Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Эти значки… – почти простонал Бьерн и принялся усиленно тереть уставшие глаза. – Если судьбою мне суждено их в конце концов выучить, то мне сужден очень долгий век.

– “Стучите – и отворится”, – процитировал евангелие Стефан.

– “Просите – и дастся вам, ищите – и обрящете”, – с улыбкой закончила его фразу Анна, вынырнувшая вместе с Никоном из маленького книгохранилища при той комнате, где они занимались. – Ты делаешь большие успехи. Что сегодня диктуешь ему, господин Стефан?

– Изречения о красоте, – отвечал комит. – “Статую красит ее прекрасный вид, а человека – достойные деяния его”.

– Моделями ваятелям служат люди, – заметил Никон. – Ваятель лишь увековечивает в мраморе и бронзе прекрасное творение единого небесного Творца. И если душа его натуры черна – это отразится и в творении.

– И наоборот, – с увлечением подхватила Анна, – не может быть черной душа того, кто схож ликом с прекрасными мозаиками в храме Софии.

Никон постарался не показать своего удивления – в тоне принцессы слышалось нечто новое, чего ранее он в ней не замечал. Страсть. И это сравнение с мозаиками Софиийского храма – Никон перебирал в уме всех, кого знал из придворных. Знал он далеко не всех, но словно каким-то наитием возникло перед его внутренним взором прямоносое гордое лицо с изящными чертами, черными миндалевидными глазами – лицо того, чье сходство с одним из изображений Константина Великого замечали многие из женщин, да и некоторые мужчины. Алексий Дука, племянник стратига Андроника Дуки, недавно ставший протоспафарием. Один из самых красивых придворных Священного дворца.

Анна действительно подумала в тот миг об Алексии. Еще прошлой осенью она поняла, что привлекла его внимание – ощутила это тем бессознательным и безошибочным инстинктом, которым наделено большинство женщин. Зимой и весною, однако, Алексий вместе со своим дядей находился далеко от Города, и вернулся совсем недавно. И уже несколько раз она ловила на себе его восхищенные откровенно любующиеся взгляды. Алексий никогда особо не привлекал ее, хотя перешептывания кубикуларий о красавце протоспафарии она слышала не раз. Феодора же относилась к Алексию с таким пренебрежением, словно он был не человеком, а каким-то скользким бессловесным гадом – безобидным, но отвратительным.

Начало лета что-то неотвратимо переменило в принцессе – ей казалось, что сам мир раскрывается ей навстречу, что она обрела способность видеть много больше его красок и слышать много больше его звуков. И часто, сидя в саду на скамье под присмотром безмолвных телохранителей, она вдруг прислушивалась и, как ей казалось, улавливала шорох растущих трав, еле слышный топот ножек крошечных насекомых; и лепестки розы уже не казались ей одного цвета – розового, алого или бледно-желтого, – они переливались десятками оттенков. В сердцевине алой розы она находила лиловые и багряные сполохи, а в запахе душистого розового бутона чудились ей оттенки корицы, лимона и ванили. Она беспричинно радовалась каждой мелочи, близко к сердцу воспринимала каждую мельчайшую невзгоду. Анна взялась помогать Бьерну осваивать чтение и письмо, и именно она вовлекла в это Стефана. Успехи молодого варанга, его изумление собственным умениям и сдержанные похвалы Никона доставляли Анне едва ли не большее удовольствие, чем собственные успехи в учении. Она готова была радоваться всему и грустить ото всего со стократ большей силой, нежели прежде. И даже чужесть всей натуры варанга стала теперь для Анны намного более зримой и даже слегка пугающей – и принцесса словно замкнула в себе ключик дверцы, открывшейся было ему навстречу.

Вся Анна была теперь почти раскрывшимся ночным цветком, с трепетом ожидающим восхода солнца. И вот в этот трепет ожидания вплелись взгляды из-под темных полуопущенных ресниц. И закружили, заворожили Анну, почти лишив ее возможности рассуждать здраво. Алексий был прекрасен и совершенен – и в то же время понятен. Он был своим.

– За внешней красотой, бывает, прячется редкостное уродство души, – неспешно проговорил Никон. Бьерн согласно кивнул, и Анна вспомнила его рассказ о королеве Сигрид. Но эта мысль лишь скользнула по поверхности сознания, не зацепившись.

– Внутреннее уродство всегда проявляется во внешности, так или иначе! – заявила Анна. – В чертах лица появляется жесткость, и в жестах появляется что-то змеиное…

В этот момент Анна осеклась, поняв, что перед ее глазами сейчас предстал образ прекрасной угольноокой Зои. Принцесса не была наивной и прекрасно понимала, что связывает Зою и ее отца. Поэтому ее крайне удивил явившийся кубикуларий Зои, покорнейше просивший августу прибыть к ее царственному отцу в покои дворца Дафны.

– Вавилоняне, чей народ погубило множество грехов, но которые были тем не менее народом мудрым и просвещенным, – неспешно сказал Никон, – говорили так: “Многих сгубила женская красота, ибо любовь красавицы подобна испепеляющему пламени”.

***

Стирбьерн сделал вид, что не расслышал слов Никона, хотя явственно ощутил, как к его щекам прилила кровь. Он подумал было о Сигрид, но фигура жены короля Эйрика быстро уступила место другой – с чуть волнистыми черными волосами и лицом полускрытым темной вуалью.

…Впервые его привела к ней молчаливая прислужница. Однажды вечером, когда Бьерн уже шел в Нумеры, она возникла на его пути будто из ниоткуда. И сказала, что от варанга требуется небольшая услуга одной весьма знатной особе. Конечно, Бьерн ни за что не пошел бы за прислужницей, если бы за темным некрасивым лицом ее не мелькнуло на миг совсем другое обличье – с острыми чертами, проказливой улыбкой и разноцветными глазами: правый зеленый, левый черный.

Его провели полутемными коридорами в небольшой покоец. В нем не было ничего, кроме ковров и подушек на полу да светильника с диковинной фигуркой черного дерева на маленьком столике. Дальше он запомнил только гибкую женскую фигуру, поднявшуюся к нему с подушки, черные волосы, струящиеся по удивительно белым плечам, скрывающую лицо полумаску и платье из какой-то темной волосяной сетки, в которое была одета незнакомка.

– Разорви сеть, воин, – раздался шепот. И прочная сеть в его руках разлетелась на ошметки. Потом… потом ему показалось, что его выводят из кошмара, что ласки незнакомки стирают в его сознании пагубный образ королевы Сигрид, прогоняют его прочь. Куда было Сигрид до этой чаровницы?

С мутной после ночи любви головой он пил из одной чаши со своей неизвестной любовницей обжигающее питье – молочного цвета, но сладкое и ароматное. Счет времени Стирбьерн почти утратил и пришел в себя только тогда, когда, после долгого обратного пути по коридорам и переходам, он, наконец, оказался в мозаичном перистиле, и увидел, что небо начинает по-утреннему розоветь.

Ночные встречи повторялись еще несколько раз, и ни разу Бьерну не удалось увидеть лицо его любовницы. Последняя из встреч была прошедшей ночью – поэтому Бьерну было совсем не до того, чтобы следить за тем, как и что диктует ему Стефан. Он ощущал себя таким усталым, будто единолично втаскивал на берег большой корабль. Кроме того, сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке, видя заботу принцессы.

Эти мысли не покидали Стирбьерна и во время учения, и когда он сопровождал принцессу к отцу, и до самого позднего вечера. Стемнело, Священный дворец погружался в сон, на вахту заступила ночная стража. Бьерн неспеша шел через дворцовый парк к казарме, когда его буквально перехватила давешняя некрасивая темнолицая кубикулария – та самая, что препровождала его к прекрасной черноволосой незнакомке. Варанг не слишком удивился, когда облик кубикуларии словно стал размываться и через миг на ее месте оказалась знакомая тонкая фигурка рыжего Игрока.

– Хорошо играешь, Бьерн Олафссон, – с довольным видом проговорил рыжий. – Попроси своего ромейского приятеля обучить тебя здешней игре в фигуры – уверен, ты можешь преуспеть. Ну да не с тем я пришел. Пришла пора сделать напасть разом на две тавлеи.

Наверное на лице Бьерна явственно отразилось недоумение, потому что рыжий хлопнул себя по ляжкам и расхохотался.

– Ты и не чуешь, сколь ты близок к успеху. Твои ночные похождения приближают тебя к самым вершинам власти, уж поверь мне. Но всегда хорошо иметь две возможности вместо одной. Сегодня ночью, как луна покажется над Софийским куполом, приходи в тот садик, где мраморный бассейн под померанцевыми деревцами.

С этими словами рыжий пропал, а Стирбьерн направился в казарму. Однако долгий день и тут приготовил ему сюрприз – его вызвал Эмунд, который пребывал все последние дни вместе с уезжавшим из Города императором. Эмунд заметно осунулся – Стирбьерн заметил это еще когда столкнулся со старшим варангом у дверей покоев, где лежал больной басилевс. Сопровождая императора, Эмунду пришлось несколько раз сражаться с арабскими отрядами. Более всего Эмунда беспокоило, откуда арабы могли узнать о передвижении императорского отряда – все, касавшееся поездки, обсуждалось в строжайшей тайне.

– Завтра тебе придется присутствовать на Большом церемониале в Магнавре, – по обыкновению Эмунд сразу приступил к делу, говорил он на северном наречии, отрывисто и твердо. – Конунг должен был сам встретить послов, но, видишь, слег. Поэтому принять их придется принцессе. Я должен остаться завтра с конунгом. Не спрашивай ничего, не ко времени.

Бьерн понял, отчего столь озабочена была Анна, выходя из покоев, где лежал ее отец. Он ничего не ответил Эмунду, лишь наклонил голову в знак того, что понял.

– Ты будешь присутствовать на всем церемониале. Помни, что там будет и кесарь Александр. Следи за всем и всеми, все примечай. Никого, кроме двоих безбородых старшего ранга, к Анне не подпускай. Теперь слушай внимательно…

Наставления Эмунда по поводу сложного церемониала, на котором предстояло Бьерну присутствовать, были подробны и четки. Когда разговор был закончен, Эмунд неожиданно для молодого варанга заставил его склонить голову и начертал пальцем знак молота Тора на его темени.

– Да помогут тебе завтра наши боги, – проговорил Эмунд; голос его звучал почти торжественно.

***

Лунный лимонный ломоть уже поднялся высоко над куполом Софии, когда Стирбьерн вошел в небольшой внутренний садик с мраморным бассейном. Там было тихо: садик находился у одного из нежилых помещений дворца, поэтому внутри там даже не ставили стражу.

Варанг притаился за одним из померанцевых деревьев и хотел было позвать того, кто пригласил его сюда, и спросить, что же, собственно, за возможность могла ему тут открыться – но не успел: гравий дорожки зашуршал под подошвами.

– Молчи, смотри и слушай, – раздалось рядом. Рыжий не заставил себя приглашать, и Стирбьерн запоздало понял, что раздавшиеся шаги слишком громки для бога огня – по дорожке шел не бог, а смертный. Неизвестный шел уверенно; дойдя о бассейна, остановился, оправил короткий меч на поясе и стал ждать. Ждать ему пришлось недолго – вскоре снова раздались шаги, более легкие и осторожные. Фигурка в белом мафории показалась Бьерну знакомой. Раздавшийся же приглушенный возглас “Алексий!” не оставил сомнений – второй пришелицей была августа Анна.

– Вот и соперник объявился, – мурлыкнул рядом Локи. Стирбьерн не отвечал – он весь превратился в слух.

Речи Алексия лились как струя меда, и Стирбьерну непостижимым образом стало казаться, что рядом с Анной действительно находится бесконечно любящий ее человек, и что он обнимает принцессу оттого, что иначе и быть не может. Что он имеет право склонить ее головку на свое плечо и рука его может скользнуть под ее мафорий. И что любое иное положение вещей – кощунство. Бьерн вспомнил как увидел он когда-то Тири, свою жену, с крольчонком на руках; как прижимался этот крольчонок к ее руке…

– Что ты медлишь, телохранитель? – с издевкой прошептал Локи. – Выйди и убей его! Скажи принцессе то, что ты всегда подозревал – что этот негодяй, еще будучи комитом, продался Триполитанину. Помнишь?..

Словно наяву, Стирбьерн увидел тот корабль, который вез его и других варангов от захваченного арабами Тавромения. Вспомнил и норга Торира, который уговаривал его помочь увести корабли к пиратам Льва из Триполия. И то, что показалось ему особенно странным и подозрительным – что Алексий, надменный, брезгливый Алексий тогда так взорвался, что собственноручно перерезал Ториру глотку.

– Скажи это – и она будет твоей! – продолжали шептать рядом.

“Но Эмунд ничего не заподозрил тогда”… – подумал Бьерн. И снова затаил дыхание: в залитый теперь луной сад вступило третье действующее лицо – Никон вышел из тени колоннады и стал видим Бьерну до последнего волоска в реденькой бородке. Его темные всегда чуть печальные глаза без тени гнева смотрели на пару.

– Господь с вами, чада мои! – отдался эхом в тишине его голос. Алексий вздрогнул и, оттолкнув от себя принцессу так, что она едва не упала, обнажил меч.

– Нет нужды таиться от меня, – продолжал Никон, не обращая внимания на зловеще блеснувшую в лунном луче сталь. – Бог есть Любовь. Господь благословляет истинную любовь. Если господин Алексий принесет сейчас брачную клятву, кою я, монах и пастырь, имею право засвидетельствовать, и в том поцелует крест, то союз ваш скреплен будет не только на земле но и на Небесах.

– Учитель Никон! – раздался дрожащий голос Анны. – И тогда ты не расскажешь ничего отцу? Алексий, какое счастье!

– Я не соглядатай. Ни одна живая душа ничего не узнает от меня, каким бы ни был ответ господина протоспафария, – отвечал монах. Под его пристальным взглядом Алексий отступил на пару шагов.

– Я не могу, принцесса… – наконец, выдавил он, отступая все дальше в темноту. В голосе протоспафария проскользнули скулящие нотки. – Прости меня… Я не могу. Клятва…

– Алексий, но ты же говорил… – севшим голосом произнесла Анна. – Алексий!..

– Господь благословляет Любовь, – повторил Никон. – Истинную любовь, ту, что не радуется неправде, но сорадуется истине и ведет к свету.

Целая буря чувств отразилась на красивом лице протоспафария, и сделала его почти страшным. Он крепче сжал в руке меч и со страшным воплем бросился к монаху. Анна коротко ахнула, будто от удара кинжалом. Но Стирбьерн, после слов Никона обретший ясность восприятия и всегдашнее хладнокровие, кинулся наперерез Алексию и загородил монаха собой. Протоспафарий замер в двух шагах от варанга, будто натолкнувшись на невидимую преграду.

– Прочь! – бесстрастно проговорил Бьерн. Алексий издал звук, похожий на скулеж прибитой дверью собаки, и сломя голову кинулся по облитой лунным светом дорожке. И затерялся в маслянистой ночной тени померанцевых деревьев.

– Я поклялся защищать августу ромеев, оттого от меня никто ничего не узнает о том, что здесь произошло, – запинаясь, проговорил Бьерн, увидев, как смертельно побледнела Анна. Казалось, она сейчас упадет без чувств.

– Здесь ничего не произошло, – откликнулся Никон. Он подошел к своей ученице и осторожно поправил мафорий на ее голове. Девушка вздрогнула от прикосновения и бурно разрыдалась – по-детски, всхлипывая, с отчаянием, горько и взахлеб. Монах осторожно прижал ее к себе, отечески похлопывая по спине. – Ровно ничего не произошло. Просто зерна отделились от плевел.

========== 11. Два амулета ==========

В Золотом “Юстиниановом” Триклинии Магнавры воздух был, казалось, густ и плотен от ароматных курений, от дыхания присутствовавших и от царившего напряжения. Болгарские послы, все как на подбор темнолицые, строгие, черноусые, в расшитых кафтанах и широких штанах-потури, выглядели подчеркнуто невозмутимыми. Прежде чем привести в Золотой Триклиний, послов, как надлежит по церемониалу, провели по бесконечным покоям и коридорам Священного дворца, дабы они поразились и устрашились величия и богатства Ромейской империи. Но послов величие империи, казалось, не слишком впечатлило. Словно и не было перед ними тройного золотого трона, опустившегося из-под потолка, не было диковинных бронзовых с позолотой зверей и птиц, сделанных по чертежам и задумкам знаменитого Льва Математика – звери двигались, а птицы взмахивали крыльями и разевали клювы.

Стирбьерн, которому обо всем, что ему предстоит увидеть, подробно рассказали Эмунд и Никон, а потом еще и акалуф Аркадос, тем не менее был впечатлен до глубины души, поэтому сосредоточиться непосредственно на своих обязанностях телохранителя стоило ему некоторых усилий. И даже то, что он самолично наблюдал, как августа и кесарь Александр садились в золоченые кресла трона, готовые опустить их пред очами послов, не очень помешала общему подавляющему впечатлению, которое оказывала на него церемония. А особенно – сама августа.

“Примечай все, следи за всем и всеми”, – произнес в его сознании суровый голос Эмунда, и Стирбьерн словно встряхнулся и в который раз внимательно оглядел присутствующих. Надвинутый на брови шлем с переносьем позволял делать это почти незаметно. Синклитики, препозиты, протоспафарии и прочие важные государственные мужи, выстроившиеся строго по рангам, казалось, излучали почтительное спокойствие, однако за этим внешним спокойствием Бьерн почуял ожидание, сродни того, как окружившие раненого оленя волки ожидают его смерти, не решаясь сунуться под острые рога или копыта. В глазах послов затаилась насмешка, а кесарь Александр, менее сдержанный и, очевидно, успевший сделать пару-тройку добрых глотков вина, поджимал губы и едва удерживал ядовитую улыбку.

Стирбьерн прекрасно понимал причину такого всеобщего настроения. Он кожей ощущал звенящее напряжение, идущее от восседавшей по правую руку от пустовавшего императорского трона августы. Анна в златотканых тяжелых одеждах показалась ему совершенно неживой, похожей на тех золоченых идолов, которых он видел в богатых городах Гардарики, Кирьяланда, Вендиланда и Бьярмии. Тяжелая стемма* с жемчужными нитями по бокам венчала ее головку с убранными в сложную прическу светлыми волосами; багряная, расшитая по ободу золотом и жемчугом мантия была надета поверх белой затканой золотом шелковой туники и схвачена на плечах массивными золотыми бляхами с жемчугом. Такие же бляхи были прикреплены спереди у ворота, и Стирбьерн ощущал, как тоненькой и хрупкой Анне хочется согнуться под их весом. Но вместо этого она держалась нарочито прямо, гордо неся голову, вся натянутая, как струны лиры, с блестящими глазами и лицом, бледным как беленая стена. Не было легкой, как тростиночка, солнечной, веселой и дерзкой принцессы, которая закусывала губу, читая что-нибудь, или торопливо, словно слова не поспевали за мыслями, говорила с Никоном, Феодорой или с ним, Стирбьерном. Перед варангом восседала августа Ромейской империи, сознающая мощь государства, что она представляла, сознающая свою силу и ответственность за страну, которая сейчас была за ее спиной. И это почувствовали все, когда Анна заговорила. Стирбьерн не прислушивался к ее словам, к ответам послов, к почтительным репликам советников – ему достаточно было изумления, тщательно скрываемого советниками и послами и неприкрытого, злобного и завистливого в лице кесаря. Изумления умным и сдержанным речам августы, тому, как величественно она держалась и одновременно с тем говорила так, чтобы польстить послам. Стирбьерн не сомневался, что все то, что говорила сейчас Анна, было подсказано и указано ей императором и теми, кому император доверял, однако августа говорила с послами так, что видно было – она не просто заучила нужные фразы, она вникла в самую их суть, во всю паутину причин и следствий слов и действий.

На долю мгновения ему вспомнилась Сигрид – в супруге конунга была та же сила и ум, неженский, а свойственный скорее умудренным жизнью мужам. Однако Сигрид никогда не смогла бы поставить за свою спину целую страну, подумал Бьерн. Она всегда думала о себе и только о себе.

Стирбьерн так внимательно, поглощенно наблюдал за Анной, что, показалось ему, начал проникаться ее если не мыслями, то ощущениями. Сосредоточенность, предельная собранность, внимание ко всем мелочам, ко всем оттенкам речи послов, к тому как слушает их толмач и как он потом передает их слова на языке ромеев; усталость, тяжесть одежд и золотых украшений, и сковывающий голову обруч стеммы, тяжесть обязанностей, возложенных на эту хупкую девочку. Хотелось защитить ее, обнять, унести отсюда прочь, туда, где нет сверлящих взглядов и лживых улыбок.

Говорят, бойтесь своих желаний, они могут исполниться. Окончилась долгая и утомительная церемония, препозиты вывели послов прочь из Юстинианова триклиния и провели в покои, которые были им отведены. Теперь можно было немного расслабиться – но в этот миг Бьерн кожей ощутил, как покачнулась, теряя последние силы, принцесса, и рванулся к ней, забыв о придворных и церемониале. Со сдавленным криком отлетел в сторону великий папия,** двое кубикулариев скатились с помоста, на котором был установлен трон. Стирбьерн едва успел подхватить потерявшую сознание августу, не дав ей упасть.

Всего мига достаточно, чтобы схватить ее на руки, и опуститься вместе с ней на одно колено, прикрыв собой. Всего мига достаточно, чтобы прижав ее к себе одной рукой, второй вынуть меч. Эвальд, второй варанг-телохранитель, несколько запоздало вспомнил строгие наставления Эмунда и с обнаженной секирой встал над товарищем, не подпуская никого к Бьерну и Анне.

– Августе худо… пропустите… лекаря!

– К августе никто не подойдет! – прорычал Бьерн, оскалившись как молодой волк над добычей. – Позовите ученого монаха Никона!

Он не слушал возмущенно заговоривших все разом кубикулариев и синклитиков, он боролся с накатившейся ужасной мыслью – яд? Но он же все время был там, почти рядом… В мыслях Стирбьерн перебрал всех богов и богинь, каких мог вспомнить, не забыв и христианского бога, и его мать. Мать христианского бога, которая так ласково смотрела на всех с мозаики в большом храме. Женщина должна скорее помочь женщине.

– Ее надо вынести на воздух, – один из евнухов-кубикулариев высшего ранга боязливо подошел, косясь на секиру Эвальда и меч Бьерна. – Тут очень душно.

Его слова показались Бьерну разумным. Он приказал Эвальду идти впереди, а сам с августой на руках пошел следом. С головы девушки упала стемма, Бьерн отшвырнул ее сапогом, и венец тяжело покатился с помоста как бесполезная железка, под возмущенные вопли придворных.

В перистиле, выходившем во внутренний двор, Анна открыла глаза, глубоко вздохнув, словно со сна.

– Августа… – голос вдруг отказался повиноваться, и у варанга получилось позвать ее только шепотом.

– Что послы?.. – по детски испуганно спросила принцесса. Это снова была знакомая Стирбьерну девушка-ребенок, боящаяся подвести любимого отца, не справиться с возложенной ответственностью. Очевидно, самые последние события в памяти Анны не сохранились. Стирбьерн понял: она смертельно боится, что послы грозного хана увидели слабость августы ромеев.

– Церемония закончилась, все было как должно, – мягко, но очень убедительно сказал он. – Ты выдержала до самого конца, как подобает дочери императора.

– Благодарю тебя… – с так хорошо знакомой улыбкой облегчения выдохнула Анна. И Бьерну показалось, что она удобнее устроилась на его руках.

– Это варанг зашел слишком далеко, – раздалось чье-то шипение из толпы царедворцев. Мгновенно опомнившись, Стирбьерн отнес принцессу на мраморную скамью, велев Эвальду подстелить плащ.

– Благодарю, – чуть повернув голову в сторону второго варанга, повторила принцесса. Ее взгляд лишь на мгновение скользнул по толстогубому добродушному лицу Эвальда и снова вернулся к Бьерну. В бирюзовой глубине ее глаз что-то блеснуло – так блестит золотая монетка в синей глубине моря. К ним уже спешил Никон и сопровождающий его Стефан Склир. Осторожно осмотрев склеры и пощупав пульс принцессы, Никон заверил Бьерна и придворных, что виною обморока были духота и душевное переутомление.

– Сейчас, государыня, тебе нужен покой. И настоящий лекарь, не чета мне, недостойному, – закончил Никон.

– Нет, господин Никон, – слабым еще голосом, но очень настойчиво запротестовала Анна, – мне другого лекаря не нужно, я вполне доверяюсь твоим познаниям.

***

…– Рассказывают что-то ужасное, – Феодора присела у постели августы и аккуратно положила руку той на плечо, пытаясь заставить лечь. Анна упрямо стряхнула ладонь подруги и, смягчая резкое движение улыбкой, сказала:

– Не нужно, я и так уж залежалась, четвертый день лежу. Скучно! Так что рассказывают?

– Говорят, будто великий папия ходит по дворцу с шишкой на затылке и клянет варангов на чем свет стоит. А Стефан опасается, что Бьерну опять достанется.

– Да за что же достанется? Эмунд мне сам сказал, что Бьерн прекрасно выполнил все его наказы. Ему приказано было никого ко мне не подпускать – вот он и не подпустил.

Анна уселась на постели, подтянув к себе коленки и обняв их руками.

– А знаешь, я чувствую себя совсем выздоровевшей. От всего-всего, – заявила вдруг она. Глаза загорелись хорошо знакомым Феодоре озорным огоньком, и лицо принцессы сразу стало каким-то мальчишески бесшабашным.

– Я очень рада это слышать, – не в силах оставаться серьезной, тоже рассмеялась Феодора. – Надеюсь, стрела Купидона из рода Дука безболезненно извлечена?

– Совершенно извлечена, – гордо провозгласила Анна. Потом схватила подушку и спрятала в нее на несколько мгновений лицо. Алексий просто подвернулся рядом как раз тогда, когда ее душа томилась и жаждала доселе неизвестного. Первый встречный, не более того. Но то, что творилось с ней сейчас, было совсем не похоже…

– Фео?.. – донеслось из подушки.

– Да?

– Ты не будешь сердиться?

Принцесса отняла подушку от лица, швырнула ее в конец ложа и дернула подругу за руку, вынудив придвинуться поближе.

– Знаешь, я никогда не чувствовала себя так хорошо, уютно и безопасно. И так страшно… уххх!

– О чем ты, душа моя? – непонимающе взглянула в ее лицо Феодора. Но Анна быстро прикрыла глаза, гася опасный блеск, не позволяя ему выбраться наружу и быть замеченным.

– Так, ни о чем. Ты не могла бы принести мне Еврипида?

– С радостью. “Ифигению”? – с улыбкой спросила Феодора.

– Благодарю, дорогая моя Фео. Да, именно “Ифигению”

Оставшись одна с кодексом, Анна раскрыла трагедию и принялась читать о храбром и великодушном Ахилле, который был так решителен в защите приносиой в жертву дочери Агамемнона, и вместе с тем так хладнокровен, желая прежде попытаться решить дело миром. Как разнится Ахилл у Гомера и Еврипида! Великий слепец Ахилла явно недолюбливает и изображает яростным и вспыльчивым варваром.

– А этот варвар оказывается честнее и достойнее даже Гектора! – обращаясь к невидимым собеседникам, пробормотала Анна. Она прикрыла глаза, положив книгу на колени. И перед ее мысленным взором предстал высокий воин в шлеме с гребнем, в золотом панцире-тораксе, повторяющем очертания идеально вылепленного сильного тела, с мечом и большим круглым щитом. Из-под шлема выбивались длинные золотистые волосы, а лицо, когда Анна всмотрелась в него, оказалось очень похожим на лицо Бьерна Эмундссона. Анна почувствовала трепет, когда в ее грезах их взгляды встретились. Она могла бы быть Еленой… хотя нет, зачем Ахиллу Елена? Эта дурочка, которую передают из рук в руки как красивую, но неживую вазу. Тогда она могла бы быть Брисеидой… Но Брисеида пленница; негоже августе ромеев представлять себя пленницей. К тому же сначала Брисеида принадлежала этому противному Агамемнону… да и потом тоже.

Нет, она будет Ифигенией. Но у нее все окончится хорошо – Ахилл спасет ее и женится на ней. И они…

– Как глупо! – сказала вслух Анна, быстро открыв глаза. Если уж в чем она и похожа на Ифигению, так это в том, что она тоже дочь императора. Она – августа, верная помощница своего отца.

– Потому что… на кого же еще ему рассчитывать? – спросила она у бронзового мальчика, поддерживающего светильник. Но на ум ей вдруг, совершенно некстати, пришло совсем недавнее и вроде бы незначительное происшествие.

… Они прогуливались с Феодорой и отцом Никоном по городу, как всегда сопровождаемые телохранителями, а также безбородым слугой. Зашли в Царский портик, где обе девушки всегда подолгу рассматривали книги в лавках (благодаря этим лавкам портик часто звали Книжным). Бьерн в это время отвечал на расспросы Никона о некоторых обычаях диких северных племен, с которыми варангу привелось воевать. Мимо них прошли две женщины, судя по одежде и сопровождавшим их нарядным служанкам – патрикианки из знатных семей. Анна не обратила бы на них внимания, если бы не Феодора – подруга ощутимо вздрогнула и сразу же постаралась сделать вид, что ничего не происходит. Но Анна успела услышать про “ведьму, дочь армянки с волосатыми ногами”. Стефан опустил голову, стараясь не смотреть по сторонам, а Никон, собравшийся было что-то сказать, поглядел на Анну и замолчал. И только Бьерн, казалось, вовсе не расслышал сказанного.

Анна постаралась вновь углубиться в книжки, хотя боль оскорбления гулом отдавалась в ушах и мешала сосредоточиться. Краем глаза она заметила, как Бьерн что-то вполголоса приказал слуге-евнуху, как тот принял несколько монет и, просияв улыбкой, убежал в сторону площади, куда прежде направились патрикианки.

– Не стоит пропускать занятное зрелище, – вдруг заявил Бьерн, и на его лице вспыхнула несвойственная ему прежде хитроватая улыбка. – Идемте на площадь.

А на площади, где всегда толпилось множество нищих попрошаек, оборванцы и калеки обступили жмущихся друг к другу патрикианок – они громогласно благодарили щедрых благодетельниц и обещали непременно помолиться за прибытие мужской силы к их мужьям. Толпящиеся вокруг зеваки высказывали свои суждения о мужьях несчастных женщин и разбежались только по прибытии городской стражи. Анна заметила, как Бьерн поощрительно кивнул евнуху-слуге, и сразу поняла, что нищие, сделавшие знатных дам центром внимания – дело рук варанга и слуги. И сейчас, вспоминая об этом, она ощутила, как густая горячая краска заливает лицо и шею.

***

Бьерн уже засыпал, когда угол его кубикулы осветился зеленоватым, и из этого зеленоватого света возникла могучая фигура с огненно-рыжей бородой и полыхающими гневом синими глазами. Громоподобный голос эхом отдавался в сознании, хотя губы рыжего бородача не двигались. “Срам… эйнхерий, отсиживается в тепле… у бабьей юбки… забыл о воинской славе…”

Бьерн даже не успел решить, стоит ему бояться бородача или нет, как тот исчез.

Весь следующий день молодой северянин непрестанно думал о причудившемся ему видении. Более оно не повторилось. Локи тоже не появлялся – ни в своем настоящем виде, ни сокрывшись под личиной кубикуларии Ирины.

Слова бородача – Бьерн сразу решил, что это никто иной как Тор, его покровитель, – не давали ему покою. Он не мог уже спокойно наслаждаться службой и той скрытой, но возрастающей с каждым днем приязнью, которая росла между ним и принцессой Анной. Слова Тора словно отравили его.