Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Хотя Бьерн и считал могучего громовержца своим покровителем, но относился к нему без того трепета, с которым относились к своему богу христиане. Однако слова Тора ударили именно туда, где теплилось беспокойство, старое и непроходящее – то самое, которое заставляло его когда-то очертя голову бросаться на врага, вести драккары даже в грозу и бурю, снова и снова испытывать себя и свою удачу. И когда прошел слух, что войско идет под Германикию*** сражаться с арабами, а император решил вместе с основным войском отправить туда и большую часть отряда варангов, Бьерн не колебался ни мгновения.

Эмунд сперва и слышать не хотел о том, чтобы отослать Бьерна с отрядом. Но по дворцу поползли нехорошие слухи, которые могли навредить и принцессе, и императору, поэтому он не мог не признать, что сейчас временное отсутствие Бьерна было бы как нельзя более уместно.

– Тогда займись снаряжением, – коротко бросил Эмунд. – Пойдешь во главе отряда. Можешь не нести сейчас службу телохранителя.

В последний вечер перед отбытием Бьерна вызвал тот самый слуга-евнух, который часто сопровождал принцессу на прогулках в город.

– Велено передать тебе, господин Биорн, – сказал он коротко, коверкая, как многие ромеи, имя варанга. И протянул Бьерну золотой медальон на прочном витом шнуре. Стирбьерн узнал этот медальон сразу же – с ним не расставалась принцесса. Однажды зашел разговор об армянах и их обычаях, принцесса рассказывала многое из того, о чем знала от матери, армянки по крови. Говорила и об этом старинном медальоне, на котором стоит знак солнца с лучами в виде змей, а на обратной стороне его изображен крылатый ангел с копьем. И отец Никон попросил дозволения взглянуть на медальон. Тогда Бьерн успел хорошо рассмотреть его.

– Это медальон матушки, – сказала тогда Анна, принимая обратно дорогую ей вещь. – Она отдала его мне, когда мне было пять и я сильно заболела. Сказала, что вещие солнечные змеи меня вылечат.

И вот теперь этот медальон был в его ладони. Бьерн ощутил, что металл медальона тепел, словно его долго держала горячая рука.

– Отдай вот это взамен, – сказал он, снимая с себя амулет с молотом Тора.

Комментарий к 11. Два амулета

* – в Византии – корона императора и августы

** – одна из высших придворных должностей

*** – совр. город Кахраманмараш в Турции

========== 12. Войско возвращается ==========

К концу бежал душный и сухой август, когда по всем коридорам и переходам Священного дворца зашелестела весть о том, что государь просил патриарха повелеть открыть ковчег с одной из величайших святынь столицы – поясом Пресвятой Богородицы. Эта реликвия вот уже пять веков хранилась в часовне при Халкопратийском храме.

– Угольноокая, никак, жаждет стяжать славу Феофано, – шептались кубикуларии, намекая на первую супругу басилевса, которая была причислена к лику святых и теперь прославлялась как святая блаженная царица в храме, построенном императором в ее честь.

– Для этого ей надо бы прежде… умереть, – сказавшая это сразу опасливо заозиралась, а слушавшие зашикали на нее: у стен Священного дворца ушей было предостаточно.

– Зое было сонное видение, что она исцелится, когда возложен будет на нее пояс Приснодевы…

– Да разве Зоя хворает?

– Говорят, одержима нечистым, – едва слышно прошептала одна из кубикуларий и истово перекрестилась.

“От того нечистого, которым одержима Зоя, не поможет и пояс Богородицы”, – подумал кесарь Александр, которому в тот же день было рассказано о ходящих по дворцу слухах. Власть – вот имя нечистому. И с самим кесарем этот нечистый был неплохо знаком.

Но пока Зоя не родит императору наследника, ее можно в расчет не брать. Александра гораздо более тревожило то, как много участия в делах стала принимать юная августа. Дочь императора была коронована, как долго считал кесарь, лишь только для того, чтобы участвовать в тех церемониях, которые требовали присутствия государыни. И он привык считать ее всего лишь куклой в императорской стемме.

Однако теперь брат, очевидно, совершенно выжил из ума – он все более вводил Анну в управление огромным и сложным механизмом Империи. Кесарь забеспокоился, и даже привычное разгульное житье перестало приносить ему удовольствие.

***

В конце августа в часовне Агиа Сорос при Халкопратийском храме патриарх торжественно отверз закрытый более пяти веков ковчег. И пояс был возложен на смиренно преклонившую колена Зою. Лев, горячо молившийся об исцелении, все же не мог отделаться от мысли, что Зоя была чудно хороша несмотря на строгий трехдневный пост. Ее не портили даже побледневшее лицо и темные круги под глазами. Она шептала молитву, а потом сложила руки на груди и замерла. И Льва поразило это мягкое, новое движение – Зоя была сейчас теплой и бесконечно дорогой тайной.

Сама же Зоя ни о чем таком не думала. Она повторяла про себя имя древней темной богини, которой поклонялась, и думала о маленькой жизни, крепнувшей в ее чреве. Думала о том, что ее неодолимо тянет к мясу и хлебу, а мудрый Никита говорит, что это несомненный признак, что будущее дитя – мальчик. Мальчик, сын… император. Думала Зоя и о том, кто заронил в нее животворное семя, породившее сладостный всход – и представляла его в гуще жаркой битвы. И один раз даже обратилась к всесильной Рее-Кибеле с моленьем о том, чтобы настоящий отец ее ребенка вернулся живым из-под далекой Цезарии Германикеи.

Патриарх, закончив молиться, торжественным и неспешным движением снял пояс с женщины. Свечи в часовне затрещали и вспыхнули ярче, Зоя бессознательным жестом приложила ладони к животу и все присутствующие оживились. А на лице императора Льва засияла все более крепнувшая надежда.

***

В Цезарии Германикее войско стратига Андроника Дуки сошлось с арабским войском, осадившим крепость на высоком искусственном холме в самом сердце города, вокруг которого щерились отроги хребта Восточный Тавр.

Увидев войско ромеев, арабы отхлынули от города и стали лагерем у дороги, идущей на северо-восток. Догадавшись, что они ожидают подкрепления с той стороны, стратиг принял решение отправить большой отряд воинов с тем, что бы заманить это подкрепление в узкое ущелье Пасть, неподалеку от города. Варанги, которых отправили в засадный отряд, должны были ударить в спину арабам, когда все их войско окажется в ущелье.

“Однако Бьерн Эмундссон, поставленный во главе отряда, проявил своеволие и бросился в бой, не дожидаясь приказа…” – писал в донесении стратигу командир ромейского отряда, отправленного для перехвата подкрепления. Командир не написал, что Бьерн Эмундссон первым заметил – арабы оказались вовсе не глупцами. Они отправили часть воинов по козьим тропкам, проходящим над ущельем, с тем, чтобы те ударили на ромеев сверху. Кинувшись со страшными воплями на арабов, варанги вынудили их всей массой повернуть назад и оттянули на себя все войско. Отряд в четыреста человек сдержал натиск более чем трех тысяч арабов, пока остальные воины ромеев бросились в ущелье и, сами став теперь засадным отрядом, полностью уничтожили подкрепление.

“– Gloria victoribus”* – пробормотал стратиг Андроник Дука, получив это донесение. В славной битве под Германикеей погибло больше двух третей отряда варангов. И он, Андроник, будет лично просить государя, чтобы чудом уцелевший Бьерн Эмундссон был возведен в звание протоспафария.

***

– Сейчас, наверное, раку уже закрыли. И снова святыня уснула на сотни лет, – мечтательно произнесла Анна. Она села на широкий мраморный подоконник и облокотилась спиной об уходящую стрелой вверх арку оконного проема.

– Как твой отец мог допустить подобное кощунство? – Феодора встала с низкого кресла. – Все в Городе говорят, что Зоя язычница – и вдруг она требует возложить на нее…

– Но разве не могут язычники обратиться? – мягко, нисколько не сердясь, ответила Анна. Она гибко потянулась, заведя руки за голову. – Смотри – вон там Бычий рынок. А вон там, за морем, наши азиатские фемы.

Окно выходило в сад, и где-то за ним, за грядой доцветающих роз и померанцевых деревьев были беломраморная набережная и дальше плескались изумрудно-голубые воды Пропонтиды.

– Оптиматы, Букелария, Каппадокия… – пробормотала Анна.

– Как ты можешь сейчас повторять географию? – изумилась Феодора. Анна бросила на нее рассеянный взгляд и снова отвернулась к окну.

– Оптиматы, Букелария, Каппадокия… Горы Тавра… Вчера прибыли гонцы – Господь даровал Андронику Дуке победу в горах Тавра. Германикея наша, агаряне разбиты. Разбиты, Фео!

Анна соскочила с подоконника и, схватив подругу за руки, закружила по комнате. Не удержавшись на ногах, Феодора упала, сшибив табурет и больно ударившись. В дверь тотчас же заглянули встревоженные Стефан и Эвальд, которого поставили телохранителем августы на время отсутствия Бьерна.

– Фео, больно? – торопливо говорила Анна, ощупывая предплечье, за которое держалась подруга. – Да ничего не случилось, вон! – крикнула она телохранителям. – И дверь закройте!

– Да я не кувшин, даст Бог – не разобьюсь, – через силу улыбнулась Феодора, потирая плечо. – Что это у тебя?

В вырезе туники принцессы вместо круглого медальона виднелся странный амулет, похожий на перевернутую τ, подвешенную за ножку на прочном шнурке.

– Это… это так, пустяк. Это ничего, – сбивчиво забормотала Анна, поспешно отвернувшись и стягивая тунику у горла. – Это мне Эмунд дал.

– А где твой медальон? – продолжала допытываться Феодора.

– Да… – Анна покраснела, щеки ее вспыхнули цветом майской розы. Она встала. – Кто дал тебе право допрашивать августу Ромейской империи? Ты можешь спрашивать меня только тогда, когда я тебе дозволю.

Анна говорила сейчас так же, как говорила с послами – негромко, но каждое слово казалось пущенным твердой рукой смертоносным дротиком. И взгляд ее стал жестким и пронизывающим. Феодора опустила голову.

– Нижайше прошу простить меня, государыня, – пробормотала она едва слышно. – Осмелюсь просить позволения…

– Ступай, – дрогнувшим голосом, но все так же властно произнесла принцесса. Когда за Феодорой захлопнулась дверь, она упала лицом в подушку и разрыдалась.

***

Слухи во дворце разносятся быстро. И синклитик Феогност, был весьма раздосадован тем, что ему рассказали о племяннице и гневе на нее августы. Он возлагал большие надежды на близость Феодоры к августе Анне – и на тебе, девчонка так подводит его! Посоветовавшись с женой, синклитик решил отослать Феодору на несколько дней к Милите Гузуниат, давно овдовевшей одинокой старухе, которая когда-то была дружна с матерью Феодоры. Сам Феогност Милиту терпеть не мог, но его супруга, пронырливая остроносая Марфа, растолковала мужу, что девочка уже давно просилась пожить у старой приятельницы своей матери, да и старая Милита, с тех пор как Феодора поселилась в Священном дворце, несколько раз говорила, что девушку надо бы вывозить из этого “прибежища разврата и порока”. С последним определением Феогност был согласен, однако предпочел бы видеть племянницу в этом “прибежище” чуть более “порочной” – глядишь, и выгодный жених сыскался бы, или на худой конец знатный покровитель.

В понедельник Феогност сам отвез племянницу в небольшую скромную виллу часах в трех езды от Города, почти скрытую в густой листве олив.

Милита Гузуниат приняла девушку с суровой теплотой, которая строгой и сдержанной натуре Феодоры была много ближе, чем самое горячее и откровенное радушие. Все здесь отзывалось Феодоре, все было ей хорошо – и долгое вечернее правило, которое Милита вычитывала перед образами, и даже то, что самыми преданными слугами старухи были павликиане, которых она спасла в свое время от костра.

– Господь заповедал нам милость, – кратко сказала Милита на робкий вопрос девушки. – Они верят по-своему, и только Господь на небе скажет нам, чья вера истинна. С тех пор, как скончался Феодор, гордыни-то у меня поубавилось.

Она опустила голову, старческое сухое лицо стало совсем темным. Феодора подумала, что ее собственное горе – ничто в сравнении с горем этой старой, но такой сильной женщины. Утрата единственной близкой подруги – ничто в сравнении с горем матери, пережившей единственного сына.

То, что Анна августа, и польза от пребывания рядом с ней не имело для Феодоры никакого значения. Анна была для нее прежде всего подругой, с которой можно всегда быть вполне откровенной. Наверное, так Господь смиряет мою гордыню, подумала она. Наверное, она не должна была забывать, что между ней и порфиророжденной дочерью государя пролегает непреодолимая преграда, глупо и грешно было столько лет стараться эту преграду не замечать.

О единственном сыне Милиты Феодора слышала только вскользь – мать почти боготворила его и после скоропостижной смерти словно ушла от мира. Феодоре хотелось спросить, отчего Милита не удалилась в монастырь после смерти своего сына, но она так и не решилась.

На следующий день Феодора был призвана в личные покои Милиты, более напоминавшие монашескую келью. Там хозяйка обстоятельно расспросила девушку о ее жизни во дворце. Об августе Милита спрашивала мало, однако в рассказе Феодоры Анна – милая, умная, горячая Анна – и без того занимала главное место.

Так прошло несколько дней. Феодора никогда еще не была так спокойна и умиротворена – старшая сильная женщина, в которой ей смутно чудилась никогда не виденная мать, была строга, но жизнь в ее доме была гораздо спокойнее и ровнее, чем пребывание в Священном дворце. Здесь не было будоражащих раздумий, здесь все двигалось по раз и навсегда установленному распорядку. Ровно и мерно шумели за окном старые оливы.

– Не дело тебе бросать душу человеческую на съедение нечистому, – сурово изрекла Милита, когда Феодора наконец рассказала про вышедшую ссору с августой. – Если ты думаешь, что принцессу Анну борет бес – твой долг христианки подать ей руку помощи. Или же обратиться к тому, кто руку мог бы подать.

Феодора едва не вскочила – отец Никон, отчего она сразу не пошла к нему? Он мудр, учен, и Анна его слушает. А она, Феодора, так упивалась своим горем, что даже забыла об отце Никоне… И после этого она еще считает себя христианкой, и собирается принять постриг!

– Не люблю я ученых монахов, – услышав ее горячие сетования, отрезала Милита. – В их душах бесовская прелесть пускает корни слишком уж легко. Иоанн Морохарзиан – на что учен был, даже Грамматиком прозван, а впал во грех и стал во главе борьбы со святыми иконами. И, яко древний Ианний, стал изводить и мучить исповедников истинной веры. А Лев из Киликии, прозванный Математиком? Отрекся от веры истинной, едва агарянам не передался.

Феодора молчала, в душе ее происходила тяжелая борьба. Она любила науку, любила учиться, любила слушать тихий неспешный рассказ отца Никона, но и ее страшила порой та легкость, с которой тот обращался с самыми острыми и тонкими вопросами богословия. За этой легкостью легко теряется твердость веры. Легко задающий вопросы, вертящий мысль в жерновах логики, испытывающий ее огнем и водой доказательств мог вовсе зайти далёко. А в словах Милиты была надежная каменность, которой Феодоре так не хватало.

– Много греха, много прелести ныне даже и в обителях, – продолжала Милита. – Не всем под силу твердость Феодора Студита, Игнатия и иных исповедников и мучеников. Однако меня, грешную, сподобил Господь вести духовное общение со святым старцем Нектарием, И отец Нектарий вскоре хочет удостоить своим посещением обитель во имя Сорока Святых Мучеников Севастийских – ты, верно, видела ее, когда ехала ко мне. Это совсем рядом. А вместе с отцом Нектарием прибудет дивный образ Богородицы Троеручицы, писанный еще во времена первых иконокластов, при Льве Исавре. Поди к принцессе, повинись, смиренно повинись и увещевай ее прибыть и пообщаться со старцем, и к образу святому приложиться.

– Госпожа Милита, да ведь не позволит ей государь! – воскликнула в отчаянии Феодора. – И Эмунд ее не отпустит.

– Оттого и скорби, что много вокруг принцессы нехристей, – наставительно проговорила старуха. – Да милостив Господь! Молись! Молись, Феодора, моли Вседержителя Творца управить, ибо нет для Него невозможного.

Феодора простояла на молитве в отведенной ей комнате почти до рассвета. Она молилась так истово, как не молилась, верно, с детства. Молитва поглотила ее и, конечно, удаляющийся стук копыт где-то за оливковыми деревьями не мог ее отвлечь.

И кесарь Александр, получивший глубокой ночью послание от Милиты Гузуниат, тоже вознес благодарственную молитву. Она была совсем не долгой, но горячей и вполне искренней. Он молился о победе над теми, а вернее – той, которая вдруг встала на его пути к власти.

А сама Милита сидела в комнате-келье, костлявые ее пальцы сжимались и разжимались на поручнях жесткого кресла, а глаза горели совершенно безумным огнем. Она вспоминала своего сына, единственного сына, единственное живое существо, которое она любила. И ту, которая стала причиной его гибели. Она так долго ждала, ждала как ждет в засаде терпеливый и опытный хищник. И вот теперь удача забрезжила сквозь окружавшую Милиту непроглядную тьму. Но цвет этой удачи был багрово-алым цветом крови и ненависти.

***

– Прости, Фео, родная, я сама не знаю, что на меня нашло! – бросилась к подруге Анна, едва Феодора вошла. – Я так тосковала по тебе, я… Прости?

Феодора конечно же простила ее. Анна сейчас словно раскачивалась на быстрых качелях, которые несли ее то вверх, в радость, то вниз, в печаль.

– Войско Андроника возвращается от Германикеи и скоро будет здесь, – говорила она.

– Ты все еще думаешь о нем? – забыв о своей увещевательной миссии, спросила Феодора. Анна едва заметно кивнула.

– Иногда я так радуюсь. А иногда думаю… Ведь я августа, Феодора. Я августа ромеев, а он…

– Тебе не кажется, что государь, твой отец был бы счастлив, если бы ты обрела себя в счастливой семье? – осторожно спросила Феодора. – Негоже женщинам заниматься мужским делом. А господин Алексий – боюсь, я была слишком сурова к нему. Теперь он в войске победителей, он сражался.

– Алексий? – точно очнувшись, произнесла Анна. – А при чем тут Алексий?

Феодора с трудом подавила испуганный вскрик – только сейчас она поняла, кого Анна имела в виду. И тут же все, сказанное старухой Милитой, ожило в ее памяти. Она принялась с жаром доказывать, сколь необходимо Анне успокоение, равновесие ее внутренних весов, и что общение со святым старцем способно принести августе истинное утешение.

Анна слушала молча, потом взглянула на подругу со слабой улыбкой.

– Я попрошу отца отпустить меня.

Императору сейчас было не до просьб дочери, он выслушал ее весьма рассеянно и сказал, что, если Эмунд не станет возражать и признает это безопасным, Анна может ехать. Но Эмунд неожиданно встал намертво. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не появился кесарь. Он преувеличенно смиренно испросил у августы позволения говорить (Анна сразу оробела от подобного шутовства) и сказал, что был у императора, и что тот считает необходимым для духовного здоровья августы съездить в монастырь имени Святых Мучеников Севастийских и побеседовать со старцем Нектарием.

– И не дело язычника вставать на пути столь благочестивого намерения, – презрительно бросил он Эмунду.

Комментарий к 12. Войско возвращается

* – (лат.) слава победителям

========== 13. Пламя и черная ночь ==========

Тонконогие хрупкие лошадки, которых захватили у арабов, были очень красивы. Вот только ехать на них было не слишком удобно даже Олафу, который среди оставшихся в живых варангов был самым низкорослым. Поэтому доставшихся ему двух арабских жеребчиков Олаф попросту навьючил и повел в поводу, а во время плаванья через Пропонтиду неустанно следил за ними. Всю дорогу до столицы Ромейской империи Олаф разглагольствовал о том, как подарит одного жеребчика хорошенькой вдовушке купца, а второго продаст. Впрочем, к Стирбьерну Олаф с такими разговорами не лез, несмотря на их приятельство – тот стал уже не просто негласным вожаком молодых варангов, назначенным в командиры авторитетом Эмунда, а признанным всеми главой отряда, подтвердившим свое верховенство в бою.

Стирбьерн ехал молча, старательно избегая раздумывать о том, что ждет его в Городе. Потому что думать об этом было одновременно и сладко, и мучительно до боли. Да что там – он не смел признаться самому себе, что мысли о принцессе Анне не покидали его даже во время боя. Когда их отряд рубился с все прибывающими силами арабов, а сам он вдруг обнаружил, что остался один посреди врагов и трупов своих товарищей – можно ли было объяснить только коротким помрачением рассудка пригрезившийся ему посреди смертельно-яркого выжженного солнцем неба изумрудно-морской взгляд? И отчего тогда несущиеся на него двое арабов вдруг взвыли и закрыли лица руками? Уже после боя один из варангов клялся, что видел, как амулет на груди Стирбьерна ярко вспыхнул, ослепляя врагов, а над головой молодого вождя варангов показался рыжебородый великан, в котором только глупец не признал бы Тора-громовержца. Но сам Стирбьерн не слишком в это поверил.

После переправы через Пропонтиду до Города оставалось уже всего ничего. Стратиг Андроник остановил армию на привал за стенами Константинова города – он хотел, чтобы люди привели себя в надлежащий порядок, а перед рассветом выступили, вошли в столицу через Вторые военные врата и прошествовали по Триумфальной дороге настоящими победителями.

Устраиваясь на отдых и ожидая ужина, Стирбьерн не обратил внимания на одинокого запыленного всадника, подлетевшего к лагерю на сильном галопе со стороны ведущей в Город дороги. А спустя короткое время его вызвал к себе стратиг.

Андроник невозмутимо сидел в шатре на низенькой скамеечке, поглощенный чтением доставленных ему посланий. А рядом с ним с явном нетерпении сидел Стефан Склир. Когда Стирбьерн вошел, Стефан вскочил со своего места и кинулся прямо к варангу.

– Собирайся, Эмунд вызывает тебя в столицу! – голос Стефана дрожал. – Не мешкай, дело срочное!

– Ты позволишь мне отбыть, господин Андроник? – обратился Стирбьерн к военачальнику.

– Ступай, ступай, – не глядя на Стирбьерна, махнул рукой стратиг. Пряча усмешку, варанг вышел вслед за Стефаном – каким бы способным воеводой ни был Андроник, все же он не в меру самолюбив, и чем менее в войске людей, посягающих на славу победителя арабов, тем это более на руку стратигу.

Стоило им отъехать от лагеря, как со Стефана слетело даже то зыбкое спокойствие, которое ему с трудом удавалось сохранять прежде. Он пришпорил коня, и Бьерну не сразу удалось его догнать.

– Августу Анну похитили… – на скаку крикнул Стефан, не опасаясь теперь чужих ушей. – И кубикуларию… Феодору… А Эмунд захворал… совсем плох, мы можем не успеть…

«Анна!» – отдалось в ушах Стирбьерна. Эмунд плох… чем-то зловещим, темным и жутким повеяло от этих слов.

Они въехали в Город уже по темноте, стражники едва их пропустили. Предчувствие не обмануло варанга – Эмунд лежал в своей кубикуле в казарме Нумер, жалкое помещение для хёвдинга, подумал Стирбьерн. Эмунд был бледен, но выглядел не таким уж больным, однако суровое и озабоченное лицо Никона, который сидел у постели варангского вожака, дало понять, что дела Эмунда плохи.

– Успел… – выдохнул Эмунд, когда Бьерн вошел. – Садись… у меня мало времени. Все вон! – скомандовал он на языке северян. – Уйди, отче, – добавил мягче по-гречески, обращаясь к Никону.

– Слушай внимательно… – Эмунд схватил запястье Бьерна и стиснул похуже клещей. Молодой варанг поморщился – рука Эмунда была почти ледяной. – Принцессу похитили люди безжалостные и беспощадные. Они не станут просить выкуп, им это ни к чему. Они мстят… И кесарю это только с руки. Он уговорил императора отпустить ее в монастырь… к старцу. Он знает… кто это. Меня укололи… женщина в темном мафории… яд…

Голос Эмунда стал заплетаться, но сила, с которой он сжимал руку Стирбьерна, не убавилась. Старый варанг помолчал, словно собираясь с силами, и продолжил:

– Я догадываюсь, кто это, но доказать не могу… Ей мстят за мать… Зоя…

– Любовница императора? – прошептал Стирбьерн, наклонившись к самому лицу Эмунда. Тот покачал головой.

– Зоя Заутца… мать… принцессы… – проговорил Эмунд, и в голосе его Бьерн услышал такую любовь и нежность, какой не мог ожидать от сурового хёвдинга.

– Я поклялся ей, когда она умирала. Поклялся, что буду хранить ее дочь, буду верным стражем ей и императору… Она так его любила… Не думал я никогда, что женщина может так любить. А ведь он… трус и дохляк, и всегда был трусом. И смерть Зои… за ее смерть никто не ответил… он боялся, что придется мстить брату… Мы с ним повязаны кровью, – Эмунд шептал теперь так тихо, что Бьерн едва разбирал слова. – Это я избил Василья Македонянина на охоте… только кости хрустнули… привезли его уже при смерти. Все ради нее, ради Зои – если уж она не могла быть моей, думал я, пусть станет императрицей. И Анна…

– Анна – твоя дочь?.. – таким же шепотом спросил Бьерн. Эмунд снова помотал головой и облизнул губы.

– Нет… я бы желал, чтобы было так, но нет… Зоя и я никогда… Я был лишь ее верным псом. Ее и императора. Говорят, любовь к женщине унижает воина… Вранье! Найди принцессу, Бьерн! Найди!

– Найду, – ответил Бьерн в полный голос. – Клянусь тебе в этом.

Эмунд снова перевел дух.

– Холод… душит… – прошептал он. Холодная рука разжалась. Потом, видимо собрав последние силы, Эмунд заговорил твердо: – Я отрекся от Одина и Тора, я стал христианином по званью. Но умереть я хочу так, как велят воину наши боги… Бьерн!..

Не отвечая, Стирбьерн вытащил из ножен меч и вложил в руку хёвдинга. Тот с трудом удержал рукоять, а взгляд его упал на скрамасакс на поясе у молодого варанга.

– Я хочу умереть от стали, – губы уже почти не слушались Эмунда, тяжелый меч упал плашмя на ложе рядом с теряющим жизнь телом. Стирбьерн, который почти ничего не видел от ризи в глазах, вынул скрамасакс и наослеп вонзил кинжал в грудь старшего варанга. Сталь вошла под ребра как в ножны, Эмунд вздрогнул и вытянулся, глаза его широко раскрылись, а на губах осталась тихая улыбка, какой он никогда не улыбался при жизни. Бьерн отвернулся – никто, даже мертвый прадед, не должен был сейчас видеть его слез.

***

– Мне нужна лодка, – не терпящим возражения тоном приказал Стирбьерн, выйдя из кубикулы во двор, где ожидали оставшиеся варанги, Стефан и Никон. Никто не решился ни возразить, ни спросить о том, зачем понадобилась лодка. Бьерн – это понимали сейчас все – занял теперь место Эмунда.

Лодка нашлась. Тело Эмунда, обмытое, обряженное в лучшие одежды и доспехи, снесли к Юлиановой гавани. Несколько человек отправились за хворостом. Никон, догадывавшийся о смысле всех этих приготовлений, не стал ничего говорить – и Стирбьерн по тому же молчаливому соглашению не воспротивился короткой молитве об усопшем, которую монах сотворил над телом Эмунда уже на берегу.

– Господь простит ему, – отвечая на незаданный вопрос Стефана, сказал Никон, когда варанги положили тело на лодку, обложили хворостом и оттолкнули лодку от берега. Стирбьерн взял из рук одного из варангов факел.

– Пошли, Один, ветер, – начал говорить Аки, и вслед за ним эти слова нараспев стали повторять остальные варанги. – Пошли ветер! Возьми воина в свои чертоги!

Ночной бриз трепал волосы Бьерна и грозил задуть факел. Когда лодка достаточно отошла от берега, Бьерн сильно размахнулся и швырнул факел ей вслед. По тому, как вспыхнул сухой хворост и куски дерева, наваленные в лодку, все поняли, что он попал в цель.

– Один принял воина! – нараспев проговорил Аки. И за ним эти слова повторили остальные. Стефан и думать забыл, что присутствует при языческом обряде – ему вдруг захотелось, чтобы и его после славной смерти в бою проводили верные товарищи и погребли в огненной могиле.

Бьерн, не проронив ни слова, продолжал стоять на берегу, провожая взглядом ярко пылающую лодку. Аки собирался было хлопнуть его по плечу, приглашая на тризну, которой собирались помянуть Эмунда, но вовремя сообразил, что сейчас это может быть небезопасно. Как знать, не овладел ли дух берсерка сыном Эмунда, не общается ли он сейчас с богами, которых почтил, несмотря на все кары, которые грозили язычникам в этом христианском городе.

***

В последнем Аки не ошибся. Когда пылающая лодка почти скрылась из глаз, Стирбьерн ощутил возле себя чужое присутствие и почти не удивился, углядев в свете ущербной луны знакомый острочертный профиль.

– Это было сделано славно, – мурлыкнул Локи, усаживаясь на каменном обломке поудобнее. – А теперь и тебе пора, Бьерн Олафссон.

– Пора? – переспросил Стирбьерн.

– Пора, – торжественно повторил Локи. – Ты попробовал, вкусил того, чего не успел вкусить в той, прошлой своей жизни. А теперь тебя ждет заслуженное место в Высоких чертогах, на пиру и в битве достойнейших и храбрейших.

– Я не могу сейчас вернуться.

Тонкие изломанные брови Локи взлетели в удивлении.

– Ты отвергаешь Вальхаллу, Бьерн Олафссон?

– Я поклялся…

– Ты отвергаешь Вальхаллу и брагу из рук валькирий? – в голосе Локи задрожала насмешка. – И готов вместо Высоких чертогов сойти к Хель?

– Я готов остаться на земле и быть предоставленным своей судьбе, – ответил Бьерн, помедлив. – Что заслужу я, Вальхаллу или холодную обитель Хель, – то ведомо лишь норнам. А если я своим решением прогневал Тора, то, верно, могу рассчитывать на твою помощь, Бог огня?

От хохота, которым разразился Локи, казалось, задрожали воды Пропонтиды.

– Ты всерьез просишь о помощи меня? Меня?! Нет, Бьерн Олафссон, я люблю оставлять в дураках богов и людей, но дуракам я не помогаю. Если ты настолько глуп, что променял вечность в чертогах Одноглазого на земную девчонку – я тебе не помощник. И знай, что Всеотец и твой покровитель Тор проиграли, благодаря тебе, спор со мной – им это придется очень не по нраву.

Бьерн ощутил, как внутри все стало пусто, так же пусто, как в третий день Фирисвеллира, когда стало очевидно, что конунг Эйрик берет верх.

– Что ж, пусть будет, что будет. Никто не знает судьбы. А быть в немилости у Всеотца мне не привыкать – мой дядя обрек ему наше войско.

Последние слова он произносил уже в пустоту – Локи словно растворился в воздухе. Стоявший неподалеку Стефан слышал только голос Бьерна и думал, что тот читает молитву на своем языке. Внезапно варанг сорвался с места и быстрым шагом направился в Город. Сперва Стефан следовал шагах в десяти позади Бьерна, не выпуская его из виду, но когда варанг свернул в переулок, комит понял, что тот направляется в самую небезопасную часть города, в трущобы. Варанг шел так скоро, что Стефан едва за ним поспевал. На маленькой улочке, круто уходящей в гору, все чаще попадались пьяные забулдыги и гулящие девки, изредка на ком-то из бредущих на нетвердых ногах прохожих мелькала одежда получше – такие простофили часто оказывались добычей мелких воришек и другого трущобного сброда.