Текст книги "Где мимозы объясняются в любви (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Эрнест сложил руки в умоляющем жесте, голова его поникла, из груди вырвалось глухое рыдание. Напускная самоуверенность и гордость слетели с него, как пепел, и наружу проступили истинные чувства: раскаяние, боль и жгучая тревога за небезразличного человека. Сейчас он мало отличался от преступника, молящего судью о смягчении приговора, с той лишь разницей, что просил он не за себя.

– Ко мне просто вернулась жизнь, доктор… Само солнце… И я думал только о… о нем!

«О ком? О вашем солнцеподобном кумире?» – едва не вырвалось у Эмиля, но он сдержал свой язык, вынул мундштук изо рта и склонился вперед, так, чтобы сократить дистанцию между их головами.

– Эрнест – смягчив тон, обратился он к своему пациенту – я вижу, что вы мне что-то недоговариваете. Я не знаю вашу тайну, но полагаю, вы что-то пережили в пути на Биарриц, что-то важное, то, что отвлекло вас от намерения умереть. Возможно, вы все еще находитесь под впечатлением этого события, и я не хочу торопить вас и вытягивать правду клещами. Давайте договоримся так, сейчас мы закончим этот разговор, но как только вы будете готовы доверить мне абсолютно все, я вас приму и выслушаю. А пока лучше нам уже пойти в клинику, вам – в свою палату, мне – взять ключи от дома.

Шаффхаузен взял его за поникшие плечи и побудил встать. Цикады, трещавшие в ветвях глициний, смолкли, испугавшись движения, зато где-то в трещине камня зачирикал сверчок. Ночь наваливалась на мыс Кап дʼАнтиб, перемешивая теплый бриз с моря с холодным горным ветром, от этого воздух казался сшитым из лоскутов разной материи – то мягкого кашемира, то скользкого прохладного шелка…

Они в молчании прошли до дверей клиники, и весь этот путь Шаффхаузен проделал, не снимая своей ладони с плеча Эрнеста, касаясь его без всякой эротической подоплеки, как отец дает опору и возвращает поддержку оступившемуся сыну…

Комментарий к Глава 9. Жан и Жанно

1 вторая часть трилогии как раз вышла в описываемое время – 1965 год

2 Сантэ – тюрьма в 14 округе Парижа. Нередко там сидят маньяки и лица, обвиняемые в изнасилованиях

3 амбивалентные – противоположно направленные переживания или действия в отношении одного и того же объекта (любовь-ненависть, страх-влечение и пр.)

4 мистраль – холодный северо-западный ветер, дующий с гор Севенны на Средиземноморское побережье Франции. Его еще называют “Бич Прованса”.

5 коко – жаргонное обозначение журналистов желтой прессы

========== Глава 10. Прекрасен как Солнце ==========

На следующее утро погода испортилась: с залива натянуло тучи, по оконным стеклам застучал дождь, и Эрнест, с трудом открыв глаза, почувствовал, что не имеет никакого желания вставать с постели.

Сон не принес желанного отдыха, он был полон ярких видений, то мрачных, то болезненно-сладостных, но и те, и другие надрывали сердце, оставляя после себя свинцовый привкус кошмара. Хотелось упасть ничком, уткнуться в подушку и пролежать так до самого обеда, а то и до вечера.

Эрнест уже протянул руку к звонку, чтобы вызвать медбрата и передать через него Шаффхаузену, что просит отменить сегодняшнюю консультацию… Но тут он вспомнил сразу две неприятных вещи.

Во-первых, на сей раз он в клинике Шаффхаузена был не пациентом, чьи счета оплачиваются звонкой монетой, а гостем, принятым из милости. Во-вторых, консультация касалась не только Эрнеста и его переживаний, но и судьбы Жана Дюваля, которая прямом смысле слова висела на волоске.

Не пойти туда сейчас, когда молодого врача, возможно, уже отправили собирать вещи-означало оказаться трусливым дерьмом, недостойным не только жизни, но даже места на приличном кладбище. Не пойти – означало обесценить дар, полученный из рук бога…

«Что он сказал бы, если бы узнал о том, что я натворил?.. Из-за прихоти, из-за мальчишеской несдержанности разрушил человеку жизнь, столкнул в яму, откуда сам едва вылез, и потом отказался ответить за это. Да он, наверное, даже мочиться бы не стал на такое дерьмо…»

Эта мысль была настолько непереносима, что Эрнеста буквально подбросило вверх, и ему понадобилось меньше четверти часа, чтобы привести себя в порядок. Но прежде чем выйти из палаты и направиться к Шаффхаузену, он отворил окно, присел на подоконник, и немного посидел, вдыхая запахи мокрого сада и глядя на запад…

«Что же мне делать, месье? что же мне делать, бог мой?»

Ответ пришел легко, толкнулся в сознание, как лист оливы в оконное стекло:

«Скажи ему правду. И ты сам увидишь, что это лучшая защита».

***

«Ступайте, Дюваль. Займитесь бумагами, мы вернемся к разговору позднее. Я пока еще не принял решения, но работайте на совесть.»

Голос Шаффхаузена еще звучал в ушах Жана, когда он вышел из кабинета, и, почти ничего не видя перед собой, побрел в сторону регистратуры.

Вина пригибала его к земле, как пудовая гиря, но страх за будущее был не так велик, как ужасное осознание своей ненужности и никчемности. Он такой не нужен теперь родителям, он не нужен пациентам, потому что представляет для них угрозу, он не нужен патрону после такого разочарования, и, хуже всего – он не нужен виконту Сен-Бризу, не нужен Эрнесту, который просто играл с ним, забавлялся, как с комнатной собачкой, и наверняка не захочет даже взглянуть на него… После этого унизительного допроса, после глупых слез в участке, на глазах у полицейских, после разноса Шаффхаузена.

Жан вздохнул и едва удерживался от того, чтобы не начать утирать рукавом халата туманящиеся от слез глаза. И в конце коридора налетел на того, кого узнал даже не по лицу – по запаху. Смесь можжевельника, кубинского табака, мускуса и греха…

– Жан… как ты?

– Я в порядке.

И тут же все слова и мысли, все пережитое за эти мучительные часы, утратило значение. Они молча обнялись, обнялись так крепко, как могли обняться Ла Моль и Коконнас перед казнью, а может быть, Кастор и Полидевк, перед тем, как сойти с Олимпа в Аид – и не разняли бы рук, даже если бы весь город смотрел на них.

– Точно?

– Да… Иди к нему. Он ждет.

Эрнест скрылся за дверью кабинета, а Дюваль снова направился в регистратуру. И если бы Шаффхаузен сейчас мог увидеть его лицо, он, наверное, изрядно бы удивился. Жан Дюваль улыбался, и эта улыбка была счастливой.

Шаффхаузен вернулся домой в разбитом состоянии. Эта неприличная история с Дювалем и Вернеем затронула его несколько сильнее, чем ему бы хотелось. Но он не желал думать о ней и теперь, когда назавтра предстояло разбирательство с Дювалем и, возможно, беседа с виконтом.

Поужинав в одиночестве (Жанна уехала в круиз по морю), он отпустил кухарку и переместился в гостиную, пить коньяк, курить и отдыхать перед телевизором. Попереключав каналы в поиске вечерних новостей, Эмиль устроился в кресле и закинул ноги на пуф. Приятная истома вкупе с коньяком начала овладевать его телом, и он даже немного задремал под привычную болтовню телеведущих…

«А мы переходим к новостям большого кино. Во вторник вечером открытие нового кинотеатра прошло в Бордо, на открытии присутствовали видные деятели киноискусства, в том числе и наш любимый инспектор Жюф – блистательный комик Луи де Фюнес и единый в двух лицах, журналиста Фандора и гениального злодея-Фантомаса, неподражаемый Жан Марэ! Именно им досталась почетная роль перерезать ленту и открыть двери публике для первого киносеанса новой захватывающей приключенческой картины режиссера Андре Юннебеля, с интригующим названием «Фантомас разбушевался»!..» – вещал жизнерадостный молодой человек на фоне красивого здания с рекламным плакатом фильма. Из всего этого быстрого монолога усталый мозг доктора выхватил только два слова – Жан Марэ.

Шаффхаузен вздрогнул и открыл глаза, едва не расплескав коньяк. Вперившись в экран, он наблюдал за мельтешащими в нем черно-белыми фигурками, и назойливая, как оса, мысль крутилась вокруг имени актера, но никак не оформлялась в более-менее внятный текст.

Эмиль уже хотел было отмахнуться от нее, решив, что к имени Марэ его привлекла история с сегодняшним киносеансом, на котором тоже крутили «Фантомаса». Но вдруг его посетил инсайт необычайной силы: Бордо – через этот город поезда идут на Биарриц. А что если Верней встретил в поезде своего кумира? Это могло вызвать у него катарсис? Могло! Могло способствовать его защитной регрессии к отношениям трехлетней давности? Еще как!

Сопоставив даты, он обрадованно понял, что картинка сложилась полностью – Марэ наверняка приехал за день до торжественного события, а еще день спустя, как раз во вторник, у доктора на пороге «нарисовался» Эрнест Верней.

Шаффхаузен ощутил настоящий азарт сыщика. Теперь у него в руках была важная ниточка, связывающая внезапную перемену намерения молодого человека с его появлением в клинике Сан-Вивиан…

С этой мыслью доктор крепко заснул и наутро вместо разбитости, ощутил прилив вдохновения и сил. Теперь неприятный разговор с Дювалем уже не представлялся ему таким уж тяжелым.

Жан долго мялся у порога кабинета, не решаясь войти к патрону – словно там его уже ждала гильотина. Шаффхаузен заметил полоски тени под дверью и сам открыл ее перед молодым врачом:

– Входите, месье. Вы принесли мне отчет?

– Да, доктор Шаффхаузен… – промямлил он, покраснев и не смея глаз поднять, и протянул ему помятые листки.

Эмиль взял его отчет и отложил в сторону:

– Садитесь. – он сам подошел к книжной полке и снял с нее небольшую папку. Из папки доктор извлек несколько листков и дал их Дювалю – Будьте добры, прочтите заново этический кодекс, прежде чем мы продолжим.

Пока Дюваль читал, Шаффхаузен сел в свое кресло и бегло ознакомился с отчетом о лечении месье Вернея. В листке, описывавшем вчерашний день, ни словом не упоминался кинотеатр, только кусты, короткий и сухой анализ своих действий и действий Вернея, и далее – описание их задержания вплоть до появления в участке Шаффхаузена.

«Берет вину на себя, а про кино ни слова… Ладно же…»

Эмиль отложил отчет и только сейчас заметил, что Жан давно уже сидит неподвижно, закусив белую губу, зажмурив глаза и слегка покачиваясь на стуле.

– Месье Дюваль, будьте мужчиной, держите себя в руках. – призвал доктор, но тут же понял, насколько глупую фразу сказал. В ответ, разумеется, последовала десятиминутная истерика…

Когда Эмилю удалось несколько снизить градус переживаний ассистента, он решил повременить с разбором этических вопросов и кратко пояснил ему, что в интересах его собственного душевного состояния и клиники в целом, он временно переводится на работу с картотекой и документацией.

– Итак, через неделю вы мне представите архивные карты пациентов в отдельном несгораемом шкафу, а так же обновленные контактные данные по всем, кто проходил лечение в нашей клинике за последний год. Я так же вам дам перечень тех, кому вы должны будете позвонить и опросить на предмет самочувствия. Это все, приступайте сейчас же.

Дюваль встал, колени его дрожали:

– Доктор, я могу хотя бы надеяться, что вы не лишите меня практики?

– Ступайте, Дюваль, мы вернемся к разговору об этом позднее. Я пока еще не принял решения, но работайте на совесть.

Дверь за ним закрылась, но буквально через пол-минуты открылась вновь – на пороге стоял Эрнест Верней, бледный и серьезный, как никогда.

Шаффхаузен поприветствовал его так, как будто ждал, хотя на самом деле был вовсе не уверен, что его вечерняя интервенция даст такие скорые плоды. Дружелюбным жестом он пригласил пациента пройти к столу и присесть, и выжидательно замолчал.

– Доброе утро, доктор, – проговорил Эрнест, проигнорировав приглашение сесть. – Я хорошо обдумал нашу вчерашнюю беседу и признаю вашу правоту. Со мной действительно случилось нечто необыкновенное по пути в Биарриц… но я не рассказал вам об этом, и тем самым здорово все запутал. Вы знаете, что я хотел умереть, но не знаете, почему вдруг передумал, почему вообще приехал сюда к вам… И вот уже вы считаете меня эгоистичным ублюдком, а месье Дюваля – опасным для самого себя и для окружающих, чуть ли не насильником.

У него захватило дыхание, но, когда Шаффхаузен хотел что-то сказать, молодой человек предостерегающе поднял руку:

– Не прерывайте меня, прошу вас, второй раз мне будет гораздо труднее собраться с духом. Вы не желаете давать никаких гарантий, понимаю… Но я должен быть уверен, что моя откровенность не сделает Жану хуже, чем уже есть.

– Хуже, чем вчера или сейчас, ему уже вряд ли будет, – ровным тоном заметил Шаффхаузен – и от вашей откровенности его состояние теперь уже не зависит. Но от нее зависит мое решение о его будущем. Если из вашего рассказа я пойму, что вина месье Дюваля может быть смягчена, я использую все, что вы мне сообщите для того, чтобы помочь ему реабилитироваться в моих глазах. Пока, к счастью, только в моих.

Доктор взял короткую паузу и все же указал Эрнесту на второе кресло:

– Я думаю, нам будет легче беседовать, если вы перестанете возвышаться надо мной и присядете.

– Хорошо. Но для начала я хочу вам кое-что показать…

Эрнест достал из внутреннего кармана куртки старомодные серебряные часы-луковицу, со вставленными в оправу двумя изумрудами, на длинной цепочке. Этот предмет, несомненно, был очень дорогим – и чрезвычайно странным для обихода молодого человека, презирающего все буржуазное.

Перехватив взгляд Шаффхаузена, Верней пояснил:

– Они перешли ко мне по наследству. Своего рода талисман. Я никогда с ними не расстанусь, даже если буду подыхать с голоду, их положат со мной в гроб. Но дело не в них… Взгляните.

Он нажал на потайную пружину, что-то щелкнуло, оправа открылась. На задней стенке часов Шаффхаузен мог рассмотреть миниатюру, выполненную эмалью на слоновой кости (1).

– Кто это, по-вашему?

– Вы позволите? – Эмиль протянул руку к часам и пояснил, чтобы устранить недоверие – Я поднесу поближе к свету лампы, иначе не рассмотрю…

Эрнест вручил ему часы. Шаффхаузен включил настольную лампу и присмотрелся к миниатюрному изображению. Человек, который с мягкой, немного застенчивой улыбкой смотрел оттуда на обладателя часов, был гораздо моложе, чем теперь, но доктор без труда опознал его:

– Это молодой Марэ. Ему тут лет двадцать с небольшим, верно? – он вернул часы владельцу.

Эрнест горько усмехнулся:

– Все так думают. Все, кому я доверял настолько, чтобы показать этот портрет.

И все они ошибаются, как и вы ошиблись, доктор. Это не Жан Марэ. Это Сезар Вальми.

Он опустился в кресло и прикрыл рукой глаза.

– Теперь вы понимаете? Или нет? Мне было восемь лет, когда я впервые увидел Марэ на экране. Мне было двенадцать, когда я испытал свой первый оргазм, глядя на его фото в журнале. И мне было четырнадцать, когда в Кондорсе я впервые пришел в класс для рисования и увидел за пюпитром… его. Чуть не потерял сознание, пока не врубился, что это все-таки не Марэ, а какой-то похожий на него парень. Сезар… Вы понимаете, месье Шаффхаузен? Потому что Жан Марэ-бог… Он вне времени и пространства. Он везде. Он как солнце, которое светит всем и согревает каждого, но не принадлежит никому. Подойди к нему близко, и сгоришь без следа. Помните? «О солнце любви твоей обжигаюсь…» Даже Кокто знал это, а ведь он тоже был сыном солнца.

Эрнест прерывисто вздохнул и отвел глаза, чтобы скрыть заблестевшие в них слезы.

– Но тогда я потерял Сезара. Сезара, а… не Марэ. Живого, теплого человека, который делил со мной постель, кров и пищу, любил меня, заботился обо мне больше, чем родной отец. За те три года, что были нам отпущены, мы всего несколько ночей провели порознь, и это были плохие ночи. И вдруг он уходит в вечную ночь, в холод, в пустоту… Но… но… я надеялся… как вам объяснить, доктор?.. Что какая-то часть его души жива. Что он может коснуться меня – или солнечным лучом, скользнувшим по щеке, или дуновением ветра в цветущем саду, или… взглядом с экрана… Понимаете, фильм – это ведь не что иное, как монтаж призрака. Актеры бестелесны, они суть образы, которые создают, и то странное пространство, между полотном экрана и стеной кинотеатра – как знать, может быть, это и есть то самое Царство мертвых, Страна воспоминаний?

Он провел руками по лицу и покачал головой:

– Об этом нельзя было говорить. Скажи я вам два с половиной года назад, вы навряд ли выпустили бы меня отсюда… Я хитрый шизофреник, доктор, я умею скрывать свою шизофрению. А еще я учился в католической школе. Знаю, звучит ужасно глупо для атеиста – ибо в поповские сказки я не верю ни на грош – но все-таки они были для меня Святой Троицей. Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух Святой. Сезар, Жан Марэ и… мой отец. Теперь только один из этой троицы у меня остался, и я понял, что он не триедин, он – единосущ…

– Так… – Шаффхаузен хотел как-то осмыслить этот поток признаний, хлынувший на него, неподготовленного. Но это можно было сделать позднее, а пока ему представлялось важным получить подтверждение своему вчерашнему открытию. И, чтобы немного направить разговор в нужное русло, он заговорил сам:

– Месье Верней, я рад, что теперь вы сумели из хитрого шизофреника превратиться в человека, способного рассказать о таких личных и сакральных переживаниях своему врачу. Однако, если я правильно понял вашу прелюдию, о том, что Марэ – единосущный бог, вам стало известно совсем недавно, да? И, видимо, через некое божественное откровение, и я даже не побоюсь предположить – богоявление вам, да? К примеру, в вагоне-ресторане поезда, идущего по маршруту Париж-Биарриц…

– Доктор, а ваше настоящее имя случайно не Вольф Мессинг (2)? – слабо улыбнулся Эрнест. – От вас ничего не скроешь… Но вы снова немного ошиблись. Да, Феб Светозарный снизошел ко мне. И не в ресторане. Мы провели ночь в одном купе. И проговорили до самого Бордо.

Он испытал огромное облегчение от того, что Шаффхаузен своей догадкой избавил его от самой трудной части признания.

– Вы преувеличиваете мои скромные способности к ясновидению. – возразил Шаффхаузен, но сравнение с Мессингом ему польстило, и он все-таки немного самодовольно улыбнулся – Я всего лишь иногда смотрю по вечерам новости по телевизору. Ваш бог во вторник снизошел к кинозрителям Бордо, открывал новый кинотеатр вместе с сатаной-Фюнесом, и я просто кое-что сопоставил с вашим отбытием из Парижа и появлением на пороге моего кабинета четыре дня назад. Так что никакой мистики, никакой демонологии, увы или ура.

Пояснив, откуда у него появилась информация, он замолчал в ожидании продолжения рассказа.

– А-а… понятно. Стало быть, вы не Мессинг, а Мегрэ. – кивнул Эрнест, еще не совсем придя в себя от смущения.

Почему-то рассказывать о встрече с тем, кого он с детства почитал уроженцем Олимпа, и кому втайне молился до сих пор, было намного труднее, чем о любовном приключении с Дювалем.

– Вы верите в случайности? Так вот, если не считать, что судьба человека предопределена изначально, с первого крика до последнего вздоха, наша встреча была чистой случайностью. Когда я уезжал из Парижа, то зачем-то купил билет в первый класс, хотя обычно всегда езжу третьим. С рабочими и студентами, поскольку в сущности такой же рабочий и студент… Но как я уже говорил, в отношении к смерти я пошляк. И к месту своих предполагаемых похорон решил добраться на роскошном катафалке. Или, может быть, хотел просто подумать… чтобы никто не приставал с разговорами или с предложениями пропустить стаканчик. Сартр прав – человек слаб, и даже решив умереть, цепляется за мелочи, за любой обман, который способен удержать на краю пропасти… Да, я снова отвлекся. Простите.

Он прервал рассказ и положил руки на стол.

– А можно мне кофе и сигареты? Не обязательно переводить на меня вашу «гавану», сойдут и «галуаз».

Не говоря ни слова, Шаффхаузен набрал внутренний номер и попросил дежурную сестру принести две чашки крепкого кофе. Потом достал из стола портсигар и протянул его Эрнесту:

– «Галуаз» не держу, уж простите старого сноба. Так что придется вам курить «гавану».

Пододвинув к нему пепельницу, он встал и приоткрыл окно. С внешней стороны плотные деревянные жалюзи защищали кабинет доктора от яркого солнца, но теплый воздух тут же проник в помещение, вместе с ароматами райских кущ Средиземноморья. Чтобы организовать нужную тягу, он включил большой вентилятор.

Вернувшись в кресло, Эмиль тоже решил закурить, хотя обычно ритуал курения сопутствовал другим его занятиям, не связанным с консультированием. Хотя насчет Эрнеста он выступал уже в роли священника, принимающего исповедание…

Тут как раз подоспел кофе.

– Может быть, еще что-нибудь? – спросил Шаффхаузен, прежде чем отпустить сестру с пустым подносом.

– Ключи от рая, – усмехнулся Эрнест. – И бессрочный абонемент в «Лидо», хотя едва ли это вам что-нибудь говорит. (3) Но поскольку ключи проглочены драконом, а бессрочные абонементы разобрали счастливые сомнамбулы, достаточно кофе и сигарет.

Закурив, он постарался сосредоточиться, но события того памятного дня – точнее, вечера и ночи, – напоминали сейчас рассыпавшуюся мозаику калейдоскопа, и собрать их в единый узор никак не удавалось. И речь его не текла так же связно и гладко, как во время беседы с доктором в саду.

– Простите, если буду путаться и перескакивать с одного на другое – это не потому, что я хочу солгать или что-то утаить… Врать я умею гораздо лучше, чем рассказывать о некоторых вещах. Или, может, все дело в том, что я заснул как убитый, едва присел на нижнюю полку (4). Иногда мне кажется, что все случившееся и было сном… Или что я до сих пор сплю…

Он задумчиво отпил кофе, чертыхнулся, обжегшись, и едва не уронил чашку.

– Первый раз я очнулся от того, что ко мне подошли проверить билет, а заодно попросили документы – сами понимаете, выглядел я хреново. Потом я снова заснул, и крайне удивился, когда какой-то мужик стал трясти меня за плечо, и, делая страшные глаза, предлагать перейти в другое купе, и, даже, по-моему, в другой вагон… Дескать, у них случилась какая-то страшная накладка, и мне продали место, зарезервированное для какой-то там делегации. Сами понимаете, как весело мне все это было услышать – с учетом цели моей собственной поездки – и конечно, я послал его нахуй. Он встал в позу и начал что-то мне доказывать, грозить полицией и еще какими-то карами небесными, но внезапно заткнулся. И я услышал очень приятный голос, говоривший:

«Пожалуйста, месье, не беспокойте молодого человека. По-видимому, он очень сильно устал и нуждается в отдыхе. Я не собираюсь спать.»

Этот мудак в форме опять что-то залопотал, видно, очень уж был настроен меня вышвырнуть подальше, но мой любезный сосед – я его не видел, потому что лежал лицом вниз и вообще плохо соображал, что происходит – возразил:

«Ничего страшного. Он мне ничем не помешает, надеюсь, что и я ему тоже. Пожалуйста, принесите вечерние газеты».

Казалось бы, полная ерунда, месье Шаффхаузен. Но память – странный механизм, и я запомнил совершенно отчетливо каждое слово.

Доктор глотнул обжигающий кофе, с удовольствием закурил и представил себе мизансцену их встречи, действительно – случайной до судьбоносности.

«Вот так с богами и бывает – появляются ровно тогда, когда кто-то желает убраться из жизни. Но отчего же тогда не все самоубийцы так удачливы, как Эрнест Верней? Наверное, их боги проходят мимо, равнодушные к немому крику души… Что же заставило этого бога снизойти до страданий смертного?» – иногда у него включался внутренний диалог, но в основном Эмиль старался сохранять свое сознание и память чистыми от собственных идей, чтобы ничего не упустить. И даже сожаление о том, что ему не была известна давняя влюбленность Эрнеста в Марэ, попритихло, на время припертое к задворкам рассудка азартом исследователя. Он, как врач, еще наверстает свое, и да, Дюваль ему в этом поможет…

– То есть, вы уже довольно долго ехали в купе, и Марэ сел на поезд где-нибудь в Пуату? – задал он уточняющий нейтральный вопрос, в сущности только для того, чтобы подчеркнуть, что слушает своего собеседника с неослабным вниманием.

Эрнест пожал плечами:

– Я не знаю, доктор. Я же говорю – меня срубило тут же, как только я прислонился головой к валику. Но скорее всего, он зашел где-то на промежуточной станции, недалеко от Мийи или Рамбуйе, когда мы еще только выехали из Парижа.

Он закрыл глаза, обращаясь к памяти тела, снова погружаясь в пережитое там и тогда – цвета, звуки, запахи, прикосновения – и отчетливо понял, что там и тогда время для него действительно остановилось, как однажды остановилось солнце для Иисуса Навина. Да и в самом деле – где могла случиться подобная встреча, как не в зоне Безвременья, где условности и границы, выдуманные людьми для оправдания своей трусости, утрачивают всякое значение?

– Помню, сперва он спросил, можно ли ему присесть рядом, чтобы не взбираться наверх, потом – не помешает ли мне табачный дым. Потом он куда-то вышел, а когда вернулся… и снова сел… я решил все-таки повернуться и посмотреть на него. Вот тогда, месье, я в самом деле подумал, что у меня галлюцинации.

Доктор напряг воображение и представил себе, что испытал бы он на месте Эрнеста, окажись ему в подобной ситуации встретиться с кем-то из своих богов, к примеру, с воскресшим Фрейдом? Да, пожалуй, ему бы тоже подумалось, что он галлюцинирует…

– И вы даже ущипнули себя, чтобы проверить, что не спите? – спросил он.

– Ущипнул? Да я даже пошевелиться не мог… – вздохнул Эрнест. – Просто распахнул глаза и смотрел на него, как помешанный, не чувствуя ни рук, ни ног. Он сидел на краешке полки, чуть подавшись вперед, и читал газету. На нем была белая рубашка с черным галстуком и серые брюки. Пиджак висел на вешалке с другой стороны купе. А на столике стояли пепельница и кофейная чашка. От него пахло… вы едва ли поймете меня сейчас… моим детством. Морем и водой холодных озер, вересковой пустошью и горьким медом, комнатой отца и его наглаженной рубашкой, тайными мечтами и вечерним солнцем, садящимся за холмы. Он был… прекрасен. Это слово ничего не выражает, оно вообще не передает, что я увидел и что почувствовал! Погодите!

Эрнест взял со стола Шаффхаузена первую попавшуюся папку, выдернул из нее лист бумаги, ухватил карандаш и сделал быстрый набросок.

– Вот как-то так я увидел его… Ощутил всем своим существом. И упал на дно пропасти. Меня всего свело, и казалось, что я навсегда потерял голос – не смог бы заговорить, даже если бы на меня пистолет направили.

Шаффхаузен взял рисунок – там, на фоне готического окна, за которым простирался холмистый пейзаж, стоял человек, в чертах которого без труда угадывался Жан Марэ, профиль его, обращенный вправо, был четким, и взгляд устремлен куда-то вдаль. Королевская осанка, рука, уверенно лежащая на подоконнике, поза, выражение лица – все это, переданное быстрым наброском, сообщало образу человека некий ореол, если не бога, то героя, титана, могучего атлета, способного держать на руках небесный свод…

«Отчего же он оцепенел так, словно узрел голову медузы-Горгоны?..» – спросил себя Эмиль, невольно залюбовавшись технически безупречным рисунком.

– Наверное, он удивился вашей внезапной каталепсии (5) и первый заговорил с вами, так? – предположил психотерапевт, чтобы как-то вывести Эрнеста из нового ступора, в который тот впал, пока рисунок находился в руках у Шаффхаузена.

– Да нет, не удивился… Я ведь далеко не первый, кто смотрел на него, разинув рот. Он… он… смутился (6). Отложил газету и пожелал мне доброго вечера. Что-то спросил, но сами понимаете, ответа не дождался. Тогда он, по-моему, испугался, и спросил, что со мной – не нужна ли мне помощь. Представляете? Жан Марэ сидит от меня на расстоянии вытянутой руки предлагает мне свою помощь, а я немногим отличаюсь от бревна!

К бледным щекам Эрнеста прихлынула краска при этом воспоминании.

– Может, все это стало до того нелепо, что меня каким-то пробочником раскупорило. И я сумел произнести: «Простите, месье. Я сейчас уйду». Он удивился – «За что вы просите прощения и почему хотите уйти?» – «Должно быть, в самом деле произошла ошибка, и это купе было зарезервировано только для вас, месье Марэ.» – «На что мне одному целое купе?» – «Я не хочу вам мешать.» – «Вы совершенно мне не мешаете, месье… как вас зовут, простите?» – «Не знаю.» – «То есть как не знаете?» – «При виде вас я забыл свое имя». И тут он расхохотался. Расхохотался так весело, и жизнерадостно, и совсем не обидно… что я тоже стал смеяться, сам не знаю почему. И смеялись, наверное, минут пять, глядя друг на друга. А потом он протянул мне руку и сказал – «Жан Марэ, но можете называть меня по имени. Что же, свое вы вспомнили?» – «Да. Меня зовут Эрнест Верней, но вы можете называть меня как вам угодно.» – «В таком случае, я предпочту называть вас Эрнестом».

Он прервал рассказ и, опустив глаза, спросил:

– Доктор… как вы считаете… Это могло быть галлюцинацией? Когда я сейчас рассказывал вам, мне казалось, что я рассказываю сон или делюсь фантазией. Но нет, это было… правда было. Но может быть, только у меня в голове?

Шаффхаузен вспомнил любопытный факт – если каталептика трясти, кричать ему в ухо, пытаться как-то активно вернуть к жизни, то он только глубже погрузится в свое состояние. Но мягкое касание и тихий голос или шепот мгновенно способны расслабить напряженные мышцы и вернуть телу подвижность… То, что сделал Марэ, вполне укладывалось в этот способ вывести человека из ступора. Смех, последовавший следом, был обоюдной разрядкой напряжения, что позволило им познакомиться и вступить в диалог.

Вопрос Эрнеста, тем не менее, прозвучал вполне серьезно, он все еще сомневался в том, что это было в реальности. Эмиль в ответ решил поведать о том, как произошла его первая встреча с Юнгом.

– Когда я был примерно в вашем возрасте и учился в университете в Цюрихе, нашему старшему курсу выпала большая удача попасть на слушание первых лекций Карла Густава Юнга (7), этого знаменитого психоаналитика. Чтобы вам было понятно, Юнг для студента-психиатра – все равно, что Марэ для зрителя. Божество. Тем паче, что и лекции у него в то время были посвящены божественным архетипам, интереснейшей и новой теме. Я ужасно волновался, боясь не попасть к нему на лекцию, аудитория была маленькой, а желающих – целый поток. И тогда я пришел заранее, караулить его у дверей. И вот вижу – идет какой-то мужчина, среднего роста, усатый, в круглых очках, с кожаным потрепанным портфелем, в обычном сером костюме. Видит меня, мнущегося у дверей, и спрашивает, здесь ли аудитория такая-то? А я не могу ответить, потому что узнаю его и точно так же, как вы, теряю дар речи. И мне точно так же кажется, что я заснул и мне все это снится. А Юнг посмотрел на меня пристально и говорит – «Юноша, вы здесь всю ночь меня поджидали, а теперь решили поспать? Лучше бы вы поступили наоборот. Я плохо реагирую на храп в аудитории» и похлопал меня по руке. Это магическим образом исцелило мою немоту, и я засмеялся и… проснулся. А Юнг никуда не исчез. Так вот, я полагаю, что вы спали и видели сон наяву. И Марэ тоже спал и видел, что с ним в купе едет какой-то странный юноша по имени Эрнест Верней. А после вы уже решили объединить ваши сны и снились друг другу до самого Бордо.