Текст книги "Путь эйнхерия (СИ)"

Автор книги: Кшиарвенн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

– Эмунд… любил мою мать? – спросила, наконец, она и отвела глаза. Стирбьерн кивнул. Анна облизала губы и взглянула ему в лицо потемневшими глазами.

– Значит ли это, Бьерн, сын Эмунда, что ты можешь быть моим единокровным братом?

– Августа… – выдохнул пораженный Бьерн.

– Ты знал это! И не сказал мне ничего, и, несмотря на это… – Анна не договорила – варанг схватил ее за плечи и с силой встряхнул.

– Нет… я спросил его… он просто любил твою мать и н-ичего не жд-ал… – бессвязно повторял он. От волнения Бьерн начал заикаться – заметив это, он разом замолчал, продолжая в упор смотреть в глаза девушки. И взгляд ее посветлел, словно с глаз спала пелена.

– Прости… Я глупая, – Анна обняла Бьерна за шею и заговорила, прерывая свою речь быстрыми поцелуями: – Конечно, ты не мог бы так поступить… никто не мог бы, ни христианин, ни язычник… И ты гораздо больше христианин, чем многие другие… Так же как и Эмунд, твой отец.

– Эмунд мне не отец, – быстро ответил Бьерн. Анна пораженно замолчала и чуть отстранилась. – Он – мой прадед. А сам я буду жить… то есть, я жил… живу… через почти сто лет. – И Стирбьерн рассказал все – об отце, о дяде, о Сигрид Гордой, об изгнании и своих странствиях, о бое при Фирисвеллир и, наконец – о сделке с Локи.

Анна молчала, продолжая поглаживать его плечо.

– Почему ты так боишься этого? – едва слышно проговорила она, наконец.

– У вас все так боятся дьявола… – ответил, помедлив, Бьерн.

– Разве ты забыл, что я уже видела его? – одними губами сказала Анна. – Дьявола. Ты же видел тавро… Меня приказала похитить женщина, ненавидевшая мою мать долгие-долгие годы. Ее ненависть выжгла ее нутро и сделала ее сродни самому дьяволу – кого мне бояться после нее? Кого, Бьерн? – добавила она с ласковой грустью и провела рукой по его волосам.

– Давай есть виноград. Только у тебя руки грязные, – Анна отщипнула от кисти самую большую ягоду и протянула ему. Бьерн улыбнулся и губами взял ягоду из ее пальцев. Надо облить водой свежеосмоленую лодку, подумал он – и потянулся за следующей ягодой.

***

В Городе только и было разговоров, что об уходе оставшихся варангов; новость эта обсуждалась в роскошных виллах и в захудалых тавернах даже живее, чем судьба пропавшей принцессы. Многие откровенно радовались этому обстоятельству, многие говорили, что сколь волка ни корми, а он все в лес глядит – намекая на предшествовавший указ императора, по которому варангский отряд расформировывался, а все варанги должны были быть распределены в отряды виглы и схол, дабы в каждом отряде их было не более пяти человек.

Варанги возмутились тем, что их рассовывали по чужим отрядам, и заявили, что в таком случае не намерены более служить императору Льву. Их отбытие было назначено через две недели, но в одно утро оказалось, что все варанги исчезли. Будто растворились в голубизне Босфора.

Говорили, что император приказал тайно перебить их всех. Однако самые осведомленные качали головами и шептались, что северяне перехитрили самого Льва Мудрого, уплыв на небольших хеландиях, которым не могли помешать даже цепи, преграждающие выход из бухты Золотой Рог. Эти же знающие люди толковали между собой, что ничего хорошего не приходилось ждать от того, что сильные и храбрые варанги сделались врагами императора; а самым худшим знающие люди полагали то, что варанги, как они считали, отправились не куда-нибудь, а к далекому Борисфену, где набирал силу воевода Олиег, сам родом северянин.

Но даже эти дальновидные и сведущие не могли сказать, чем вызвано внезапное недоверие императора ко всегда самому верному отряду своей гвардии. Лишь сам Лев, сидя у выходящего на Пропонтиду окна и слушая, как Никон нараспев читал по его просьбе «Слово о страстях и добродетелях» Иоанна Дамаскина**, стискивал поручни кресла и думал о том, как повторяется история, и как вовремя Господь подал ему верный знак. Когда-то варанг Эмунд стал убийцей императора Василья – а теперь его, Льва, дочь, очевидно, спуталась с сыном того самого Эмунда.

«Если же с пристрастием укрепится хотя и малый навык, – увы, он нечувствительно и неисцельно побуждает того, кто уловлен сокровенною этою страстию, держаться до конца жизни безрассудного пристрастия», – читал Никон.

Ум императора, будто тяжелый мощный дромон, исподволь поворачивал на нужный курс, чтобы уже не сойти с него – подозрительный, измученный подавленною виной и навалившимися на него событиями, Лев теперь верил в то, что среди варангов на него готовилось покушение, и что душою этого покушения была его дочь Анна. Августа, которую эти северные варвары собирались посадить на трон Империи. Ничего в этом невероятного, убеждал себя Лев – или Ирина, мать Константина, не ослепила собственного сына, борясь с ним за власть? Или мало подобных примеров знала история?

«Борьба есть сопротивление ума, которая приводит или к уничтожению страсти в помысле, т. е. страстного помысла, или к согласию с ним…» – донеслось до императора, словно издалека. Борьба! Он, Лев, утвержден на троне волею Господа, он должен бороться. Варанги ушли… жаль, что их не успели уничтожить, как он задумывал. Они оказались хитрее. И все же в этом видна непреложная Господня длань – Всесоздатель и Вседержитель управил все Своею волей, не запятнав его, Льва, руки кровью. Как не были запятнаны руки Льва кровью императора Василья, его отца.

«Кто же относительно сего стяжал высший образ мыслей, тот прежде исхода из сей жизни, как сказано, бывает причастником небесного царствия, и живет блаженною жизнию, в ожидании блаженства, обещанного любящим Бога, которого и мы да сподобимся получить благодатию Господа нашего Иисуса Христа».

Лев выпрямился в кресле. Зоя в тягости! У нее родится сын, в сотый и тысячный раз повторял про себя император. Это ли не свидетельство благодати Господней? А враги его будут повержены, и как псалмопевец говорит, «не приидет к тебе зло и рана не приблизится к телу твоему».***

Комментарий к 17. О поисках, находках и уходах

* – византийская военно-административная область на северо-западе Малой Азии с центром в старинном городе Никея

** – христианский святой, один из Отцов Церкви, богослов, философ и гимнограф

** – Псалом 90

========== 18. Звериная тропа государя ==========

«Следует иметь в виду, что есть два рода борьбы:

один – посредством законов, другой —силы.

Первый свойственен людям, второй – зверям,

но так как первый часто оказывается недостаточным,

то приходится прибегать ко второму».

(Макиавелли «Государь»)

Он увидел во сне новорожденного медвежонка, копошащегося возле теплого тела матери. Медведица, большая, несоразмерная с крошечным детенышем, вылизывала его дрожащее тельце. Медвежонок едва ворочался, когда широкий шершавый язык матери охаживал его бока, голову и мордочку. Шершавость ощущалась кожей, он сам был медвежонком и в то же время видел медведей как бы со стороны. Видел, как язык медведицы сдирал с медвежонка какие-то покровы – кожистые, кольчужные, кровянистые, похожие на старый пергамент, на шелковую миклагардскую ткань, – сдирал, пока не обнажилась живая, ощутимо живая кровоточащая плоть, пока медвежонок не стал гол и беззащитен. Таким беззащитным и открытым он не был никогда. От этой беззащитности в груди делалось одновременно хорошо и больно.

Все правильно старики говорили – медвежата рождаются бесформенным комком плоти, и только потом язык матери придает им форму. Вылизывает, вылепляет мощные лапы, стальной хребет и грудину.

…Он проснулся посреди ночи оттого, что Анна, спавшая на его плече, пошевелилась и переменила положение. В хибарке застыла та же настороженная полумгла, что и в его сне, и тихое дыхание девушки только усиливало ощущение чего-то грозного, напряженно ожидающего.

Нельзя дальше тянуть, думал Стирбьерн, лежа без сна и стараясь разглядеть небо через прорехи в ветхой крыше хибарки. Нет смысла прятаться от того, что надвигается – они с Анной не смогут вечно жить на этом островке. Если они суждены друг другу – судьба найдет способ им быть вместе. Если же нет… пусть лучше все разрешится поскорее. Бьерн тихонько поднялся с ложа, осторожно, чтобы не разбудить Анну, вышел из хибарки. Ночь была светлая от полнеющей луны, звезд на небе почти не было видно. Песок и камешки между жестких травинок превратились в драгоценное серебро и мерцали под луной нежно и таинственно. Где-то за обрывом глухо плескалось море, до ноздрей Бьерна долетал его свежий, бодрящий запах. Он придавал храбрости и отчаянья. Бьерн поднял голову к торжественно плывущей в вышине луне, и на миг ему почудился далекой напев боевого рога.

Деревяшки, на которых он начертал охранительные руны, нашлись непостижимо быстро – боги благословляли его решение. Бьерн раздул едва тлеющие угли костерка, подбросил немного сухой травы и, когда пламя ожило, аккуратно положил туда деревяшки. Он смотрел, как пропадают в угольной черноте знаки, и думал о том, что знак Быка, начертанный им на руке Анны, пусть остается. Знак, конечно, успел смыться сам, но Бьерн знал, что он все равно был на руке девушки и давал ей силы. Пусть остается.

И на следующее утро море было гладким как шелк, и на горизонте показалась небольшая хеландия, несущая знаки стратига фемы Опсикон.

***

Вести через море летят к императору гораздо медленнее, чем ветер или беспутные чайки, кружащие над Пропонтидой и Эвксинским Понтом. Посыльные суда долго вынуждены бли отстаиваться в гаванях, опасаясь разыгравшихся осенних штормов. И потому верноподданическое послание стратига Парфения со свидетельством комита Стефана и Феодоры, кубикуларии принцессы, сообщающее, что Анна может быть жива, и испрашивающее высочайшего дозволения на более обширные поиски, пришло тогда, когда сами эти поиски уже шли полным ходом. Парфений несомненно старался, старание так и сквозило в строчках его письма.

А второе письмо, отправленное Парфением гораздо позже первого, пришло тем не менее всего тремя днями позже. В нем сообщалось, что принцесса найдена и счастливо обретается в его, Парфения, доме. Она вполне здорова, хотя и несколько истощена.

Лев сжал свиток в кулаке – Парфением он займется потом. Тот никогда не был замечен ни в чем предосудительном – но не многовато ли стараний? Лев почти забыл уже, что для всех его подданных Анна оставалась августой и любимой дочерью императора, и теперь беспокойство судьбе ее злили его и только подхлестывали растущую подозрительность.

Нужно изготовить тайный приказ и отправить его с самыми верными людьми. Пусть снарядят скороходную хеландию с опытным навархом и отправят в Мизию. Посланный будет иметь при себе тайную грамоту с приказанием – принцессу и варанга переправить в столицу, последнего заковать.

Принцессу по прибытии следует заточить в покоях Дельф, размышлял Лев, а норманна предать смерти на гипподроме, как должно поступать с изменниками. Если варанги могли возвести на престол его самого, то могут возвести и его дочь, в тысячный раз сказал себе император. Можно вспомнить хотя бы Ирину, мать Константинову, или Феодору, вдову Феофила Богоотступника. Патриарх Николай был прав, шептал Лев, тысячу раз прав – негоже ему было полагаться на варвара Эмунда и его сброд. Теперь вот Эмундово отродье злоумышляет на него, на императора ромеев.

– Государь, – приглушенный голос кубикулария вклинился в поток мыслей Льва, как чайка в струю рыб, – пришел учитель Никон, просит дозволения войти.

Для ежевечернего чтения рановато, но Лев разрешающе махнул рукой – сутулый чернобородый монах действовал на него успокаивающе. А спокойствие Льву сейчас было необходимо.

Однако вместе с Никоном пришло отнюдь не спокойствие. Лев не мог понять, откуда в этом тихом и вовсе не стремящемся ко властвованию над умами книжном черве могло появиться столько бесстрашия – Никон осмелился вопросить об августе и, заметив раздражение императора, начал было увещевать Льва в снисхождении и милосердии к дочери.

– Ступай, отче, и ведай свое, а нам предоставь ведать наше, – едва сдерживая гнев, проговорил Лев и отвернулся. – Не зря ведь сказано было в Писании про «кесарю – кесарево».

– Молю, государь!– в отчаянии воскликнул Никон. Он понял наконец, что вовсе не за любовь к варангу порфироносный отец взъярился на свою дочь. – Вспомни как некогда сам ты пал жертвой оклеветавших тебя завистников, когда отец твой заточил тебя в темницу!

Этого не следовало говорить! Лев мгновенно припомнил тот страх, который еще с малолетства охватывал его при виде отца, те свои мысли, греховные и глубоко потаенные, которые он приучился скрывать и в которых желал смерти императору Василью. Если это мог я – почему не может… она, подумал Лев о дочери. И даже мысленно не смог более произнести ее имени.

– Ступай, отче, к своим книгам, – сквозь зубы проговорил император.

***

Горе детям отцов жестоковыйных, думал Никон, идя дворцовыми переходами к своему книжному убежищу. Он не был слеп и глух к миру, как многие ученые; и умел замечать малейшие движения душ человеческих Никон, возможно, даже лучше других. Особенно если прикипал к человеку, чувствовал его судьбу как свою. Именно так он стал относиться к Анне после истории с Алексием, и именно так он относился к Бьерну с того самого времени, как учил его греческой грамоте.

И конечно он заметил вспыхнувшее между ними, теплое и робкое как солнечный зайчик, – заметил еще до того, как это заметили они сами. Никон помнил как Бьерн тревожился за Анну после того приема, который ей довелось провести, как Анна ждала каждой малейшей весточки о войске под Германикеей. Он был монах, но это нисколько не мешало ему читать в людских душах, словно в раскрытой книге.

Слухи в Священном дворце расходятся быстро. Никону не составило труда понять, что если предполагаемая вина Анны и Бьерна в глазах императора еще может быть как-то оправдана, то остальные обитатели дворца – надутые спесью синклитики и раззолоченные краснолицые военачальники, лоратные патрикианки и старшие кубикуларии, – ни за что не простят этим двоим их сильной и отважной любви. И прежде всего Анне – того, что она сама была дитя любви и несла в себе эту любовь как смертельную болезнь. Эти «остальные» сделают все, чтобы погасить, засыпать золой золотого солнечного зайчика, не дать ему воли освещать темные, застывшие в сухом строгом безмолвии уголки Священного дворца. В таких случаях перестают действовать соображения практичности, и сознание того, что Анна больше не является соперницей в борьбе за власть, не только не остановит, но напротив, подхлестнет рвение тех, кто желает зла августе и ее избраннику. Нет никого беззащитнее влюбленных, и так соблазнительно для многих бывает втоптать их в саму твердь земную…

– Отче,– послышался шепот, и от полутемной стены отделилась тень, укутанная в серый мафорий. Никон узнал Ирину, доверенную кубикуларию Зои Угольноокой. Ирину знали все – она серой тенью шныряла по дворцу, все видела и обо всем сообщала своей госпоже. А чего Ирина не могла увидеть сама, то ей нашептывали многочисленные наушники и соглядатаи. Таковыми, как понял Никон, могли быть и низшие прислужники дворцовой кухни, и члены синклита.

Ирина качнула головой, приглашая Никона следовать за собой. Это был первый раз, когда всесильная фаворитка обратила внимание на ученого монаха, и Никон понял, что такой случай упускать нельзя. Зоя Угольноокая – одна из немногих, кого император по-прежнему слушал и кому по-прежнему доверял. Если убедить ее, что Анна более неопасна для ее, Зои, пути к верхушкам власти – особенно теперь, когда Зоя носила во чреве будущего наследника Империи, – Угольноокая могла воздействовать на императора.

В покоях Зои Никона более всего поразила не роскошь – хоть и утонченная и изысканная в сравнении с обычной дворцовой раззолоченной пышностью , – а наличие аккуратных полок с книгами у самого ложа, на котором полусидела Зоя, кутаясь в теплое серое покрывало.

– Я позвала тебя, учитель, – она прервалась, отпив немного из отделанного бирюзой серебряного кубка, – чтобы просить твоего совета.

Тон Зои был приветлив, однако Никон сразу же услышал, как дрожали в ее голосе льдинки порфироносного высокомерия. Зоя готовилась к своей новой роли и не сомневалась в успехе.

– Увы, госпожа, вряд ли книжник вроде меня, способен советовать в делах житейских, – Никон смиренно склонил голову.

Зоя улыбнулась.

– Мой вопрос как раз и касается книг, учитель, – сказала она, и в темных глазах вспыхнули огоньки. – Не мог бы ты рассказать мне, чем окончилось дело в «Эфиопике» Гелиодора* – мой список оказался безнадежно попорчен, Ирина уронила его в жаровню и сожгла всю вторую половину.

Стоявшая в стороне Ирина преувеличенно скорбно вздохнула.

– Прости, высокородная госпожа, – пробормотала она, опуская голову.

– Пустяки, – Зоя опустила ресницы. – Я уже заказала новый список, с прекрасными иллюстрациями. Но мне не терпится узнать… – тут ресницы ее взлетели вверх, и фаворитка императора в упор поглядела на Никона, – чем кончилась история эфиопской принцессы, сбежавшей со своим молодым героем.

– Но Гелиодор… – Никон собирался уже сказать, что финикиец из Эмессы не писал о сбежавшей принцессе, когда вдруг до него дошел скрытый смысл слов Зои. – К сожалению, госпожа, память моя не удержала окончания этого романа. Я только помню, что принцесса и ее избранник стали жертвами необоснованных подозрений могучего и грозного властителя.

– Как интересно, – задумчиво проговорила Зоя. – И в чем же подозревал их властитель?

– Не менее как в посягательстве на свой трон, госпожа.

– А ты, отче, уверен, что они этого не желали? – продолжая в упор смотреть на Никона, проговорила Зоя. Что-то дрогнуло в ее голосе.

– Я, госпожа, прекрасно знаю, что они этого не желали, – отчеканил Никон. И, спохватившись, добавил: – Гелиодор из Эмессы никогда бы не написал положительными героями злоумышлявших на законного властителя. И еще я смутно помню, – решился, наконец, Никон, – что влюбленные прибегли к милосердию любимой жены означенного властителя. И та стала их заступницей перед своим порфироносным супругом…

– Что ж… – Зоя выпрямилась на постели, и в то же мгновение Ирина отделилась от стены и подошла к ним. – Я благодарю тебя, учитель.

Когда Никон, сопровождаемый Ириной, покинул ее покои, Зоя откинулась на подушки и задумалась. Она водила пальцем по краю кубка, и глаза ее то и дело вспыхивали густо-лиловым огоньком, какой бывает порой у кошек в темноте. Уже давно вернулась Ирина и застыла безгласной тенью у двери, привычно слилась с полутемным покоем.

– Позови плешивого, – сказала, наконец, Зоя.

Плешивый евнух-кубикуларий пробыл у Зои совсем недолго, но успел рассказать многое и еще больше успел услышать. На сказанные полушепотом слова Зои он послушно кивал, иногда задавал уточняющие вопросы, но ни разу не выразил удивления.

– Ты все понял? Господин Парда сегодня ночует в Западном крыле, – Зоя спустила ноги на пол и махнула рукой Ирине, которая метнулась к разложенному на краю кровати наряду.

– Все в точности передам ему, госпожа, – прошептал плешивый.

Он исчез почти незаметно, словно растаял в полутьме покоя.

А Зоя, одевшись и убрав волосы под покрывало из тонкого лилового виссона, села к столу и раскрыла первую попавшуюся книгу. Когда двери покоя открылись, пропуская императора, она казалась полностью погруженной в чтение и очень натурально вздрогнула, услышав его шаги.

– Прости, душа моя, я тебя отвлек? – Лев сел в кресло и по привычке потер руку другой, будто пытаясь смыть с них невидимую грязь.

– Ну что ты, государь! – Зоя легко поднялась и подошла к нему. – Я ждала тебя.

Она села на услужливо пододвинутую Ириной скамеечку, которая была ниже кресла, но не настолько низко, чтобы это бросалось в глаза, и взяла узкую слабую руку Льва в свои.

– Плохо мне, душа моя, – почти жалобно проговорил император. – Один я. Никому верить нельзя.

Зоя молчала, поглаживая его запястье, и Лев склонился, прижавшись щекой к ее руке.

– Никому нет веры. Патриарх волком смотрит, Андроник недоволен, того и гляди в спину ударит. И дочь… дочь…моя дочь.

– Твердым будь, – произнесла Зоя, поглаживая его мягкие волосы.

– Буду, – в голосе Льва послышалось рыдание. – Привезут ее… их – я отослал вчера человека к Пафению, он вышлет их на корабле в столицу… Судить. Эмундова щенка – на гиподром, а девчонку в монастырь сошлю.

– Государь, я не сомневаюсь в виновности августы, – спокойно проговорила Зоя. – Но кроме свидетельств косвенных и недостоверных, кроме бегства твоих варангов – что можешь ты предъявить на судилище, буде таковое?

Лев рывком поднял голову.

– А что народ скажет? – озабоченно продолжала Зоя. – Хорошо ли будет, если опорочено в глазах толпы семейство императора?

– Неужели ты просишь помиловать?

Зоя опустила голову.

– Совсем не обязательно им прибывать в столицу, – сказала она. – Варанга – в мешок и в воду. Тихо и без огласки. Принцессу – на Принцевы острова**, или куда подальше. И тоже без огласки. А в народе спустя время слух пустить, что принцесса была послана невестой Людовику Провансальскому, да по дороге приключилось с ней несчастье и кануло все посольство…

– Зоя! – император вскочил так быстро, что едва не опрокинул кресло. Собственная мысль, высказанная другим с безыскусной прямотой и неприкрытой жестокостью, поразила его. И сразу сделала сложное возмутительно простым, сняла все преграды.

– Правителю должно быть гибким, подобным молодому тростнику, – проговорила Зоя с расстановкой. – И порой должен мудрый правитель подражать повадкам зверя – стараясь придерживаться пути света, ежели это представляется возможным, также вступать и на путь тьмы, ежели в этом есть необходимость для пользы государства.

Лев часто закивал.

– Необходимость… для пользы… государства… – повторял он торопливо, будто свешивая слова на внутренних весах.

– Одна ты у меня осталась, – Лев бросился к сидевшей Зое. – Одна!

– Не одна, – прошептала та, поглаживая голову императора, который прижался к ее коленям как малое дитя. – Не забудь… о нем… кто растет в моем чреве.

– Не забуду! – покрывая поцелуями ее руки, колени и живот, шептал Лев. – Не забуду… Ради него… ради тебя… все…

– Если мне позволено будет дать тебе еще один совет… – сразу становясь из гордой царицы обычной покорной женщиной, проговорила Зоя с мягкой улыбкой.

– Разумеется, душа моя.

– Не стоит тебе, государь, самому заниматься этим делом. Тягостным и мучительным для сердца доброго правителя и отца. Положись на тех верных людей, кто уже доказал тебе свою преданность.

– Есть ли такие? – с тоской проговорил Лев. Вдруг глаза его загорелись.

– Николай, бывший этериарх? Да только стар он уже.

– У него есть сын, столь же верный тебе, как и его отец, – сказала Зоя. Она хорошо знала, что Николай, один из тех, кто открыл императору глаза на клан Заутца, был чуть не единственным, кого Лев считал своим другом. Но она хотела, чтобы Лев сам вспомнил о Николае, без каких-либо толчков с ее стороны.

– Парда! – вскричал император. Зоя легко кивнула.

Господь внял моим молитвам, с умилением подумал Лев, глядя на нее, и послал тебя, утешительницу, снимающую бремена невыносимо тяжкие с моих плеч. Как благодарить мне Его и как вознаградить тебя?

***

Через два дня на рассвете безо всякого шума, почти крадучись, из гавани Элефантерия вышла быстроходная хеландия и, миновав острова, пошла к юго-востоку, к берегам Мизии.

Комментарий к 18. Звериная тропа государя

*– один из пяти канонических греческих романов, написанный Гелиодором в III или IV веке н. э.

** – группа из девяти островов в Мраморном море. Во времена Византийской империи принцы и другие близкие к императорам особы ссылались на эти острова.

========== 19. Руки богов ==========

Второй раз за не слишком долгую ее жизнь окружающий мир словно схлопнулся и вывернулся наизнанку. И изнанка эта была страшнее и непригляднее прежней, страшнее рабства, продажи, клеймения – приехавший посланец императора показался ей посланником злобных сил, тех, присутствие которых она всегда ощущала в Священном дворце еще с самого детства. Это они шипели вслед ее матери, а потом и вслед самой Анне. Это они были виновны в смерти матери, в том, что Анна ощущала себя чужой в столице. Но пока она была любимой дочерью императора, чужесть эта давила не столь сильно. Любовь отца давала ей силы радоваться жизни и противостоять змеиному шипению. Что же ты наделал, отец? За что?..

Словно во сне, Анна видела, как Бьерн, сидящий напротив нее, покачнулся, теряя силы, как по невидимому знаку в покой ворвались воины, прибывшие вместе с императорским посланником, и заломили ему руки. Вино, подумала Анна, вино, привезенное в подарок от императора и так заботливо разлитое по кубкам собственноручно посланником во время беседы без посторонних ушей, где не было никого из членов семьи Парфения, не было и самого стратига – только августа, Бьерн, Стефан, Феодора и посланник государя. Посланник говорил о тревоге императора за судьбу дочери, о том, с какой радостью встретил государь известие о том, что Анна жива и невредима…

Вино лишало сил, она не могла подняться, не могла шевельнуть рукой. Она могла только смотреть, как на Бьерна надевают колодки, слушать слова посланника, железные, отдающие кровью и ржавчиной слова – «повеление императора… за измену…»

За измену… ее? Бьерна? Феодору? Стефана?

Парфений, растерянный и подавленный, послушно кивал, внимая посланнику. Стефана и Феодору посадить под замок до дальнейших распоряжений. Принцессу и варанга немедленно отправить в столицу вместе с посланником – это было последнее, что услышала Анна прежде, чем отравленное вино погасило ее сознание.

***

Хеландия неслась, рассекая потемневшие осенние воды Пропонтиды. Небо, низкое и угрюмое, словно бы грозилось сомкнуться с таким же угрюмым морем и раздавить и судно, и всех, кто был на нем. И несмотря на хороший ветер, все на корабле ощущали эту свинцовую тяжесть – не слышно было забористой ругани, соленых присказок и приговорок, обычных у рыбаков и моряков.

И когда впереди показалось лавировавшее против свежего бокового ветра встречное судно, на котором скоро стали хорошо видны знаки императорского флота, все на корабле почувствовали почти облегчение. Корабль подошел, с него на хеландию по сходням перешли двое – перешли так спокойно, будто находились у себя дома. И даже императорский посланник, увидев их, сразу почувствовал себя гораздо лучше – исчезла давившая на сердце тяжесть, с которой он думал о своем поручении. Не его дело, разумеется, да и государю в любом случае виднее. Только жалко было эту измученную, с помертвевшим лицом девушку, оказавшуюся принцессой так невовремя.

И этериарх Парда, доверенное лицо императора Льва, спустился в каюту, где находилась августа Анна. Бывшая августа, подумал посланник, проводив этериарха взглядом.

***

– Госпожа, – Феодора, которой впервые разрешили поговорить с принцессой, не решилась назвать Анну по имени. – Прибыл этериарх Парда, сын Николая. Может быть…

Господин Парда уже намекнул ей, что государь верит в заговор варангов, и что, возможно, он готов простить дочь, если она укажет заговорщиков. И Феодора с жаром начала говорить, что государь милостив, он любит дочь, но высота его положения не позволяет вот так сразу проявить милосердие. Он ждет, чтобы дочь сделала шаг навстречу, пала в раскрытые отцовские объятия…

– Ты должна принести жертву, августа! – настойчиво, все более и более увлекаясь своею миссией, говорила Феодора. Она чувствовала что-то сродни вдохновению – тайное желание разлучить подругу, дочь императора ромеев, августу Ромейской империи с недостойным ее человеком, снова овладело ею. Анна ведь так любит отца! Она не перенесет отцовской ненависти. – Ты должна покаяться, должна выказать покорность отцу и вернуться…

– Фео… – Анна очень постаралась улыбнуться, но улыбки не вышло. Губы почти не слушались, их стянуло в неподвижную маску. – Ты лучше меня знаешь Святое Писание… “оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут двое одна плоть”. Двое – одна плоть, – наконец у нее получилось улыбнуться. – Разве могу я пожертвовать этим?

– Значит, ты готова отказаться от отца, чтобы остаться с этим воином? – голос Феодоры зазвучал как-то непривычно уверенно. Исчезли рыдающие нотки, исчезла дрожь. Словно голосом Феодоры говорил сейчас кто-то другой. Но Анна ничего этого не заметила.

– Нас везут в столицу? – тихо спросила она.

Феодора кивнула.

– Так что, принцесса – готова ли ты отказаться ото всего ради того, чтобы умереть с ним? Подумай.

– Я не буду лгать, Фео, – тихо сказала Анна. – Я люблю жизнь, я безумно люблю жизнь именно теперь, когда я знаю, как она хрупка… Дай Господь тебе узнать когда-нибудь то, что узнала я. Как светят звезды сквозь прорехи в крыше и как хорошо смотреть на них поверх укрывшего тебя плеча… И я хотела бы, чтобы отец позволил мне любить его, сейчас когда меня переполняет эта светлая, солнечная сила… сила, которую дал мне Бьерн. Но отдать что-то взамен… отдать… Я не могу, Фео.

– Ну что ж, ты сделала выбор, принцесса, – все тем же чужим голосом ответила Феодора.

Анна проводила глазами подругу. Бывшую подругу. Но уже столько всего стало для нее “бывшим” за последнее время, что еще одна потеря отозвалась в груди лишь легком всплеском тупой ноющей боли. Скоро боль затопит ее, подумала Анна. Слишком большим подарком было бы умереть первой… такого подарка ей ждать не приходится. Его казнят на ее глазах, так сказал сегодня этериарх Парда. Его казнят на ее глазах – она должна быть готова. Если бы только им дали увидеться! Хоть разочек, хоть одним глазком…

– Фео! – крикнула она вдогонку. Но Феодора даже не обернулась.

Анна без сил опустилась на бедное жесткое ложе – Господи, такое похожее на то, в хибарке. Все произошло слишком быстро, чтобы она успела в полной мере ощутить перемены – еще совсем недавно, какой-то год назад она даже не знала Бьерна, не знала, что такой человек живет на свете. Она была веселой и беззаботной девчонкой, любящей дочерью и властной августой. Впрочем, власть ее не привлекала – она лишь хотела облегчить слишком тяжелую ношу отца. Слишком поздно она стала осознавать, что в таковое ее стремление почти никто не верил. Всем казалось, что августа тоже хочет урвать кусок от властного пирога. Глупая девочка, сказала себе Анна. Глупая девочка, погубила и себя, и его.

Если то, что рассказал ей Бьерн, правда – что он был перенесен сюда из совсем других мест и времен, что он отказался возвращаться, чтобы разыскать ее, и обрек себя на гнев своих богов… Господи, разве может она предать его?! И даже если все, рассказанное им, неправда – только сейчас Анна в полной мере осознала, как сильно они связаны, и как по-живому, одной лишь кровью и смертью может быть разорвана эта связь.