Текст книги "Где мимозы объясняются в любви (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

– Что ж, доктор, – смиренно ответил Дюваль. – Значит, я допустил ошибку при диагностике, превратно истолковав показания ЭЭГ. Однако, поскольку пациент жаловался на плохой сон и кошмары, фенобарбитал или фенитоин наверняка привели бы к утяжелению состояния. Возник бы риск каталепсии или наоборот, нервной бессонницы. А от Дормеля он, по его собственным словам, спал как младенец. И это позволило его нервной системе хотя бы немного восстановиться… в том числе, и судя по изменению психоэмоционального фона.

Жан Дюваль твердо усвоил со студенческой скамьи: любой бред, произнесенный уверенным тоном, и подкрепленный соответствующей аргументацией с использованием правильных терминов, приобретает вид концепции, и обретает право называться «врачебным мнением».

Но врач-ординатор по-прежнему не понимал, куда клонит Шаффхаузен…

– Вы подозреваете, что я намеренно сделал назначение, которое вы не находите верным, патрон?

– Мне даже подозревать вас в этом теперь не нужно – я вижу это. Вы назначили пациенту, у которого в прошлом значится наркотическая аддикция, препарат в дозе, вызывающей эту самую аддикцию в короткие сроки. А ведь вы не поленились освежить в памяти историю вашего пациента, Дюваль – с этими словами, доктор вынул из стола и положил на столешницу папку с данными по лечению Эрнеста Вернея за 1962-63 годы.

– Вот ваши пометки на полях, они сделаны недавно. И мне приходится констатировать, что вы намеренно пропустили назначение фенитоина, действие которого успешно снимало судороги. Почему, Жан? Вы так опасались, что он на вас бросится в процессе терапии, что решили поступить как усталый муж с любвеобильной супругой? Назначили релаксант, подавляющий помимо нервного еще и сексуальное возбуждение?

Дюваль опустил глаза и с минуту смотрел в пол. Краска прихлынула к щекам, шея болезненно напряглась… Как это было похоже на выговоры отца, или на разносы мэтра Дюморье в католической школе, и хорошо еще, что «не при всех».

Хотя Жану казалось, что сейчас за спиной собралась, и с осуждением смотрит, покачивает головами и цокает языком вся его многочисленная родня.

– Если вы знали… догадались… с самого начала, патрон – зачем же вы мучили меня этим унизительным допросом? Хотели проверить, солгу ли я вам? И выходит, я солгал. Но это не так, патрон. Мммм… понимаете, я и сам не знаю, почему решил прибегнуть к Дормелю. Еще не успел отрефлексировать. Возможно… возможно, это была попытка спасти нас обоих. Относительно честная.

Тут он решил, что ему больше нечего терять, и сказал следующую фразу, как будто шагнул с вышки в холодную воду.

– Я возбуждался, когда смотрел на него. Возбуждался так сильно, что едва мог высидеть до конца сессии… Во время его первого визита сюда… гммм… это тоже случалось, но не так сильно. Не до такой степени. Может, все из-за того, что я… заметил… Заметил, что и он тоже возбужден. Стало совсем плохо. Мне нужно было сразу отказаться вести его, после первого же случая, но это уже от меня не зависело. И я понадеялся на препарат. Думал, что долго это все равно не продлится, ведь вы намеревались забрать его, как только закончите срочные дела.

– Я рад, что вы наконец нашли в себе достаточно мужества признать это. Жаль, что для откровенного разговора со мной, вам потребовалось побывать в полицейском участке. А если бы этого не произошло, вы и дальше прятали бы от меня ваше ммм… влечение к пациенту? – уже не таким ироничным, а больше сочувственным тоном спросил Шаффхаузен и счел нужным пояснить, чтобы у молодого коллеги слегка развеялось ощущение допроса или разноса – Поймите, Жан, вы меня поставили в очень сложное положение. Согласно кодексу, я должен лишить вас практики и представить дело на суд этического комитета. Но я понимаю, что эта ситуация нанесет урон репутации клиники, а после той скандальной истории с ошибочным диагнозом мадам Леруа, она и так не блестящая. А репутация для частной клиники – это все, понимаете? ВСЕ. И вот что мне теперь делать по-вашему?

Дюваль растерянно развел руками, демонстрируя свое бессилие.

Ему в самом деле было стыдно и совестно за то, что он так подвел патрона… но чем больше проходило времени, тем яснее Жан осознавал, что нисколько не жалеет о случившемся…

От этого ему становилось еще более неловко перед Шаффхаузеном. Он сам себе напоминал вора, который отнюдь не жалеет о краже, но очень сожалеет, что придется сидеть в тюрьме. И еще хуже, что украденное придется вернуть.

– Я… я не знаю, патрон. По-моему… по-моему, я слишком мало значу, месье Шаффхаузен, чтобы мое… мое увольнение могло бросить тень на клинику.

– А по-моему, вы сейчас всеми силами вашего бессознательного стремитесь оградить ваше Эго от процесса осмысления сложившейся ситуации. Дело не в вашем увольнении, а в том, что в любой момент обстоятельства, из-за которых я мог бы принять такое решение, могут стать достоянием местной или даже более широкой общественности. А мнение общественности о врачах, использующих свое служебное положение в подобных целях, весьма и весьма негативное. Я, конечно, могу принести вас в жертву и тем самым спасти репутацию клиники, но… не хочу, Дюваль. Не хочу вас выкидывать и оставлять без профессии и куска хлеба. Потому что вы талантливый врач, невзирая на обнаружившуюся у вас склонность к кхм… сексуальным перверсиям. Но кто без греха? Фрейд – и тот страдал от неврозов, от которых успешно излечивал других.

Шаффхаузен встал и прошелся по кабинету, все еще размышляя, как ему лучше донести до Жана, что тот еще может спасти свое доброе имя, если вместо роли школьника вернется к роли профессионала. Пока у доктора складывалось стойкое ощущение, что Жан ушел в область глубинных психических защит и потому не может адекватно отрефлексировать то, о чем шла речь, и выдать более-менее осознанный ответ.

«Что ж, клин клином вышибают… Попробуем директивное внушение…»

– Скажите мне сейчас, четко и недвусмысленно – обратился Эмиль к молодому врачу, подойдя к нему сзади и плотным, властным жестом положив руки ему на плечи – вы хотели бы остаться здесь, на этой работе, под моим руководством? Да или нет?

– Д-да, – пролепетал Жан, покраснев до ушей под тяжестью докторских ладоней, и мгновенно растеряв остатки уверенности. – Вы же столько времени учили меня, и эта клиника – практически мой дом… Я раньше и представить себе не мог, что рискну поставить ее на кон.

Он опустил голову и едва слышно проговорил:

– Только… только я не использовал служебное положение, доктор. Он совершеннолетний и вменяемый. И… и… в тот момент я был не на работе. Мы были не как врач и пациент, а… не знаю, как объяснить вам.

«Как два парня, два обычных парня, зубрила и раздолбай, котяра и серая мышь, которых отчего-то неистово повлекло друг к другу после мороженого, неба над морем и запаха мимоз…»

– Жан… – с легким укором произнес Шаффхаузен и вздохнул, вынужденный объяснять знакомые молодому врачу истины уже в пятый раз – пока пациент находится в вашем ведении, пока он вообще является пациентом клиники, вы не можете вступать с ним в личные отношения – ни до, ни после, ни вместо сеанса терапии. Ни при каких обстоятельствах, ибо пациенты здесь находятся не ради развлечений, а ради лечения, и ваш первейший долг -лечение организовывать и ему способствовать. Я отпустил вас в Антиб с другой целью -чтобы вы помогли купить месье Вернею то, что ему нужно для рисования. Понимаю, эта неожиданная вылазка для вас оказалась глотком свободы, а общество виконта -приятным разнообразием скучных врачебных будней, но… но как бы вы или даже я не стремились оправдать ваш поступок, от этого стремления он не перестанет быть этически неверным. Надеюсь, вы это все же усвоите.

Дюваль покорно вздохнул. Шаффхаузен был прав, прав в каждой букве, в каждом звуке, что так сурово произносили его губы.

– Да… да, конечно, патрон. Разве я спорю, что был не прав и виноват кругом. Но вы так и не сообщили мне, что же намерены теперь делать. Есть ли у меня надежда искупить свой проступок? – он проговорил все это искренне, но уныло.

Теперь он ощущал себя узником, которого ненадолго отпустили из привычной тюрьмы, позволили окунуться в приключение (о, да, в настоящее приключение!) с головой -а после того, как Судьба подарила ему короткий взгляд из рая, настал момент снова протянуть руки и приковаться знакомой каторжной цепью, тяжелой, но такой родной и привычной…

Доктор удовлетворенно отметил, что теперь Жан его слышал и понимал, и его вопрос свидетельствовал о готовности по крайней мере задуматься над своей дальнейшей судьбой.

– Полагаю, я кое-что придумал для вас, ход нетривиальный, но… спасительный. Последнее время, я помню, вы активно разрабатывали материалы для исследований кататонии и каталепсии, так? Я помню, что и диплом вы защищали на предмет двигательных расстройств в психиатрических заболеваниях. Теперь я хочу предложить вам сменить тему исследований и заняться вплотную всем, что сейчас уже открыто и находится в процессе изучения по теме гомосексуальной инверсии. Вы поедете с этой целью в университеты Базеля и Вены, а так же заедете в Цюрих к моему коллеге, который имеет богатый опыт практической работы с гомосексуалистами. Возьмете там все, что сумеете найти по теме в библиотеках и фондах, включая студенческие работы. Я вам дам сопроводительные письма.

Шаффхаузен снова вернулся за стол и вынул три готовых письма в надписанных его четким острым почерком конвертах:

– Вот… Это вы передадите профессору Ясперсу в Базельском университете и попросите у него последние исследования института Кинси, это -в Вене, в руки доктору Эрнесту Борнеманну, он поделится с вами трудами Хиршфельда, спасенными от фашистов, а заодно и Крафт-Эбинга. А это -для моего коллеги из Цюриха, он познакомит вас с теориями американцев Берглера и Сокаридеса.

У Дюваля зашумело в ушах, сердце забилось где-то в горле, и он лишь молча кивнул, принимая драгоценные письма из рук патрона.

Он понимал, что Шаффхаузен оказал ему неслыханную честь и доверие – после серьезного проступка, фактически должностного преступления, дал exeat для занятий большой наукой, для самостоятельных исследований серьезной, интереснейшей темы… которая при надлежащей проработке и соответствующих результатах могла бы сделать имя любому психиатру – но которую Жан сам бы никогда не осмелился взять, именно потому, что она уж слишком его занимала.

Однако, Дюваль даже своими близорукими глазами разглядел под цветами свернувшуюся змею. Шаффхаузен был не так прост и мягкосердечен, чтобы оставить без всяких последствий для ученика риск, навлеченный на клинику и самого доктора, пусть вина эта и была невольной.

«В конце -возможно, собственная монография… кафедра в университете… или обширная практика… Но до этого?! Месяцы, годы танталовых мук. И что-то еще за этим кроется. Да, кроется».

– Б-благодарю, месье, – запинаясь, проговорил молодой человек. – Признаться, я ошеломлен… И представить не мог ничего подобного. Но когда же я должен поехать? Сколько времени продлится моя… командировка?

– У вас есть день на то, чтобы собраться и передать то, что я вам поручил с картотекой медбрату. Билеты до Вены, поскольку она дальше всего расположена, я уже заказал. Поселитесь там в частном пансионате фрау фон Штильке, это обойдется вам недорого, а за ваш немецкий я спокоен. Когда соберете материалы в Вене, позвоните мне, я вышлю вам деньги на билет до Базеля и проживание. Так же поступим и с Цюрихом. Документы ваши в порядке, проблем с пограничным контролем не возникнет? – полюбопытствовал на всякий случай Шаффхаузен. И добавил, как бы спохватившись – Да, единственная просьба, постарайтесь избежать перед отъездом всяких контактов с вашим недавним пациентом. Я не хотел бы, чтобы еще и по клинике поползли разные слухи и домыслы.

Ссылка. Почетная ссылка -вот что задумал Шаффхаузен. По-тихому сплавить проштрафившегося ученика за границу, на неопределенный срок, «пока все не уляжется» – что может быть умнее?.. А еще умнее обставить все так, что ему, Дювалю, только и остается, что рассыпаться в благодарностях да спешно готовиться к отъезду, под надзором «помощников» из младшего персонала… Уж наверное, кто-нибудь из них да получил особое указание наблюдать за передвижениями Жана: чтобы он, не дай Бог, ничего не забыл и не спутал в предотъездной суете.

Нечего было и думать повидаться с Эрнестом. Да, это казалось абсолютно безнадежным предприятием… Художник с головой погрузился в какой-то сложный курс арт-терапии, придуманный для него Шаффхаузеном, и почти целый день провел в оранжерее, в компании холстов и кистей, и под неусыпным надзором медбрата.

Только он, в отличие от Дюваля, ничего не замечал и ни о чем не догадывался – или не хотел замечать или догадываться, почему его стерегут, как принцессу в башне.

«Нет. Как принца. Как самого прекрасного принца на свете…» – поймав себя на этой приторно-сентиментальной мысли, Жан сначала разозлился на себя, потом на Эрнеста, окончательно лишившего его здравого смысла, как недосягаемый книжный герой лишает сна кисейную барышню… И тут же представил себя в платье «бидермайер», с высокой прической и буклями, с букетиком незабудок в руке… Это сначала насмешило его, затем он с чисто научным интересом попытался проанализировать пришедший к нему образ, разобрать на составные части с бесстрастием патологоанатома. И горько усмехнулся, признав в несчастной барышне с букетиком свою Аниму —заброшенную, чахнущую без ярких эмоций, запертую в самый темный угол сознания.

Эта «бедная девушка», зажатая в тиски строгих правил, окруженная исключительно «правильными» и консервативными, приличными внутренними архетипами, уж точно не видела в своей жизни ничего прекраснее и желаннее отвязного, талантливого и сумасшедшего художника…

Стихийный психоанализ закончился новым лобовым столкновением с вытесненным желанием. И мысли об Эрнесте, все чувства, связанные с ним -боль, нежность, ненависть, страсть, влечение и жгучая ревность, сломав плотину самодисциплины, долга и признательности патрону, нахлынули разом в душу Жана, доведя его до жара и еще чего-то, очень похожего на тихую истерику…

«Может быть, я никогда не увижу его больше. Я должен попрощаться с ним. Должен. Должен… Но как и когда? Это можно будет устроить… Но только в последний момент. Когда я буду ждать такси. Да. Всего несколько минут, боже, всего несколько минут: мне хватит».

На следующий день, Шаффхаузен сходил проведать ожесточенно работающего в оранжерее Вернея, и заодно покормить своего любимца Коко – филиппинского какаду, вполне сносно общавшегося с гостями оранжереи по-французски, но чаще болтающего на языке варай-варай (4) своей далекой родины.

Эрнест перепортил уже пару холстов, компульсивно (5) вымарывая едва намеченные черты отца и девушки, но упорно продолжал работать. Воркуя с попугаем, доктор удовлетворенно понаблюдал за тем, с каким ожесточением он штриховал наброски и почти втыкал кисть в холст, словно шел в штыковую атаку. Подозвав к себе медбрата, который, судя по его выпачканным краской рукам, тоже причастился искусства, доктор спросил, заходил ли кто проведать месье, и получил отрицательный ответ. Кивнув в знак одобрения, Шаффхаузен напомнил Шарлю, что художник нуждается в уединении и что его контакты с другими пациентами и даже персоналом клиники должны быть в ближайшие несколько дней сведены к необходимому минимуму.

Вернувшись к обходу, он проведал всех своих немногочисленных в летнее время года пациентов, пообедал, и вернулся к работе над итогами канадской конференции. Ближе к вечеру зашел попрощаться Дюваль, за ним вот-вот должно было придти такси.

Молодой врач был бледен и серьезен, он снова поблагодарил Эмиля за доверие и предоставленную ему возможность, но глаза его то и дело уклонялись от прямого контакта с глазами патрона. Приписав эту реакцию стыду, который все еще мучил Дюваля, Шаффхаузен тепло простился с ним и пожелал счастливого пути.

Вскоре после этого, к парадному входу клиники подкатил желтое такси, и Жан, держа в руке свой студенческий чемоданчик, уехал.

День завершился без происшествий. Следующий начался так же спокойно, и продолжался так до тех пор, пока медбрат Шарль на невысказанный доктором вопрос вместо ожидаемого «нет», сказал, немного помявшись:

– Я тут отлучился вчера вечером за лимонадом для пациента, он попросил принести, когда к нему зашел доктор Дюваль. А так больше никто не заходил, не тревожил его, да и сам он ни с кем в разговоры на вступает. Тихий, вроде, задумчивый…

«Когда заходил Дюваль?» – едва не вырвалось у Шаффхаузена, но он остановил себя. Ему с трудом удалось успокоить слухи о приключении Жана и Эрнеста, завершившемся в полиции Антиба, подсунув всем любопытствующим версию о разбитой по неосторожности витрине.

На этом большинство и успокоилось, но отъезд Жана мог вызвать новую волну толков и пересудов с фантазиями, могущими быть не такими уж далекими от истины. Особенно если кто-то из обслуги клиники тоже мог застать Жана с сорочкой пациента, как это сделал сам ее обладатель. Дюваль не рассказывал доктору, были ли подобные эпизоды часты, и уж тем более вряд ли сам понимал, что его могло что-то выдать, какая-то досадная мелочь.

Все эти соображения вихрем пронеслись в голове доктора, и он не стал акцентировать на визите Дюваля к Эрнесту лишнее внимание младшего персонала. Ну зашел врач и зашел -он его лечил, и имел право узнать о самочувствии и сказать пару прощальных слов. Что там было в отсутствие медбрата, можно было лишь гадать, но один неприятный факт был налицо: Дюваль ослушался его настоятельной рекомендации и все-таки прибежал прощаться, вообразив, что они больше не увидят друг друга никогда.

«Вот уж не подозревал раньше, что мой ассистент такой истерик и… романтик!» – с легким раздражением подумал Шаффхаузен. Вздохнув, он решил проведать Эрнеста в перерыве между трудами, и попросил Шарля предупредить его, когда пациент устанет и отвлечется. Отпустив медбрата, он недовольно подумал о том, что если эти двое начнут переписываться, ему придется взять на себя неблагодарную роль перлюстратора (6) их любовной переписки…

Комментарий к Глава 11. “Прощайте, мой принц…”

1 препараты, показанные к применению при подозрении на эпилептический статус

2 характеристики эпилептического припадка, которые можно выявить по ЭЭГ

3 разновидность расстройства мозговой деятельности, маскирующаяся под эпилепсию.

4 варай-варай – один из диалектов, на котором говорят жители отдельных регионов Республики Филиппины

5 компульсивное – навязчивое, часто повторяемое действие, обычно препятствующее осознанию стоящего за ним чувства, но служащее избавлением от внутреннего напряжения, порождаемого этим неназванным чувством

6 перлюстратор – человек, который занимается тайным вскрытием чужой почты

========== Глава 12. Ныне отпущаеши… Эпилог ==========

Взволнованный и расстроенный после отъезда Дюваля, Эрнест не стал принимать на ночь лекарство, дурно спал и поднялся с постели, когда еще не было и пяти.

Он проработал все утро, отказался от завтрака, а в качестве обеда ограничился куском деревенского хлеба и гроздью винограда.

Картина поглощала его внимание, отвлекала от навязчивых мыслей и укоров совести, но одновременно требовала полностью отдаться ей, подобно властной любовнице. И на холст ложились образы, не слишком похожие на портрет дочки греческого коммерсанта и сластолюбивого стареющего аристократа…

Это было совсем не то, что хотел Шаффхаузен, но Эрнест находился теперь во власти тех сил, перед которыми должны были склониться все земные авторитеты. Он должен, должен был произвести на свет мучившее его чудовище, выпустить его из недр души, заключить в пространство холста и рамки, чтобы оно не пожрало его самого и весь остальной мир.

Визит доктора в оранжерею во время сиесты был ожидаемым, но у художника так и не нашлось времени как следует подготовиться к разговору. Он только снял насквозь промокшую от пота рубашку, ополоснулся до пояса под поливочным душем, и застегнул ремень на джинсах, чтобы не выглядеть совсем уж вызывающе. И с неудовольствием поймал себя на том, что прислушивается к шагам в коридоре, как ученик в ожидании строгого, но уважаемого учителя.

Шаффхаузен вошел, как всегда, подтянутый, моложавый, на рубашке -ни пятнышка, на брюках -ни одной лишней складки, в одной руке портсигар, в другой -коробка с кормом для его ненаглядного какаду, который со вчерашнего дня успел прокусить Эрнесту палец, выдернуть клок волос и оставить «автограф» на одном из эскизов.

– Здравствуйте, доктор, – вежливо поздоровался молодой человек. – Зашли проверить, как продвигается семейный портрет? Должен вас огорчить: на эту тему у меня хронический творческий нестояк. Но это не значит, что я сидел без дела… Как-никак, я должен вам шестьсот франков, и отработаю их, будьте уверены.

– Ммм… Вы решили переключиться на рисование химер вашего бессознательного? Что ж, только приветствую. – Шаффхаузен разглядывал эскизы, распределенные по всем плоскостям, доступным для просушки. Густой запах водорастворимых красок, какими обычно пользуются дети, окутал его вместе с водными испарениями, и доктор подумал, что для экспериментов с маслом оранжерея будет явно не самым подходящим помещением.

– Хотел бы я, чтобы все это было только химерами… – вздохнул Эрнест и, взяв лоскут ткани, принялся вытирать влажные руки. – Боюсь, что стать таким же модным художником, как Дали или Уорхол, мне не светит, да я к этому и не стремлюсь, признаться… Мой кумир – Пикассо, но его гений недостижим, как Млечный путь.

– Как знать, может, когда вы станете так же знамениты, как нынешние известные художники-абстракционисты и экспрессионисты, вот эти ваши эскизы спасут мою клинику от разорения, а? – он оторвался от созерцания некой фантасмагории, больше всего напомнившей ему пир каннибалов.

Пройдя к попугаю, радостно закачавшемуся на прутьях большой клетки и что-то заваракавшему по-филлипински, доктор ограничил общение с птицей тем, что высыпал ей корм и понаблюдал за ритуальным поеданием лакомых кусочков. Потом он вернул свое внимание Эрнесту:

– Скажите, что вас, как мужчину, может заставить сдержать обещание? И что вынудит нарушить его?

Эрнест с детским любопытством смотрел, как Шаффхаузен кормит какаду, жалея, что не удостоился от попугая такой же горячей симпатии, но доктор не дал ему времени насладиться зрелищем, задав довольно тревожный и двусмысленный вопрос.

– Я могу долго распространяться на эту тему, доктор… но скажу коротко. Стараюсь не давать обещаний. Но если уж что-то пообещал, обычно держу слово. При условии, что оно дано добровольно, а не вырвано у меня давлением и шантажом. Тогда я не считаю себя связанным. Может, сразу скажете, к чему вы клоните, месье?

– Всего лишь любопытствую, месье Верней. – Шаффхаузен опять повернулся к какаду и некоторое время ласково разговаривал с ним, а попугай доверчиво подставлял под почесывание затылок, изредка расправляя хохолок от удовольствия.

Оторвавшись от птицы, он снова вернулся к художнику:

– Стало быть, если я попрошу вас мне кое-что обещать, вы выполните просьбу? А если потребую – нарушите? Так?

Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой:

– Я не люблю абстрактных предположений, месье Шаффхаузен. Все зависит от просьбы, причем высказанной просьбы, или же от требования. Принять решение можно, только когда знаешь, о чем речь. Намеки немногого стоят.

Он собрал с табурета кисти и окунул их в банку с водой.

– Вы здесь хозяин, доктор, и все перед вами трепещут. Но как только кот уходит из дома, мыши пляшут на полу. Таков закон жизни.

– Намекаете на то, что разговаривали вчера с Дювалем, которому я настоятельно рекомендовал не общаться с вами перед отъездом? – спросил Шаффхаузен, которого развеселило сравнение про кота и мышей. Он не питал иллюзий на тему своих подчиненных, но случай с Дювалем показал, что даже в самых надежных с виду есть то, что он бессилен был предугадать. Контролировать с большей или меньшей степенью успеха можно было только слухи, но не поступки.

– Разговаривал. – глаза Эрнеста смотрели настороженно и упрямо. – Но, полагаю, это не преступление. Да и провел он здесь всего минут пять.

…Минут пять, не больше. Ровно столько, сколько можно чувствовать себя в безопасности, пока неповоротливый медбрат вразвалочку дойдет до холла, возьмет из холодильника «оранжину» и вернется обратно. И хорошо еще, что проклятый какаду ведет себя, как сторожевая собака – начинает бить крыльями, гнусно ругаться и качаться на своем кольце, едва кто-то подходит к дверям оранжереи.

… Время несется вперед с бешеной скоростью, пространство вокруг наполнено гулкими звуками, каждую секунду их могут прервать. Жан судорожно цепляется за плечи Эрнеста, уткнувшись лицом в шею, жадно, как наркоман, вдыхает его запах, шепчет что-то невнятное и безрассудное. У художника хватает сил только на крепкое ответное объятие: сведенное горло не пропускает ни слова, ни вздоха. Он сам не понимает, что происходит, не знает, куда увлекает их обоих темный поток.

«Пиши мне в Вену и в Цюрих, до востребования, » – едва слышно просит Жан. – «На имя Роже Барту. Как только сможешь… Я буду писать тебе в Антиб, тоже до востребования. Каждый день. На имя Шарля Маркса»…

Эрнест только кивает – сказать ему нечего, слова все испортят, да и горло по-прежнему не пропускает звуков – и Жан отпускает руки, отрывает от него свое тело, как будто повязку, намертво присохшую к открытой ране…

– Напрасно вы так переживаете, месье Шаффхаузен. Доктор Дюваль уважает ваши решения.

– Я переживаю обосновано, месье Верней. Я знаю, что когда мои решения уважают, их исполняют. Дюваль предпочел поступить по-своему. Что еще он готов будет нарушить или разрушить ради неподконтрольной ему страсти? Себя самого? Свою жизнь? Свое будущее? – Шаффхаузен внимательно следил за Вернеем и видел легкий румянец, и быстро опущенные в пол глаза, и дрогнувшие непроизвольно пальцы, когда короткое воспоминание о вчерашнем визите Жана пронеслось перед его мысленным взором и снова на миг завладело воображением…

– Месье Верней, я прошу вас только об одном – прежде, чем вы втянете его в отношения, подумайте не только об удовольствии, но и о том, чем он заплатит за него… А ему придется заплатить.

– Я не понимаю вас, доктор. В какие отношения я могу «втянуть» Дюваля, как вы изволили выразиться, если вы заставили его покинуть не только Антиб, но и Францию? И он послушно уехал. На этом, думаю, все. Он забудет обо мне раньше, чем шасси его самолета коснутся посадочной полосы в Вене.

Эрнест с досадой швырнул на пол тряпку.

– Знаете, месье, должно быть, все это бесполезно. Я приехал сюда под впечатлением чудесного события, благодаря которому отказался от намерения убить себя, надеясь, что и прочие… прочие проблемы разрешатся столь же чудесным образом. Но теперь я понимаю, что это было только иллюзией. Моей иллюзией. Я ничего не выиграл, и только причинил кучу хлопот ни в чем не повинным людям. Подставил под удар репутацию вашей клиники, чуть было не разрушил карьеру Жана и выставил вас на шестьсот франков, не считая расходов на лекарства, белье и питание. Всему виной мой эгоцентризм и дурацкое представление, что кому-то в мире вообще должно быть до меня дело. А с какой, собственно, стати?.. Я ничуть не лучше других. И не заслуживаю никаких привилегий. Моя бывшая невеста по-прежнему беременна от моего отца, вы по-прежнему считаете меня психом, Дюваль мучается совестью на тему «мы оба извращенцы»… и так весь мир вертится, как сказал бы Шекспир. Короче говоря, я останусь здесь на правах подсобного рабочего, до тех пор, пока не выплачу свой долг и не возмещу расходы, которые вы понесли, принимая меня, как пациента. И после этого уеду. Но лечить меня больше не надо. Я и так напичкан лекарствами, как домашняя аптечка, и вы не знаете ответов на мои вопросы. Так стоит ли напрягаться?

Шаффхаузен выслушал длинную речь Эрнеста, в которой, помимо горечи и разочарования ему послышались первые взрослые фразы, фразы, которыми Эрнест Верней признавал свой собственный вклад в реальность этого мира. И неважно было, что вклад этот будто бы ушел в минус – его признание было хорошим признаком само по себе.

– Поступайте, как знаете, месье Верней. Возможно, выступая в роли вашего работодателя, а не тераписта, я сумею быть вам больше полезен. Марэ вернул вас к жизни, я помогу укорениться в ней настолько, чтобы вы сумели произрастать без опоры и одобрения тех, от кого ранее ставили себя в зависимость. Вы в этой опоре не нуждаетесь, она вас только ограничивает. Потому что невозможно идти вперед, постоянно оглядываясь назад и сожалея о прошедшем или злясь на него. – доктор поднял один из рисунков – Можете похоронить здесь то свое прошлое, что так вас разочаровало, и начать жить с чистого листа, писать свою личную историю собственными красками. Вы уже наделали в жизни достаточно шагов, которые вас научили тому, как поступать. И ответы на ваши вопросы никто не отыщет лучше, чем вы.

КОНЕЦ