Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Комментарий к 2. По волнам теплого моря

* – византийский боевой корабль

** – арабы

*** – пролив Дарданеллы

========== 3. “Око твое да будет чисто!” ==========

Победители так не возвращаются. Корабли победителей не проходят тихо, будто крадучись, в гавань Элефантерия. Победители пристают к беломраморной пристани у Буколеонского дворца, победители проходят меж двух мраморных львов к лестнице, где их встречает император со свитой… Но сегодня в Константинополь вернулись не победители, а уцелевшие.

Император ромеев Лев присел за свой стол и раскрыл Евангелие. Немой служка-евнух поставил на стол светильник и на цыпочках отошел к стене, где и замер, неслышимый и почти невидимый. Император прищурил чуть близорукие светлые глаза и ниже склонился над книгой. Сегодняшний утомительный день, слава Господу, подходил к концу, вернулись корабли, привезя тягостную весть о падении Тавромения, вернулись малочисленные оставшиеся в живых защитники города. Вернулся друнгарий Гимерий, которого радостно встретила его племянница. Вернулся и верный Эмунд. Император впервые признался самому себе, что без этого огромного жестокого варанга он чувствовал себя так, словно забыл одеть под скарамангий кольчугу. «Светильник для тела есть око, – читал император, водя длинным худым пальцем по строчкам. – Итак, если око твое будет чисто, то всё тело твое будет светло». Он любил по вечерам раскрывать наугад Евангелие, стараясь найти в случайно бросившихся в глаза строках ответы на свои вопросы и беспокойства.

Триполитанин разоряет побережье, морские фемы Кивериотт, Самоса и Хиоса не могут его сдержать. Тавромений потерян. Болгары снова подняли голову после того, как его отец Василий Македонянин дал им укорот. Тут Лев усмехнулся – отец… Отцом император Василий был для Константина, старшего брата и наследника, скончавшегося скоропостижно, когда Льву было тринадцать. Константин был настоящий наследник отца – высокий, статный, широкоплечий, темноволосый, как и Василий. Он хорошо управлялся с копьем и мечом, от Василья унаследовал страсть к лошадям, решительность и практическую сметку. А он, Лев, и рад был, что его оставляют в покое, и можно долго беседовать с патриархом Фотием и другими книжниками Магнаврской школы при Священном дворце, где был собран весь цвет ромейской учености. Можно читать сколько угодно, до ночи. Мать Евдокия не запрещала ему этого. Мать, о которой шептались по углам кубикуларии – свет очей прошлого императора, Михаила, прозванного Пьяницей, жена Василья, его любимого придворного и по воле злой судьбы – его убийцы. Кто был его настоящим отцом, Лев мог только догадываться.

После смерти Константина отец пил несколько дней. И однажды ввалился в покой Льва – огромный, страшный, с растрепанными волосами и нечесаной бородой, в которой запутались перышки зелени.

– Ну что, пащенок, – зарычал он, сгребая Льва за грудки и встряхивая как мешок, – теперь наследником будешь! Доволен? Тогда пляши! Пляши, говорю! Доволен, на костях брата пляшучи? Доволен?!

И он встряхивал и встряхивал мальчика, пока тот не обмяк, сомлевши от страха. Тогда Василий отшвырнул подростка и, пошатываясь, натыкаясь на мебель, вышел вон, что-то бормоча и не обращая внимания на жавшихся по стенам перепуганных кубикулариев.

«Око твое да будет чисто!» Этим перифразом евангельских слов напутствовал его патриарх Фотий. Чисто… Господи, да Лев в первые дни, как был провозглашен наследником, и глаз-то не смел на императора поднять. Худенький и хрупкий подросток был почти незаметен рядом с огромным императором во время царских выходов.

По настоянию императора и августы Евдокии в свои шестнадцать Лев женился. Его не спрашивали, хотя для вида и устроили выбор невесты. Сам Лев увидел собраных по всей империи двенадцать красивейших девушек лишь в день выбора, войдя в небольшую залу дворца Дельфы вместе с басилевсом. Девушки, не ожидавшие их, занимались тем временем гаданием – по знаку должны были встать и обуть снятый башмачок. Кто скорее обует – той и быть невестой наследника. Когда в зал вошел император, скорее всех поднялась Феофано… Лев так и не понял, зачем она явилась тогда во дворец – по ее нраву ей больше подошло бы уйти в монастырь и подвизаться там в подвижничестве и умерщвлении плоти. Была ли то воля ее родни, могущественного рода Мартинакий, или же ее собственное желание? После разделения супружеского ложа он всякий раз видел ее на коленях перед образом. Однако когда в жизни Льва появилась Зоя, Феофано не колеблясь пошла к императору Василью искать у него управы на изменника-мужа.

Зоя… Император сморгнул – строчки Евангелия стали расплываться перед его глазами, и он словно наяву увидел тоненькие смуглые пальчики, сжимавшие сафьянный переплет этого самого Евангелия. Она должна была быть хищницей и интриганкой – такой ее хотели видеть все, в таком качестве ее отец, Стилиан Заутца, близкий к императору Василью человек, и сводил дочь с юным наследником.

Но увы! Ошибся Стилиан, ошибались шепчущиеся по углам патрикианки. Ошибся даже Василий, надеявшийся жестокими побоями выбить из сына эту привязанность. Шестнадцатилетний задумчивый и робкий юноша и живая черноглазая четырнадцатилетняя девочка полюбили друг друга с первого взгляда и верность друг другу пронесли через все испытания. Даже насильное замужество Зои не изменило ничего – после смерти Василья и воцарения Льва влюбленные снова стали видеться. Как похорошела Зоя после разлуки, вспомнил Лев – ее распахнутые черные глаза так и засияли, когда дверь открылась и вошел он. С того времени они не расставались, и через год после воцарения Льва родилась Анна…

Конечно, развод с набожной Феофано был невозможен. Она почти не встречалась с императором, лишь исполняла церемониальные обязанности августы и делала все это с видом мученицы. Анне было восемь, когда умерли почти одновременно Феофано и Феодор Гузуниат, муж Зои. Конечно, это не могло не породить слухов – интриганка Зоя отравила мужа и августу, чтобы расчистить путь Заутце и его клану. Но до слухов ли было им, впервые могущим открыто появляться вместе, как царственная чета? Как прекрасна была Зоя, когда ее короновали императрицей! Казалось, даже злейшие враги ее в тот миг поверили в чистоту и невиновность Зои. Да и как было не поверить, если именно она, Зоя, спасла Льва от заговора своего двоюродного брата. Как могли они после этого считать ее интриганкой – Лев в бессилии сжал кулаки, борясь с подступающими слезами.

– Пришел спафарокандидат Эмунд, – шепотом доложил кубикуларий. Лев, очнувшись от своих мыслей, кивнул и велел позвать дочь, если она еще не удалилась в опочивальню. Очень вовремя появился Эмунд. Очень. Один из немногих верных людей. Нет уз, крепче кровных, как говорят все. Но еще крепче связуют узы иной, пролитой крови.

Эмунд вошел в покой – как всегда невозмутимый, и мощью веяло от его высокой фигуры. Так же он вошел в этот покой шестнадцать лет назад, вернувшись с той роковой охоты.

– Император Василий преставился, – сказал тогда Эмунд. И прибавил, преклонив колено: – Варанги ждут твоих повелений, конунг.

Это чужое слово из чуждого языка было для Льва свидетельством сильнейшим, нежели зрелище мертвого тела, нежели угодливые поклоны придворных. Он заставлял себя тогда опускать глаза, чтобы не выдать своей радости – он был свободен! Рядом, положив руку на рукоять секиры, стояли Эмунд, Олаф и Ингмар, трое бывших с покойным Васильем на охоте. Трое связанных кровью.

Лев заставил себя слушать рассказ Эмунда обо всем, что варанг видел под Тавромением, о предательском открытии ворот города, о попытке предать флот в руки Триполитанина. Обо всем Эмунд говорил так спокойно, словно речь шла не о битвах, а об уродившемся винограде или оливках.

– С нами прибыл ученый монах. Говорит, преподавал здесь, в Магнаврской школе, – закончил Эмунд.

– Как его имя? – император чуть приметно нахмурил брови.

– Никон. Тощий и сутулый. Сказал, что родом из Фессалоник.

– Не тот ли, что прежде учился у Льва Фессалоникского*? – задумчиво произнес басилевс, обращаясь скорее к самому себе, нежели к Эмунду.

В этот миг за притворенными дверями раздался голос кубикулария, вопрошавшего, можно ли войти принцессе Анне. Но не успел Лев ответить, как двустворчатые двери распахнулись настеж, в отворе мелькнула грузная фигура кубикулария, которого оттолкнули прочь – и маленький смерч в простом белом мафории влетел в покой и с восторженным визгом кинулся к Эмунду.

– Анна! Уже не маленькая, чтоб так бегать. И не веди себя как дикарка, поздоровайся с Эмундом как надлежит дочери императора ромеев,– укоризненно проговорил император, пряча улыбку. И обратился к Эмунду, который разом утратил всю свою невозмутимость: – Уж так тебя ждала, все выглядывала, не идут ли корабли.

Из-под мафория глянули лукавые глаза, а тонкие руки обвились вокруг шеи варанга, который неожиданно улыбнулся, и его загорелое жесткое лицо словно засветилось.

– Так и надлежит, – раздался звонкий голос.

Высокая красивая черноволосая девушка тихо вошла в покой, приветствовала низким поклоном императора и остановилась у входа, чуть опустив голову и скромно потупившись.

– Эмунд привез учителя, – благожелательно кивнув наперснице своей дочери, продолжил император. – Если этот Никон – тот, о ком я думаю, вполне можно взять его обучать вас с Феодорой. И Магнаврской школе не помешает новый опытный преподаватель. А теперь ступайте, уж поздно. Ступайте, ступайте – успеешь еще надоесть Эмунду.

– Я слышал, ты нашел близкого родственника, – проговорил император, когда девушки удалились и они с Эмундом снова остались наедине.

– Да, государь, – Эмунд пригладил волосы и поправил меч на поясе. – Сына. Он был среди тех варангов, что присоединились к нам в Тавромении.

– И, верно, хочешь, чтобы его приняли в число императорских телохранителей, – чуть прищурившись и глядя снизу вверх на варанга, спросил Лев. Так оно и начинается, подумал он, охваченный внезапной подозрительностью. Стилиан Заутца так же подбирался ко мне, подумал он – сперва подослал Зою, потом сам стал василеопатером, потом его племянника я сделал эпиктом, а потом… Если бы не любовь и преданность Зои, выдавшей свою коварную родню, не быть бы императору Льву живому.

– Так что же, Эмунд? В какой десяток ты его поставишь?

– Государь, – качнул головой варанг. В его светлых глазах мелькнул странный огонек, – лучше бы ему было пока пойти в ночную охрану Дафны.** Пусть пообвыкнется.

Император отвел глаза – северянин угадал его мысли и опасения. Дафна – дворец для церемоний, но жили там лишь некоторые из придворных, а потому заговорщикам в этом дворце делать было нечего. Сам же император и его семья занимали покои Буколеона.

***

Стирбьерну случалось видеть города. Случалось. Он помнил, какое впечатление произвели на него высокие рубленые строения Хольмгарда, когда он впервые туда попал. Высокие терема, в которых склавины прятали своих жен и дочерей, крепкие кладовые и амбары – все это было построено куда добротнее, чем в Йомсборге. Разве что внешние каменные стены Йомсборгской крепости были внушительнее.

Но грозно высящиеся толстые приморские стены Миклагарда, глухо ощерившиеся бойницами четырехугольные зубчатые башни, над которыми вставала набирающая силу огромная розоватая луна, ошеломили молодого воина. В следующие несколько дней он не успевал за новыми впечатлениями и иногда уставал от них так, что все окружающее казалось то очень далеким, то очень близким, а то принималось кружиться вокруг него в бешеном хороводе.

Огромный шумный город с разноязыким говором на улицах, громады и вычурная роскошь дворцовых строений, пестрая яркая толпа, пропитанная резкими запахами – первые дни Бьерн опасался выходить в город, хотя, конечно, скорее умер бы, чем признался в этом. Но Эмунд, казалось, чувствовал, что сейчас испытывал юноша, и потому не отпускал его от себя, обращаясь нарочито грубо. Когда его товарищи отправились в квартал веселых домов, Эмунд резко остановил Бьерна, заявив, что тот еще не заслужил свободы. А потом отвел юношу в баню возле помещения Нумеры, где размещался отряд варангов.

– Здешние бани – не то, к чему ты на Севере привык, – говорил Эмунд, плеская на каменку воду и скрываясь в облаке горячего пара. – Пар тот же, а все не то.

Когда оба отдыхали в прохладном бассейне, вымощенном квадратными плитками розоватого с прожилками камня, Эмунд с неодобрением взглянул на висящий на груди Стирбьерна молоточек Тора.

– А вот с этим здесь поосторожнее.

Служба показалась Бьерну пустяковой – знай себе охраняй пустые коридоры. Странно было то, что он не испытывал никакого унижения от того, что нес службу простого дружинника – Стирбьерн боялся себе признаться, но присутствие Эмунда, считавшего его сыном, грело его так, как до сих пор не грела ни женская любовь, ни дружба побратимов, ни удача в битве. Словно вдруг нашелся и стал на место недостающий осколок, без которого не складывалась полная картина. Хотя предводитель никаким образом не отличал его среди остальных варангов – разве что бранил чаще других. В отряде дворцовой стражи, к которой теперь принадлежал Стирбьерн, были воины самых разных народов, но более всего было армян и аварцев. Видимо, иноземцы казались императору более надежной охраной, чем соплеменники.

Через неделю пребывания в Константинополе Стирбьерн слег от непонятной хвори. Его била лихорадка, желудок почти не принимал пищу. Он лежал в казарме Нумер, новом помещении, отведенном иноземным наемникам. Дощатый потолок казармы иногда расплывался перед его глазами, а окружающие звуки то становились оглушающе громкими, то пропадали совсем. Сколько это продолжалось, он не знал – потерял счет времени, ощущал только руки раба, обтиравшие его тело, отдающиеся эхом чьи-то слова, плавающие вокруг, как ему казалось, маленькими облачками. Иногда Стирбьерна поили чем-то горьким с травяным запахом, и тогда он чувствовал, как жесткая широкая ладонь поддерживала его голову сзади, пока он пил.

Наконец жар спал, и окружающее вернулось. Стирбьерн чувствовал страшную слабость – тело словно налилось свинцовой тяжестью. Первым, кого он разглядел, открыв глаза, был Никон – тот тихонько помешивал что-то в кружке. Заметив, что варанг открыл глаза, монах подсел поближе и приблизил кружку к самым губам Бьерна.

– Ничего. Съел что-то слишком острое и слишком непривычное. Ничего, пройдет, – бормотал он, и остренькая темная бородка дружелюбно подрагивала.

– Эмунд… где Эмунд? – едва слышно проговорил Бьерн.

– Скоро зайдет. Он и так все ночи возле тебя сидел, глаз не смыкал.

Бьерн закусил губу – такого он не ожидал. Никак не ожидал. Почему-то совсем не к месту вспомнилось, как лет в семь как раз под Йоль у него случилась сильная лихорадка, и все дни праздника он пролежал совсем один, пока дядя Эйрик и его гости пировали и веселились. К нему заходил только трел Эрланд, и то нечасто. А когда мальчик поднялся на ноги, почти прозрачный после того, как не ел неделю, конунг заставил его сидеть на пиру вместе со всеми, чтоб развеять толки о том, что племянник отравлен им, как был отравлен кем-то ранее отец Бьерна.

– Выкарабкался? Ну и молодец, – раздался мягкий голос, когда монах ушел. Локи соткался из темноты в углу, его разноцветные глаза светились интересом. – Хорошее начало – теперь предводитель варангов у тебя в кармане. Главное – вовремя заболеть, – подмигнув зеленым глазом, продолжал Локи. – Старик теперь будет дорожить своим… сыночком. А там будем и поближе к императору прорываться.

Он хохотнул и хлопнул Стирбьерна по плечу. В это время вошел Эмунд, и фигура Локи побледнела и сделалась как легкая дымка. Стирбьерн готов был поклясться, что, кроме него, Локи никому не был сейчас виден.

– Выкарабкался? Хватит валяться, через три дня заступаешь в караул, – почти не глядя на лежащего, равнодушно проговорил Эмунд. Его жесткая большая ладонь меж тем скользнула по лбу юноши неожиданно ласковым движением. И сразу же убралась прочь.

– Эмунд… – неожиданно для самого себя окликнул Бьерн уже собравшегося уходить предводителя. Облизнул губы, собирая с них горечь выпитого недавно травяного настоя и, торопясь, заговорил: – Я не… не твой сын, Эмунд. Бьерн Эмундсон был королем Упланда… и ходил в походы, и умер… оставив двоих сыновей, Эйрика и… Олафа, соправителями в Уппсале… У Олафа рождались одни дочери, а потом родился сын… которого конунг Олаф нарек в честь своего деда… Бьерном. Этот сын… это я.

Предводитель варангов слушал, и его ярко-голубые глаза становились тусклыми – будто на голубизну моря налетел шквал и взбаламутил ясную воду, подняв со дна песок и ил. А Бьерн продолжал рассказывать – запинаясь, захлебываясь словами, не обращая внимания на Локи, кроящего ему страшные рожи из угла.

– …Так я оказался у Тавромения, – закончил Бьерн и в изнеможении откинулся назад, тяжело дыша. Эмунд, так и не произнеся ни слова, постоял еще некоторое время и с тем же непроницаемым лицом вышел вон, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Каких только дураков не водится на белом свете! – закатив глаза, пробормотал Локи, который снова проявился в своем углу. – Кто, кто тебя за язык-то тянул, дубина стоеросовая? Я-то хотел сделать… Эх-х-х! – с этим возмущенным возгласом он испарился. Бьерн не отвечал. Ему вспомнилась околдованная ночь, проведенная с королевой Сигрид, женой его дяди. Ведь чего ему стоило тогда промолчать, пусть даже он и понял, что поддался дурной страсти и поступил недолжным образом? Чего стоило притвориться счастливым любовником и наутро не показать Сигрид своего отвращения? И все было бы хорошо, и было бы у него сейчас его полкоролевства, правил бы вместе с дядей Эйриком…

Смеркалось. Пришел слуга, принес легкий ужин, чистую одежду, забрал ношеную. Бьерн с трудом сел и потянулся к подносу. Ложка почти не держалась в руках, он чуть отхлебнул какого-то слизистого отвара с крупой, явно носящего здесь имя каши, откусил кусок пресной лепешки.

– Ты горячее-то помногу не хлебай! – От неожиданно раздавшегося голоса Эмунда Бьерн едва не выронил ложку и расплескал жижу. Эмунд сел на постель и осторожно обтер его подбородок чистым утиральником. – Ну вот, говорил же! Эх ты…

Ком встал поперек горла, и, прогоняя его, Бьерн принялся торопливо глотать варево, давясь и обжигаясь. Эмунд продолжал сидеть рядом, держа в кулаке утиральник, и говорил тихо, будто ничего и не случилось.

– Так значит, мой Бьерн ходил в походы… И куда же ходили его драккары? – спрашивал Эмунд. И сам же себе отвечал: – В Ирландию, должно. Или в Нортумбрию.

Бьерн кивнул.

– Хорошо. И двоих сыновей оставил. Это добро, это хорошо. А они, стало быть, в согласии правили?

Бьерн снова кивнул и закашлялся, подавившись лепешкой.

– Тише, тише, не торопись, – сказал Эмунд, положив ему на плечо руку. – Не торопись…

Ком в горле становился все больше и уже грозился перекрыть дыхание – Бьерн со всхлипом втянул воздух.

– Вижу я теперь, что в тебе и впрямь моя кровь, – раздумчиво сказал Эмунд. – Позорно для воина отказаться от Вальгаллы. Позорно викингу отказаться от битв. Но есть что-то сильнее славы и сильнее зова девы битв. Ты поймешь, в тебе моя кровь – этот город… он ядовит, Бьерн. Не поддавайся на его чары!

– И через три дня ты пойдешь в караул, – прежним жестким голосом сказал Эмунд, уходя.

Комментарий к 3. “Око твое да будет чисто!”

* – византийский математик и механик. Основатель Магнаврской высшей школы в Константинополе

** – часть Большого или Священного дворца в Константинополе. Священный дворец представлял собой огромный комплекс из нескольких дворцов, церквей и дворцовых парков

========== 4. Подарок на праздник ==========

Прекрасная библиотека Магнаврской школы оставалась в точности такой же, какой Никон помнил ее по своему ученичеству. Так же было в ней тихо, пахло кожей переплетов и чернилами, и той особенной книжной пылью, какая бывает только в библиотеках. И так же сновал меж шкафами юркий библиотекарь – правда, это уже не был старичок Евстафий, которого помнил Никон. Евстафий, бывало, выдавая книгу, присовокуплял к ней многословное поучение. Некоторых учеников это раздражало, но Никону почему-то нравилось – было в торопливом шепотке старичка что-то почти домашнее, уютное и родное.

Теперешний библиотекарь, молодой чернявый монах армянского вида, видимо, людям предпочитал книги – он сухо, как и всегда, поздоровался с Никоном, выдал требуемый список гомилий патриарха Фотия и отвернулся к шкафу, всем видом своим изображая занятость.

– Не скажешь ли, любезный, – уже уходя, спросил вдруг Никон, – в той торцевой келье, что во втором коридоре, ныне что?

– Кладовая там, – ответил монах, – рухлядь всякая свалена. Желаешь взглянуть, господин Никон?

Видимо, библиотекарь наконец-то сообразил, что новый преподаватель школы и наставник принцессы – не тот человек, с которым возможно быть непочтительным. Он сам провел Никона по коридору и отпер низкую скрипучую дверь.

«Поистине мерзость запустения может представиться величайшею изо всех, когда запустение касается обиталища разума, – записывал Никон вечером, уже сидя у себя в комнате за письменным столом. – Знакомая мне комната могла когда-то быть названа цитаделью учености, ибо в ней досточтимые учителя мои проводили время за изысканиями, упражняя свой разум и дух во славу Господа. Если о храме Божьем можно сказать «намоленый», то подобного определения для комнаты ученого не придумано. Но ведь в эту комнату приносил бесчисленные книги изгнанный ныне преподобный Фотий, когда творил свой «Миробиблион», этот непревзойденный свод эллинской книжной учености. В этой комнате Лев Фессалоникский поверял гармонию языком математики и изобретал диковинные устройства, многие из которых еще стоят в Священном дворце. В этой же комнате Иоанн Морохарзиан, всеми проклинаемый теперь, как мерзостный волхв и еретик, размышлял над трудами обличающих язычников христианских мыслителей, ища в них доводы в пользу иконоборцев, и читал труды древних естествоиспытателей.

А ныне… Там свалены списки тех, кого принято считать еретиками – Иринея Лионского, Тертуллиана, гностиков вроде Маркиона. Их отсекли, аки гнилые ветви. Но ведь и гнилая ветвь может служить удобрением почвы».

Никон отложил каламос, сплел пальцы рук и устремил взгляд на огонек светильника.

Гнилая ветвь… Так назвал себя перед смертью учитель Лев. А на второй или третий день пребывания в Священном дворце он, Никон, услышал шепоток кубикуларий – «от гнилой ветви не жди доброго плода». Сперва он подумал, что речь шла о нем – он был учеником опального Фотия и до сих пор считаемого некоторыми язычником и чародеем Льва Фессалоникского. Однако быстро понял, что этим злонравным шептухам дела нет до наук, ученостей и Фотия, а говорят они о принцессе Анне, дочери басилевса.

Разумеется, Никон слышал о надписи, якобы выбитой на надгробной плите августы Зои, матери Анны и второй жены императора Льва – «Дщерь Вавилона злосчастная». И разумеется, ничего такого на надгробной плите в церкви Двенадцати апостолов, выбито не было. Однако Никон знал, что многие с неприязнью относились к Зое Заутца, считая ее подлой интриганкой, погубившей как первую жену императора, кроткую Феофано, так и своего первого мужа. И эта неприязнь тенью ложилась на дочь басилевса от этой женщины.

Никон, согласившись обучать принцессу, ожидал встретить обычную девицу, занятую нарядами, украшениями и притираниями, читавшую в лучшем случает эллинских поэтов и не стремившуюся прочесть ничего серьезнее. Но Анна оказалась на диво любознательной и живой. Раньше она читала без всякой системы все, что под руку попадется, и все прочитанное как-то сортировалось ее памятью – что-то сразу вылетало, а что-то оставалось навсегда.

– Что более всего понравилось тебе, госпожа, из того, что ты уже прочитала? – спросил девушку Никон в первую же их встречу.

– Еврипид, – быстро и не задумавшись, ответила Анна. Сидевшая рядом с ней статная темноглазая Феодора опустила глаза и улыбнулась.

– Вот как? – не смог скрыть удивления Никон. И сразу же сменил тон на более сдержанный.– Сегодня мы не станем читать Еврипида. Сегодня я хотел бы немного познакомиться с вами. А вы – со мной. У вас, госпожи, возможно, есть ко мне вопросы…

– Это правда, что ты помог раскрыть заговор, господин Никон? – перебила его Анна. – Когда наши корабли кто-то хотел отвести к агарянским пиратам?

– Вовсе нет, – изумленно отвечал Никон. – Кто мог сказать тебе такое?

– Эмунд, конечно, – Анна взмахом головы отмахнулась от докучавшей мухи. Мафорий сполз на плечи, и ее русые волосы рассыпались по спине. Никону показалось, что принцесса похожа сейчас на проказливого мальчишку. Потом лицо ее сделалось серьезным, и она исподлобья взглянула на учителя. – Расскажи, как вы были в Тавромении, как плыли потом.

Никон принялся обстоятельно рассказывать – сперва рассказ его был скуп, он тщательно выбирал, что следует и чего не следовало бы знать юным девушкам. Но, скоро увлекшись, он дал волю своему несомненному таланту рассказчика, голос его зазвучал громче и увереннее, сравнения и эпитеты стали красочными и меткими. Девушки слушали его, как завороженные – Анна по-детски приоткрыла рот, а ее светлые глаза сейчас стали совсем бирюзовыми и горели ярче каменьев на церемониальном наряде.

– Ты много путешествовал, господин Никон?

– Не так много, как мне бы хотелось.

– И я бы хотела путешествовать, – Анна подперла щеку кулаком, – по далеким-далеким странам. Эмунд говорит, там, на севере в небе горят огни, и все небо светится.

– А еще там холодное море и люди похожи на медведей, – добавила Феодора. Анна рассмеялась – смеясь, она забавно морщила нос и становилась уж совсем не похожа на дочь басилевса.

Никон часто задумывался, отчего эти девушки, такие разные, сошлись столь близко. Конечно, обе были сиротами – у Феодоры и вовсе не было никого из родных, кроме дяди, синклитика Феогноста, – одиночество сближает. Анна иной раз по целым неделям не видела отца, занятого государственными делами, а иных подруг во дворце у нее не было. Но на этом и кончалось их сходство. Феодора была девушкой серьезной, умной и начитанной. Она, как понял Никон, готовила себя к созерцательному служению, и лишь воля дяди, который видел племянницу замужем за нужным ему человеком, стала тому препятствием. Все это рассказала Никону Анна – Феодора лишь молча кивала.

– Мы в Царском портике встретились с Фео, – говорила Анна, – я искала «Индику» Крития с картинками, а она «Лествицу» святого Иоанна рассматривала.

Феодора была красива классической эллинской красотой, и Никон, хоть и был монахом, понимал и ее дядю, желавшего племяннице замужества, и комита Стефана, который вздыхал по прекрасной наперснице царской дочери. И все же Никон понимал, что Феодора избрала именно то, что ближе ее натуре – она была суха и строга, и вряд ли это могло измениться после замужества. Место этой девушки в обители, думал Никон.

Анна же была жива как ртуть, и столь же изменчива нравом, как бывает изменчив Понт Эвксинский в зимнюю пору. Она то жестоко подшучивала над кубикулариями и придворными, давая им меткие и обидные прозвища, мгновенно подхватываемые всеми обитателями дворца, то проливала горькие слезы над греческими трагедиями. Выходя в город – Никон несколько раз сопровождал Анну, когда она просила его помочь выбрать книги в лавках Царского портика, – она всегда щедро раздавала милостыню, но сама выбирала, кого одаривать. Нищим, с жалостными криками устремлявшимся к ней, она не подавала никогда, а порой приказывала телохранителям палками отгонять особо назойливых. Но иной раз она подходила к ничем не примечательным людям из толпы и расспрашивала их о житье-бытье. И всегда старалась помочь в устройстве конкретного дела, заботящего человека, а не осчастливить его раз и навсегда.

Особо удивляла Никона привязанность Анны к суровому варангу Эмунду. Тот иногда заходит в классную комнату во время уроков, всегда под самый конец урочного времени, и Анна так радостно бросалась навстречу здоровенному северянину, что Никон ощущал что-то вроде уколов ревности. И сам Эмунд в присутствии Анны словно смягчался – уходила жестокая складка меж бровей, которая, как раньше казалось Никону, залегла навсегда. Варанг ласково проводил ладонью по волосам девушки, садился у стенки и слушал Никона. Иногда Анна просила его рассказать о каких-нибудь обычаях или диковинах его далекой родины, и Эмунд рассказывал. Голос его был ровен, как гудение ветра в корабельных снастях, а жизнь и смерть, любовь и ненависть сменяли друг друга в его рассказах мерно, как мерно накатываются на берег волны.

Затем варанг уходил, и всегда принцесса прощалась с ним так тепло и сердечно, как будто он был не простым телохранителем, одним из многих, но принадлежал к некоему ближнему кругу. К Никону Эмунд сперва относился несколько насторожено, и монах подозревал, что если бы не совместное путешествие и его занятия греческим с сыном Эмунда, суровый варанг сделал бы все, чтобы он не был допущен к принцессе. За полгода, проведенные в Священном дворце, Никон успел понять, что во всем, касающемся безопасности принцессы и самого басилевса, голос Эмунда был очень и очень весок.

…Сегодня Анна должна была рассказать и истолковать большой кусок из Иоанна Златоуста. Но еще только войдя в классную, Никон понял, что его ученица находится не в благоприятствующем учению духе. Он уже готовился сказать, что Иоанна они отложат на завтра, а сегодня поговорят о чем-то ином, как в комнату почти без стука ворвался Эмунд, а за ним вбежали перепуганные кубикуларии.

– Где ароматное масло? – заорал варанг прямо с порога. Вид его был так страшен, что Анна вскочила, Феодора вскрикнула и закрыла лицо краем мафория.

– Госпожа, где то ароматное масло, что прислали тебе вчера в подарок? – ревел Эмунд.

– Вот… – пролепетала Анна и протянула варангу стеклянный сосудец с затейливой золоченой пробочкой. Она до того хранила его за пазухой, видимо, собираясь потом показать Феодоре. Эмунд, обернув руку плащом, сгреб сосудец с руки девушки и внимательно осмотрел его.

– Ты держала его за пазухой?

– Да, Эмунд… – растерянно ответила Анна.

– Немедленно перемени всю одежду, вплоть до исподнего, и вели ее сжечь! – Приказал варанг.

– Но, Эмунд, я его даже не открывала. Вчера тут как будто было больше масла…

– Хвала Одину, что не открывала, – отвечал Эмунд на северном наречии, так что понял его только Никон.

– Теперь тебе придется быть еще более осторожной… госпожа августа, – добавил Эмунд. Никон понял его прекрасно: «теперь» – то есть с тех совсем недавних пор, как Анну короновали августой Ромейской империи, и она стала принимать участие во всех официальных церемониях.