глазами снова встала хлипкая дверь харчевни, распахнувшаяся от сильного удара ногой как раз тогда, когда чернокожий громила прижал его животом к столу, а кесарь уже заголял его бедра. И он, Стефан, даже боялся крикнуть – зная, что и без того уже опозорен, опозорен безвозвратно, и поправить уж ничего нельзя.

…– Раз!

Стефан вздрогнул, как будто ударили его. Этому варангу все нипочем, успокаивал он себя – северяне, говорят, с детства привыкают к порке. Он, конечно, и подумать не мог, что Бьерна пороли первый раз в жизни…

– Два!

Ты, Один, молчи!

Ты удачи в боях… – раздался голос Бьерна, и вслед за ним ропот варангов.

– Три!

…не делил справедливо:

не воинам храбрым…

– Три!

…но трусам победу

нередко дарил ты*

– Четыре!

Считал аколуф на греческом, а Бьерн говорил стихи на языке северян, но Стефан, и не понимая слов, по веселым смешкам и одобрительным кивкам остальных варангов уразумел, что произносимое Бьерном является знаком какой-то особого рода смелости, против которой не смел ничего сделать даже суровый Эмунд. Он смотрел, как одна за одной вспухали багровые полосы на светлой коже Бьерна, как зазмеились кровавые струйки, и слышал как после тридцатого удара голос молодого варанга стал звучать глуше.

А вот другие варанги, стоявшие вокруг, смеялись все более одобрительно – словно произносимое Бьерном было достойно самого глубокого восхищения. Стефан украдкой подошел к одному из них, добродушному увальню Эвальду, и шепотом попросил растолковать то, что говорил Бьерн. Эвальд смерил ромея испытующим взглядом, словно проверяя, а потом сказал, что те строки, которые читает Бьерн – что-то вроде древнего гимна храбрости и дерзости. Более подробных разъяснений не последовало.

Когда наказание закончилось и Бьерна отвязали, произошло еще одно странное событие – во дворик Нумер вошла Ирина, самая доверенная служанка Зои Угольноокой. Нимало не смущаясь тем, что вокруг были одни грубые воины, что только что было закончено наказание, не пугаясь вида крови, она подошла к пытавшемуся отдышаться Бьерну, достала из складок плаща белоснежный платок тонкого полотна и осторожно промокнула окровавленную спину молодого варанга. Тот вздрогнул от прикосновения и, забыв даже о боли, уставился на дерзкую. Но что-то в подвижном лице Ирины сразу его успокоило и, когда служанка аккуратно свернула пропитавшийся алой кровью платок, Бьерн, почти не морщась, сам поднялся с козел.

***

Священный дворец схож с гигантским муравейником – столько в нем сокрытых ходов, тайников и переходов. И мало кто знает все. И мало кто догадывается, что в затерянной бухточке западнее Элефантерия, бухточке, берег которой считался проклятым, существует выход из одного из бесчисленных подземных коридоров дворца.

Был ли он сделан некогда по велению самого Константина Великого, чтобы басилевс мог иметь еще один тайный доступ за черту Города, или же был прорыт позднее, при каменноликом суровом Юстиниане – никто этого не знал. Да и некому особенно было знать – потому что ведающих о проходе было не более, чем пальцев на одной руке. А знающие не удивлялись тому, что прекрасная угольноокая Зоя часто проходила по этому темному, как сам Аид, ходу. Проходила, выходя из осыпающейся земляной норы, полускрытой зарослями дикого винограда. Козьей тропкой спускалась вниз, в закрытую со всех сторон бухточку, туда, где среди темного плюща белели развалины языческого храма, построенного в незапамятные времена, когда сюда приплывали еще не даже ромеи, а эллины.

Никита, безбородый, с мягким округлым лицом, припухшим и бледным нездоровою белизною, сопровождал свою госпожу, закутанную в темный мафорий, до самого храма. Там, где когда-то был портик, а сейчас беспорядочно громоздились обломки колонн, он остановился.

– Будь тверда, госпожа! – прошелестел Никита. – Богиня любит сильных.

Танцующая тень скользила по остаткам пола наоса, проглядывающим сквозь жесткую, выгоревшую на солнце траву. Вечерело, бухта, закрытая с запада холмами с высокими кипарисами и зарослями можжевельника, превращалась в чашу плещущегося сумрака, у края которой кровавым багрянцем дышало освещенное закатным солнцем море.

Треск пламени оживил мрачные руины наоса. От возжженного светильника потек томный аромат фимиама, и потек вместе с ним, и слова древнего как сами эти руины гимна заметались среди обломков и капителей колонн, едва белеющих в сумраке, словно головы казненных.

Рея-владычица, ты многовидного дщерь Протогона!

Лев-быкобоец впряжен в святую твою колесницу,

Звонкая медью, ты любишь неистовства в громе тимпанов,

Матерь Зевеса, владыки Олимпа, эгидодержавца.*

Зоя, прозванная Угольноокой, родственница преподобного Феофана Исповедника, закончившего свои дни в скорбях и гонениях, была источником самых темный, жутких и невероятных слухов. О ней в Городе шептались, что она язычница, что купается в крови юношей, которую те отдают добровольно, что она тайными волшебными средствами поддерживает свою нечеловеческую красоту – красоту, сразившую даже благочестивого императора. Невозможно праведной женщине быть столь прекрасной, говорили в Городе, не мог Господь одарить грешную жену такой красотой. Но Зоя никогда не вела себя вызывающе и всякий раз появлялась на службах в храме Святой Софии, потому даже самые ярые ее ненавистники могли только шипеть по углам.

Немногие видевшие Зою вблизи утверждали, что она необыкновенно схожа обличьем с Евдокией Ингериной, матерью нынешнего императора, с этой властной распутницей, которая была любовницей Михаила, прозванного Пьяницей, стала затем женой его царедворца, друга и будущего убийцы, Василья из Македонии. Шептались, что император Лев не был сыном Василья, оттого меж ним и отцом всегда была ненависть. Впрочем, в Священном дворце ненависть между отцом и сыном не была чем-то невероятным.

Любы тебе среди гор завыванья ужасные смертных,

Рея воинственно шумная, с мощной душой, всецарица,

Ты первородица, лгунья, спасаешь и все очищаешь

“Пошли мне сына, великая грозная Богиня-Мать! Пошли того, кто сможет одарить меня сыном. Дай мне свой знак!” Звезда Белой Змеи – ее звезда – готова соединиться с таинственной бело-голубой звездой, которую арабы именуют “Пуп Коня” – несущей власть, предвещающей рождение порфирородного чада. Так сказал Никита, проводивший короткие летние ночи в наблюдениях за звездами, счислении их движения, изучении и толковании их соединений, расхождений и сочетаний. Если она, Зоя, пропустит нынешнее благоприятное время – воспоследующее за тем сочетание звезд указывает на утрату власти, на уход и тихий закат.

И потому пляшут тени на руинах, и отзвук гимна повторяет все более дикие и свободные движения гибкого тела, все бешенее хлещут по плечам черные космы распущенных волос.

Рея воинственно шумная, с мощной душой, всецарица…

Она, Зоя – верная последовательница великой Богини, она не вынесет тихого заката.

Уже почти стемнело, и желтый столб от восшедшей Зевесовой звезды*** уже упал на воду потемневшего моря, когда Зоя поднялась с колен, приходя в себя после экстаза молитвословия. Трава шелестела под легкими шагами. Шаги замерли – ни Никита, ни служанка не решались зайти в наос храма, пусть даже он лежал в руинах. Зоя вышла в разрушенный портик.

– Госпожа! – взволнованный шепот Ирины был сейчас для Зои сладчайшей музыкой: она увидела в руках служанки лоскут белой ткани, до половины пропитанный кровью, и сразу поняла, что это означает.

– Богиня-мать услышала тебя, прекраснейшая! – нараспев проговорил Никита. Держа одной рукой факел, он подал Зое серебряную чашу, в которой глухо плескалась белесая жидкость. Угольноокая взяла из рук служанки бело-багряный лоскут и погрузила его в чашу. Белесая жидкость заиграла оттенками розового, опаловыми отблесками, принимая в себя кровь, пропитавшую ткань.

– Благодарю тебя, Великая Матерь Рея! – Зоя вытянула обе руки с чашей, будто предлагая напиток черному небу. Затем пригубила получившийся напиток и отдала чашу Никите со словами:

– Приготовь теперь же свое зелье.

И, обернувшись к Ирине, добавила повелительным тоном: – Ты приведешь его послезавтра, после заката. Знаешь, куда привести.

Служанка послушно кивнула и скромно опустила глаза. И конечно ни Зое, ни Никите не удалось заметить, что глаза Ирины вспыхнули разными огнями – правый зеленым, как изумруд, а левый золотою искрой в бездонной бархатной черноте.

Комментарий к 9. Алое на белом

* – “Перебранка Локи”

** – из орфического гимна в честь Реи, перевод О.В.Смыки. Рея (или Рея-Кибела)– богиня фригийского происхождения, считавшаяся у греков дочерью Урана и Геи, супругой Кроноса и матерью Зевса, Геры, Аида, Посейдона, Деметры и Гестии. Когда Кронос проглотил своих старших детей, Рея Кибела, по преданию, переселилась на остров Крит, и здесь поклонение ей слилось с культом азиатской богини земли, которую чествовали неистовыми оргиями.

*** – Юпитер

========== 10. Зерна от плевел ==========

В храме святой Софии закончилась служба. Мозаики, с такой заботой и тщанием восстановленные патриархом Фотием, таинственно мерцали в свете свечей – день был облачным и хмурым, и льющийся в окна свет дня был скуден и сер. Было в мерцании мозаик что-то печальное, тихое, таинственное и подавляющее собственную волю. И это ощущение не оставило императора вплоть до середины дня, когда все необходимые церемонии были завершены, большие врата Хризотриклиния Магнавры закрылись, и Священный дворец смог зажить своей внутренней, личной жизнью; ослабли тиски церемониала и можно было снять жесткий шитый золотом скарамангий, утереть пот и облачиться в легкую простую одежду.

Снова был разговор с патриархом. Николаю всегда было очень легко поколебать хрупкое душевное равновесие басилевса Льва, особенного когда император, как сегодня, был болен. Патриарх, словно бы невзначай, напомнил, что у болгарского царя есть прекрасный наследник, равно как и у агарянского халифа. Подтекст речей патриарха был ясен басилевсу – если у императора нет наследников, надо укреплять власть другими путями. К примеру, выгодным замужеством единственной дочери и более тесным союзом с латинянами.

– Халифу не возбраняется иметь много жен, – поддел патриарха Лев.

– Но богохранимому императору не возбраняется смирять гордыню, – парировал Николай. – И смиренно просить Господа даровать ему наследника.

Лев промолчал. И так уж Зоя, угольноокая Зоя стала часто уединяться в одной из часовен Священного дворца – Лев еще слишком хорошо помнил свою первую жену, набожную Феофано, рядом с которой его пробирала дрожь, у которой ноги и руки были холоднее льда. И сегодня утром, видя лицо Зои, бледное после бессонной ночи, с темными кругами вокруг прекрасных черных очей, Лев ощутил себя жалким и беспомощным. Мысль о недавней желудочной хвори, из-за которой он несколько дней пролежал в постели, усугубляла это ощущение. Если не станет его – что станется с Анной? И с Зоей. И с Империей…

Милая, храбрая и стойкая моя Зоя, с нежностью думал Лев, вспомнив ее вымученную улыбку в ответ на то, как он пенял ей за проводимые на молитве бессонные ночи. И кроток был ее ответ – что на все Божья воля, и что она надеется на помощь Пресвятой Богородицы, которой неустанно молится о ниспослании императорского наследника в ее недостойное чрево. И как стойко Зоя противостоит наветам и клевете, окружающим ее – то ее называют язычницей, то распутницей, то шепчутся о ней, как о стороннице богомильской ереси.

Зоя ожидает меня, подумал Лев, и, не обращая внимания на затолпившихся вслед за ним кандидатов и соматофилактов, поспешил в покои Дафны, где он поселил Зою.

Угольноокая действительно ожидала его. И действительно думала о том, как родится у нее крепкий, красивый наследник. У него будут ее черные кудри, а стать и силу пусть унаследует он от своего отца. Настоящего отца. Зоя позволила себе улыбнуться и лениво провела пальцем по своему горлу и вниз, к ложбинке между крепкими упругими холмиками груди. Она хороша! И тот, кто сегодня был с ней, сполна оценил ее красоту – как он был ненасытен, как стискивали ее бедра его сильные руки, как она плавилась в объятиях… Конечно, ни о какой любви тут и речи быть не может, твердо сказала себе Зоя. И снова улыбнулась, вспомнил светлые глаза, лихорадочно взблескивающие в сполохах светильников, отливающие старым золотом волосы, неожиданно мягкие (а ей казалось, что они должны быть жесткими как грива дикого коня), напрягшиеся мускулы и блестящие на них бисеринки пота, которые она сцеловывала уже после того, как оба они, утомленные, разомкнули объятия и лежали рядом.

Хорошего понемножку, подумала Зоя, невольно сравнивая узкоплечую тонкую фигуру вошедшего в ее покои Льва с тем, кто был у нее сегодня ночью – высоким и крепким, с повадками вышедшего на охоту хищника. Когда она ощутит под сердцем дитя, с тайными встречами будет покончено. Это не более чем торговый союз – отчего бы красивому молодому мужчине не помочь красивой женщине? С пользой и удовольствием – в том, что она весьма искусна на ложе, Зоя никогда не сомневалась.

– Ты нездоров, государь, – мягко сказала она тяжело опустившемуся в кресло Льву. – Я прикажу позвать лекаря, а ты сейчас же ложись.

– Завтра прибудут послы хазарского кагана, надо будет принять… полный церемониал, – силы покидали императора, он с помощью слуг улегся на ложе и в изнеможении закрыл глаза. – Это пройдет… я съел слишком много смокв за ужином. Спасибо, милая. И позови ко мне мою дочь.

– Отдыхай, – размягчая строгость улыбкой, приказала Зоя. – Я пошлю за августой.

***

Может, я тоже выгляжу смешно, когда он учит меня метать ножи, подумал Стефан, наблюдая за старательно царапающим грифелем доску Бьерном. И уж во всяком случае, он, Стефан Склир, выглядел много нелепее в той харчевне, где кесарь собирался… Стефану была гнусна сама мысль о том, что собирался сделать с ним кесарь Александр – потому он поскорее перелистнул страницу большого кодекса, выбранные строчки из которого диктовал.

Даже удивительно, сколь мало понадобилось им усилий, чтобы стать если не друзьями, то хорошими товарищами. И Бьерн оказался совсем не тем варваром и дикарем, каким он казался некогда Стефану – более того, варанг был достаточно умен и проницателен. Однако Стефан заметил, что в некоторых случаях Бьерн будто бы бросает предпринимать усилия изменить судьбу, повернуть ее к своей выгоде – судьба для северянина была чем-то живым, вполне осязаемой и определенной силой, которой иногда не нужно или же нельзя противостоять.