Текст книги "Где мимозы объясняются в любви (СИ)"
Автор книги: Jim and Rich
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)
– Так вот что произошло на самом деле. Мне очень нравится ваша версия.
Эрнест хмыкнул и посмотрел на Шаффхаузена с тем большим уважением, что высказанная доктором мысль точно отразила его впечатления и переживания:
– Знаете, месье… Я полагаю, что и вы для своих студентов – такая же глыба, как Юнг для вас. Будь я ученым, как Дюваль, я бы преклонялся перед вами, как он преклоняется… но я всего лишь посредственный художник и нескладный человек. И в самом деле не понимаю, за что судьба дарит мне такие подарки.
Он вздохнул и снова потер виски руками:
– Вот только в любви я всегда проигрываю… Но стоит ли жизнь того шума, который вокруг нее поднимают, если тебе не из-за кого умереть? Да, простите, я снова отвлекся. Дальше…
Кофе. Сигареты. Еще кофе. Коньяк. Разговор ни о чем – обычная дорожная болтовня. Долгие паузы. Сердце, выбивающее барабанную дробь, каждый вдох вызывает резкую боль в стесненной груди.
– Я не мог сказать ему ровно ничего путного, на вопросы отвечал невпопад, краснел и, наверное, произодил впечатление полного придурка. Но я пожирал его взглядом, просто не сводил с него глаз, я похищал, я воровал его красоту, я впитывал исходившее от него тепло, вдыхал его запах, я дышал в унисон с ним – и… оооо, я был счастлив! Я знал, что скоро умру, что мне осталось немногим более суток, все во мне сжималось от ужаса при этой мысли, и ненависть подпирала горло, когда я думал о Лидии и ее ребенке – ребенке, зачатом от того, кого я называл отцом – но когда я смотрел на Жана, я думал, что все это не имеет никакого значения… И как же мне повезло, что перед смертью я удостоился увидеть Галахада (8)– после такого прекрасного зрелища следовало бы выколоть себе глаза, как крестоносцу (9), но я полагал, что смерть и так скоро лишит меня зрения… И последним образом, который всплывет в моем сознании, будет не лживая улыбка Лидии, не ее беременный живот – губы Эрнеста судорожно искривились – …а большие лучистые глаза, невероятные его глаза, и мягкая, спокойная улыбка, полная доброты и участия.
Эмиль смотрел на него тем ненавязчивым взглядом, которым часто пользовался при работе с пациентами – не пристальным, который вызывал ассоциацию с рентгеном, а короткими такими сессиями контакта глаза в глаза, после чего его взгляд находил или более дальнюю точку за спиной пациента, или перемещался на предметы на столе или детали одежды собеседника. Так достигался наибольший комфорт в общении. И, благодаря такой технике, от Шаффхаузена не ускользали мелкие мышечные движения, вздохи, перемены в мимике или вегетативные реакции кожных покровов – все эти незначительные сигналы тела, являвшиеся лучшими маркерами происходящего с душой человека.
Вот и теперь он смотрел на Эрнеста и видел, что он волнуется, вспоминает, а не фантазирует, чувствует стесненность за грудиной, но не врет ни в одном слове. В том числе и о своих чувствах к отцу и бывшей невесте с их общим ребенком… От такого действительно впору кончать с собой, но встреча с Марэ очень глубоко затронула душу художника и, видимо, что-то в ней пробудила-таки к жизни. Но что?
– Значит, пока вы с ним общались, мысль о смерти вас не покидала? Как же вышло так, что вы передумали? Вы рассказали ему свою историю и он сказал вам нечто, что переменило ваше намерение?
– Все началось с того, что он спросил меня – куда я, собственно, еду? И пояснил, что я больше похож на преступника, бежавшего из-под ареста, чем на студента, который решил провести несколько дней у моря. «Но даже если вы в самом деле сбежали от властей, или, того хуже, из-под венца, – улыбнулся он. – Не бойтесь: я вас не выдам. Я знаю, что такое иметь проблемы с властями… Или с родственниками.» Тут, вероятно, на моем лице отразилось все, что я испытал при подобной догадке, так что он счел нужным пояснить: «Я знаю, что до ужаса бестактен, и заранее прошу прощения, если лезу не в свое дело. Но, Эрнест, у меня такое впечатление, что вы постоянно сдерживаете слезы. Вы так молоды… У меня сын вашего возраста (10), он немного похож на вас, столь же обаятелен. И нередко попадает в передряги. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, как помог бы собственному сыну?»
Эрнест прерывисто вздохнул, горло его сдавил нервный спазм, на глазах выступили слезы. Заново переживая встречу с Марэ в своем воображении, и дойдя до столь волнующего момента в повествовании, он не мог произнести ни слова.
«Не знал, что у Марэ есть сын, от кого бы?» – несколько отстраненно удивился доктор и налил в стакан воды, чтобы Эрнест смог запить свое волнение и продолжить беседу.
Покопавшись в памяти, он припомнил, что в 1963 году у Марэ был юбилей, ему исполнилось пятьдесят лет, стало быть, актер только на один год моложе его самого. А месье де Сен-Бриз младше еще где-то на три-четыре года…
«Занятное трио «отцов» получается. Но молодому человеку пора бы уже определиться с тем, кто его настоящий папа, а кто – заместители…»
Пока его собеседник собирался с силами, преодолевая желание разрыдаться, Эмиль старался не смотреть на него, чтобы не смущать еще больше. Вместо этого, он спокойно проговорил, как бы между делом:
– Знаете, есть такое интересное наблюдение, что человеку чаще всего удается раскрыть душу не врачу и не родным, а случайному попутчику в поезде. Короткая встреча, неизбежное расставание, а между ними – возможны любые откровенные разговоры. Именно потому, что попутчики друг друга практически не знают. Даже если один из них – бог…
Эрнест коротко кивнул, вряд ли как следует вникнув в смысл сказанного. Он все еще находился в купе ночного поезда на Биарриц, и внове переживал всю гамму ярчайших и болезненных чувств, связанных с необыкновенной встречей – и еще более необыкновенным участием и вниманием бога к нему, простому смертному грешнику…
– Это было для меня как первое причастие. – наконец, нашел он нужное сравнение. – В детстве… когда я еще верил в христианского бога… Я ждал причастия, как самого важного момента в жизни, я желал соединения с Создателем так пылко, как молодожен желает брачной постели. И знаете, что меня пугало больше всего? «Плохо причаститься». Оказаться… недостойным, испепеленным прикосновением своей нечистоты к божеству. Помню, когда наступило заветное утро, со мной едва не случилась истерика, когда я случайно проглотил несколько капель воды с зубной щетки (11). Мать с трудом меня утешила – кстати, в то время она была ревностной католичкой. И когда это все же произошло… – Эрнест прикрыл глаза рукой. – То меня тряхнуло будто током, душу словно пронзило молнией, это… сейчас бы я сказал, что напоминало сокрушительный оргазм, но тогда мне и сравнить было не с чем, я был ребенком. Но второй раз я испытал подобное, когда Сезар сказал, что любит меня. Вспышка света и оглушительный ток чистоты… А третий… третий раз… я очень хорошо запомнил – был как раз связан с Марэ, с одним его фильмом. И мне в голову не приходило, что однажды… Что однажды он вот так наяву сойдет ко мне, чтобы спасти от смерти.
Он горько усмехнулся и закрыл лицо руками.
– Но я опять боялся «плохо причаститься», и на его вопрос – такой простой – промычал что-то невнятное… Ну объясните, объясните мне, доктор, вы же все знаете: ладно я… но он-то с какой стати вздумал со мной возиться? Что я такое? «Червяк, в звезду влюбленный», (12), а тогда я и выглядел, и вел себя как полное ничтожество…
Шаффхаузен склонился вперед, положив руки перед собой на стол:
– Солнце светит для всех – и для императоров и для мокриц… Оно не делает различий, кого оделять своим светом, а кого считать недостойным его. Так и некоторые люди – им безразлично, кто перед ними, на кого падает сияние их славы или имени… Они слышат внутренний призыв о помощи – и откликаются. Марэ – актер, он обладает тонкой чувствительной душой, он не мог не услышать вас. Эрнест… И, знаете, я рад, что он вас услышал.
– Вы тоже считаете его солнцем?.. – слабо улыбнулся Эрнест. – Да, наверное, вы правы – я действительно ждал помощи, я молил о ней, просто не верил, что молитва будет услышана. Я знаю, что у него чистая, прекрасная душа… Всегда знал. Душа ангела в теле Аполлона. И он говорил со мной так просто, без всякой напыщенности, без нетерпеливого любопытства. Как будто… ему в самом деле было не все равно.
Молодой человек глубоко вздохнул и, уже не скрываясь, вытер глаза.
– Он сказал очень мягко: «Эрнест, я вижу, что вы страдаете, вас что-то мучает… И если вы расскажете мне об этом, быть может, мы вместе сможем что-то придумать? По крайней мере, готов поручиться, что действительность перестанет казаться вам такой уж беспросветной». Помолчал немного, потом дотронулся до моей щеки и сказал – «Вас покинул кто-то, кого вы очень любите, и теперь вы надеетесь убежать от боли, убежать от самого себя». Это был не вопрос, да я и не пытался отрицать… и он продолжил: «Я знаю, что это такое. Мне доводилось быть с обеих сторон. Все раненые любовью узнают друг друга по сходным симптомам. Так говорил мой лучший друг Жан Кокто, с потерей которого я никогда не смогу смириться – а он в этом разбирался, поверьте…» Как понимаете, доктор, после этого меня прорвало. Господи, как я рыдал у него на плече! Я так не плакал никогда в жизни, даже на похоронах Сезара! Это был какой-то потоп… Царевна Несмеяна по сравнению со мной была неприличной хохотушкой. Я до сих пор не понимаю, почему он не бросил мне платок и не выставил вон. Вместо этого он обнимал меня – ко мне так бережно никто и никогда не прикасался, доктор -и гладил по голове… Конечно, после этого мы перешли «на ты». Конечно, я рассказал ему все.
«Ага, вот и катарсис… Жаль, что этот метод нельзя запатентовать – гарантированный катарсис на плече Жана Марэ.» – как-то невесело подумалось Эмилю, пока он наблюдал за меняющим выражение лицом Эрнеста – гримаса мучительной боли постепенно разгладилась и сменилась спокойным расслабленным просветлением, когда он снова пережил все это еще раз.
– И этого хватило, чтобы вы поменяли свое решение или он еще что-то сказал вам, что-то важное? – спросил Шаффхаузен и тут же добавил, поясняя – Простите, что я допытываюсь таких мелочей, но это интерес исключительно профессиональный… Можете не отвечать, если это что-то слишком… личное.
– Многое… – прошептал Эрнест. – Очень многое. Он сказал, что тоже мечтал о смерти, когда лишился Жана Кокто. И тоже переживал моменты в жизни, когда из-за отвергнутой любви хотел вскрыть себе вены. И о том, как тяжело было просыпаться в пустом доме, где больше не слышно шагов того, с кем связывал свое счастье и свои надежды. И еще… мне казалось, что годы прошли, а мы все говорили и говорили. Он умолкал – я рассказывал, он слушал меня, у меня перехватывало дыхание – и он снова начинал говорить со мной.
Молодой человек покачал головой:
– Он не убеждал, не давил, не сыпал банальностями и софизмами. Он… знаете, я сказал ему, что временами он говорит совсем как доктор Шаффхаузен. Думал, он спросит, о ком это я, а оказалось – он вас знает! Вас, похоже, все знают, даже на Олимпе, Асклепий вы наш. Ну… тогда… тогда мы стали совсем уж откровенны друг с другом, и будь это в других обстоятельствах… – Эрнест снова слегка покраснел-но там этого просто не могло быть, понимаете? Не нужно, незачем, неуместно. Потому что все, что между нами случилось в ту ночь, было выше Эроса… И что я чувствовал, когда он просто прикасался ко мне, когда смотрел на меня, когда улыбался – не передать. В тот момент мне в самом деле грозила смерть, но только от счастья. Я… я по-настоящему почувствовал себя Ганимедом, избранником судьбы. Отчасти это Жан… это месье Марэ отправил меня сюда, к вам. Он сказал: «Тот доктор, вы хорошо его знаете, доверяете ему. И он в самом деле умеет исцелять не только тела, но и души. Ваша душа страждет, так поезжайте к нему, и доверьтесь снова, как уже доверялись однажды. А когда вы поправитесь, Эрнест, и снова почувствуете, что стали спокойны и счастливы – я буду очень рад узнать об этом, поверьте.» Вот так все и произошло, доктор.
Он взял чашку с остывшим кофе и сделал медленный глоток.
– Теперь вы лучше все понимаете, месье Шаффхаузен? Понимаете, как случилось… то, что случилось между мной и Жаном Дювалем? И… почему я повел себя так, как повел?
«Отреагирование непрожитых фантазий…»
– Да, теперь понимаю. – согласился доктор.
Однако, Дюваль с Марэ не беседовал, он просто поддался тому току нерастраченного либидо, что исходил от Эрнеста… И это не делало ему чести, как врачу. В первую очередь – как врачу.
– Жаль, что вы мне раньше не признались, возможно, тогда мы бы как-то сумели избежать вчерашнего инцидента… Но сделанного не воротишь. Не вините себя, месье Верней, право, вы привели аргументы, вас полностью оправдывающие, но они лишь отчасти могут оправдать месье Дюваля. Мне еще нужно подумать, как распорядиться его судьбой, чтобы найти компромисс между его… кхм… наклонностями и его профессией.
Шаффхаузен встал, чтобы закрыть окно – несмотря на вентилятор, в комнате становилось душновато от полуденной жары. Наступало время сиесты – время спокойного размышления в приятной прохладе со стаканом лимонада в руке… И поразмыслить было о чем. Но разговор с Эрнестом должен был иметь иное завершение:
– Что ж, если меня вам порекомендовал сам Жан Марэ, кто я такой, чтобы воспротивиться его рекомендации? Давайте определимся, месье Верней, что вы хотите от меня и от пребывания в моей клинике на сей раз?
Эрнест вскинул глаза, и губы его на миг снова упрямо сжались:
– Доктор, я рассказал вам все это не для того, чтобы «оправдаться». Будь я трижды виновен, хуже, чем мне уже пришлось, вы сделать не в состоянии. Но получается, что Дюваль может пострадать из-за того, в чем он совершенно не виноват. Ну… хотите, я напишу письменное признание, что это я его домогался, совращал, провоцировал, и более того – убедил в том, что все это часть программы реабилитации? Тогда, в случае каких-либо нежелательных утечек, вы всегда сможете воспользоваться этим документом, чтобы оправдать вашего доктора и вашу клинику. Пусть меня считают агрессивным психом, все равно, а Жану… Жану жить еще. Вы сами сказали, что он ваш ученик, что вы много времени на него потратили. И между прочим, он действительно хороший врач. Порекомендовал мне какое-то лекарство, от которого я третий день сплю сном младенца, и кошмары меня не мучают. Ну и… наверное, мне больше не придется мастурбировать по пять раз в день. Но он не должен так сильно пострадать из-за моей непростительной глупости!
Выпалив эту тираду, молодой человек немного взял себя в руки, и сказал уже спокойнее:
– Я и сам не знаю, чего хочу, месье. Думал, что знаю, когда приехал. Но теперь… я уже ни в чем не уверен. Кроме того, что вся эта история для меня не закончена.
Шаффхаузен нахмурился. Эрнест Верней не был знаком с положениями этического кодекса – и это его извиняло, как ребенка, который не ведает, что творит. Но Дюваль-то знал, чем рискует – и все же не удержался! Он мог бы придти к нему, своему руководителю, едва осознал свое влечение, но нет, предпочел отдаться этому, да еще где – в городе! В публичном месте!
– Да, доктор Дюваль хороший врач, и это одна из тех причин, по которым я еще не указал ему на дверь. И еще раз постараюсь вам объяснить – дело не в том, что вы – мужчина. Будь он с девушкой и поддайся искушению, я точно так же отстранил бы его от работы с пациентами по крайней мере, на то время, которое потребует внутреннее разбирательство. Тем самым я не наказываю, а спасаю его, его врачебную репутацию и, возможно, карьеру. И то, что вы мне сообщили, поможет мне найти для доктора смягчающие его вину обстоятельства. Но забудьте о том, чтобы хоть где-то письменно или устно помянуть об этом, месье Верней! Вы не знаете журналистскую братию – они же живого места от нас не оставят, извратят все в лучшем виде! И никакими судами не отмыться будет!
Шаффхаузен перевел дыхание, которое зачастило вопреки его желанию оставаться спокойным.
– Считайте, что вы уже и так помогли доктору Дювалю своим рассказом. Давайте теперь вместе решим, чем я могу быть полезен вам? Без ответа на этот вопрос мне трудно будет определить, какое лечение и какая реабилитация вам нужны. Что теперь, после того, как вы решили продолжить жить, причиняет вам страдание?
– Мне жизнь причиняет страдания… – глухо ответил Эрнест. – Я не страдаю лишь, когда забываю… Забываю, что женщина, которую я любил, и которой доверился, кому отдавал все, что было у меня, с кем собирался связать жизнь – что она носит ребенка, зачатого от моего отца. От моего отца! Месье Шаффхаузен, я был бы рад успокоиться, отринуть все это, начать с чистого листа. Но не могу. Не могу. У меня эта душевная картина все время перед глазами – ребенка ведь ей в живот не сирокко надуло, верно? Там побывал член месье де Сен-Бриза. И не только побывал, но и, так сказать, отметился…
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за горло, и его мучительно стошнило на дорогой ковер. Эрнест согнулся на стуле и помотал головой, даже не попросив прощения:
– Я ненавижу этого ребенка. Моего… братца или сестрицу. Я ненавижу отца. Ненавижу Лидию, это ужасно, но я хочу… хочу, чтобы она умерла! – последнюю фразу он точно выплюнул, вместе с новым приступом рвоты.
Доктор вынул из стола бумажные салфетки и подал их Эрнесту, потом налил еще воды в стакан. Пустая рвота состояла из желчи, и по кабинету поплыл ее специфический запах.
– Давайте перейдем в вашу палату, месье Верней, пока здесь уберут. – предложил Шаффхаузен. Его многострадальный пол и не такое видывал, но вести консультацию оставаясь нейтральным в таких условиях было затруднительно.
Пока он вызывал уборщика, пока они вдвоем спускались вниз и шли по коридорам, Эмиль размышлял. Ненависть к отцу и к его ребенку, и к женщине, которая предпочла зачать от отца, обманув доверие сына, в этом сплетались сразу несколько мифов, но Эдип сквозил с силой торнадо… Странное дело – ему казалось, что за прошлый период лечения они его уже прорабатывали, но вот новая ситуация – и новый виток эдипальной травмы… Да еще вкупе с предательством женщины…
«Дать ему выразить его чувства… он хорошо осознает их, но выразить не в состоянии без саморазрушения и разрушения окружающих… пусть же рушит то, что можно.» – решил доктор.
– Скажите, а вы смогли бы ради излечения исполнить одну мою просьбу? Даже если она вам покажется странной? – спросил Шаффхаузен Вернея, когда они уже были у дверей его палаты.
– Конечно, доктор. Охотно выполню любую вашу просьбу – если, конечно, она окажется мне по силам. К тому же я ваш должник… – немного смущенно усмехнулся Эрнест.
И, пытаясь вернуть себе прежнюю уверенность, аффектировано добавил:
– Приказывайте, халиф. Даже если вам потребуется птичье молоко, постараюсь что-нибудь выдоить у ваших павлинов!
– Вот павлинов оставьте, пожалуйста, в покое, иначе они своими воплями не дадут вам же спать. – усмехнулся Шаффхаузен. Эрнест бодрился, но его бравада была наносной, как горстка песка, закинутая приливной волной на пирс. И Эмиль смел ее одним решительным жестом:
– Вы нарисуете портреты отца и вашей беременной невесты. Нарисуете с точным портретным сходством, а не в манере Дали или Пикассо. И это будет первая часть вашей терапии.
Если бы Шаффхаузен приказал ему раздеться догола, надеть на шею клубок змей, взобраться на крышу и простоять три дня без еды и питья, Эрнест был бы испуган и растерян меньше, чем при этом предложении взяться за кисть.
К горлу снова подкатила тошнота, все внутри сжалось в болезненном спазме, и молодой человек уже готов был молить о пощаде… но по глазам доктора увидел, что только понапрасну потратит время.
Шаффхаузен явно не был настроен на сюсюканье и, как обычно, предпочитал радикальные хирургические методы… Гнойный нарыв надлежало иссечь – ну, а то, что иссекать придется по живому и кровоточащему сердцу, не следовало принимать во внимание.
Верней оперся о стену, ощутив, как позорно у него задрожали колени. Сейчас он чувствовал себя, да и выглядел не лучше, чем Жан Дюваль в полицейском участке. Но гордость потомка несгибаемых вандейцев пришла на помощь. Эрнест поднял голову:
– Чтобы вы знали, месье, никто лучше Дали и Пикассо не умеет писать портреты. Они добиваются поразительного сходства с оригиналом, обнажая самую душу модели… Вы думаете, они экспериментируют с цветом и формой, потому что не умеют писать, как Леонардо, Рафаэль или Веласкес? Умеют, уверяю вас… И гении Возрождения гордились бы ими, достойнейшими… Но видно, вы из тех слепцов, которые смотрят на палец, когда палец указывает на небо.
Эта небольшая лекция о современном искусстве помогла ему восстановить контроль, и он кротко сказал:
– Хорошо, доктор. Я напишу… напишу их. В самой что ни на есть академической манере. Могу ли я работать в оранжерее? Мне там будет удобнее всего. Свет хорошо падает и долго не уходит.
– Можете. – кивнул доктор, оставив лекцию о кубистах и сюрреалистах без комментариев. – Скажите медбрату, что вам нужно предоставить для работы – краски, холст, мольберт, кисти – и можете приступать с того момента, как все это будет вам предоставлено. Да… если вдруг испытаете желание рисовать в манере Пикассо и выразить через абстракции свои переживания, я не буду возражать. Так же, как не стану против, если вы в какой-то момент измените кисти и краскам и обратитесь к скульптуре, в оранжерее есть глина для керамики, можете ее использовать. А пока можете вместе с медбратом сходить туда ближе к вечеру и подготовить все к работе. Но предупреждаю, днем в оранжерее очень жарко, несмотря на открытые фрамуги.
Попутно, пока Шаффхаузен рассуждал вслух о возможностях его пациента, он бегло взглянул на коробку с лекарством, которое выписал ему Дюваль. Сверху, на крышке было написано название препарата и дозировка с периодичностью приема.
«Дормель, по одному миллиграмму за раз, два раза в сутки? (13) Хм… Дюваль здорово подстраховался, но ему не помогло… Вот она, великая сила искусства, снимаю шляпу, месье Марэ!»
Комментарий к Глава 10. Прекрасен как Солнце
1 популярная техника для миниатюрных портретов, передает точное сходство с моделью.
2 Вольф Мессинг – знаменитый гипнотизер, ясновидец и телепат. По легенде, предсказал Гитлеру его судьбу в случае нападения на СССР, а Сталину – дату его смерти
3 намек на обстоятельства жизни Марэ.
4 у французов очень своеобразные СВ для ночных переездов – или четыре сидячих места напротив, или с тремя полками, две верхних и одна нижняя. Если билет double – задвигается одна верхняя полка, если single – остается только нижняя полка, а верхние задвигаются обе.
5 каталепсия – патологически длительное сохранение приданной позы; обычно наблюдается при кататонической форме шизофрении, но может быть свойственно и истерическим личностям.
6 факт. В повседневной жизни Марэ отличался крайней застенчивостью, по этой причине никогда не любил светские тусовки. В общении же был чрезвычайно прост и тактичен.
7 Юнг начал преподавать в университете Цюриха в 1933 году.
8 Галахад – рыцарь Круглого Стола из цикла легенд про короля Артура. Марэ сыграл его в пьесе Кокто “Круглый стол”. Сам Кокто называл Марэ “Галахад Непорочный”
9 фанатичные паладины выкалывали себе глаза после созерцания Гроба Господня
10 Серж Айяла – цыган, приемный сын Марэ, которого он усыновил вскоре после расставания с Жоржем Райхом (примерно в 1961 году).
11 к Причастию принято подходить натощак от слова “совсем”.
12 цитата из “Рюи Блаза”, где Марэ сыграл главного героя
13 Дормель (Dormel) – сильное седативное средство
========== Глава 11. “Прощайте, мой принц…” ==========
Дюваль рассеянно перебирал медицинские карточки, бегло просматривал истории болезни, сортируя, исправляя, раскладывая блокноты и папки по ящикам и полкам… Эта работа архивариуса, монотонная и нудная, как ноябрьский дождь, в другое время могла бы казаться ему унизительным наказанием. Но сейчас он был даже рад возможности побыть наедине со своими мыслями, и то, чем механически занимались руки, помогало сосредоточиться.
Шаффхаузен повел себя совсем не так, как ожидал Дюваль. Он не смотрел на него с гадливым отвращением, как отец, однажды заставший его с порнографическим журналом, и не устроил грубого разноса, как непременно поступил бы на его месте профессор Шварценгольд, известный своими крайне правыми и пуританскими взглядами… О, в клинике Шварценгольда Дюваль после всего случившегося не пробыл бы и часа, его вышвырнули бы вон с позором и хорошо еще, если бы вдогонку не обвинили в подлоге, мошенничестве или насилии.
Но зато теперь Жан мог без страха и даже без особого стыда взглянуть на то, что старательно вытеснял, прятал не только от других – от самого себя, загонял в самые дальние уголки сознания, но что было с ним… сколько? Наверное, с самого рождения.
…Мальчик в детском бассейне, в большом отеле в Ницце, где он отдыхал вместе с родителями. Высокий и тонкий, смуглый, как цыганенок, с огромными лиловыми глазами и невероятной нежной улыбкой… Их дружба, когда они целыми днями носились по пляжу, плескались в бассейне, хохоча и поднимая тучи брызг, перебрасывание мячом через сетку, которое для Жана было лишь поводом любоваться грацией Мигеля (да, так его звали, маленького испанчика), его прыжками, его голым животом… Их волнующие беседы по вечерам, в саду, когда повсюду бродили влюбленные парочки, и аллеи были полны томных вздохов и поцелуев – и внезапное прикосновение губ Мигеля к его щеке. Прикосновение, вызвавшее в нем такой взрыв чувства, что он убежал прочь. Горькие слезы, отчаяние, когда Веласкесы уехали, и, наконец, лихорадка, не покидавшая его целых две недели.
…Статуя Париса, случайно увиденная во время урока рисования в музее… Юный атлет, обнаженный, в одних только сандалиях и шкуре леопарда, перекинутой через плечо, с длинными сильными ногами и слегка приподнятым фаллосом – видение, не раз будоражившее его сны.
…Романы Томаса Манна, «Сатирикон» Петрония, «Пир» Платона, проглоченные залпом, приоткрывшие Жану глаза на природу его чувств к юношам, и сформировавшие первый жадный интерес к тайнам человеческой души, к психике и к психологии…
И, наконец, Жан Жене – извращенный, немыслимый, страшный и возбуждающий «Кэрэль», с порнографическими иллюстрациями самого Кокто – книга, которую он прочел за один вечер, дрожа, плача, мастурбируя и мучительно кончая, и сгорая от стыда и отвращения к самому себе… Книга, которую он хотел сжечь, но не смог, и просто спрятал дома, в своем книжном шкафу, за Библией, трудами Фрейда и Юнга и справочником по судебной психиатрии…
«Что, если бы отец нашел ее случайно? Ужас, кошмар!»
Но расстаться с Кэрэлем он так и не смог… Пожалуй, Кэрэль стал его первым тайным и единственным любовником – до того, как он впервые увидел виконта де Сен-Бриза. Или Эрнеста Вернея. Увидел… и пропал.
Он прошел все круги Ада, наблюдая за ним не как за пациентом, но как за объектом тайного и от того еще более мучительного вожделения. Полтора года, что Эрнест провел в клинике -сначала безвыездно, потом короткими сессиями по две-три недели – были для Дюваля настоящими днями Содома и Гоморры. Он ожидал серного дождя… но огонь с небес так и не пролился. Проливались лишь слезы стыда и отчаянной безнадежности, каждый раз, как он наедине с собой проливал семя, думая – о ужас, о стыд! – уже не о книжном персонаже, не о киногерое, а о вполне реальном извращенце… с такой потрясающе нежной кожей, такими тонкими пальцами и длинными ресницами над этими его проклятыми – бесовскими, да, бесовскими глазами…
Когда Эрнест покинул клинику, Дюваль долго не засыпал без валиума, и только месяца через три окончательно пришел в себя. И со всей страстью отдался работе.
«Ну что за нелегкая опять принесла тебя сюда, Эрнест?.. И зачем Шаффхаузен… ааааа… но ведь он и понятия не имел, что один только твой взгляд выворачивает мои мозги наизнанку!»
Он поймал себя на том, что давно уже держит в руках одну и ту же кожаную папку, и нежно гладит ее, как если бы она была мужским плечом.
– Доктор Дюваль… Извините… Патрон просит вас к себе.
– Да, мадам Пикар, хорошо. Я сейчас иду.
Он шел, не чуя под собой ног, и сердце на каждом шаге выстукивало одно-единственное имя… Страха не было. Нет, больше не было страха. Но стыд все еще сжигал Дюваля, перемешиваясь с безумным счастьем.
Шаффхаузен ознакомился с отчетом Дюваля и попросил дежурную сестру пригласить его на еще одну беседу. Теперь уже по поводу пациента. Когда Дюваль появился на пороге его кабинета, тщательно отмытого от утренней рвоты месье Эрнеста, он выглядел все таким же пристыженным школьником, которого учитель застал за непристойным занятием и отложил наказание до вечера.
– Жан, – обратился он к нему неформально, чтобы тот немного расслабился и сумел ответить на его вопросы касательно лечения пациента – присядьте, пожалуйста. Я прочитал ваш отчет и хочу кое-что уточнить в схеме лечения. Скажите, на основании каких показателей, вы выбрали препарат Дормель и назначили его в двойной суточной дозе вашему подопечному? Он проявлял истерические реакции? Был нервно перевозбужден? Отмечалось повышенное давление? Я не нашел этих данных в ваших записях…
Вопрос удивил Дюваля – заданный совершенно нейтральным тоном, он, казалось, не таил в себе никакого подвоха, и вовсе не был связан с пикантным происшествием накануне…
Но инстинкт подсказал ему, что не все так просто. Шаффхаузен постепенно подбирался к главной теме, и, судя по тому, как щурились его глаза за стеклами очков, ничего хорошего Жана не ожидало. Удав Каа просто попросил бандерлога подойти поближе…
Эта неожиданная ассоциация заставила Дюваля усмехнуться. Что ж, бандерлоги не устояли перед искушением -похитить красивого длинноволосого мальчика, чтобы поиграть с ним, они похитили его у волков, у могучего медведя и грациозной пантеры, похитили, чтобы за свою шалость заплатить жизнью…
Но жалели ли бандерлоги о своей шалости? О, едва ли. Маугли стоил того, чтобы за удовольствие прижать его к себе, коснуться его волос, пойти на обед к старому удаву.
Жан поднял голову и уверенно, спокойно ответил:
– Пациент жаловался на плохой сон и постоянные кошмары. Истерических реакций он не проявлял, однако был чрезвычайно напряжен, напряжен настолько, что я опасался эпилептического припадка или даже вхождения в эпилептический статус… Тесты и энцефалограмма подтвердили, что такая угроза существовала.
– Хм… – многозначительно уронил Шаффхаузен. – Мне помнится, что при угрозе эпилепсии Дормель не назначается, поскольку есть риск, что лекарство сработает как возбудитель вегетатики. А назначают фенобарбитал или фенитоин (1)… Мне странно, что вы запамятовали о такой особенности этого… препарата. А что там с ЭЭГ? Что показывает – склонность к абсансам или парциальным приступам (2)? Или вообще эпилептиформную энцефалопатию (3)? И как вы могли определить это только лишь по тестам и ЭЭГ, скажите на милость? Вы открыли новый метод экспресс-диагностики эпилептического статуса до, собственно, припадка? – тут доктор позволил себе иронически вскинуть брови и устремил на Дюваля вопрошающий взгляд поверх своих круглых очков, которыми он пользовался только для чтения.