Текст книги "Где мимозы объясняются в любви (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

«Хотя за смерть я точно говорить не буду» – добавил он про себя.

– Это не совсем честная сделка, доктор Шаффхаузен, – покачал головой Эрнест. – Но все же такой договор лучше, чем ничего. И у меня появляется хоть один внятный резон «кряхтя, под ношей жизненной плестись» еще некоторое время…

Он протянул врачу бледную исхудалую руку, с проступающими синими ручейками вен, и улыбнулся:

– Я согласен. Но можно мне, по крайней мере, встать и одеться? А вы мне пока расскажете о моем расписании.

Шаффхаузен привстал с кресла, чтобы пожать протянутую ему руку:

– У вас для торга со мной позиции не очень удачные, прямо скажем, а то, что я предлагаю, дает вам шанс на спасение при любом исходе. Но при первом варианте исхода я рискую куда больше чем вы, потому условия таковы, каковы есть.

Он вызвал звонком медбрата и приказал ему принести подготовленную одежду для пациента. Пока медбрат помогал Эрнесту одеваться, Шаффхаузен давал ему инструкции о том, как теперь следует обращаться с ним и к каким процедурам готовить. Закончив инструктаж, он снова обратился к молодому человеку:

– Как видите, я вам составил щадящий график, вы не будете сильно утомляться, следуя ему. Кстати, если желаете, я могу вам предоставить пространство для вашей художественной практики – здесь есть старая часовня с фресками, которые нуждаются в подновлении. Но в ней есть и совсем чистые стены, там вы можете проявить свой талант живописца. Я посмотрел ваши рисунки, и могу сказать, что в них видна рука мастера. Возможно, ваши работы прославят ваше имя и увековечат его наряду с уже известными нам художниками.

*двенадцать дней спустя*

Ординатор помялся на пороге кабинета патрона – ему не очень хотелось входить, но выбора не было. Никто, кроме Жана Дюваля, не был уполномочен оповещать доктора Шаффхаузена о неординарных происшествиях в клинике, тем более, о таких, что могли повлечь за собой материальные убытки. А скрывать случившееся не представлялось возможным: даже если он наймет рабочих, записав их в расходную смету как «и прочее», они едва ли управятся меньше, чем за три дня. Епископ же приедет с визитом послезавтра, и конечно, первым делом отправится посмотреть часовню, на которую в свое время столько пожертвовал.

«И зачем только патрон пустил туда этого чокнутого мальчишку? » – с тоской подумал Дюваль. – «Ну ладно – пустил… Но дать ему кисти и разрешить делать все, что угодно! Без всякого контроля! Терапия, терапия… Эта терапия обойдется клинике в тридцать тысяч франков, если не больше!»

– Месье Шаффхаузен, доброе утро… У вас ведь сегодня очередная встреча с виконтом де Сен-Бризом, верно? В десять часов. Я сверялся с графиком. Патрон, я хотел бы, чтобы прежде вы пошли вместе со мной взглянуть на часовню.

Шаффхаузен оторвался от чтения газеты и посмотрел поверх нее на ординатора. Судя по сложносочиненному выражению его лица, случилось нечто, требующее его срочного вмешательства и внимания:

– А что, наш пациент уже закончил там работать? – доктор сложил газету и встал.

За эти дни план Шаффхаузена по восстановлению телесного и душевного здоровья молодого виконта успешно реализовывался всем персоналом клиники. Строгий наказ лечащего врача соблюдать в отношении юноши определенные правила поведения и не кидаться его разубеждать в бессмысленности его бытия делал свое дело – Эрнест исправно посещал все положенные процедуры, хорошо ел и упоенно занимался любимым делом, проводя в часовне время между обедом и ужином и иногда утренние часы после процедур. Дважды за восемь дней Шаффхаузен лично проводил с ним сеансы релаксации, приучая юношу к мягкому трансовому погружению и проводя недирективные интервенции. Судя по тому, что сопротивления это у пациента не вызывало, вскоре станет возможно и более глубокое погружение с переходом из транса в гипнотическое состояние.

Получив от ординатора утвердительный, но какой-то смущенный ответ, Шаффхаузен пошел вместе с ним к дальнему крылу клиники, из которого можно было пройти к часовне.

Войдя под своды, еще недавно бывшие белыми или кое-где покрытыми старыми фресками, доктор сперва решил, что на часовню ночью совершили налет нечистые силы – ядовитые и резкие цвета, ломаные линии каких-то кубических абстракций в стиле модного Пикассо, жившего тут неподалеку, в Валлорисе, куски тел, перетекающие в кирпичные стены или разрывающие сами себя, откровенные гомоэротические сцены, от которых покраснели бы даже авторы греческих вазонов, и в центре, над алтарной частью, где надлежало быть лишь одной фигуре Христа – искаженное мукой агонии нагое тело молодого человека с кровавой раной в области сердца и эрегированным фаллосом…

Эстет в его душе вздрогнул от ужаса, верующий – истово перекрестился, но врач, исследующий глубины раненых душ, пришел в полный восторг!

– Превосходно! Просто превосходно! – проговорил Шаффхаузен, повнимательнее приглядевшись к некоторым фрагментам этой вакхической наскальной росписи.

– Как? Вы находите это все превосходным? – пролепетал пораженный реакцией своего патрона ординатор – Но… позвольте… мне кажется, епископ не разделит вашего восторга…

– Не беспокойтесь, я с ним все сам улажу, да так, что он уйдет довольным, полагая, что самолично спас несчастного грешника от Ада. – небрежно отмахнулся Шаффхаузен. Он хорошо изучил нрав местного епископа, и понимал, чем можно польстить ему, дабы гордыня этого пастыря была полностью довольна – А где, собственно, наш живописец-абстракционист?

– Принимает ванны, как вы и приказывали… – несколько успокоенный ответом доктора, доложил Дюваль.

– Превосходно! Как закончит, пригласите его сюда и сообщите мне, я бы хотел кое-что уточнить у него.

Комментарий к Глава 3. Медицинский эксперимент

1 exeat – выходи (лат)

2 Сартр и Камю – философы, идеологи экзистенциализма, осмыслявшие евангельские истины с атеистических позиций, и говорившие об общей абсурдности человеческого существования

3 депривационная камера – специальная камера, наполненная соляным раствором, полностью снимающим за счет своей плотности ощущение веса человеческого тела, погруженного в него. Полная сенсорно-двигательная изоляция обеспечивается за счет того, что в эту камеру не проникают никакие звуки, запахи и свет.

4 sine qua non (лат) необходимое условие; букв. «то, без чего невозможно»

========== Глава 4. Мать-кукушка ==========

Эрнест только успел выбраться из ванны и накинуть черное кимоно – этот костюм, доставленный по его просьбе с виллы отца, вот уже несколько дней был неизменной униформой молодого человека – когда в двери заглянул Дюваль.

Ординатор всегда был корректен и вежлив, но Верней кожей чувствовал отношение людей и знал, насколько он неприятен этому молодому лощеному доктору. Еще бы – трудно было найти два столь же несхожих характера, столь же различных психологических типа.

Где у Жана Дюваля были округлые поверхности и мягкие тона, там у Эрнеста были острые углы и яркие краски. Насколько Верней был взбалмошен и резок, настолько Дюваль выдержан и спокоен. Один был «левак» и радикал, другой – консерватор, жаждущий уважения и буржуазного благополучия.

– Месье виконт, – вежливо проговорил Дюваль. – Доктор Шаффхаузен просит вас незамедлительно придти к нему… эээ… то есть, в часовню, которую вы рас… расписывали. Он хочет… кое-что уточнить.

– Месье Дюваль, – не менее вежливо ответил молодой человек. – Вы помните, о чем мы с вами говорили несколько дней назад? Не называйте меня каждый раз виконтом, и мне не придется каждый раз посылать вас в жопу. К доктору я и так собирался, благодарю.

Он прошел мимо Жана, тот брезгливо посторонился, но почему-то сделал более глубокий вдох, как будто хотел различить на коже Эрнеста ноту одеколона. От самого доктора пахло лекарствами и накрахмаленной сорочкой – скучный аромат.

Пройдя уже привычным маршрутом по длинному коридору, Эрнест отворил тяжелую, окованную бронзой дверь и вошел под своды часовни. Доктор действительно был здесь – бродил вдоль стены и с немалы интересом вглядывался в изображения, нанесенные рукой Вернея.

– Доброе утро, мэтр. Я к вашим услугам.

– Доброе утро, месье. – обернувшись, приветствовал его Шаффхаузен – Я смотрю, вы открыли новую страницу в религиозной живописи. И вашими учителями были Сезанн, Брака, Пикассо, Дали… Но, поскольку я не так хорошо разбираюсь в абстрактном искусстве, мне нужна ваша помощь. Расскажите, что вас вдохновило на вот этот образ? – он указал на черно-красные пересеченные линии, за которыми угадывалась какая-то фигура. – Я чувствую, что в этом много, очень много злости…

Эрнест прислонился к стене и усмехнулся. Как часто ему доводилось слышать подобное от посетителей выставок и художественных салонов:

«А что вы хотели этим сказать? Нет, я понимаю, что вы так видите… Но почему вы нарисовали эту линию здесь, а ту – вон там?»

– Объясняет ли осень, почему выбирает свои краски? Что вдохновляет ветер, когда он дует? Почему время движется вперед, а не назад? Идите за цветом, доктор. Не смотрите на картину линейно, выйдите за рамки предложенного. И вы узнаете все, что захотите.

– Хм… знаете, Эрнест, если бы я хотел больше узнать о своих впечатлениях от нарисованного вами, я бы последовал вашей рекомендации. Но мы, психиатры, народ скучный, предпочитаем задать вопрос, когда хотим получить ответ… – Шаффхаузен снова вернулся к созерцанию расписанных стен. – Мне интересно, что вас вдохновляло на создание этих работ. Что вы чувствуете, когда смотрите на них теперь?

– Вы меня не слушаете, доктор, – с досадой сказал Эрнест, скрестил на груди руки и упрямо вскинул голову. – Я же сказал вам: пойдите за цветом – и вы узнаете все, что хотите. Картина гораздо лучше расскажет вам о том, что вызвало ее рождение, чем это может сделать мой язык…

Он вгляделся в невозмутимое лицо Шаффхаузена и добавил:

– Что я чувствую? Ну примерно то же самое, что ваша церковь обещает грешникам в аду… Боль, отчаяние, смятение. Страх и трепет. И полное отсутствие смирения.

– Хорошо, это уже лучше, чем ничего. – кивнул Эмиль. Ему не так важно было проникнуть в творческий замысел, как получить от самого пациента ассоциативный ряд, ведущий в глубины его бессознательного. – Боль… отчаяние… трепет… и… эротическое возбуждение? – он указал на две безликие фигуры, от нагих тел которых веяло страстью.

– Или это танец Нарцисса? Как вы назвали бы эту картину, будь она отдельно от остального?

Эрнест поморщился.

– Доктор, это особенность всех психиатров – сводить каждое движение души своих пациентов к желанию ебли? Ну, будь по-вашему. Вас интересует, возбуждаюсь ли я, когда рисую? Да, возбуждаюсь. Но лишь потому, что любой акт творения в высшей степени эротичен. Первое касание кисти сравнимо с целомудренным поцелуем, но если все происходит правильно, душа погружается в экстаз, который и не снился святой Терезе.

Он подошел к изображению, которым заинтересовался Шаффхаузен, и провел ладонью по крайней фигуре.

– Я назвал бы это Бог-отец и Бог-сын.

«Да, судя по результатам вашего экстаза, у вас тут случилась целая оргия страсти с самим собой…» – подумал врач, но вслух сказал другое:

– А это, должно быть, поцелуй создателя, вдыхающий в создание жизнь?.. Простите, если этот мой вопрос тоже показался вам приземленным и скучным. Я не хочу задеть ваше самолюбие, прося у вас разъяснений, но в то же время они мне необходимы, чтобы говорить с епископом, который сегодня должен навестить нашу клинику и заглянуть в часовню. Ваш Ад кажется мне очень убедительным, однако, в церкви есть и алтарная часть, та, что дает надежду на спасение… – Шаффхаузен перешел к другой части часовни, где во всю стену белела нагая мужская фигура с раной и эрекцией. – Вы здесь изобразили ритуальное жертвоприношение? Или это фигура Христа, которого сняли с креста, чтобы положить во гроб?

Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой. Вопросы Шаффхаузена, хотя тот задавал их в высшей степени вежливо и спокойно, раздражали его, беспокоили, как назойливое жужжание роя насекомых.

– Нет. Это символ поруганной жизни. Жизни, оборвавшейся во цвете лет, на пике наслаждения ею. Куда же было поместить его, как не в алтарь – место, где на каждой мессе вымаливается воскресение мертвых?

Он устремил взгляд на свое творение, и неожиданно губы его искривились в мучительной судороге, и на глазах появились слезы.

«Так я и думал, это его любовник… Значит, он был убит в расцвете лет… как глупо и как жаль…»

Шаффхаузен оторвался от созерцания распростертого тела и хотел было спросить еще о чем-то, но вовремя остановил себя. Его пациент вплотную подступил к перепроживанию своего горя, и не стоило нарушать этот момент неосторожными словами или жестами. Доктор лишь сделал шаг назад, чтобы Эрнест не мог видеть его даже боковым зрением, и замер, сложив руки перед собой в замок, делая вид, что рассматривает детали этой части часовни. Момент катарсиса был хрупким, как трепет новорожденной бабочки, но то был добрый знак…

Эрнест, увлеченный потоком собственных мыслей и воспоминаний, яркими образами, всплывавшими из недр сознания, забыл о докторе и о разговоре, который вел с ним.

«Почему ты покинул меня так внезапно? Как ты мог?!»

– Я не мог спасти тебя, – прошептал он. – И не могу вернуть тебя к жизни, я не бог. Но ты будешь жить на моих картинах. Я написал тебя на камнях, которые времени неподвластны. И скоро последую за тобой…

Молодой человек обхватил себя руками, стиснул до боли.

– Я не хочу больше!.. – вырвалось у него. – Я не выдерживаю этой всечасной пытки. Для чего, для чего мне таскать на себе всю эту кровь и мясо, которые все равно рано или поздно пойдут на корм червям, если там, по ту сторону, меня ждет его живая душа?.. Или забвение, хотя бы только забвение!

Душевная мука, выплеснутая наружу, напоминала приступ кровохарканья.

Шаффхаузен внимательно следил за художником, бившемся в тисках своего переживания, но не спешил звать на подмогу санитаров и ординатора со шприцем успокоительного. Эта буря была тяжела для души пациента, но целительна для его духа, для той его части, что только и была способна удержать сына графа де Сен-Бриз в этом мире, в мире живых.

Он сожалел сейчас только о том, что не догадался ранее оборудовать часовню стереосистемой, с помощью которой можно было бы умело имитировать глас Божий, дающий ответы на мучительные вопросы тех, кто искал в этих стенах забвения, утешения или выхода в мир, свободный от страданий. По крайней мере, тем, кто так туда рвался, хотелось бы верить в то, что их земное страдание может быть прекращено. Это была весьма иезуитская идея, рассчитанная на впечатлительную и неустойчивую психику, но в ней определенно мог проявиться свой терапевтический эффект…

– Он любил жизнь и не хотел того, что случилось с ним. И вряд ли захотел бы, чтобы из-за него кто-то умер так же, во цвете лет. Кто-то, кого он любил… – заметив, что его пациент погрузился в глубокий транс, Эмиль сделал короткую и точную интервенцию. И снова замолчал, давая его словам проникнуть в раненую душу целительным бальзамом.

Эрнест не слушал, или, скорее, не слышал Шаффхаузена. Опустившись на колени, он уперся лбом в холодную стену и окончательно утратил связь с реальностью.

Все его тело сотрясалось в отчаянных рыданиях, он по-детски жаловался, то осыпая ушедшего друга упреками, то называя нежнейшими именами… Но впервые после смерти Сезара слезы, неудержимым потоком лившиеся из глаз, приносили облегчение, как будто вместе с ними из раны вымывалась соль и колотое стекло.

Через какое-то время Шаффхаузен все же вызвал санитаров, но успокоительного не потребовалось – Эрнест, выкричав и выплакав свою утрату, забылся на полу часовни в полусне. Бережно и легко, как ребенка, его поднял на руки могучий испанец, Микаэль, по прозвищу «архангел», медбрат, проходивший в клинике практику по обмену. Второй санитар только поддерживал голову, чтобы она не запрокинулась, и у пациента не случилось апноэ из-за того, что он подавился запавшим языком.

Шаффхаузен пошел за ними, по пути приказав охраннику запереть часовню и сообщить епископу, что в клинике прорвало канализацию – Его Святейшество был человек скуповатый, а стало быть, брезгливый (1), и все, что связано с нечистотами, отталкивало этого служителя Божьего почище поминания сатаны. Теперь как минимум на пару месяцев можно забыть о его визите, а за это время что-то да поменяется – или умрет ишак, или эмир, или Ходжа Насреддин… (2)

Проследив лично, что пациент устроен у себя и мирно спит, и приказав ординатору сообщить, когда молодой человек проснется и будет в состоянии говорить, Шаффхаузен тем не менее в этот же день позвонил своему другу в Швейцарию и поинтересовался у него о планах на ближайший месяц.

Реабилитационная часть лечения была не менее важной, а договор с пациентом стоило соблюсти хотя бы из его упрямства. Но теперь доктор был практически уверен в том, что дело пойдет на поправку – катарсические переживания, выплеснутые наружу потоком слез, облегчают состояние и после этого к человеку постепенно возвращается вкус жизни и ее краски.

Ординатор позвонил ему, когда Шаффхаузен уже собирался закончить на сегодня дела и ехать домой ужинать.

– Он пришел в себя? Хорошо. Что-нибудь просил? Ага. Хотел видеть меня? Хорошо, я зайду ненадолго. – повесив трубку, Эмиль убрал в сейф деньги и бумаги, запер на ключ шкафчик с карточками пациентов, взял свой кейс и зонт, и спустился вниз, предоставив кабинет уборщице. Оставив личные вещи у дежурного врача, он прошел до палаты №7 и постучался, ожидая приглашения войти.

«Господь – джентльмен, Он никогда не входит без стука. Врач – тоже» – это было правило, которое в его клинике выполнялось неукоснительно всеми, кроме санитаров. Только они, словно слуги сатаны, могли врываться в закрытые двери по сигналу тревоги…

– Да, доктор, войдите!

Когда Шаффхаузен вошел в палату, Эрнест привстал с подоконника, на котором расположился, в окружении альбомов и коробок с пастелью и карандашами, и изобразил нечто вроде японского поклона.

– Простите, наверное, ваш рабочий день уже закончился… Но я не займу у вас много времени, месье. Я только хотел… хотел поблагодарить вас.

Молодой человек запнулся и покраснел до ушей. Но он не позволил смущению взять верх над намерением:

– И у меня есть одна просьба. Я здесь на правах арестанта, хоть вы и отрицаете этот прискорбный факт. Так вот, обращаюсь к вам с официальным прошением отпустить меня на пару дней. Мне хотелось бы повидать отца. Его вилла здесь совсем недалеко, вы наверняка знаете. Я обещаю, что вернусь ровно через сорок восемь часов, даже без волшебной перчатки. Но если вы мне не верите, то с моим отцом вы сможете договориться.

Шаффхаузен молча кивнул в ответ на слова благодарности, принимая их и не уточняя, к чему таковая относилась. Они оба знали это, и какие-то еще слова были бы лишними.

Просьба об отпуске на виллу отца так же была ожидаемой, хотя Шаффхаузен не предполагал, что это произойдет столь быстро. Он обдумывал этот вариант и даже проговаривал его с графом де Сен-Бриз, когда тот навещал сына и был у него в прошлую среду. Граф получил от него на сей случай подробные разъяснения, как себя вести, чтобы помочь сыну, а не навредить ему.

Поколебавшись для вида и придав своему лицу озабоченное выражение, Шаффхаузен ответил так:

– Я понимаю ваше желание увидеть отца и мог бы пойти вам навстречу, но… для этого мне нужно быть уверенным в том, что вы исполните одну мою просьбу…

Эрнест кивнул: он понимал, что доктор был бы просто глупцом, если бы отпустил его «за здорово живешь», без дополнительных условий.

– Я надеюсь, что смогу исполнить ее, месье. Что от меня требуется?

Неожиданно глаза его вспыхнули, губы дрогнули в саркастической усмешке, и молодой человек добавил:

– Даже если вы попросите сделать вам минет, одновременно читая вслух Фрейда, я и на это пойду, доктор. Но надеюсь, что вы не столь романтически настроены, и вам нужна какая-нибудь медицинская ерунда, которая успокоит вас насчет попыток самоубийства.

Мысленно он был уже на вилле «Элена», бродил по длинным тенистым аллеям среди кипарисов и олеандров, и сжимал пальцами сильную ладонь отца.

Эмиль усмехнулся в ответ на столь экстравагантную идею:

– О, нет, таких непосильных жертв, как чтение Фрейда вслух я от вас не потребую. Минета, впрочем, тоже. Я попрошу вас… вести эти два дня дневник, в котором вы можете произвольно записывать и зарисовывать свои впечатления от вашего пребывания на вилле отца. И, разумеется, я предложу вам воспользоваться услугами «волшебных перчаток» его личного шофера, который завтра вас заберет и привезет обратно через двое суток.

Брови Эрнеста удивленно поползли вверх:

– Дневник?.. О, да. Разумеется. Хорошо, доктор, можете на меня положиться. Я донесу вам на самого себя в лучшем виде.И раз уж вы такой добрый и понимающий – можно мне сегодня за ужином бутылку пива вместо этого вашего больничного пойла?

Он не ожидал, что получит согласие Шаффхаузена так легко. Доктор, к которому он вначале отнесся так неприязненно и безразлично, которого проклинал с ревом и матерщиной в жуткие дни детоксикации, теперь вызывал в нем немалое уважение… и симпатию.

Грех было не воспользоваться такой переменой.

– Одну, не более. И никаких таблеток! – строгим голосом заявил Шаффхаузен. Он, конечно, понимал, что никак не сможет проконтролировать, сколько на самом деле выпьет его пациент. Но если он выполнит хотя бы вторую часть уговора, все обойдется без серьезных последствий. На всякий случай, Эмиль уточнил еще раз:

– Утром, если вдруг будете после алкоголя чувствовать вялость и подавленность, позвоните в клинику, я вам порекомендую, что принять. Но с пивом или с вином – никаких таблеток. Договорились? Вот и хорошо.

Пожав друг другу руки, они распрощались. Утром водитель забрал заметно повеселевшего Эрнеста, и пол-дня прошло в относительно привычном режиме. До тех пор, пока голос ординатора в телефонной трубке не назвал имя очередной посетительницы:

– Доктор, здесь внизу госпожа Верней. Она утверждает, что приехала к одному из ваших пациентов, месье Эрнесту Верней де Сен-Бриз. Что ей передать?

«Какое совпадение! Сын к отцу, мать к сыну… Что ж, это прекрасный повод познакомиться со всей милой семейкой нашего художника…» – подумал доктор и ответил ординатору:

– Пригласите ее ко мне в кабинет. Пусть дежурная сестра ее проводит.

***

«Так, направо, а потом налево… Куда теперь, к лестнице? Дурацкая клиника, здесь заблудиться можно!»

Элен, путаясь в длинной индийской юбке, поправила на плече сумку с бахромой, на миг задержалась у зеркала, висевшего в холле, хотела достать пудреницу, но не смогла сразу отыскать ее в недрах женского имущества, и, махнув рукой, поспешила вслед за дежурной сестрой.

– Какой у вас тут режим посещений? На обед подают суп? Я могу сейчас же увидеть моего сына? Вы знаете, в детстве у него была аллергия на апельсины, я думаю, ему вреден витамин С… Какое лечение ему назначили, и почему никто не спросил моего согласия? – она задавала вопросы один за другим, и сердилась на бестолковый персонал, который ничего не может объяснить.

– Сюда, мадам Верней… – терпеливо проговорила сестра. – Доктор вам все объяснит.

Элен вошла в кабинет, зацепившись за косяк, и коротко ругнулась:

– Да что за…! Добрый день, месье, простите. Я Элен Верней. Я хочу знать, что такое стряслось с моим сыном, и почему вы здесь его держите без моего согласия.

Шаффхаузен некоторое время озадаченно молчал, соображая, как женщина, которой на вид было лет 25 могла быть матерью молодого человека 20-ти лет? Он принял бы ее за сестру, но она определенно назвала Эрнеста сыном и весьма требовательно уставилась на доктора. Впрочем, ее пестрый наряд, сочетающий в себе элементы народов, проживающих на всех пяти континентах, пара тонких косичек, заплетенных на индейский манер и унизанных бусами из стекла и натуральных камушков и совершенно расторможенная психика курительницы опиума со стажем дали ответ на не заданный вопрос. Мама Эрнеста, рисовавшаяся воображению доктора этакой тянущейся за аристократами домохозяйкой с несложившейся личной жизнью, на самом деле была перекатиполем из богемных кругов. И это многое проясняло…

Однако, пауза затягивалась и дама начала проявлять признаки нетерпения. Чтобы избежать потока новых вопросов или немотивированных обвинений в свой адрес, доктор первым делом учтиво предложил ей присесть и спросил, желает ли она чашку чая, кофе или освежающего лимонада? Мадам попросила холодный зеленый китайский чай сорта «Шелкография», а когда узнала, что такого в клинике нет, пренебрежительно повела плечами и согласилась на лимонад, поинтересовавшись, добавляют ли в него мяту и лайм. Шаффхаузен кивнул сестре, чтобы она учла пожелание гостьи и, когда они остались одни, перешел к другим вежливым вопросам:

– Скажите пожалуйста, мадам Верней, от кого вам стало известно, что ваш сын находится у нас на лечении? Вам звонил ваш бывший муж?

– Нет, – раздраженно ответила Элен. Этот самодовольный козел, восседавший за столом, кажется, собирался ее допрашивать. – Уверяю вас, месье… Газенвауген, что помимо бывшего муженька-блядуна мне есть от кого узнать о здоровье моего сына. Мир не без добрых людей. И я как раз рассчитываю узнать у вас, почему он мне не позвонил! Конечно, меня не было в Париже, я уезжала… Но это все равно! Он обязан был разыскать меня и спросить согласия, прежде чем отправлять Эрнеста в дурдом.

Она хлопнула рукой по сумке так, что ни в чем не повинное кожано-замшевое изделие свалилось на пол.

– Мой сын не сумасшедший. Я хочу забрать его. Все, что ему нужно – это внимание и забота, а Эжен никогда не мог дать ему ни того, ни другого.

Шаффхаузена внутренне покоробило, когда его фамилию превратили в нечто сходное с газенвагеном (3), и он поймал себя на мысли, что сын в своей агрессивной манифестации транслировал именно материнские истероидно-демонстративные черты. Еще бы, откуда у мальчика могла появиться любовь к столь низкопробным выражениям и словоизвращениям, если его отец – аристократ до мозга костей? Эта вакханка-мать, дикая, как дитя джунглей – каким чудом она оказалась не только в одной постели с благовоспитанным отпрыском знатной фамилии, но и под венцом с ним?

Однако, пыл ее следовало остудить, и лицо доктора приняло выражение, соответствующее той фамилии, которой его наделила мадам Верней:

– Мадам, во-первых, ваш сын достиг совершеннолетия и по этой причине не нуждается в том, чтобы за него несли ответственность оба родителя в равной мере. Достаточно было согласия его отца на госпитализацию. Он же ее и оплачивает. Во-вторых, Эрнест не сумасшедший. Он был доставлен к нам в состоянии тяжелой клинической депрессии после трех попыток свести счеты с жизнью. В двух предыдущих государственных клиниках его отказались брать на лечение именно по причине риска повторного суицида и отягощенной наркотиками и алкоголем клинической картины. И в третьих, мадам, поскольку договор с клиникой подписывал ваш муж, я несу ответственность за лечение вашего сына перед ним, а не перед вами. И только я могу принять решение, когда ему придет пора покинуть эти стены. Вы удовлетворены?

«Ах ты козел. Самоуверенный, надутый, настырный козел!» – и хотя эти мысли Элен оставила при себе, она ничего не имела против, чтобы Газенвауген прочел их на ее напряженном лице.

– Вы не можете запретить мне увидеть сына. Я знаю свои права. И он совершеннолетний, как вы только что сами заметили. Попытки самоубийства? У Эрнеста? Что за дикая чушь! Он, правда, был немного расстроен в последнее время… Кажется, что-то случилось с его подругой. Или с другом. Но если бы он думал о самоубийстве, я бы об этом узнала первая! Я, а не Эжен!

Что-то в молчании доктора насторожило ее, и Элен, оборвав себя на полуслове, медленно спросила:

– Что… это правда? Он хотел что-то сделать с собой? – она побелела как бумага и прижала руку к груди.

– Три попытки, мадам. Две – демонстративные. Третью удалось предотвратить по счастливой случайности, иначе сейчас вы навещали бы вашего мальчика не в клинике, а на кладбище. – Шаффхаузен не собирался смягчать для этой мамаши-кукушки неприятную новость о ее сыне. – Мне странно, что вы знали о его горе и даже не подумали поддержать его тогда, когда это произошло. И все то время, пока ваш мальчик накачивал себя кокаином и алкоголем, а после – транквилизаторами и стимуляторами, с ним занимался и пытался его лечить ваш бывший муж, его отец. И кого тут стоит обвинять в отсутствии внимания и заботы?

– Не смейте так говорить со мной! – вскинулась Элен. – Думаете, если на вас дорогой костюм, а на мне шмотки с блошиного рынка, вы можете обращаться со мной, как с бродяжкой? Я художница. И я его мать, я носила его девять месяцев и кормила собственной грудью! Вы ничего не знаете. Все, что есть в Эрнесте хорошего, он унаследовал от меня. Эжену всегда было наплевать на сына, он думал, что все проблемы можно решить банковским чеком. И теперь он свалил заботы на вас, разве не так? А сам прохлаждается где-нибудь в Каннах с очередной блядью!

Утомленная этой эмоциональной вспышкой, она откинулась на спинку стула и принялась обмахиваться легким шарфом.

– Я специально приехала из Америки, чтобы поддержать его. Просто Эрнест очень скрытен. И любит приврать, это у него от отца… Никогда не поймешь, что у него на душе, где правда, где ложь. Он звонил мне в Штаты несколько раз – был сильно пьян, плакал, жаловался, просил приехать… Но с ним это бывает, я тогда не придала особого значения. Думала, он со своей девочкой поссорился. И вдруг узнаю, что Эжен упрятал его в сумасшедший дом! Ничего не сказав мне! Ну так расскажите мне, что с ним, как вы его тут лечите? Электрошоком?

«С истероидами бесполезно затевать полемику, они не слышат логических доводов. Только простые односложные фразы без какого-либо двойного толкования…» – вспомнились Шаффхаузену его собственные слова, которые он из раза в раз повторял своим студентам-медикам на лекциях по типам нервных расстройств. И вот перед ним сидит ярчайший представитель этого типа и требует от него отчетов.

«Может, мне удастся убедить графа, чтобы он оплатил и ее лечение?» – понимая всю безнадежность этого вопроса, тем не менее позволил себе помечтать Шаффхаузен. Какую практику он устроил бы своим лентяям из Сент-Эньяна!

– Мадам, – твердым ровным тоном проговорил он – до тех пор, пока вы не оставите свой требовательный тон и привычку искажать мою фамилию до неузнаваемости, я говорить с вами отказываюсь. Спуститесь в холл, отдохните там в кресле, попейте лимонад, а потом возвращайтесь сюда и, возможно, нам удастся достичь взаимопонимания. А сейчас, прошу меня извинить, меня ждет обход моих пациентов.