Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Комит вдруг сообразил, что Бьерн направляется к той самой харчевне, где он сам, Стефан, едва не стал жертвой сладострастия императорского брата. В полном недоумении Стефан продолжал следовать за варангом.

У самых дверей харчевни Бьерн резко остановился и повернулся назад. Стефан, подошедший слишком близко, не успел укрыться – варанг заметил его. В свете тускло мерцающего фонаря у входа в харчевню лицо Бьерна было почти страшным – резкие темные тени залегли у глаз и под скулами, а глаза были расширены как у безумного.

– Что тебе нужно?

– Ты будешь искать ее?

По взгляду, брошенному на него варангом, Стефан понял, что Бьерн вполне способен сейчас убить его на месте. Но терять было нечего: если Эмунд что-то знал о похищении и сказал сыну, то Бьерн сейчас – единственный, кто может помочь найти Феодору.

– Что тебе до того? – глухо переспросил варанг, и Стефану показалось, что на него смотрит не человек, а дикий зверь.

– Я буду с тобой. Мы ведь оба были ее телохранителями…

Стефан не договорил – Бьерн сгреб его за грудки и приподнял в воздух. Глаза варанга метали молнии, и Стефан сразу вспомнил рассказ отца Никона о северных воинах, одержимых духом бешеного медведя.

– Я воевал, – прорычал Бьерн. – А ты… ты был там!

– Не был! – прохрипел Стефан и почувствовал, что хватка ослабла. – Августу сопровождал только Эмунд и стража, посланная кесарем.

Бьерн оскалился – на улыбку это было совсем не похоже.

– Уходи! – бросил он, отпуская Стефана.

– Я не уйду, – Стефан прислонился к грязной стене харчевни и потер шею. Он хотел сказать еще что-то, но в это время послышались шаги нескольких пар ног, оживленные голоса.

Один из этих голосов Стефан сразу узнал. «Ты не можешь отказать своему кесарю», – говорил ему этот голос в кошмарах. Стефан почувствовал как ноги его прирастают к земле, но в это время Бьерн схватил его за рукав и уволок за угол, туда, куда не добивал свет. Они услышали, как открывалась дверь харчевни, как угодливый голос хозяина приглашал высокородного господина пожаловать. Бьерн приподнялся на носках и заглянул в узкое окошко трактира.

– Все же боги не совсем оставили меня, – пробормотал он на северном наречии. Стефан не понял его слов, но охотничий азарт, который он услышал в голосе варанга, был более чем понятен.

– Уходи! За такое казнят на ипподроме! – прошептал Бьерн.

– К дьяволу ипподром! – ответил Стефан, прикрывая полой плаща голову и лицо.

– Он сидит в торце стола, – повторяя движение комита, проговорил Бьерн.

***

«Теперь, сыночек, дух твой будет спокоен» – Милита Гузуниат привычно встала на колени и обратилась лицом к иконе священномученика Феодора Тирона, с которой не расставалась со дня смерти сына. Икону она возила с собой, когда отправлялась в редкие паломнические путешествия. И конечно она взяла ее с собой теперь. Горит, горит сейчас ее вилла, горит адским пламенем – но еще ярче горит в груди старой Милиты мрачное пламя совершаемой мести.

Пал ее сын, кроткий и тихий Феодор, жертвой страсти к беспутной Зое. В лихую годину решила мать пустить в ход свои связи и влияние при дворе Василья Македонянина – шепнули в уши императора, как можно избавить его сына Льва от пагубной любви к Зое, дочери Стилиана Заутца. Выдать посоветовали Зою за человека невидного, ко двору не слишком близкого и к почестям не стремившегося. Так вот и была Зоя обвенчана с ее, Милиты, Феодором.

Тешилась Милита над невесткой, которая, вступив в ее дом, была печальна, не поднимала глаз и чахла день ото дня. Феодор, как ни любил жену, а матери прекословить не смел ни в чем. Натешилась бы вволю, если б не отдал Богу душу Василий-император. А наследник, Лев, едва на престол вступив, взял чужую мужнюю жену в Священный дворец. А потом и дочь Анна у них родилась, у блудодеев невенчанных.

Худел, чернел лицом с тех пор Феодор, хоть и пожаловал ему новый император чины и богатства. Худел, чернел, пока не умер. Съела его тоска по Зое, съела изнутри. И надо же было Феодору умереть почти в одно время с первой женой Льва, набожной Феофано. Тут уж люди зашептались, что неспроста так вышло, не своей смертью умерли муж будущей императрицы и супруга нового императора. Зою обвиняли в злоумышлении – дескать, околдовала она императора, отравила жену его и своего мужа на тот свет спровадила.

Так это было или нет – злоба в душе Милиты этого не ведала и знать не желала. Зоя была ее врагом, даже если была чиста ото всех людских подозрений. Правда, императрицей Зоя недолго на свете зажилась – свечкой сгорела, оставив дочь сиротой и венчанной стеммой августой. Другая бы радовалась смерти вражины, но не Милита – черная злоба ее искала выхода. Злоба была терпелива как затаившаяся под камнем змея, поджидавшая удобного времени для смертельного броска. И это время пришло – если уж мать укрылась на том свете от мести, за нее ответчицей будет дочь.

========== 14. Невольники ==========

Еще никогда кесарь Ромейской империи Александр не сожалел столь сильно о том, что взял с собой всего троих телохранителей. Да что там – они и телохранителями-то по-хорошему не были, особенно Марин. Хорошенький нежный Марин был сейчас прижат в полутемном углу грязного трактира, его большие глаза стали еще больше от страха – в грудь ему уперся кончик меча. Остальные двое его сопровождающих валяются на грязном полу, поливая его своей кровью. А сам кесарь даже не успел обнажить меч, как получил удар по голове и очнулся уже со связанными руками и ртом, заткнутым какой-то грязной тряпкой.

– Вяжи и щенка тоже, – хрипло бросил один из напавших тому, который прижал Марина. В полутьме, в пляшущих огнях пары светильников лиц напавших не разглядеть, тем более, что головы их прикрыты полами плащей. Заметно только, что один из них выше и крепче, а второй одет более щеголевато.

Точно в ответ на слишком пристальный взгляд один из разбойников, связав Марина, зашел за спину кесарю – и на глаза императорского брата легла повязка. А рот его освободили. Это не грабители, запоздало понял кесарь – хмель окончательно выветрился, и он осознал, что эти люди прекрасно видели его пурпурные сапоги и сознательно напали на него именно как на кесаря ромеев.

– Где принцесса и Феодора? – раздался тот же хриплый голос. Помимо воли Александр усмехнулся – кто-то оказался более решителен, чем его братец. Но вот действует этот кто-то слишком прямолинейно. То-то с ним, кесарем, обошлись так ласково – даже ни разу не ударили.

– Принцесса опозорила отца, сбежала со своим любовником, – стараясь в тон свой подпустить побольше презрения, ответил кесарь. – С племянником Андроника Дуки.

– Ложь! – рыкнул второй голос. Это не ромей, успел подумать Александр – прежде, чем страшный удар в лицо согнал улыбку и заставил жалобно застонать. Никто и никогда еще не бил его, никто не был так безжалостен – к нему, к брату императора!

Александр не уловил ничего из шепота напавших – его отвязали и, не церемонясь, швырнули животом на какую-то поверхность. Раздался треск туники, и Александр ощутил прохладу обнажившейся спиной.

– Соли! – скомандовал второй голос, более жесткий и свирепый. Едва кесарь успел подумать о том, зачем негодяям вдруг понадобилась соль, как резка боль ожгла его спину – от плеча наискосок, к позвоночнику пролег разрез.

– Орел украсит твою спину, – прорычал все тот же голос. Следом Александр почувствовал невыносимое жжение в свежей ране и не сдержал отчаянного крика. О Боже! Так вот зачем им соль…

– Не мучьте государя! – раздался рыдающий голос Марина. – Не мучьте, молю! Лучше меня, меня вместо него!

– Тогда ты скажи! Куда увезли августу?

– Я не знаю! Не знаю! И государь не знает! Только старуха…

– Милита Гузуниат? – спросил хриплый голос. Второй разрез протянулся по спине кесаря, заставив того придушенно завыть.

– Она продала!.. Продала девчонок работорговцам! – не в силах больше терпеть, заскулил Александр.

– Кому? – свирепый голос раздался над самым ухом, его дернули за волосы, и холодное железо прижалось к щеке. – Имя! Кому?!

– Я не знаю, клянусь спасением души! – Александр, уже представивший, как разрез ляжет на его лицо, как станет разъедать его соль, зарыдал и забился. – Не знаю!!!

***

Феодора прижала к щеке уголочек мафория и жадно вдохнула полувыветрившийся аромат. Тень аромата тех благовоний, которыми они с Анной по-девичьи делились, спорили о достоинствах, соглашались, не соглашались. Тень аромата…тень – только тени остались от их прежней жизни.

– Господи, милостивый! – Феодора упала на колени, обращаясь к темному углу той комнатушки, куда их с Анной бросили. Как страшный сон, как кошмар промелькнули картины – чужие руки, схватившие их, звон мечей и крики охранников, голос Эмунда, оборвавшийся так резко, будто варангу перехватило горло. Но от кошмара можно проснуться – их же с Анной кошмар все длился и длился.

Ужаснее всего были чужие руки, грязные и похотливые, шарящие по телу. И почти спасением показался голос того, жирнолицего и бритого, приказавший «не портить товар». Товар… только спустя несколько часов до девушек в полной мере дошел весь ужасный смысл этих слов.

И вот теперь принцессу увели. Феодора, совершенно обезумев от ужаса, цеплялась за одежду Анны, за руки непроницаемо молчащих слуг Милиты, которые уводили августу. Анна, остановившись, повернулась и присела, сухо обняла рыдавшую подругу.

– Не плачь, – едва слышно прошептала она. Запахнулась разорванным мафорием, брезгливо стряхнув с себя руки слуг, выпрямилась. Ее бледное лицо, казалось, светилось в полутьме.

– Не плачь, – повторила Анна.

Сколько уже ее не было – Феодора не знала. В этой зловонной полутемной коморке время, казалось, остановило свой бег. Она не знала ни где они, ни куда их отправят – все, что чувствовала сейчас Феодора, была всепоглощающая темная вина, вина, от которой хотелось выть.

«Господи – и я еще хотела принять постриг! И я мечтала о духовном подвиге, о ежечасном труде поста и молитвы, о смирении… Господи, слышишь ли Ты меня? Призри недостойную рабу твою, укрепи ее, пошли силы душевные…Отче наш, Сущий на небесах…»

Феодора продолжала молиться, не замечая, что двери в каморку открылись и закрылись, оставив внутри тонкую, кажущуюся сейчас бесплотной фигурку.

– Анна! Государыня… Господь услышал мою молитву! – вне себя от радости вскрикнула Феодора – и разом оборвала речь, будто споткнувшись о невидящий, остановившийся взгляд принцессы.

Помертвевшее лицо, рука, в забытьи водящая по шее, будто ищущая что-то.

– Забрали… – тихо проговорила Анна. Феодора увидела, что на лице ее под скулой наливается багровым полоса – след от удара плетью, что мафория на ней нет, нет и сандалий, а туника в грязи.

– Они… Матерь Божия! – выдохнула Феодора: страшная догадка пронзила ее. Она бросилась к принцессе, обхватила ее худенькие плечи, обняла, прижала к себе – Анна всегда выглядела такой хрупкой рядом с более высокой и крупной Феодорой. Однако сейчас последняя сама ощущала себя слабой и никчемной рядом с августой – та осторожно сняла с плеч ее руки, будто человек, оберегающий свою кожу от прикосновений. На миг болезненно поморщилась, и тотчас лицо ее снова стало неподвижным.

– Нет, – с непередаваемой жесткой иронией проговорила Анна. – Они берегут товар, Феодора. Наша чистота слишком дорого стоит, чтобы так легко нас ее лишить. Сирийцы ценят рабынь-девственниц.

– О Боже!..

– Нас повезут в Сирию и продадут в гарем какого-нибудь жирного купца или военачальника, – продолжала Анна, по-прежнему смотря прямо перед собой и словно не слыша рыданий подруги. Глаза ее оставались сухими. – У тебя будет возможность стать любимой женой…

– Анна! Что ты такое говоришь? – закричала Феодора, бросаясь на пол перед подругой и обхватывая ее колени.

– У тебя будет возможность… А мне придется несколько тяжелее.

– Анна! Ведь твой отец наверняка уже поднял всю городскую стражу! И Эмунд… – Феодора забыла свои упреки в излишнем внимании к язычникам – теперь Эмунд казался ей почти всемогущим, подобным святому Георгию-Змееборцу.

– Эмунд убит, – прервала ее принцесса. Снова провела кончиками пальцев по груди и крепче стянула ворот туники.

– Я не оставлю тебя! – вскричала Феодора, еще крепче обняв ноги Анны. – Не оставлю!.. До самой смерти!

Принцесса опустилась наземь, ее руки по-матерински обняли зашедшуюся в рыданиях подругу.

– Я уже умерла, Фео, – прошептала она.

***

– И что ты думаешь тут найти? – их блуждания по невольничьему рынку за два дня уже порядком утомили Стефана, зазывания купцов, расхваливавших свой товар, плач, стоны и проклятия их несчастного товара взвинтили его нервы до последнего предела. А Стирбьерн, казалось, не замечал всей этой разноголосицы, продолжая вглядываться в разномастные лица торговцев и продаваемых.

– Бьерн, их не может быть тут, – продолжал Стефан, понизив голос. – Ну не самоубийца же этот купец, чтобы выставлять августу на рынке столицы!

– Именно так все и подумают, – проговорил сквозь зубы варанг. – Никто тут не станет ее искать. Что, в Городе много людей, знающих августу в лицо?

– Ты свихнулся! Ее уже давно увезли. Увезли! На Кипр или прямо в Сирию.

– Купцы жадны, – не слушая Стефана, продолжал северянин. – А войско пришло только вчера. Пригнали новый товар, много. Дешево. Корабль должен быть заполнен, иначе везти рабов невыгодно. И в дороге часть обязательно передохнет.

– Откуда ты все это знаешь? – пораженный простыми, но неотразимыми доводами варвара, воскликнул Стефан. Бьерн ухмыльнулся, но ничего не ответил. Вскрик, слишком громкий даже для рынка невольников, привлек их внимание. Оборванный курчавый детина с пухлыми губами, похожими на двух ярко-красных жирных червяков, старался оторвать мальчика лет семи от матери. Несчастная женщина вцепилась в свое дитя со всей силой, на какую было способно ее измученное тело. Рядом стоял маленький плешивый торговец, одетый более опрятно – детина был его подручным.

– Тролли бы… – уставившись на курчавого, пробормотал Бьерн на северном наречии. Потом кинулся к плешивому. – Сколько просишь за обоих?

– Десять номисм за женщину, – сразу оживившись, ответил торговец. – И пять за мальчишку.

– Дорого, – помедлив, заявил варанг. – Даю восемь за обоих. Смотри, уже вечер, скоро сигнал к закрытию.

Стефан остановился поодаль, ничего не понимая. С чего это Бьерну вдруг вздумалось покупать невольников?

После недолгой торговли торговец и варанг ударили по рукам, и Бьерн, вынув кошель, отсчитал плешивому деньги.

– Только пусть твой парень поможет мне доволочь эту падаль, – брезгливо бросил северянин напоследок. Торговец кивнул курчавому, и тот повел мать и сына вслед за Бьерном, широко и скоро зашагавшим куда-то в сторону моря. Стефан, не соображая хорошенько, что происходит, все же решил, что у северянина есть какой-то тайный замысел. Поэтому он двинулся следом, держась на некотором расстоянии.

И не ошибся. Едва Бьерн, невольники и курчавый свернули в тихий переулок, до ромея донеслись сдавленный вскрик и звуки ударов. Он успел подбежать как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бьерн сбил курчавого наземь и стиснул его горло.

– Сними им ошейники и колодки, дай пару монет, и пусть убираются, – бросил он Стефану, кивнув в сторону испуганно жавшихся к стене женщины и мальчика.

Придушенного подручного торговца притащили во двор заброшенного дома, полуразрушенный остов которого уже почти скрыли разросшиеся кусты, одичавшие заросли винограда и оливковые деревья.

– Зачем тебе этот оборванец? – Стефан все еще ничего не понимал.

– Видишь? – Бьерн рванул шнурок с шеи детины, перехватил его и поднес к лицу Стефана что-то, блеснувшее в лучах закатного солнца. И тот узнал амулет, который когда-то видел на груди варанга – похожий на перевернутую букву τ.

– Это же твой амулет, – удивленно проговорил Стефан.

– Я отдал его… августе перед тем, как отправился в Германикею, – процедил Бьерн, поворачиваясь к курчавому, который уже начал приходить в себя.

Через недолгое время оба знали все то, что знал курчавый: что плешивый – просто скупщик, к которому он, Прокл, нанялся подработать, что дромон торговца рабами Аристида, на котором невольников повезут на Кипр, отплывает завтра на рассвете.

– Клянусь, я ничего не знаю, ничего больше! – скулил курчавый, изгибаясь, смертельно напуганный холодной яростью Бьерна и Стефана. – Я ни в чем не виноват, это Аристид, и эту вещицу мне отдала старуха, после того как заклеймила одну из рабынь…

Он не успел сказать более ничего, только издал короткий визг, когда варанг со всего размаха всадил меч в его правый глаз.

– Жаль, что так быстро, – прошептал Бьерн, и от его шепота у Стефана едва волосы не встали дыбом – столько в нем было ненависти и ярости, – времени мало. Иначе…

Он не договорил, подняв с земли колодки – Стефан даже забыл спросить, для чего Бьерну понадобилось вместе с подручным торговца тащить сюда снятые с невольников колодки.

– Что ты собираешься делать?

– Я придумал, как мы проберемся туда, – Бьерн взвесил обе колодки, попробовал вложить в одни руку и, отбросив в кусты те, что поменьше, оставил те, что побольше. А затем принялся раздеваться. Через короткое время его добротная одежда и доспехи лежали на земле, а Стефан помогал ему натянуть трещавшую в плечах рваную тунику курчавого.

– Сойдет, – поддернув обтрепанные порты, едва достававшие до середины лодыжек, пробормотал Бьерн.

Уже стемнело, когда они пришли к маленькой гавани восточнее Города, куда прибывали разве что мелкие рыбачьи суда. Сейчас там покачивался старый дромон, уже не годящийся для боевого флота и, очевидно, потому проданный и переделанный под судно работорговцев.

– Давай! – скомандовал шепотом Бьерн, сняв пояс с мечом и кинжалом и сложив оба запястья.

Стефан осторожно надел на него колодку и скрепил обе деревянные половинки.

«Почему ты мне так доверяешь?» – подумал ромей, осознавая, что Бьерн впервые добровольно вверяет ему свою жизнь.

– Почему невольником будешь ты, а не я? – решился он, наконец, спросить варанга.

– Ты больше похож на работорговца, – хмыкнул тот. – Стефан…

Голос Бьерна вдруг дрогнул.

– Если я… Отдай тогда амулет принцессе.

========== 15. Первая виса Бьерна ==========

Не так, совсем не так все представлялось Милите Гузуниат. В своих полубезумных мечтаниях, которые овладевали ею каждую ночь – словно брали свое после сухой рассудочности дня, – она видела дочь мерзавки Зои у своих ног, сломленную и покорную. Она видела слезы и отчаяние, она слышала мольбы о пощаде. В мечтаниях она наслаждалась местью и видела своего сына, с улыбкой смотрящего на ее деяния.

И – ничего из этого въявь. Ничего. Светлые глаза, смотрящие мимо нее, сквозь нее. Стиснутые губы – нет, Анна не дерзила, не раздувала ноздри как другие строптивые рабыни. Она просто не снисходила. Словно душа ее сейчас отделилась от тела, предоставив это тело мучительнице, и парила в каких-то недосягаемых для Милиты высях или далях. Несмотря на стоны и слезы, от которых принцесса не могла удержаться, когда надсмотрщик избил ее палкой поверх мокрой простыни (на простыне настоял Аристид, опасавшийся, что рубцы попортят его товар), несмотря на закушенные до крови губы и все же прорвавшийся наружу вопль боли, когда раскаленное тавро коснулось ее бедра, – несмотря на это Милита чувствовала, что мучения Анны были лишь страданиями тела. Душа же ее оставалась вне досягаемости, словно хранима была невидимым защитником.

На что эта девчонка надеется? Где берет силу?

Соленые брызги расходившихся волн долетали до стоявшей на корме Милиты, волны становились все злее. С утра дромон шел на веслах, паруса висели как тряпки; потом судно закачало, и молодой наварх* в разговоре со старшим надсмотрщиком обронил слова «мертвая зыбь». С полудня поднялся ветер, надул паруса и погнал корабль в сторону Оптимат со скоростью колесницы на гипподроме.

Наварх знал, что приближение к берегу в бурную погоду может стать для корабля роковым. Наварх поглядывал на темневший с одного края, запекшийся как глыба остывающего металла горизонт – там набирала силу серо-свинцовая грозовая туча. Ее раскаленные в заходящем солнце края дышали ощутимой опасностью, ветер крепчал. Наварх, отдавая приказания матросам, понимал, что его судно летит навстречу одному из тех скорых и свирепых штормов, что налетают со стороны Эвксинского Понта в эту пору года, ярятся и воют, превращая ласковую как нимфа, изумрудную Пропонтиду в необузданную менаду, кружащуюся и мечущуюся в диком безумном танце.

Милиту тревоги и заботы наварха не занимали – она чуяла беду вовсе не от серо-свинцовой тучи с огненными краями. Беда катилась на нее откуда-то изнутри корабля – а может, изнутри ее собственного существа, изнутри того жуткого мавзолея собственного сына, в который она превратилась. Милита сошла вниз, как всегда прямая как палка, и пошла к помещениям невольников, и двое матросов проводили ее боязливыми враждебными взглядами.

– Попомни мое слово, Тит, не вернуться нам живыми. Хуже нет, как черного на судне иметь, – пробормотал один из них и перекрестился. – Ведьма, как есть ведьма! Храни нас святой Николай, Мир Ликийских чудотворец!

…Внизу же Милита о чем-то пошепталась с одним из надсмотрщиков. Получив тускло блеснувший золотом кругляш, надсмотрщик покрутил головой, потом попробовал кругляш на зуб – и, наконец, кивнул.

– Самого крепкого, говоришь, привести, госпожа? – сумрачно переспросил он.

***

Стефан слушал болтовню толстого Аристида в пол-уха – мысли его были тревожны и беспокойны как стайка воробьев в присутствии вороватого бродячего кота. Аристид вещал о чем-то бесконечном и скучном, и гнусавый тонкий голос его раздражал как жужжание мухи в знойный полдень, и взвинчивал без того напряженные до предела нервы Стефана. Торговец, представляясь которому, Стефан сослался на плешивого скупщика и на кудрявого Прокла, закивал оживленно и пробормотал что-то вроде «давно пора… а то все молодые по кабакам, по девкам, а о деле и думы нет… правильно Тимофей рассудил».

Стефан отвечал невпопад, а то и вовсе мычал в ответ, занятый своими мыслями и тревогами, и Аристид принял его уж совсем за дурачка. Он радовался про себя тому, что плешивый Тимофей, его давний знакомец по невольничьему рынку Константинополя, доверил дурачку-родственнику присмотр за всего одним рабом. Аристид уже прикидывал, как обведет недоумка вокруг пальца и сколько заработает на том рослом крепком парне, которого привел с собой Стефан.

А Стефана не покидала мысль о Феодоре – если принцессу похитители еще могут пощадить, то уж с кубикуларией нежничать не будут… Господи, спаси и помилуй!

А еще Стефан подумал о надсмотрщике, низколобом загорелом до черноты каппадокийце, который придирчиво проверил колодку Бьерна и, увидев, что скреплена она совсем слабо, скрепил ее запором наново. Теперь варанг не мог сам освободиться, и их так прекрасно продуманный план летел в тартарары. Надо дождаться ночи, думал Стефан. Дождаться когда большинство рабов и часть надсмотрщиков уснут. Когда приблизятся мизийские берега, под защиту которых собирается уйти наварх.

– Надо дождаться ночи, – пробормотал Стефан вслух – и краска бросилась ему в лицо, когда он увидел круглые от изумления глаза Аристида: тот только что говорил об особом способе приготовления бараньих яиц, незаменимого средства от полового бессилия.

***

Войдя в тесную сырую каморку, где держали невольниц, Милита с удовольствием заметила страх, метнувшийся в темных глазах Феодоры. Лица Анны она не видела, та сидела, отвернувшись и при появлении старухи не шевельнулась. Застыла статуей; Милита вспомнила Зою, ее мать – та, когда выдали ее за сына Милиты, точно также застывала безмолвной несломленной статуей, со всей непреклонностью камня.

– Аристид просил меня не портить товар, – заговорила Милита. – Уверяю тебя, августа, что твоя невинность не пострадает. Ибо Господь дал нечестивицам вроде тебя не один телесный вход, чтобы поял их мужчина.

Феодора зарыдала в голос, мешая молитвы и проклятия, то взывая к жалости, то призывая на голову Милиты все кары небес. Медленно, страшно медленно Анна повернулась. Лицо ее было неподвижным, но даже при скупом свете масляной лампы в глазах девушки Милита с удивлением заметила что-то, похожее на жалость.

– Филоник, – не оборачиваясь, позвала она надсмотрщика. Мельком взглянула на рослого невольника, которого тот привел – босого, в рваной тунике и коротких обтрепанных донельзя портах.

– Готово, госпожа, – со скрытой враждебностью сказал надсмотрщик, сняв с парня колодку.

– Госпожа Милита, прошу тебя! Пощади августу, пощади, ради Христа! Лучше отдай меня, пусть меня, пусть… – бросилась к ногам старухи Феодора – и вдруг замерла, вглядываясь куда-то позади Милиты.

Сзади послышался сдавленный вскрик, но не он привлек внимание Милиты – она во все глаза смотрела на принцессу, на то, как вспыхнуло и ожило ее лицо, как будто ей явилось нежданное чудо, о котором не смелось и мечтать.

И когда лезвие вошло под лопатку старухи, швырнув ее вперед, к стене каморки – боль от удара была ничем в сравнении с болью от осознания: она проиграла. И уходящая из тела Милиты Гузуниат жизнь еще позволила ей разглядеть, как бросился мимо нее к принцессе убийца, прикончивший перед тем и надсмотрщика, как Анна, ожив, снова став из статуи человеком из плоти и крови, упала на его руки.

– Бьерн… – чужое, чуждое как свист тетивы имя было последним, что слышала Милита. «Неужели?!»– было последней ее мыслью. И вопль – яростный вопль, – был последним ее звуком, и был он так пронзителен, будто душу старухи Гузуниат уже терзали в адских безднах.

***

Стефан вскочил, услыхав дикий, леденящий душу крик, донесшийся откуда-то из помещений для рабов. Он схватил меч и, оттолкнув выкатившего по-рачьи глаза Аристида, кинулся на палубу.

Ад кромешный – ветер свистел в снастях все диче, и все скорее несся корабль. Наварх беспорядочно махал руками, пытаясь заставить матросов убрать паруса, а матросы со своими короткими кривыми клинками, беспорядочно вопя, теснились у люка, ведшего на нижнюю палубу. Оттуда доносился треск, крики и ругань, оттуда вывалились двое надсмотрщиков, окровавленных, с перекошенными лицами, один держался за рассеченное лицо, из-под руки хлестала кровь, он выл и визжал по звериному.

– Он одержимый, он убил надсмотрщика и хозяйку… освободились гребцы… он разорвал их кандалы… держите… Его не берет железо! – крикнули сразу несколько голосов, когда из люка показался Бьерн с длинным кривым кинжалом надсмотрщика в руке. С кинжала капала кровь и пьяно отблескивала в прорываемой струями закатного солнца накатывающейся полумгле. Качнуло корабль, завалило, волна хлестанула через борт, окатив всех с ног до головы и смывая кровь; надвинулась туча, хищно выметнула острый змеиный язык молнии, и обрушился на палубу громовый грохот.

Стефан, едва удержавшись на ногах, поймал миг, когда корабль снова стал ровно, и кинулся к Бьерну.

– Ты едва не опоздал, – поймав брошенный ромеем меч, рявкнул варанг. Его лицо было все в брызгах крови – своей или чужой? – а сзади него Стефан увидел две девичьи фигурки.

Закрывая собой девушек, оба попятились к борту.

– Держите их, что вы смотрите? – вопил выбежавший на палубу Аристид. Но матросам было уже не до него и не до бунтовщиков – из люка выбирались рабы и гребцы; обезумев от воя ветра, усиливавшейся качки и все выше взметавшимися пенными охвостьями волн, они дико кричали и бросались на матросов, колотя их остатками кандалов. Пока Бьерн бился с надсмотрщиками на нижней палубе, Анне и Феодоре удалось открыть общие камеры, а вырвавшиеся оттуда люди сбили запоры двух длинных цепей, на которые крепились кандалы гребцов.

Рулевые на кормовых веслах, растерявшись, правили бестолково и вразнобой, корабль развернуло поперек волн, и те с силой налетали на его борта, грозя опрокинуть. С треском ломались весла, и только усиливалась паника толпы обезумевших людей на палубе.

– Прыгай! – крикнул Бьерн, схватил обломок весла и подтолкнул Анну к борту – во все учащавшихся молниевых вспышках на долю мгновения он увидел очертания берега, фатомах в двухстах.

– Я не умею плавать!

– Прыгай!! – Бьерн вскочил на борт и втащил девушку. В этот миг корабль взбрыкнул как норовистый конь, обоих швырнуло далеко вперед – и волны взбесившейся Пропонтиды приняли их.

– Господи! Августа!!! – отчаянно закричала Феодора. – Анна!

Еще несколько громовых раскатов, еще несколько тяжелых затрещин от волн – и дромон, словно потеряв надежду на управлявших им людей, завалился на бок и тяжело перевернулся вверх днищем.

Феодора, прекрасно умевшая плавать, оказавшись в воде, принялась грести вверх, стараясь поскорее выбраться наверх и хлебнуть воздуха. В воде вокруг нее барахтались и отчаянно кричали люди. Тяжелые кандалы одного за другим утягивали гребцов в пучину, остальные, пытаясь ухватиться за обломки корабля, отталкивали ухватившихся раньше, карабкались по головам друг друга и тонули.

– Феодора! – послышалось откуда-то сверху: Стефану удалось схватиться за отломившийся акростоль,** вместе с ним за «рыбий хвост» держались и двое матросов.

***

– Ничего… – одной рукой обхватив весло, Стирбьерн другой подтащил Анну поближе к себе, – держись, только за шею не хватай!

Он не уверен был, что она вообще его слышит – ветер и волны продолжали выть и стонать, глуша человеческий голос. Бьерна и девушку кидало то вверх, под самые раскаты грома, то вниз, в бездну между волнами. Варанг продолжал грести, правя туда, где, как ему казалось, он видел берег – поперек волн, разбивая их плечом, придерживая за одежду Анну, которая из последних сил держалась за весло. Принцесса была напугана и обессилена, но Бьерн чувствовал, что рассудок ее оставался ясным – она не цеплялась судорожно за его шею, как обычно делают тонущие, она пыталась даже помогать ему грести.

Дочерей смири,

Эгира жена,

Бальдру корабля

Дай ступить на твердь,

Нанне льна позволь

На Имира плоть

Встать. Небесный блеск,

Темень разгони!

Стирбьерн почти не слышал своего голоса, да и виса получилась так себе – Бьерну Асбрандсону уж точно было бы над чем посмеяться. Но это была чуть ли не первая виса, которую ему удалось сложить. Стало совсем темно, только частые вспышки молнии выхватывали из мглы гребни волн и их пенные шапки светились. В какой-то миг Бьерну показалось, что волны из противных стали попутными – может, здесь было течение? Он уже стал уставать и понимал, что одному ему из сильного течения или водоворота еще, возможно, повезет выгрести, но вместе с Анной – никак. Их поволокло вперед, к вырастающей за волнами темной громаде берега; Бьерн старался править наискосок, чтобы хоть чуть замедлиться – если берег скалистый, а волны останутся такими же высокими, Анну и его просто разобьет о скалы.