Текст книги "Где мимозы объясняются в любви (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Когда двое парней заходят в кусты и расстегивают штаны, этому есть простое и естественное объяснение. Не понимаю, чем оно вас не устраивает. Если вы читали протокол, доктор, то знаете, что ничего «такого» этот озабоченный фараон там не увидел. И если бы он не начал делиться вслух своими больными фантазиями, мы бы тихо-мирно разошлись, и вы бы ничего не узнали.

Шаффхаузен поднял брови:

– Ну что ж. В таком случае мне придется прямо сейчас просить объяснений у доктора Дюваля. Раз вы не делали ничего предосудительного, стало быть, ему нечего стесняться. Что касается вас, я сыт по горло вашими выходками, и очень рад, что это событие ускорит вашу встречу с отцом и освободит мою клинику от вашего присутствия.

Верней стойко встретил испепеляющий взгляд Шаффхаузена, и выдерживал его около минуты, не опуская глаз.

– Не ожидал от вас, месье, что вы опуститесь до подобных угроз. Хотите позвонить отцу – позвоните. Но лучше от этого не станет никому, поверьте. Что до меня, я не хочу его видеть, и найду способ избежать встречи.

Шаффхаузен пропустил попытку Эрнеста свести все к ошибке полицейского – будь так, как он говорит, Дюваль не цвел бы всеми красками стыда, арест за то, что они мочились на чью-то клумбу, не поверг бы его в такое состояние. Но эта разборка предстоит ему назавтра. Сейчас он желал довести до сведения Эрнеста, что его ожидает преследование со стороны обезумевшего сначала от счастья, а после от ярости, папаши, и что он своим дурацким поведением рискует теперь лишиться своего приюта у доктора.

– Вы не поняли, месье. Я не буду звонить ему. Это сделает комиссар. Или вы полагаете, что граф не поднял на уши всю полицию юга Франции в поисках вашего бездыханного тела? А тут тело обнаруживает себя в кустах Антиба в компании молодого человека за каким-то непристойным занятием – а что занятие было непристойным, следует из протокола полицейского допроса. Думаете, кому ваш отец поверит в этом случае? Ну, а сложить два и два и понять, что вы у меня, ему не составит труда. И куда вы тогда сбежите от него, без денег и понимания, как вам дальше жить?

Эрнест вспыхнул и плотно сжал губы, как будто с трудом удержал крепкое словцо.

– Я не назвал своего имени комиссару, – медленно проговорил он. – Документов у меня собой не было, даже водительских прав. Откуда им узнать, что я имею какое-то отношение к Сен-Бризу? Если только вы этого не сказали… Но ведь вы же не сказали, месье Шаффхаузен?..

Он судорожно сглотнул, перевел дыхание и снова заговорил:

– Если он явится сюда, мне, конечно, придется уехать. Ну… я что-нибудь придумаю. Доеду до Испании автостопом, а там видно будет. Вы же знаете, месье – когда сам готов помочь людям, они тоже готовы помогать тебе.

Шаффхаузен уловил то, что хотел поймать – страх. Но страх чего? Разоблачения его жестокого шантажа, который ничуть не лучше поступка отца? Или чего-то важного, что ускользало от самого доктора, но было известно графу или виконту? Что-то он недоговаривает, что-то прячет…

– Я не сказал, но не могу поручиться, что Дюваль промолчал. Или вы уверены, что он промолчал? И что будет и дальше молчать? У вас с ним такая сильная дружба возникла за эти три дня? У меня сложилось впечатление, что вы готовы даже врать мне, лишь бы защитить вашего куратора…

– В полиции Жан ничего не сказал, – глядя прямо перед собой, ответил Эрнест. – Был так сильно испуган, что… да нет, я преувеличиваю, конечно, но хорошо, что мы успели пописать заранее. Но что вы собираетесь делать с ним, доктор? Вас он боится гораздо больше полиции, ну прямо как Гитлера. Или Фантомаса. Может быть, я чего-то не знаю, месье, и вы в прямом смысле слова выедаете мозг провинившимся подчиненным?

Он снова повернулся к Шаффхаузену, и тень раскаяния промелькнула по его усталому лицу:

– Доктор, знаете… если в этом и было что-то предосудительное на ваш взгляд… не наказывайте Дюваля, пожалуйста. Во всем, что произошло, виноват только я один. Если вы меня прогоните, я не пропаду, а вот он… думаю, что пропадет. Мне плевать на чужое мнение, ему нет. И я очень сожалею, что втянул его в историю с полицией, правда. Все так хорошо начиналось… Мне бы промолчать там, в парке, но взяло за живое, знаете ли. Напомнило кое-что…

«Он бы в такой ситуации точно не промолчал. И Сезар тоже.»

Шаффхаузен снова умозрительно вернулся к тому, что видел на лице Дюваля – то была не вина за случившееся, то был мучительный стыд, детский стыд мальчика, которого застали за мастурбацией и отхлестали по щекам.

Эрнест не мог знать, что Дювалю доводилось бывать задержанным и даже давать показания, как участнику студенческих акций протеста. Не такой уж он был рохля и неудачник, чтобы корчиться от страха в полицейском участке, иначе Шаффхаузен не взял бы его к себе в клинику… И происшествие не стоило того, чтобы увольнять его, вернет свой штраф и будет чист, да и репутация клиники вряд ли как-то пострадает от этого случая. Но Верней был прав в том, что Жан испытывал сильный страх за свое профессиональное будущее – и чем больше Шаффхаузен размышлял о природе этого страха, тем крепче делалась его уверенность в том, что являлось его истинной причиной.

Эрнест защищал его так, как не всякий рыцарь станет биться за даму сердца… А это может означать лишь одно – Дюваль пал жертвой его дерзкой сексуальности.

– Он испугался не полиции. – убежденно проговорил доктор. – Его страх касается того, что случилось между вами. Что бы это ни было, он нарушил профессиональную этику, и знает об этом. И знает, что я догадываюсь…

Он помолчал короткое время, потом вздохнул и предложил молодому человеку сделку:

– Я выполню вашу просьбу и не стану отстранять его от работы с пациентами при условии, что вы сами мне расскажете то, что пытались скрыть от полиции. Я не полицейский, но если даже тупой жандарм догадался, что вы не просто мочились, то от меня вам тем более нет смысла это скрывать. Потому что у меня есть все основания полагать, что такова ваша реакция протеста на двойное предательство – со стороны отца и со стороны вашей бывшей невесты. И, если все так, как я думаю, у нас с вами появляется материал для работы с тем, что осталось не доработано два года назад.

Эрнест не колебался ни секунды:

– Хорошо, я согласен. Я знаю, что вы всегда держите слово. И расскажу вам все, что хотите знать, даже в подробностях, если это для вас важно. Только, доктор… прошу вас… успокойте Жана… то есть, доктора Дюваля. Успокойте его сегодня, а то, боюсь, он до завтра не доживет со своими угрызениями совести. Вы же знаете, такое иногда случается.

И вот теперь он взглянул на Шаффхаузена по-настоящему просительно, и тревога в его голосе была искренней.

– Мы будем беседовать здесь, или все-таки вернемся в ваш кабинет?

Эмиль устало выдохнул и опустил руки на руль. Тревога Эрнеста за Жана все же оправдала его худшие опасения, но кое-что несомненно прояснила.

– Успокойтесь насчет доктора Дюваля, месье, он человек обязательный, я ему поручил написать отчет о вашем лечении и представить мне его завтра утром. На случай сильного волнения, он знает, в какой дозировке принимать успокоительные капли. И к суициду не склонен, в отличие от вас, идеалиста.

Он завел мотор и проехал в ворота клиники, уже погруженной во мрак быстро наступающей южной ночи. Цикады заливались на окрестных акациях звонкими трелями, летучие мыши сновали в бледных отсветах фонарей, освещающих подъездную аллею. Лишь несколько окон на первом и два окна на втором этаже были освещены, остальное здание погрузилось в темноту. Пьянящие запахи лаванды, левкоев и глициний (4) делали воздух подобием одеколона, который можно было буквально впитывать всеми порами кожи.

Поставив машину у центрального входа, Шаффхаузен вдруг осознал, что не хочет идти в душный кабинет.

– Вы не возражаете, если мы пройдем в беседку? – и он указал Эрнесту на белеющую в глубине парка ажурную конструкцию.

– Надеюсь, вы в полночь не обращаетесь в вампира, и мне не придется возвращать свой долг артериальной кровью? – нервно усмехнулся Эрнест, но послушно повернул в указанном направлении.

У него не было оснований подозревать Шаффхаузена в своеобразных чувственных наклонностях, но в голову молодого человека все же закралась невольная мысль – а может, негодование респектабельного доктора, его возмущение поведением Жана было ни чем иным, как ревностью? Возможно, не ревностью любовника, но ревностью отца, учителя, патрона?..

Прежде чем вступить под темный купол, оплетенный глицинией и диким виноградом, Эрнест обернулся к доктору и с нарочито-театральным жестом промолвил тоном Леандра (5):

– Предупреждаю, если вы попытаетесь меня поцеловать, я буду кричать!

– Я тоже. – коротко парировал Шаффхаузен. Шутки шутками, но разговор предстоял серьезный.

Жестом гостеприимного хозяина, доктор указал Эрнесту на широкую мраморную скамью, сам же сел на такую же напротив. Вынув из внутреннего кармана мундштук и портсигар, он предложил сигариллу своему собеседнику, прежде чем закурить самому. Сделав пару затяжек, он облокотился на подлокотник и ослабил галстук на шее. Все-таки их беседа не должна носить характер формального допроса.

– Итак, месье, я хочу услышать от вас по-возможности, правдивый рассказ о том, что произошло между вами и месье Дювалем с того момента, как я ему доверил вести ваш случай.

Комментарий к Глава 8. Неожиданный скандал

1 Жан Кокто был талантливым художником, и в последние годы жизни действительно расписывал часовни – на юге и в Мийи-ЛаФоре

2 Citroen Traction Avant, модель выпуска 1936 года

3 “давить гуся” – мастурбировать на мужском жаргоне

4 глициния – красивоцветущая южная древовидная лиана с душистыми гроздьями голубых соцветий.

5 персонаж комедии дель арте, герой-любовник

========== Глава 9. Жан и Жанно ==========

– С того момента, как вы поручились честью, что не сделаете Дювалю ничего дурного, у меня больше нет причин лгать вам, месье Шаффхаузен, – спокойно ответил Эрнест. – С чего же мне начать? Право, я в затруднении.

Он вынул изо рта сигариллу, выпустил дым и, откинувшись на спинку скамьи, прикрыл глаза.

– Прежде всего хочу признаться вам как на духу: мысль о том, что Жан ко мне неравнодушен, зародилась у меня еще три года назад, во время нашей первой встречи. Понимаете, он так меня ненавидел, смотрел на меня с таким отвращением, что, само собой, привлек мое внимание. У меня тоже случались такие «приступы ненависти» к Сезару, когда я еще не разобрался в природе своих чувств… Он же был моим учителем рисования в Кондорсе, постоянно придирался, и я его ненавидел больше всех других учителей, всегда старался вывести из себя. Да, простите, я отвлекся… но я только хочу объяснить, почему поведение Жана показалось мне весьма симптоматичным, как принято говорить у вас, психиатров. Конечно, тогда у меня и в мыслях не было как-то его провоцировать, я был поглощен своим горем, но временами мне просто жаль становилось беднягу. Особенно после того, как однажды застал его в прачечной в обнимку с моей ношеной рубашкой…

Эмиль слушал молча и мысленно пытался сопоставить то, что ему рассказывал о Дювале Эрнест и то, что он сам имел возможность наблюдать в их отношениях. Ему припомнилось, что Дюваль всегда с большой неохотой включался в разговоры о виконте, часто делал вид, что не замечает его присутствия, безэмоционально и отстраненно обсуждал результаты вспомогательной терапии… Он не вел себя так в отношении других пациентов. Более того, если у него случались негативные переносы, он обычно их хорошо осознавал и приходил на супервизию к нему или доктору Мелману. В отношении Эрнеста Вернея такого не случилось ни разу, что тоже выглядело подозрительно для начинающего врача-психиатра. Но куда более странно, что тогда сам Шаффхаузен не придал таким тревожным признакам должного значения. Что ж, теперь приходится пожинать плоды своей невнимательности.

– Значит, вы уже тогда знали о том, что ординатор к вам неравнодушен? Почему же не сообщили мне об этом в процессе вашего лечения?

– Почему не сообщил? – удивленно переспросил Эрнест. – Но… зачем? По-моему, личные чувства доктора Дюваля – это его личное дело, тем более, что он сам их не очень-то осознавал до недавнего времени.

Он сделал еще одну затяжку: кубинская сигарилла была прекрасна, он давно не испытывал такого удовольствия от курения. Но романтический антураж их психотерапевтической сессии выглядел для Эрнеста чрезвычайно странно… хотя и облегчал признания.

– Во время первого посещения клиники я думал только о Сезаре, вам это прекрасно известно. Если и обращал внимание на Жана, то это происходило случайно, и я очень быстро забывал.

– Хорошо, допустим, вы не придавали этому значение тогда. – кивнул Шаффхаузен. – Человек в посттравматическом расстройстве действительно больше поглощен своим внутренним миром, чем тем, что происходит во вне. И вы не вспомнили об этом, когда три дня назад я предложил вам пока поработать с ним, так? Или вспомнили и решили… развлечься?

Эрнест покраснел, и едва ли сумрак наступающей ночи смог скрыть краску на щеках от внимательного взора доктора. Шаффхаузен, как всегда, смотрел в суть и видел главное. Но в данном случае он несколько ошибался в мотивах.

– Не то чтобы развлечься… Скорее, развлечь его. Он пришел такой неловкий, смущенный, зажатый, как девица перед осмотром у гинеколога, начал что-то лепетать про лечение и сам злился на себя за свою неловкость. Сначала я просто хотел помочь. Полдня заполнял дурацкие тесты, потом еще полдня рассказывал о своем детстве. Например, о том, что я чувствовал, когда мама обещала отрезать мне пальчик, если я буду ковыряться в носу, и что я подумал, когда впервые увидел член отца в душевой бассейна… Очень занятно. Может быть, на меня это странно подействовало… Захотелось глотнуть воздуха, вот я и предложил съездить в Антиб.

Молодой человек невольно улыбнулся, вспомнив, как сперва заметался, а потом обрадовался Жан, когда он озвучил ему свое предложение «прогуляться».

– Ну сами подумайте, доктор – что он видел в жизни, кроме учебников, монографий, больниц, ученых морд на конференциях и унылых хлебал параноиков и депрессивных в вашей клинике? А голые женщины в основном встречались ему на ночном телеканале и на картинках «Хастлера»…

– О, значит, вы решили этого несчастного облагодетельствовать на свой манер, наделить радостными переживаниями запретного секса, как некогда ваш учитель рисования – вас? Благородная миссия. Многое объясняет. – несколько иронически заметил Шаффхаузен. – Однако, я прервал ваш занимательный рассказ, прошу вас, продолжайте. Итак, вы поехали вместе в Антиб, и…?

– Да нет же… – начал было Эрнест, но, прервав себя на полуслове, махнул рукой: оправдания не имели смысла. Пусть Шаффхаузен дослушает до конца, и тогда уж выносит свой вердикт – виновен или заслуживает снисхождения.

– Мы поехали, домчались с ветерком. Дюваль сначала дичился, отвечал неохотно, но в городе его как подменили: стал шутить, улыбаться, даже сам отвел меня к итальянскому мороженщику – сказал, что давно хотел попробовать фисташковое с лимоном, а там оно наверняка есть. Мне казалось, что я гуляю с младшим братом… Забытое ощущение.

Сигарилла погасла. Молодой человек положил окурок в пустой вазон, видимо, специально подвешенный к решетке перголы для подобных целей, и обратился к доктору:

– Дайте, пожалуйста, еще одну. Мне так проще рассказывать.

Шаффхаузен молча протянул ему портсигар, Эрнест вынул сигариллу, кивком поблагодарил, закурил и продолжил:

– Дальше в программе у нас был синематограф. «Фантомас разбушевался» (1). Сами понимаете, я не мог это пропустить… И Дюваль воспринял идею с восторгом, он тоже любит Ма… фильмы Юннебеля.

«Он тоже любит Ма…? Интересная оговорочка… Ма надо думать, Марэ, раз речь о Фантомасе…» – отметил про себя Шаффхаузен. Достав еще одну сигариллу для себя, он заменил почти докуренную в мундштуке на новую и закурил снова.

– Продолжайте, я внимательно слушаю.

Эрнест немного помолчал, собираясь с мыслями: он не стеснялся – в процессе терапии ему о чем только не пришлось рассказывать психоаналитику, и на этом фоне эпизод, о котором ныне шла речь, выглядел весьма невинно. Но было и нечто такое, что Верней не хотел и не был готов доверить никому, даже Шаффхаузену. А когда намереваешься скрыть или пропустить в беседе важный момент, успех наполовину зависит от крепости нервов, а на другую половину – от точного подбора слов.

– Мы взяли билеты на последний ряд, с краю. Да, да, места для поцелуев, – усмехнулся он. – Но мотив был совершенно не романтический – мы перед сеансом выпили черт знает сколько прохладительного, потому что была адская жара. Я терпеть не могу, когда у меня кто-то шляется по ногам во время сеанса, но и сам стараюсь этого не делать.

…Темный зал, яркое пятно экрана. Лица зрителей, устремленные туда – веселые, заинтересованные, поглощенные лихими сюжетными поворотами… При каждом новом трюке или особенно удачной шутке зал или восторженно стонет, или взрывается хохотом и аплодисментами.

«Мой бог…»

Эрнест сидит полузакрыв глаза, и слышит только шум крови в ушах. Ноздри вздрагивают, как наяву ощущая запах горьковатого одеколона, дорогого табака, солнца и горячей кожи. Вкус соленых слез на губах.

«Мой прекрасный бог…»

На каждое его появление в кадре тело отвечает предсказуемо – страстной эрекцией.

Рука Жана робко прикасается к его колену, замирает – и тут же отдергивается, словно обжегшись. Эрнест поворачивает голову и смотрит на Дюваля: напряженная поза, сведенные губы, смотрит прямо перед собой, и бледен так, как будто на экране перед ним не жизнерадостная комедия, а триллер о зловещих мертвецах.

– Где-то с полчаса мы смотрели фильм без всяких приключений, а потом Жан дотронулся до моего колена, случайно или намеренно, не знаю. Мммм… доктор… у вас когда-нибудь было так, что от возбуждения темнело в глазах?

Шаффхаузен попытался припомнить, было ли у него так, как описывал Эрнест. Да, было, определенно, было, но… но во всех случаях этому предшествовала какая-то откровенная фантазия или нечто, что совершенно выбивало его из привычных понятий и ролей…

«Что же такого сучилось в этот момент? Они оба смотрели кино с любимым актером, оба были возбуждены, ведь если верить оговорке Эрнеста, Марэ очаровывает и Дюваля тоже… Это… это как переспать с кумиром? Как дотронуться до звезды рукой? Пусть не напрямую, а посредством фантазии о нем, совместного транса… М-да…» – доктор еще раз мысленно прокрутил перед собой картину: два молодых человека, обожающие Марэ, смотрят фильм с его участием, возбуждаются и… – «Да, тут довольно искры, чтобы возгорелось пламя… Обоюдный перенос и проекция…»

– Вас так возбудило простое касание или же вы уже были в состоянии возбуждения, и Жан просто нажал на кнопку «пуск»? – решил уточнить он.

Сигнал тревоги вспыхнул в мозгу.

«Осторожно!»

Эрнест медленно перевел дыхание, проверил, не дрожит ли его рука, держащая сигару. Нет. Но хуже всего было то, что от этих разговоров, перемешанных с яркими воспоминаниями и пьянящими ароматами южной ночи, он снова начал возбуждаться.

«Нет. Я не пущу его туда… Не пущу. Это только мое.»

Верней сплюнул на землю.

– Каюсь, я не отследил счастливый момент, когда у меня встало, – ответил он, маскируя иронией свое волнение. – Для правильной рефлексии я был слишком поглощен происходящим.

Ладонь Дюваля на его колене. Его собственная ладонь на бедре Дюваля, выше, еще выше… Дурацкая застежка брюк с полусотней пуговиц, но Эрнесту даже не нужно возиться с ней, чтобы почувствовать, как сильно возбужден Жан.

Молодой врач сидит все так же неподвижно, все так же вперив взор в экран, но едва ли он видит что-то кроме белого пятна…

Но Эрнест видит. Глаза, излучающие солнечный свет. Высокий лоб и сильный подбородок античного воина, и губы любовника Ренессанса – четко очерченная, безупречная и чувственная линия, за одно их прикосновение можно было бы умереть, распевая песни… Но эти губы не таили в себе смерти, а дарили жизнь. Возвращали жизнь…

– Когда он прикоснулся ко мне, я тоже положил ему руку на бедро, потом выше… потом еще выше. Но когда я дотронулся до его члена, он что-то сказал. Кажется, «не надо».

«Не надо», – шепчет Жан одними губами, так и не повернув головы, но когда Эрнест хочет убрать ладонь, он судорожно сжимает ее бедрами.

«Ага, снова начал врать…» – подумал Шаффхаузен, проследив за плевком Эрнеста. Это бессознательное действие, такое на первый взгляд, обыденное, в данной ситуации маскировало какую-то тайну, которая рвалась наружу, но не должна была стать достоянием вербальной речи…

Доктор подметил еще некоторые мелкие признаки нарастающего волнения – виконт беспокойно постукивал подошвой сандалии по каменному полу беседки, и то и дело рука его тянулась к кончику носа – жест, уличающий лгуна с незапамятных времен…

«Что же он от меня прячет? И почему? Это ведь должно быть очень личным переживанием… настолько личным, что даже врачу нет туда доступа… Любопытно было бы все же его получить…»

– Так вы были поглощены тем, что происходило на экране или же тем, что происходило в кресле по соседству? – Шаффхаузен, как овчарка, напавшая на след, был не намерен так просто отступать. – Это, знаете ли, вопрос принципиально важный… Тем более, что мне известно ваше отношение к Жану Марэ.

– О моем отношении к Жану Марэ знают даже чайки над заливом Гольф-Жуан, не только вы, доктор, – задумчиво отозвался Эрнест. – Но вашим вопросом вы поставили меня в тупик. Я был увлечен… фильмом, но и происходящее с соседом вызывало мой живой интерес. Настолько живой, что, по правде сказать, я сам этому удивился.

Щеки горели теперь так, что было больно. Эрнест вспомнил фантазии, посетившие его на киносеансе, и о своем намерении – намерении, которое он все же не осуществил, иначе они с Дювалем могли бы не отделаться штрафом.

…Дрожащая рука Жана гладит его между бедрами, касается молнии на джинсах, неловко пытается расстегнуть ее. Эрнеста охватывает дрожь. Он представляет, как нагибает Дюваля лицом вниз, заставляя взять в рот напряженный член, как удерживает его, запустив пальцы в волосы на затылке, регулируя движения – и не отрывая собственного взгляда от экрана…

«Мой бог… Жанно…»

Нет, нельзя, нельзя… Это слишком личное. Он не может вмешать в их тайну третьего. Даже этого милого мальчика. Но если милый мальчик сейчас же не перестанет, Эрнест не сможет остановиться.

– Нет, нет, нет, – жарко шепчет он и отбрасывает руку Дюваля. Тот застывает, недоуменный, испуганный… и, кажется, обиженный.

– Прости. Я выйду на пять минут.

Очнувшись от грез, Эрнест с трудом осознал, где находится, и ему понадобилось еще несколько затяжек, чтобы усмирить яростное биение сердца.

– Конечно, я виноват, доктор. Я должен был подумать о последствиях, ведь для Жана это… он считает себя жутким извращенцем и теперь будет мучиться всю жизнь. Но знаете, я пытался оградить его добродетель. Когда ситуация стала плохо управляемой, я вышел в туалет. Ну откуда же я мог знать, что он воспримет это как приглашение, и самое главное – что он его примет?

«Действительно, откуда бы вам это знать?» – усмехнулся про себя Шаффхаузен. Однако, он бы понял неловкую паузу в исполнении Дюваля, но не того, кто три года назад расписал часовню клиники самыми откровенными гомоэротическими сценами…

Эрнест молчал о чем-то своем, Дюваль вряд ли вызывал у него такие сильные переживания, что ему приходилось тщательно контролировать свое тело, чтобы не выдать их. Но замершее дыхание, расфокусированный взгляд и оставленная тлеть в пальцах сигарилла были для доктора таким же ясным языком, как слова, изрекаемые устами – и часто куда более точным и правдивым.

Однако, дознаться до содержимого его фантазий (или воспоминаний?) пока не представлялось возможным, и Шаффхаузен просто поощрил его дальнейший рассказ:

– Итак, вы считаете, что он понял вас превратно, когда вышел за вами из кинозала… Дальше.

– Я не считаю, что он понял меня превратно, – уточнил Эрнест. – Наоборот, он понял меня совершенно правильно… Я удивился только, что он не воспользовался шансом спустить все на тормозах – простите за дурной каламбур – дождаться меня в зале и сделать вид, что ничего не было. Ведь это он считает нас извращенцами, а не я.

Он бросил взгляд на Шаффхаузена, гадая, в самом ли деле он нуждается в откровенных подробностях как врач, или нашел удобный способ потешить собственные фантазии.

– Дальше… Дальше я зашел в туалет, до него там шагов тридцать, не больше, и больше ничего сделать не успел, потому что меня догнал Жан. Обхватил сзади руками, сказал, что ненавидит меня, что я больной извращенец, что меня убить мало и что мне место в Сантэ (2)… В общем, как-то так признавался… И при этом расстегивал мне джинсы. Минуты через две я немного пришел в себя и обнаружил нас в кабинке, целующимися как ненормальные и дрочащими друг другу, как школьники… И снова вспомнился лицей.

Очередная сигарета догорела до конца, едва не обожгла пальцы. Эрнет чертыхнулся и выбросил окурок.

– С амбивалентными (3) переживаниями месье Дюваля я разберусь отдельно. – заметил Эмиль, вынув сигариллу из мундштука и отправив ее в пепельницу. Эмоциональный сексуальный прорыв был искусно подогрет самой ситуацией, в которую этот дурак позволил себя завлечь. Досадно было, что Жан, достаточно рефлексивный для начинающего психотерапевта, не сумел справиться со своими энергиями Ид и позволил себе поддаться на провокативное поведение Эрнеста. Его гомосексуальный дебют в том виде, в каком он состоялся, угрожал не только карьере молодого доктора, но и вообще его членству в профессиональном сообществе.

«Но был ли Верней в самом деле провокатором или просто так совпало?» – задался Шаффхаузен закономерным вопросом. Выяснение этого ему еще предстояло:

– Так, значит, вы утверждаете, что активность первым проявил именно он? И вы никак не вынуждали его к этому, так? – снова уточнил он у Эрнеста, который, похоже, немного устал от беседы и начал замерзать – с гор в сторону моря задул холодный мистраль (4). Пора было заканчивать разговор, чтобы возобновить его завтра на свежую голову.

– Я ничего такого не утверждаю, – возразил Эрнест. – Трудно сказать, кто из нас первым начал, но кончили мы одновременно. И, знаете, доктор… Вы в своем праве, разумеется, быть недовольным и мною, и всей этой ситуацией… Но я все-таки не под судом тут. По крайней мере, пока. Но так как я обещал честно рассказать обо всем, я и рассказываю.

Он положил ногу на ногу и сцепил руки на колене.

– Нет, я его ни к чему не принуждал. Это не в моих правилах. Но то, что Жан сделал это добровольно, не означает, что он виноват. Никто не виноват в своих желаниях. И я не виноват, что мне досталось от папа… от Сен-Бриза это проклятое очарование, вместе с жаждой ебать все, что движется. Наверное, я его все же спровоцировал, но поверьте, месье Шаффхаузен – у меня не было такой цели. Я просто… просто потерял голову.

Шаффхаузен несколько раз кивнул головой, соглашаясь с аргументами Эрнеста. Это не означало, что он был согласен с тем, что никто не в ответе за то, что произошло, но Верней имел право считать так, как считал. Ему, в отличие от Дюваля, угрожало только возмещение суммы штрафа. За такую цену он себе мог позволить и дальше вести богемный образ жизни. Но Дюваль – Дюваль не мог. И мальчишку стоило проучить хотя бы для того, чтобы он больше не становился причиной личной драмы другого человека, ее спусковым крючком. Научить его видеть чуть дальше своего собственного носа.

Потому Шаффхаузен весьма нелицеприятно прокомментировал слова художника:

– Да, вы потеряли голову. А он – он может потерять теперь профессию, которой учился восемь лет. И даже не за то, что проявил свои наклонности, нет. За то, что сделал это с пациентом. Более того, сделал, зная ваш анамнез и тем самым перечеркнул все два года вашей терапии здесь. И за это отвечает именно он, Дюваль, врач. И я, как его руководитель, проглядевший в своем ученике и ассистенте латентную гомосексуальность.

Эрнест ошеломленно уставился на доктора. Мысль о том, что короткое любовное приключение может обойтись Дювалю дороже, чем он сможет заплатить, прежде не посещала художника – но тем неприятней и болезненней воспринималась теперь.

– Месье Шаффхаузен… но ведь вы… вы обещали, что ничего ему не сделаете. Что оставите в клинике. Доктор, если моя откровенность с вами станет причиной того, что Жана попросту вышвырнут на улицу, я… я задушу вас собственными руками, вот! И пусть меня казнят.

– Я вам не обещал этого. – жестко отрезал Шаффхаузен – Я сказал, что не стану отстранять его от работы с пациентами, но после того, что вы мне рассказали, у меня нет никаких гарантий, что он снова не пойдет на профессиональное преступление. И хорошо, если с согласия пациента. В этом случае, ему предстоит разбирательство в этическом комитете Французской Психоаналитической Ассоциации, если он хочет восстановить свою репутацию. А если это будет несовершеннолетний? За это у нас пока еще действует статья, уголовная статья, месье Верней. – доктор замолчал, переводя дыхание. Против воли, в нем снова поднялся гнев на всю эту дурацкую историю, которая могла обернуться большими неприятностями не только Дювалю, но и клинике в целом, если это дело получит хоть какую-то огласку. Жадные до скандала коко (5) разнесут сплетню о том, что в клинике Сан-Вивиан врачи насилуют психиатрических больных!

«Спокойно, спокойно, дружище…» – прозвучал в его голове голос наставника и друга – «Еще ничего такого не случилось и тебе просто нужно как следует позаботиться теперь, чтобы все уладилось миром…»

Шаффхаузен вздохнул и… достал еще одну сигариллу:

– Чтобы остаться работать у меня, он теперь должен представить гарантии того, что таких нарушений профессиональной этики с его стороны больше не будет. Иначе я его вынужден буду уволить, а без моих рекомендаций его не возьмут ни в одну клинику, и он должен будет забыть о профессии врача и терапевта. А вы только штрафом и отделаетесь…

Он закурил снова, сердито пуская дым через нос:

– Странно одно – а вас-то самого не беспокоит возврат к гомосексуальности после того, как вы уже вроде жениться намеревались? Дюваль оказал вам весьма дурную услугу, пойдя на поводу своих желаний…

– Нет, если только вы не считаете, что мертвый «нормальный человек» лучше живого гомосексуалиста… Черт возьми, месье Шаффхаузен! Прошу вас, поверьте мне – Жан не опасен ни для кого. Это все моя вина. Просто я… Он вообще тут ни при чем, доктор!