Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

***

Жаркое солнце так и било в начищенные до блеска бляхи тяжелых поясов, металлическую отделку ножен и, словно от зеркала, разлеталось сотнями зайчиков от лезвий тяжелых секир в руках выстроившихся перед церковью стражников средней этерии. Эмунд ощущал легкое беспокойствие – впервые император был в храме без своих верных телохранителей. С ним было всего четверо кандидатов, которых Эмунд считал лишь декоративной стражей.

Рядом с ним бряцнуло оружие – Бьерн, опустив секиру, старательно вытягивал шею, стремясь разглядеть происходящее в церкви. Он, видимо, тоже не был спокоен – чутье воина подсказывало, что готовым стоило быть ко всему.

Еще на гипподроме Бьерн все спрашивал его, отчего ромеи говорят, что верят в одного бога, тогда как у них вон сколько статуй разных богов поставлено. Эмунд растолковал парню, что христианскому богу не слишком нравится, когда люди поклоняются еще и другим богам. Бьерн отвечал, что подобное ему знакомо, и рассказал, в свою очередь, как во время празднования Йоля они с побратимом высмеяли короля данов Харальда, оставившего старых северных богов ради христианского бога, и что именно сказал христианский жрец после этого. Эмунда неожиданно для него так развеселил рассказ Бьерна, что он густо расхохотался.

Движение и крики в глубине церкви прервали воспоминания Эмунда – из отворенных врат выскочил громадный чернявый детина, сунулся в одну, в другую сторону и с жутким воем, заставившим толпу испуганно податься назад, кинулся бежать. Эмунд не успел подумать о том, кто и почему выбегает из храма с такой поспешностью, как сильное тело метнулось мимо него к убегавшему. Бьерн в три прыжка нагнал чернявого, сбил с ног и, повалив, в белую придорожную пыль, закрутил руки назад.

Из храма выбежали перепуганные служки, вслед за ними в окружении кандидатов скорым шагом вышел басилевс. Он казался спокойным, и только когда подошел близко, Эмунд увидел, что у Льва челюсть прыгала от волнения.

– Ударить басилевса хотел… прятался за амвоном… дубинка за паникандил зацепилась, – послышалось со всех сторон – подоспевшие кандидаты старались загладить свою оплошность. Впрочем, сам Эмунд чувствовал себя не лучше них. Стар я стал, впервые подумалось ему, стар и медлителен. А может, колдовство, порча?

В отличие от него, Бьерн не колебался ни мгновения. Все еще сидя верхом на пойманном, он вытащил из-за пояса кинжал и, схватив чернявого за волосы, задрал ему голову, как жертвенной овце.

– Убить его, конунг? – обратился он к императору. Лев, которого этот простой и жестокий вопрос вывел из оцепенения, покачал головой. Злобно ухмылявшийся, несмотря на боль, перепачканный пылью убийца показался вдруг необыкновенно похожим на прежнего императора Василья. Словно мертвый басилевс явился к своему наследнику с того света, чтобы напомнить… Лев зажмурился – кровь… когда императора Василья умирающим, с переломанными костями и разбитой головой привезли с охоты, мозаика на полу перистиля была перепачкана кровью.

– Грешник… великий грешник я пред лицом твоим, Господи! – прошептал Лев побелевшими губами.

– Он был не один, – громко сказал Эмунд, обводя сгрудившихся царедворцев таким взглядом, что у многих душа ушла в пятки. – Я хочу знать, кто послал его.

– Да, да… В темницу, допросить… – овладевая собой, проговорил император.

***

Никон обмакнул каламос в чернила и продолжил писать своим четким убористым почерком. В последнее время он шифровал часть своих записей с тем, чтобы в последующем включить в составляемую им хронику царствования нынешнего басилевса лишь то, что будет уместно. Однако прилежание и скрупулезность побуждали его записывать все без утайки, и в его рукописях появлялось все больше и больше зашифрованных мест.

“Неимоверно дерзкое покушение скверно отразилось на здоровье государя. Он пожелтел лицом, глаза беспокойно горят. Гуморы его тела пришли в сильнейшее расстройство, что, конечно же, происходит по причине расстройства душевного. Все вечера басилевс проводит теперь в молитве в крошечной часовенке, отделанной еще заботами покойной супруги его, августы Феофано.

В Городе шепчутся, будто к покушению причастен кесарь Александр, который в означенный день не присутствовал на праздничной службе, сказавшись нездоровым. Иные вменяют покушение в вину патриарху, рвение и усердие которого проявляется скорее на ниве политической, нежели в области духовного пастырского благочестия.

Я тоже склонен считать причиною покушения скорее человека недалекого и склонного к горячности, коим является кесарь Александр. Патриарх же Николай представляется мне куда более тонким и опасным противником, не склонным ко столь прямолинейным поступкам.

Не далее, как позавчера я застал своих учениц – августу Анну и ее наперсницу – в большом волнении. На лице Анны заметны были следы слез, что для нее необычно. Я успел заметить, что она склонна проявлять свое горе и недовольство по не слишком серьезным поводам – тогда как глубокое горе и треволнения словно налагали на нее железную маску сдержанности. В большом волнении принцесса Анна спросила меня, слыхал ли я что-либо о короле провансальском и итальянском Людовике. Когда же я в подробностях рассказал все, что мне было известно об этом властителе, коего не столь давно короновали императором Запада, поведала мне, что отец говорил с нею о возможном браке с этим молодым королем. Я решительно не знал, что ответить. О Людовике я слышал как о властителе вздорном, заносчивом и взбалмошном – и подумал, что при слишком живом нраве принцессы двоим таким людям не ужиться вместе. Но предпочел придержать язык, ибо браки царственных отпрысков редко сопровождаются сердечной склонностью и родством душ. Они представляют собой союз скорее политический, нежели сердечный. Однако мои соображения были прерваны восклицанием принцессы, что она не желает уезжать в неведомые края к вздорному мальчишке и бросать отца, которому грозит большая и несомненная опасность.

А вчера на гипподроме состоялась казнь – покушавшийся на жизнь басилевса Ромейской империи был разорван колесницами при большом стечении народа. Его жестоко пытали целую неделю, однако он только выкрикивал проклятия государю и никак не обнаружил своих сообщников. Удалось узнать лишь, что имя его Стилиан и что родом он из Пафлагонии. Я видел его лицо, когда его привязывали за руки и ноги – в этом лице не осталось ничего человеческого, на меня смотрело несчастное существо, прискорбное умом. Полагаю, таковое его свойство было умело использовано заговорщиком или же заговорщиками”.

***

Призвав Эмунда в свой особый покоец, император Лев опустился в кресло без спинки и тяжело бросил кисти рук на подлокотники. Со дня покушения прошло более двух недель, и басилевс, казалось, оправился от потрясения. Он перестал казаться восставшим из могилы призраком, речь стала звучать спокойно, размеренно и взвешенно, как всегда, и, как и всегда, подкрепляли ее сдержанные округлые плавные жесты белых рук.

Сперва Лев заговорил о покушении, о своих догадках, о брате Александре. Эмунд отвечал скупо, догадываясь, что не за этим император позвал его.

– Грешник я, Эмунд, – сказал вдруг Лев. – Грешник великий. Стоял я у храма, смотрел на того несчастного безумца – и видел прежнего… государя… – с усилием договорил басилевс.

– Прости, государь, – отозвался варанг. – Стар я стал, не успел сам его схватить. Словно помутнение нашло.

– И на тебя также? – с живостью перебил Эмунда император. – Помутнение! Око нечисто, грехом затемнено.

– Что было сделано, государь, о том сожалеть не пристало, – сурово отрезал Эмунд. – А стеречь тебя мы будем теперь вдвое. Сын быстрее и сноровистее меня стал.

– Нет… – тихо и безнадежно, сникая, возразил басилевс. – Нет, Эмунд. Уж ты по-старому будь сам при мне. Оба мы грешники, одною кровью связаны. А чистое око пусть чистоту и оберегает. Я велю сына твоего поставить телохранителем к августе.

– Государь… – смущенно начал Эмунд. – Бьерн – хороший воин. Но патриарх, господин Николай – как бы он не воспротивился.

– Патриарха я умирю, – властно проговорил Лев, вставая с кресла и превращаясь в того императора, которого Эмунд всегда знал. – В пару к твоему сыну я назначу телохранителем Стефана Склира. Я видел его в свите Андроника, а недавно его сделали комитом схол.

– Скажу тебе, государь, что напрасно ты это делаешь, – заявил Эмунд, сдвинув брови. – Логофет Андроник ненавидит нас, варангов, и свита его вполне разделяла эту ненависть. Недалеко до несчастья, если поставить Андроникова парня вместе с таким, как мой Бьерн.

– Твой Бьерн и самому кесарю способен дать отпор, – с тонкой улыбкой возразил Лев. – Стефана я ставлю лишь для того, чтобы патриарх не поднял крик, что мою дочь, августу ромеев, охраняет язычник. Стефан хороший христианин. Но ты ведь знаешь, Эмунд – в столице у него никого нет. Если что и случится меж ним и твоим Бьерном… – император подошел вплотную к варангу и пристально, снизу вверх взглянул в его холодные светлые глаза.

– Мстить за него будет некому, – закончил Лев.

Эмунд усмехнулся – басилевс всегда очень хорошо знал своих воинов.

========== 7. Отблеск солнца ==========

– Ты сказал, господин комит, что тебе нужно сообщить нечто важное. Что это касается августы, моей госпожи, – Феодора, поправив наброшенный на голову мафорий, неосознанно грациозным движением убрала выбившуюся прядь жестковатых темных волос. Стефан, заглядевшись на неспешное движение ее руки, на то, как она гордо вскинула затем головку, моргнул, будто ребенок от резкого звука.

– Мы теперь будем чаще видеться, госпожа Феодора, – выпалил он. – Меня назначили одним из телохранителей августы. И потому я снова прошу тебя…

– Это и впрямь важная вещь, касающаяся августы, – насмешливо проговорила Феодора. И, внезапно посерьезнев, продолжила: – Много раз говорила я тебе, господин Стефан, чтобы ты оставил думать о помолвке со мной. Путь свой я избрала еще в раннем отрочестве. Мой Жених ожидает меня, и я не могу изменить.

– Госпожа Феодора…

– Прошу, выслушай меня! Да, ты умен и хорош собой, с тобой хорошо беседовать, делиться мыслями, ты обладаешь тонким восприятием. Как же ты не чувствуешь, что мы с тобой не созданы для… земного союза? – Феодора мучительно покраснела, заставив себя выговорить последние слова. – Помнишь, мы говорили о Платоне и его “Пире”? Афродита пошлая – это все, что может быть меж нами. И я готова даже допустить, что нам обоим это будет приятно – но это будет измена!

Стефан покорно опустил голову. Феодора украдкой взглянула на него – красивый! Красивый и умный, из хорошей доброй семьи, не беден – такому бы только и быть счастливым. И так пленителен его взгляд из-под длинных ресниц – кубикуларии шептались, что не одна знатная патрикия клала на Стефана глаз. Но он был целомудрен как Иосиф Прекрасный. И вот влюбился. В нее. Воистину, пути Господни неисповедимы.

– Я прошу тебя, господин Стефан, если есть в тебе хоть немного уважения ко мне, – Феодора пристально смотрела на него, – не заводить больше подобных разговоров. Феогност, мой сродник, под чьей опекой я нахожусь, противится моему желанию принять постриг. И если он прознает, что ты желаешь, чтобы я стала твоей женой…

Комит словно одеревенел – та, близ которой он дышать не смел, сама давала ему в руки все нити. Но может ли он воспользоваться ее доверием? Сделать насильно своей женой – синклитик Феогност будет счастлив сделать его своим зятем. Отбросив минутное искушение, Стефан сжал челюсти. И Феодора, поняв его мысль, улыбнулась неожиданно светло.

– Благодарю тебя от всего сердца, господин Стефан. Храни тебя Господь!

– Пустое, – пробормотал комит и через силу ответил на ее дружескую улыбку. – Вот, я заговорил о пустом, а главное-то едва не позабыл: я не один буду телохранителем. Вместе со мной эту службу станет нести один из варангов. Мы вместе с ним безотлучно должны находиться при августе днем, лишь ночью у ее покоев будет другая стража.

– Варанг? – удивленно переспросила Феодора. – Должно быть, Эмунд.

– Нет, госпожа. Будь это Эмунд, я был бы вполне спокоен. Но это – его сын. Тот самый, что схватил покушавшегося на жизнь государя.

– И что в том такого страшного? Или ты знаешь за этим варангом нечто недостойное? Но тогда тебе следовало уведомить аколуфа.

Стефан покачал головой. О столкновении с кесарем в квартале веселых домов он говорить не решился бы ни за что, а более против сына Эмунда ему нечего было сказать. Но было в Бьерне что-то, против чего восставало все сдержанное закованное в броню обычаев, обрядов и церемониала ромейское нутро Стефана. Слишком безоглядно ворвался этот варанг в его жизнь – возник из ниоткуда в грязном переулке, куда завел их кесарь Александр. Безоружный, Бьерн тогда расшвырял дюжих соматофилактов как детей и едва не искалечил самого кесаря, а тот вполне хорошо как владел мечом, так и дрался голыми руками. И слишком быстро Бьерн встал во главе варангов, которые теперь смотрели ему в рот – лишь одного Эмунда они почитали больше, чем Бьерна. А ведь Эмунд, как успел заметить Стефан, ничего не делал, чтобы поставить своего сына во главе отряда варангов. Напротив – Эмунд словно все время старался сдержать эту бьющую через край, сверкающую силу, которой был Бьерн.

– Он слишком буен, – наконец произнес Стефан. – Опасно ему быть рядом с августой.

– Но ведь и ты будешь рядом с августой, – рассмеялась Феодора. – Я уверена, господин Стефан, что такой доблестный воин и преданный слуга, как ты, всегда сможет направить буйство в должное русло.

***

Сегодняшние занятия с Никоном стали для августы Анны сущим мучением – она никак не могла хорошенько сосредоточиться и хотя бы просто услышать наставника: в мыслях она все возвращалась к случайно услышанным обрывкам разговора отца с патриархом Николаем. “Союз с Людовиком Провансальским** укрепит отношения с Римом… необходимо удалить августу из враждебного ей города”. Враждебного? Но разве Город враждебен ей? И ответ отца – “Я не уверен в удаче этого Людовика, она слишком переменчива”. Патриарх заявил, что удача – понятие не христианское. Все в руках Божьих. Николай, конечно, сразу почуял, что ветер дует от Эмунда – только от него император мог услышать подобное об удаче, подумала Анна – она прекрасно знала, что предстоятель не выносит варанга-спафарокандидата.

Разговор о ее замужестве зашел, наверное, не впервые, и отчего-то это напугало августу. Разумеется, она прекрасно знала о своих обязанностях, о том, что она в себе не властна и что высота ее положения налагает более ограничений, нежели доставляет преимуществ. Однако настойчивость патриарха привела ее в совершеннейшее смятение – недавно она видела сон, в котором к ней пришла мать. Это произошло на следующий день после того, как она молилась в “запретной комнате” в очередную годовщину со дня смерти матери.

Память о матери согревала Анну все те годы, что принцесса провела без нее, но приснилась мать ей впервые. Зоя Заутца, молодая и прекрасная, как до своей болезни – нет, пожалуй, еще моложе и прекраснее, – манила дочь за собой. Анна видела себя плывущей в воде ровного как гладь зеркала озера. И неожиданно берег озера раздавался, и стоячая вода обретала течение и устремлялась куда-то к лунной дорожке и водяному морскому безбрежию. А лунная дорожка тянулась, тянулась, теряла стальное серебро, загоралась расплавленным золотом и уходила в огромный ломоть восходящего солнца, выползающий из-за безбрежности моря. И расплавленное золото казалось чем-то необыкновенно знакомым.

…– “Музыка мировая, должна быть в особенности усматриваема в том, что мы видим в самом небе, или в сочетании элементов, или в разнообразии времен года. Ведь возможно ли, чтобы столь быстрая махина неба двигалась в бесшумном и беззвучном беге? Даже если по многим причинам этот звук и не достигает наших ушей, столь быстрое движение столь великих тел не может не производить звуков, в особенности потому, что движения светил так приноровлены друг к другу, и нельзя и помыслить ничего иного, что было бы столь же слаженно, столь же приноровлено друг к другу. Ведь одни движутся на большей, другие – на меньшей высоте, и все вращаются столь ровно, что сохраняется должный порядок в неодинаковом их различии. Вот почему в этом небесном кружении не может отсутствовать должный порядок модуляции”, – наизусть процитировал Никон Боэция* и устремил взгляд на своих учениц, одна из которых сегодня казалась необычно рассеянной.

– Я хотел бы узнать, госпожи, что думаете вы об этих словах Боэция?

Анна, которая в этот миг думала об услышанном случайно разговоре отца и патриарха, непонимающе посмотрела на учителя, и Никон обратился к Феодоре:

– Согласна ли ты с Боэцием? – чуть улыбнувшись, спросил он, зная, что Феодора, несмотря на нежную внешность, отличалась острым умом, который, будто отточенное лезвие, способен был разъять обсуждаемый предмет, вычленив из него скрытые причины.

– Я считаю, Боэций допустил ошибку в своем изначальном посыле – в его рассуждениях не осталось места Богу. Той деятельной божественной эманации, которая пронизывает все Сущее, – начала Феодора, по обыкновению чуть сдвинув брови и уставясь в одну точку перед собой – это помогало ей сосредоточиться.

– А разве ты не слышала, как, бывает, звенит небо на рассвете? – вдруг спросила Анна. – Оно поет! С террасы Буколеона всегда хорошо слышно – хор, прекраснее которого нет ничего.

Анна подперла кулаком щеку, не замечая удивленного и встревоженного взгляда Феодоры.

– А корабли на рейде переговариваются – старые дромоны рассказывают новеньким о том, в каких краях они побывали и что повидали. И в каждое время года голос моря звучит по-разному – весной, зимой, осенью…

– “Зима скрепляет, весна распускает, лето сушит, осень делает зрелым, и времена года поочередно либо сами приносят свои плоды, либо способствуют тому, чтобы другие приносили плоды”, – в тон ей продолжил Никон. – Ты права, госпожа августа, и Боэций говорил о том же.

Почувствовав, что внимание царственной ученицы вернулось к уроку, Никон продолжил рассказ о Боэции, потом повествование его перешло на Аврелиана из Реоме, который во многом сходен с Боэцием в мыслях о мировой музыке и с которым Никон мечтал познакомиться. А упоминание о Реоме унесло его рассказ к благословенной земле франков, Бургундии, Провансу и других областях, где побывал и мечтал побывать ненасытный до новых впечатлений Никон.

Наконец, утомившись, учитель прервался. Анна продолжала сидеть, устремив перед собой взгляд Глаза ее расширились, как у сомнамбулы, и в них засветилась морская бирюза.

В этот миг раздался уверенный стук в дверь и знакомый голос вопросил:

– Можно ли прервать вас, господин Никон?

– Мы уже закончили, – откликнулся монах.

Вошли Эмунд и аколуф Аркадос. Оба были озабочены и необычайно серьезны.

– Госпожа августа, по решению твоего отца, государя ромеев Льва, – напыщенно начал аколуф, – к тебе будут приставлены двое телохранителей. Они получили строгий наказ не отлучаться от тебя с восхода и до отхода ко сну.

– Госпожа Анна, – не слишком учтиво прервал аколуфа Эмунд, – должен сказать тебе, что ты вправе сменить и отослать своих кубикуларий и других слуг, однако эти двое воинов будут при тебе неотлучно, даже если ты разозлишься и вознамеришься прогнать их.

Феодора чуть улыбнулась – Эмунд хорошо знал непостоянную в настроениях августу.

– Их долг – защищать тебя даже против твоего желания. Если ты захочешь приблизить к своей особе нового человека, они не дадут тебе этого сделать без соответствующих предосторожностей.

Анна встала со своего места, и Феодора в который раз уже увидела мгновенное преображение: вот только что перед ней была подружка, способная хихикать и отвлекаться на уроках, задавать терпеливому Никону тысячу вопросов, передразнивать кубикуларий – и вдруг на месте легкомысленной девушки встала августа Ромейской империи, достойная спутница и помощница своего порфирородного отца. Это преображение не было для Феодоры новостью, однако всякий раз повергало ее в состояние сродни священному трепету.

– Благодарю тебя, господин Эмунд. Благодарю, господин Аркадос, – ровным внятным голосом произнесла Анна. Варанг отступил в сторону и махнул рукой в приоткрытый створ двери. Послышались шаги, и двое воинов вступили в покой.

Анна знала о том, что отец собирается дать ей телохранителей. Знала она и то, что ими будут комит схол Стефан и варанг Бьерн, сын Эмунда.

Но вот они вошли, рослые и сильные, с одинаково отстраненными лицами – не люди, а живое оружие, готовое уничтожить, стереть с земли все, что будет ей угрожать. И сперва показались ей почти братьями, несмотря на то, что были в разных одеждах и лицом не были похожи вовсе. Это ощущение, однако же, продлилось не долее нескольких мгновений. Стефан согнул спину в почтительном поклоне, а Бьерн лишь чуть наклонил непокрытую голову. И то ли на Анну нашло затмение, то ли яркое июньское солнце, вышедшее из-за облака и ринувшееся в отворенные окна, было всему виной, но принцесса едва не вскрикнула от устремившегося на нее золотого сияния, живо напомнившего приснившийся ей сон – солнце, которым засияли воды плещущего морского простора, солнце, зовущее ее к себе.

В следующий миг ощущение прошло, сияние погасло, и Анне почти без труда удалось убедить себя, что это всего лишь отблеск солнечного луча в золотистых волосах молодого варанга.

Комментарий к 7. Отблеск солнца

* – римский государственный деятель, философ-неоплатоник, теоретик музыки, христианский теолог.

** – император Запада, король Прованса, король Италии, король Нижней Бургундии. В 900 году крупные феодалы призвали Людовика в Италию, где 12 октября короновали его как короля Ломбардии, а 22 февраля 901 года папа Бенедикт IV увенчал его в Риме императорской короной. Однако власть Людовика над Италией оспаривал Беренгар I, который вынудил его покинуть страну. Вернувшись в 904 году, Людовик овладел Ломбардией, однако 21 июля 905 года Беренгар I взял его в плен в Вероне, ослепил и выслал в Прованс, где он и оставался до конца жизни.

========== 8. Ахилл и Ифигения ==========

Целое прекрасное утро тратить на то, чтобы слушать непонятное бормотание сутулого монаха! Стирбьерн переступил с ноги на ногу, разминая украдкой затекшие ступни. Дни, когда Никон занимался со своими ученицами латынью, он считал самыми неудачными, и более всего его злило то, что Стефан, стоящий с другой стороны дверного проема, кажется, прекрасно понимал, о чем идет речь, и слушал с интересом.

Неизвестно, заметил ли Никон то, как мается Стирбьерн во время обсуждения латинского оригинала “Размышлений”, но он, закончив чтение, закрыл тяжелый кодекс, отодвинул его в сторону и произнес:

– Ну что ж, оставим на время Марка Аврелия и поговорим о том, как изображают идеальную преданность долгу другие весьма достойные авторы.

– Например, Гомер, – с улыбкой сказала Анна и взглянула на обоих телохранителей. – Но мне бы не хотелось, чтобы преданность долгу отозвалась у моих доблестных охранников болью в ногах. Потому я хочу, чтобы вы сели. Если господин Никон не против, разумеется.

Никон благожелательно кивнул. Феодора же, которой и без того неловко было в присутствии двоих молодых мужчин, из которых один то и дело взглядывал на нее с выражением тихой собачьей тоски, сделала вид, что внимательно просматривает “Ифигению в Авлиде” Еврипида, лежащую перед нею. Стефан присел на скамью, стоящую вдоль стены, а Стирбьерн остался стоять.

– Садись же! – сказала Анна.

– Дурного же мнения о нас женщины, – процедил Стирбьерн, отведя глаза и будто бы ни к кому не обращаясь, – если считают столь слабыми, что мы не можем постоять во время караула.

На несколько мгновений воцарилась тишина, затем Стефан как ужаленный подскочил со скамьи, схватившись за меч.

– Августа приказывает тебе сесть, – сдавленным от ярости голосом проговорил комит. – И ты подчинишься!

– Не нужно! – вскочив, принцесса в два шага оказалась между ромеем и варангом. Она предостерегающе подняла руки, будто пытаясь оттолкнуть их прочь друг от друга. Затем обернулась к Бьерну.

– Я не имела иного намерения, кроме как дать вам обоим возможность послушать великого Гомера. Мне кажется, сидя наслаждаться его стихами гораздо удобнее.

Сам удивляясь своей покладистости, Стирбьерн одернул перевязь с мечом и спокойно сел на скамью, не обращая более внимания на Стефана.

Слово скончавши, воссел Фесторид; и от сонма воздвигся

Мощный герой, пространно-властительный царь Агамемнон,

Гневом волнуем; ужасной в груди его мрачное сердце

Злобой наполнилось; очи его засветились, как пламень.

Этот Гомер был воистину великий скальд – перед внутренним взором варанга возникло лицо короля Эйрика в тот злополучный день, когда его, Стирбьерна, изгнали из Швеции во второй раз. Он так живо представил себе пылающее гневом лицо уппсальского владыки, что судорожно стиснул зубы, а серые глаза приняли яростное выражение.

– Ты так ненавидишь Агамемнона, Бьерн?

Все еще во власти своих мыслей, Стирбьерн поднял глаза на задавшую этот вопрос кубикуларию принцессы.

– Этот конунг не кажется мне достойным и разумным правителем, – отвечал он, чуть помедлив.

– Но и Ахиллу не следовало ссориться с царем из-за такого пустяка, – сказал Стефан.

– Пустяка?! – хором произнесли Бьерн и принцесса Анна – и ошеломленно посмотрели друг на друга.

– Он же любил Брисеиду! – возмущенно вскрикнула принцесса.

– Его лишили законной доли в добыче, – еще более возмущенно добавил Бьерн. Феодора заявила, что недостойно воина не подчиняться царю из-за женщины. Варанг, едва сдерживая гнев, возразил ей, что Ахилл, как он помнит, и сам был царем. Никон, некоторое время наблюдавший за их спором, не вмешиваясь, наконец подал голос. Он говорил негромко, но все сразу же замолчали, прислушиваясь к тому, что говорил монах.

– Ну что ж, представим себе, что Брисеида не была частью добычи Ахилла. Если бы это была просто девушка, к которой потянулся он своими желаниями – достойным ли было бы ради обладания ею отказаться повиноваться Агамемнону?

Стирбьерн приготовился было сказать, что разумеется, в таком случае Ахилл поступит так, как поступать не должно – и вдруг его будто ударило изнутри: разве не то же самое сделал он сам? Разве он не отказался оправдываться после того, как провел ночь с королевой Сигрид – а ведь это могло помочь, и не было бы ссоры. Почему он не рассказал конунгу Эйрику о недостойном поведении королевы? На этот вопрос ответа у него не было.

– Северяне так мало знают Гомера, что даже не могут составить собственного суждения о поступках его героев, – ввернул с насмешливой улыбкой Стефан. – Они далеки от ромейской учености.

Первым порывом Стирбьерна было вытащить меч и прикончить наглеца тут же, на месте. И возможно еще месяц-два назад он так и сделал бы. Но охлаждающе разумное дыхание столицы ромеев успело исподволь подействовать на него, поэтому Бьерн только шумно выдохнул, справляясь с прихлынувшей яростью, и заговорил с подчеркнутым спокойствием:

– Быть может, я действительно немного знаю о твоей земле и твоих скальдах, ромей – но ты знаешь о моей земле и того меньше. Наши конунги не нуждаются в том, чтобы нанимать ромеев в свои дружины – а ромеи, как больные калеки, ни одной войны не могут начать без наемных мечей северян. Должно быть, их собственные руки уже неспособны держать оружие?

– Ну что ж, – сощурился Стефан, синие глаза его под густыми ресницами метали молнии. – Думаю, мы найдем способ выяснить, кто из нас лучше держит в руках меч, варанг.

– Довольно! – голос принцессы срывался. – Довольно, слышите? Я приказываю вам остановиться.

– Слушаю, государыня, – смиренно наклонил голову Стефан.

– Да, августа, – помедлив немного, повторил его движение Бьерн.

Никон, горько сожалевший о том, что явился невольной причиной возникших неприятностей, готов был уже прекратить занятия, хотя до обеда оставалось не менее часа. Однако августа Анна, взяв в руки книгу Еврипида, с мягкой улыбкой обратилась к нему:

– Учитель, ты прекрасно читаешь и слушать тебя – одно наслаждение. Почитай нам, прошу тебя! И возможно тогда господин Бьерн поймет, что Ахилл делал в жизни и еще кое-что, помимо того, что воевал и ссорился.

Монах раскрыл книгу и бережно перевернул пергаментную страницу. Феодора, слушая давно знакомые строки “Ифигении в Авлиде”, про себя удивлялась тому, как будто разом повзрослела ее царственная подруга после рокового покушения на императора. В поступках Анне все реже проступали черты веселого и беспечного ребенка, она все чаще была не по годам строгой и сдержанной. Гораздо менее стало неожиданных перемен настроения, принцесса вела себя ровнее. Феодора мысленно вознесла молитву за то, чтобы августе хватило силы духа пережить все испытания, и одновременно испросила силы духа для себя самой – дабы не отклониться от избранного еще в отрочестве пути.

Еврипид и превосходная манера чтения Никона захватила всех. Стефан, слушая об отчаянии предназначенной в жертву богам царской дочери, думал о Феодоре, которую ее родичи собирались принести в жертву собственным планам, выдав замуж вопреки ее сердечной склонности.

А Стирбьерн поглощал строки Еврипида, казалось, всем собою – история несчастной Ифигении, дочери Агамемнона, завладела его воображением. Слушая скальдов, Бьерн всегда казался сам себе немым, силящимся высказаться – в нем бушевали моря чувств, ощущений и мыслей, но едва он пытался ухватить их, остановить, запечатлеть и оставить в памяти ясный образ, как видение меркло, образы расплывались, и оставались лишь тени, как остаются тени человеческих следов на замываемом морским прибоем песке. Вот и сейчас целый вихрь мыслей и чувств кружился в нем, пока великий ромейский скальд разворачивал свою историю: презрение к Менелаю, толкающему брата на убийство дочери ради успеха своей войны, и к Агамемнону, не останавливающемуся в своем стремлении к власти перед низостью и предательством самых близких, восхищение словами Ахилла:

Пока

Атриды нас вели ко благу, первый

Я был за них… Но злому – я не раб.

“Но злому я не раб”, – повторил про себя Стирбьерн. И слушал, слушал далее о решимости храброго ромейского воина защитить девушку, которую он прежде даже никогда не видел. Защищать, сражаясь сразу со всем войском; Стирбьерн представил, как вышел бы Ахилл один против всего войска конунга Эйрика – и вздрогнул.

Но более всего поразила сама Ифигения, которая, узнав обо всем, готова была отдать себя в жертву добровольно. Что-то в этом было будоражаще непонятное, неуловимое – будто разгадка ужиным хвостом вилась перед Бьерном и никак не давалась в руки.