Текст книги "Где мимозы объясняются в любви (СИ)"

Автор книги: Jim and Rich

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

– Тебе не кажется, папа, – неожиданно подал голос Эрнест и открыл глаза. – Конечно, пил. Я с декабря пью все время, все, что попадает мне в руки. Даже чистый спирт, мы чудненько глушили его в Сен-Бернаре… И насрать мне на лекарства, которыми меня пичкают. Зато глюки – просто улет!

– Если он принимал алкоголь вместе с этими препаратами и до сих пор жив, стало быть не так уж и сильно хотел умереть. Дозировки здесь даны высокие, а в смеси с алкоголем последствия могли быть самые разные… Но ваш мальчик, как я погляжу, это выдержал. А раз так, то есть шансы на его успешное лечение. Первым делом, придется пройти через неприятную процедуру полной очистки его крови и органов от всех препаратов и алкоголя, с тем, чтобы перейти к нормальной схеме медикаментозной терапии. Я закажу новые запатентованные препараты из швейцарского научного института фармакопии, и мы подберем вашему сыну то, что будет наилучшим образом влиять на его организм и психику. – тут доктор протянул графу обратно листок с рецептом – А вот это вам, поддержите себя. Только снизьте дозировку в два раза и не принимайте валиум вместе с алкоголем. Лучше на ночь, вместо коньяка. А коньяк наутро, с крепким кофе.

За беседой они подошли к дверям клиники, и Шаффхаузен любезно пропустил своих новых клиентов внутрь.

– Марк, везите-ка юношу в седьмую палату. – распорядился он и снова повернулся к графу, который теперь уже вовсе не напоминал того гордеца, что всего полчаса назад вошел к нему в кабинет. По-хорошему, папашу тоже стоило на пару недель пристроить где-то поблизости от сына и провести легкий курс антидепрессантов, но Шаффхаузен решил отложить это предложение на потом, если собственная вилла и природа Антибов не смогут помочь тому набраться жизненных сил естественным путем.

– Пойдемте, я вам покажу условия, в которых здесь будет пребывать ваш сын. Думаю, вы найдете немало отличий в сравнении с клиникой Сан-Бернар или даже Сальпетриер (1). – самодовольно заметил доктор.

Сен-Бриз горестно усмехнулся:

– Знаете, доктор, я предпочел бы видеть его в убогой парижской мансарде, где он и обретался со своим дружком, но здорового и счастливого, а не среди всей этой роскоши – на грани смерти… И это только моя вина. Второй брак был роковой ошибкой, на меня насели родственники, но верно сказано, что ошибка иной раз хуже, чем преступление.

Он шел по коридору рядом с Шаффхаузеном, прямой, как стальной прут, с развернутыми плечами, но взгляд его, устремленный на запрокинутую темноволосую голову сына, бесстыдно выдавал душевную боль.

– Послушайте, герр Шаффхаузен, я должен предупредить вас еще кое о чем. – граф удержал врача на пороге палаты. – Договор между нами подписан, и я не возьму назад свое слово, но мне необходимо, чтобы вы поняли… Я не хочу, чтобы мой сын превратился в растение. Вы понимаете, о чем я? Об этих нацистских штучках с электричеством и прочих… жестких формах воздействия на пациента. Спасая его тело, не поджарьте мозги. Я видел, чем это может закончиться. Я… я не знаю, переживу ли его смерть, но мне легче будет похоронить Эрнеста, чем видеть, как он теряет человеческий облик вместе с угасшим разумом.

Пока они шли по коридору, Эмиль несколько рассеянно слушал излияния графа, прикидывая в уме предварительный план лечения. Чувство вины – ужасная вещь, и отцу юноши нужно было покаяние перед кем-то, лучше бы священником, но и жрец современной «религии» тоже годился, и психиатр лишь согласно кивал в такт речам своего спутника.

Но когда Сен-Бриз удержал его перед дверями палаты и высказал вслух самые сокровенные страхи, да еще помянул «нацистские штучки», доктор Шаффхаузен поставил свой мыслительный процесс на паузу, отбросил маску учтивой любезности и с изрядной дозой высокомерия уставился на отца, ослепленного бедой своего сына:

– Месье граф, хочу обратить ваше внимание, что Сан-Вивиан – это образцовая частная клиника, а не средневековая богадельня или нацистский концлагерь! Мы занимаемся даже безнадежными для других случаями, и добиваемся успеха, потому что используем передовые научные достижения швейцарских, австрийских и французских ученых – фармацевтов, нейрофизиологов, психиатров! Потому попрошу вас впредь избегать даже в мыслях сравнивать мою клинику с Аушвицем или Дахау (2)! – высказав праведное возмущение, доктор уже более спокойным тоном заметил смущенному графу:

– Вы в отчаянии, это одно вас извиняет. Но, полагаю, что жизнь в убогой парижской мансарде с приятелем-наркоманом далека от нашего с вами представления о том, что идет на пользу здоровью наших детей. И потому прошу вас убедиться лично, что здесь для вашего сына созданы условия, которые призваны способствовать оздоровлению, а не препятствовать ему. Прошу, пройдемте! – и Эмиль снова учтиво пропустил графа в палату, где медбрат и молодой врач-ординатор уже устраивали нового пациента на кровати.

Шаффхаузен подвел графа к этой конструкции и указал ему на фиксирующие широкие эластичные браслеты для рук и ног:

– Вот единственное средство насилия, к которому мы иногда вынуждены прибегать, чтобы пациент не причинил себе и другим вреда, и не смог выдернуть капельницу с лекарствами, очищающими кровь от наркотиков или алкоголя. Вашему сыну предстоит пройти через эту процедуру, и если он будет вести себя терпеливо и благоразумно, фиксировать его не понадобится. Есть два варианта проведения этой процедуры – быстрый, когда идет активное вымывание вредных веществ из организма, в течение суток, и медленный – лежать под капельницей неделю по несколько часов в день. Вы должны выбрать, который из двух вариантов будет применен к вашему сыну и подписать вот эту бумагу о своем согласии. – Шаффхаузен подал ему листок на жестком планшете и замолчал, давая Сен-Бризу возможность обдумать оба варианта. Но тот выглядел потерянным и был лишь немногим более дееспособен, чем молодой виконт-бунтарь. Тогда Эмиль взял на себя ответственность дать отцу юноши подсказку:

– Первый вариант, обычно, нужен, когда человек чем-то отравился или принял опасное для жизни количество спиртного или наркотических веществ. Судя по состоянию вашего мальчика, он ничего такого сделать не успел, и тогда лучше провести долгую процедуру, чтобы надежнее убрать из его крови и органов все, что влияет на его сознание, включая лекарства. Пока это не будет сделано, я не смогу поставить точный диагноз и назначить лечение, которое помогло бы ему.

Эрнест из-под полуопущенных век наблюдал за отцом – вот он внимательно слушает, что говорит врач, вот раздумывает, сосредоточенно хмурясь, покусывает нижнюю губу. Вот поворачивается к кровати, подходит ближе и слегка касается лба прохладной рукой, хочет сказать что-то ободряющее, но у него не очень выходит…

«Интересно, что он там подписывает?.. Может, пообещал мое тело для анатомического театра? Вот было бы забавно».

– Простите, что причиняю столько хлопот, господа. Но это в любом случае ненадолго. – ему казалось, что он проговорил эту светскую фразу с привычной иронией, но в действительности едва ли даже отец разобрал тишайший шелест его слов.

Эрнест не боялся смерти – он ждал встречи с ней, как ждут встречи со страстной возлюбленной, его пугал только переход, ибо он по опыту знал, какой лютый страх сковывает живое тело в момент смертельной угрозы, как отчаянно сопротивляется каждая клетка подступающему небытию… Но сейчас сходное чувство овладело им, когда он понял, что отец вот-вот выйдет за дверь и исчезнет, оставив его наедине с чужими людьми, больничной койкой и белыми стенами.

Граф подписал согласие на длинную процедуру детоксикации, после чего, не особо скрывая овладевшие им чувства, некоторое время провел у неподвижно лежащего бледного юноши, коего от мертвеца отличало лишь слабое замедленное дыхание, приподнимавшее его ребра. Эмиль оставил их на время и обратился с распоряжениями к ординатору, который назначался куратором пациента и медбрату, призванному дежурить возле него круглые сутки.

Шофер оставил сумку с личными вещами молодого человека, и ее содержимое нужно было осмотреть на наличие потайных карманов, куда могла быть спрятана доза, а так же удалить с одежды все, что могло быть использовано пациентом для повторения суицидальной попытки – значков, шнурков, брючных ремней, разнообразного содержимого карманов. Помимо всего прочего, пациенту полагался индивидуальный комплект больничного белья, составлялся рацион питания и расписание лечебных и поддерживающих процедур.

Когда граф нашел в себе силы отойти от сына, распростертого на широкой кровати и безучастного ко всему вокруг, Шаффхаузен снова пригласил его в свой кабинет, где договорился с ним о форме дальнейшего сотрудничества, напомнил о необходимости соблюдать установленные правила посещения пациентов и еще раз заверил, что сделает для виконта все, что будет в его силах.

Обговорив так же финансовую сторону дела и получив от графа первый чек в качестве предоплаты месячного курса, доктор проводил Сен-Бриза до дверей холла и, еще раз лично удостоверившись, что молодой человек устроен и уже получает свою капельницу, поспешил присоединиться к доктору Мелману, начавшему утренний обход.

Комментарий к Глава 2. Неприятный пациент

1 Сальпетриер – Больница Сальпетрие́р или Питье́-Сальпетрие́р (фр. hôpital de la Salpêtrière, Pitié-Salpêtrière) – французская старинная больница в Париже, в 13-м городском округе; ныне университетский больничный комплекс, занимающий обширную территорию. Своё название больница унаследовала от пороховой фабрики, на месте которой была выстроена, прозывавшейся «сальпетриер» – «склад селитры».

2 Аушвиц, Дахау – названия нацистских концлагерей, где над узниками проводились многочисленные бесчеловечные эксперименты

========== Глава 3. Медицинский эксперимент ==========

Шесть дней спустя, когда на стол доктора медсестра положила свежие анализы крови и мочи виконта, Шаффхаузен распорядился прекратить детоксикацию. Молодой организм восстановился в пределах нормы. Теперь настала пора нанести Эрнесту первый врачебный визит не в рамках общего обхода, а с целью установить терапевтический контакт.

Войдя в палату, доктор оценил произошедшие перемены: юноша уже был не так смертельно-бледен, и выглядел скорее сильно уставшим, чем сонным или больным, а в глазах у него появился намек на блеск, ранее отсутствовавший – то был хороший признак.

Шаффхаузен прошел к изножью кровати и поздоровался с молодым человеком:

– Доброе утро, месье. Я вижу, ваше состояние поменялось по сравнению с тем, каким оно было шесть дней назад. Как вы себя чувствуете?

– Утро добрым не бывает, доктор, – отозвался Эрнест. – Но похвально, что вы в этом своем доме скорби держитесь таким бодрячком. Зарядка, труд на благо общества и самодисциплина? Вы наш человек.

Он вскинул руку в приветствии «рот фронт».

– Я чувствую себя хорошо. Когда вы меня отпустите?

За прошедшие шесть дней Эрнест успел усвоить, что на своей территории Шаффхаузен – царь и бог, персонал повинуется ему беспрекословно, и ни истерики, ни мольбы не производят ни малейшего впечатления на тех, кто смотрит на больничные правила как на Святое Писание. Похоже, его всерьез собирались лечить. И если манипуляции с телом он еще готов был перенести (выбора не было, да и физическая боль хоть немного усмиряла адское пламя, снедавшее сердце), то впускать Шаффхаузена в свою душу не собирался.

Эмиль улыбнулся краями губ, что делало его улыбку самую малость снисходительной. Юноша определенно взбодрился и тут же первым делом начал проверять границы дозволенного.

«Я не твой сердобольный папаша, мой дорогой, весьма, кстати, дорогой мальчик. Меня фиглярством не пронять тем паче, столь дешевым.» – подумал он про себя, определяя стратегию дальнейшего разговора. – «И ты у меня тут будешь торчать до тех пор, пока не станешь способен отличать всю эту коммунистическую пропаганду от реального мироустройства.»

Он припомнил свои юные годы и то революционное рвение, что толкало его самого на безумства и подвиги во имя всех несчастных угнетенных рабов в мире бездушного капитала. Его собственный отец преподал ему простой и отрезвляющий урок, проведя его как-то ночью по всем кабакам заводского района одного немецкого городка…

– И что вы намереваетесь делать, если выйдете отсюда уже сегодня? – спросил доктор, устраиваясь в кресле, стоящем у стены сбоку от кровати.

Эрнест пожал плечами, не желая признаваться, что вопрос Шаффхаузена застал его врасплох.

– Поеду в Париж. Я не люблю Ривьеру. В это время года хорошо ездить на акварели в Рамбуйе или Фонтенбло. Да и друзья недоумевают, куда это я запропал…

Ему не нравилось разговаривать с врачом, лежа в кровати – в таком распластанном положении, и почти раздетый, он не чувствовал себя равным собеседнику. Но, понятное дело, именно этого Шаффхаузен и добивается…

Эрнест посмотрел в окно, за которым вился плющ и шелестели апельсиновые деревья, и проговорил еще спокойнее:

– Я не питаю иллюзий, что вы меня отпустите прямо сейчас, но хочу получить назад хотя бы свою одежду. В этой рубашке я чувствую себя как персонаж фильма Хичкока.

«А мальчик умен и хитер, понимает, что к чему. Что ж, понимание – ключ к взаимо-пониманию. Посмотрим, как хорошо он себе представляет перспективу нашего сотрудничества…»

– Рамбуйе прекрасен весной, вы правы. А на Ривьере скоро станет жарковато. И я понимаю ваших друзей, наверняка вы в своем кругу пользуетесь особым спросом… как человек незаурядный. Однако, я и ваш отец, что доставил вас сюда в состоянии, близком к полотнам Босха, считаем, что вам пока рано покидать эти стены. То, что с вами здесь происходило эти шесть дней, не являлось лечением. Собственно, лечение начинается с сегодняшнего дня, и его продолжительность и эффект будут зависеть не только от меня и лекарств, которые я вам назначу. Как скоро и в каком состоянии вы отсюда выйдете, будет зависеть от того, как скоро между нами установится продуктивный контакт. К примеру, сегодня мы впервые можем с вами без помех и открыто поговорить о том, что вас привело в столь плачевное состояние духа.

Шаффхаузен сделал короткую паузу и добавил:

– Что касается вашей одежды, я предлагаю поступить так – каждый раз, когда вы будете делать сознательный шаг навстречу вашему исцелению – а это предполагает в том числе и доверие ко мне, как лечащему врачу – я буду отдавать распоряжение, чтобы вам возвращали по одной вещи из вашего привычного гардероба. Да, и на отца можете не давить, он одобрил это условие. Остальное зависит от вас, Эрнест.

– О, я нисколько не сомневаюсь, доктор, что у вас с моим папашей достигнуто полное взаимопонимание, – угол рта Эрнеста нервно дернулся. – Может, я и в самом деле безумец, которому нужна только одна рубашка, да и та смирительная, но я не наивен. Будь мои карманы пусты, вы меня выставили бы сию же минуту, как и любого другого бедняка. Да только граф де Сен-Бриз отчего-то считает необходимым спускать кучу денег на оплату этих вот апартаментов… – он выразительно повел рукой по сторонам.

– Вы получаете деньги и можете ставить на мне свои эксперименты, как удобно! И весьма респектабельно! Ну что ж, поговорим как деловые люди. Мои вещи можете оставить себе на память, в случае необходимости я могу уйти и голым. Так что я должен сделать, доктор, чтобы вы сочли меня здоровым? По правде говоря, мне здесь смертельно надоело.

«Надоело… и в вашей клинике… и на этой пафосной помойке с названием Ривьера… И на этой вашей ёбаной Земле!»

– Вы должны поправиться. Только и всего. – ответил Шаффхаузен, игнорируя остальные речи молодого человека, но хорошенько запомнив их содержание и направленность на борьбу с отцовскими деньгами и его личным авторитетом – тем, что, по его мнению, препятствует его свободе.

– Отвечаете, не отвечая? Бросьте, доктор. Что значит «поправиться»?

Эрнест скрестил на груди руки и свел плечи, словно ему внезапно стало холодно.

– Вы из меня выкачали три литра крови, и я уже задолбался по утрам писать не в толчок, а в мензурку. Но с этим хоть понятно – смотрите, как работают ваши зелья. Но мои мозги на анализ вы получите разве что после смерти. Так что мне сделать, чтобы получить свое exeat (1) – сменить окраску и превратиться в самого что ни на есть буржуазного, скучного и унылого субъекта? Объясните правила!

Шаффхаузен закинул ногу на ногу и сцепил пальцы рук на колене:

– Правила просты, месье. Я – ваш врач, вы – мой пациент. Вы попали в мою клинику в состоянии тяжелой депрессии, отягощенной двумя пассивными и одной активной попыткой суицида, а так же приемом алкоголя и тех лекарств, что вам выписывали ранее. Лекарства и алкоголь мы из вашего тела уже удалили, чтобы вы могли мыслить трезво и ясно понимали, что с вами происходит и почему. Теперь моя задача – вылечить вашу депрессию и вернуть вас в то состояние, из которого вы не будете пытаться сбежать в смерть. Ваша задача – помочь себе в этом же с моей помощью. За это ваш отец заплатил мне и будет платить до тех пор, пока контракт не будет выполнен. Если же вы вознамеритесь разорить своего отца – продолжайте упорствовать, тогда вас будут держать на принудительном питании и транквилизаторах, пока у вашего отца не останется ни сантима, ну, а после вы получите свое exeat ровно так, как желаете – уйдете отсюда нагишом. Однако, это будет очень-очень нескоро, потому что ваш отец – человек состоятельный, и минимальный набор услуг моей клиники ему вполне по карману. Потому я предлагаю вам рассмотреть другой вариант – а именно, сотрудничество со мной. Направьте ваш гнев на то, что действительно стало помехой вашей жизни, а не на тех, кто просто делает свою работу.

– Вылечить мою депрессию?.. Да что вы о ней знаете, месье… как вас там… Зашьюсьнахуйхаузен? Вы и представить себе не можете, что… – горло у Эрнеста перехватило, и он, с усилием сдержав рыдание, рвущееся из груди, сердито отвернулся и уставился в окно.

Пауза была долгой, очень долгой. Наконец, Эрнест справился с собой и, не отрывая взгляда от окна, проговорил тихо и устало:

– Основная проблема, доктор, в том, что я трус. Ничтожный трус. Будь у меня хоть капля истинного мужества, я бы давно уже последовал за… за ним. У отца не было бы повода тратиться на меня и подвергать всем этим унизительным процедурам, которые только длят мою агонию. А она и без того ужасна, поверьте.

– Истинное мужество в том, чтобы жить, месье, жить даже после утраты. В смерти доблести мало, но ваше желание смерти понятно – так вы надеетесь прекратить свои душевные муки. Увы, мы ничего не знаем о том, прервутся ли они или нет вместе с окончанием физического бытия. Религия учит нас тому, что смерть – не конец и душа самоубийцы будет страдать и после смерти, как страдала при жизни. Медицина же может констатировать лишь то, что труп ничего не чувствует, но ничего не говорит о том, куда из него уходит сознание и чувства, и что происходит с ними дальше. Я занимаюсь изучением души, и мне известны другие способы прекращения страданий, не сопряженные с безвозвратным лишением себя жизни и тех ее возможностей, о которых вы бы никогда не узнали, удайся вам ваша последняя попытка. Наверное, ваш друг тоже выбрал бы пожить еще, будь у него такая возможность… – последнюю фразу Шаффхаузен сказал наудачу, граф де Сен-Бриз практически ничего не рассказал ему про обстоятельства смерти любовника своего сына. Но что-то подсказывало доктору, что там был вовсе не суицид.

Помолчав, он тихо и мягко спросил:

– Как его звали?

Голова Эрнеста поникла, губы искривились в сардонической усмешке.

– Где вы набрались этих банальностей, доктор? Право, мне странно слышать от вас подобные речи. Полагаете, мне всего этого не твердят с утра до вечера, на разные лады? Я учился в католической школе и даже ходил к причастию. Но давно не верю в религиозную лабуду – Маркс трижды прав, сравнивая религию с опиумом. Да и с чего вы взяли, что моя цель в прекращении страданий?

Он провел рукой по шее, как будто проталкивая комок, и снова стал смотреть за окно. Так ему было легче облекать мысли в слова.

– Вы считаете меня извращенцем, я знаю. Думаете, дело в том, что мне и ему нравилось трахаться в жопу? Почему-то первое, что приходит в голову добропорядочным господам, когда они видят двоих мужчин вместе – это жопа. На самом деле мы с Сезаром были друзьями. У меня никогда не было такого друга… и уже не будет. Мы поклялись не расставаться никогда, ни в жизни, ни в смерти. И я всего лишь хочу исполнить свое обещание.

Шаффхаузен занес в рубрику своей памяти под табличкой «Эрнест Верней» еще несколько строк сведений о нем и его отношениях с жизнью.

«Убежденный марксист и антиклерикал, что ж, лишнее подтверждение, что мы тут имеем дело с травмой несправедливости и эдиповым комплексом большого размера… Да, и еще, нужно прояснить, что там с его матерью, похоже, он и ею заброшен оказался».

Выслушав его представления о мнении добропорядочных господ про гомосексуалистов, он отметил так же, что тема анальной фиксации у пациента отсутствует, а вот дружеские клятвы явно указывали на эмоциональную пустоту, которую юноша пытался заполнить с помощью своего друга-мужчины.

– Ну, это обещание вы всегда успеете исполнить. Здесь, в этом бренном мире, если вы помните библейские предания, на вечную жизнь обречен только один человек. Умрете в свой черед – и выполните обещание. А пока вы живы, ваш друг с вами, в вашей памяти – и вы вроде как не расстаетесь с ним. Марксистский материализм, кажется, учит именно такой форме обретения бессмертия – в памяти живых? Надеюсь, что в ваше посмертное желание быть с ним физическая близость уже не входит. – добавил он с ноткой иронии.

– У вас весьма вульгарное представление и о марксизме, и о материализме, – отмахнулся Эрнест. – Но я не расположен сейчас читать вам лекции о диалектике. И точно так же я не вижу смысла обсуждать с вами свои мотивы… Скажу только, что библейские истины воспринимаю исключительно в преломлении идей Сартра и Камю. Не уверен, что вы их читали – для этого у вас слишком самодовольный вид – поэтому поясню… Эти философы говорят о том, что мы живем в мире абсурда, бессмысленном и беспощадном, и главный вопрос, который каждый решает для себя – стоит ли жизнь того, чтобы прожить ее до естественного предела. Назовите же мне хоть одну вескую причину, по которой я должен выбрать жизнь? Она и раньше не имела особого смысла, а теперь еще лишена для меня красок и радости, всего того, что дает нам любовь и дружба…

Он снова помолчал, поскольку удерживать слезы, закипающие в груди, становилось все труднее.

– К чему длить то, что рано или поздно придет к концу, и удлинять разлуку на двадцать-тридцать лет? Если посмертие существует, мы снова встретимся. Если же нет – я никогда об этом не узнаю… И у меня к вам есть предложение, доктор. «Боже, помоги моему неверию!» – говорил апостол, а я скажу – «Доктор, помогите моему малодушию!» Позвольте мне умереть, здесь это совсем не трудно сделать. Вы знаете дозировку… Помогите мне, и я оставлю вашей клинике все, чем владею. Это не миллионы моего отца, конечно, но довольно неплохие деньги.

Эмиль помолчал, усваивая новую порцию информации о своем пациенте. Ему вспомнился давний случай со сходным стремлением человека покончить со своим бессмысленным бытием. Тогда доктор был еще не так опытен, не читал Камю и Сартра, и пытался переубедить пациента, рисуя ему радужные картины жизни, восторгавшие его самого. Все было тщетно, пациент угас у него на глазах, его нежелание жить оказалось сильнее всяких медицинских ухищрений…

После того случая, он проштудировал всю доступную литературу по экзистенциальному отчаянию, сам впал в него на какое-то время, но исцелился простой идеей, что раз уж он живет, почему бы не продолжить этот процесс в качестве увлекательного эксперимента? Идея ему помогла выйти за рамки кризисного мышления, ну, а дальше жизнь взяла свое, и экзистенциальный кризис с его пропастью безнадежности оказался позади.

«Что ж, у него в любом случае два пути – идти со мной в жизнь или же сопротивляться и сползать в смерть. Проявим согласие с этими двумя выборами.»

Когда юноша попросил доктора о помощи в прекращении его страданий, первым побуждением было возразить ему в резкой форме, но Шаффхаузен себя удержал от этого. Убеждать человека, который рвется умереть в том, что это так же бессмысленно, как идеи Сартра об абсурдности бытия, не входило в его планы. Да и отец юноши не будет возражать против такого исхода, если альтернативой станет растительное состояние сына.

– Знаете, Эрнест, у меня тоже нет желания втягиваться в беседы об экзистенциальной философии. Я уже пережил этот период и, как видите, по размышлении выбрал жизнь. И не жалею. Но ваш выбор еще впереди, поэтому я готов предоставить вам помощь в репетиции смерти. Вы так рветесь туда, словно там вас ждет что-то принципиально иное, чем здесь. Что ж, я готов вам показать, соответствуют ли ваши ожидания действительности. Если в результате вы все еще будете желать смерти, я обещаю серьезно подумать над вашим предложением.

Эрнест повернулся к Шаффхаузену, и в глазах его впервые мелькнула искра подлинного интереса.

– Вы своеобразный доктор. Скорее всего, вы хотите каким-то образом провести меня, но почему бы в порядке эксперимента… – по губам юноши снова скользнула ироническая усмешка – не сделать вид, что я вам верю? Объяснитесь. Что вы подразумеваете под репетицией смерти? Кому, клиническую смерть? Но я там уже был. Самого пребывания в этих двух состояниях я не помню, но вход и выход были мучительными… Именно эти мучения меня и пугают, именно их я и хотел бы избежать. Если уж решаться на переход, то совершать его до конца, без возможности отступления.

По спине его пробежал холодок, как будто он уже ощутил прикосновение поверхности прозекторского стола, но он продолжал прямо смотреть на доктора, и говорил твердо.

– Осталось только удостовериться, верно ли я понял суть вашего предложения?

– Да, жизнь и смерть в порядке эксперимента – это очень по-научному, вы не находите? – Шаффхаузен позволил себе искренне улыбнуться в ответ на первое робкое движение пациента ему навстречу – У меня в Швейцарии есть один коллега-танатолог, он изучает процессы смерти и умирания, а так же проводит различные увлекательные эксперименты с сознанием испытуемых, пытаясь добиться полной изоляции сознания от тела и его бренности. В том числе, с использованием транквилизаторов и… других веществ, что снимают мучения, но это не главное, чем он располагает. Я думаю, он сможет вам помочь заглянуть в глаза смерти так, чтобы вы оставались в полном осознании всего процесса перехода и запомнили все, что будет происходить за гранью состояния жизни в привычном нам понимании. Таким образом, мы обогатим науку новыми сведениями, а вы решите для себя, нужно ли вам туда, куда вы так стремитесь. Но! – доктор поднял вверх указательный палец – учтите, что для проведения подобных экспериментов вас нужно будет подготовить, а это потребует некоторого времени. Считайте это единственной уловкой с моей стороны, если хотите, но у моего коллеги есть определенные требования к испытуемым и их психофизическому состоянию. Иначе он просто не возьмется вас туда отправить без гарантии возврата назад.

– Чудесно. То есть, на тот свет принимают только совершенно здоровых людей, больные и сумасшедшие там не ко двору? О-ля-ля. Вот тебе и всеобщее равенство перед смертью!

Эрнест провел руками по лицу и заставил себя улыбнуться.

– Звучит довольно странно, но вы, приговорив меня к смерти, впервые за несколько месяцев внушили мне подобие надежды… Я принимаю ваши условия, доктор. Что от меня требуется?

– Перед смертью равны все, вы правы. Но не перед наукой. Наука более избирательна, месье. – заметил Шаффхаузен, довольный тем, что вызвал у молодого человека интерес к тому, чтобы задержаться в жизни хоть на какое-то время. За это время кое-что неизбежно изменится в его восприятии, травма утраты смягчится, появится возможность провести несколько сеансов гипноза ну и сам эксперимент в депривационной камере (3) даст свой терапевтический эффект. В последнем доктор практически не сомневался.

– Сейчас от вас требуется одно – хорошо питаться, чтобы масса вашего тела увеличилась на три-четыре килограмма и достигла нормы при вашем росте и телосложении. Плюс процедуры – массаж, морские ванны, прогулки на свежем воздухе, рисование, сеансы релаксации, чтобы вы научились расслабляться не только от травки. Плюс, я назначу вам легкие поддерживающие препараты с целью восстановления некоторых психомоторных функций. Пусть это вас не пугает, на ваше стремление к смерти я покушаться не буду, это не в интересах нашего с вами эксперимента. У меня есть ваш последние показатели крови и мочи, сейчас они в норме, но потребуется еще сделать ЭЭГ и замерить другие физиологические параметры работы вашего организма. Если обнаружится, что в них будут отклонения от необходимой нормы, мы поработаем на то, чтобы они были устранены. И тогда через месяц или полтора, я посажу вас в машину, и мы поедем в Швейцарию, в лабораторию моего друга, профессора Шварценгольда. Как вам такой план?

– «Бойся данайцев, дары приносящих», говорили древние. Ну, а мне следовало бы сказать – бойся психиатров, смерть обещающих, – задумчиво проговорил Эрнест. – Что-то вы явно недоговариваете, доктор Шаф… Шовенаузен. Но выбор у меня небогат, так что ваш план годится. Одно только мне хотелось бы уточнить, как условие sine qua non. (4)

Молодой человек сделал очередную паузу, желая добиться предельного внимания собеседника.

– Лично у меня нет сомнений, что после того, как я послужу расходным… простите: научным материалом для вас и вашего швейцарского друга, я буду желать смерти не меньше, чем сейчас. А возможно, и больше… Говорят, что время все лечит, но моя рана день ото дня болит только сильнее. Так вот: даете ли вы мне слово, доктор Шурхаузен, что после завершения эксперимента поможете мне безболезненно и быстро умереть?

– Я рад, что мы сумели найти с вами точку пересечения наших интересов, месье Верней. И буду так же признателен, если вы станете называть меня более привычным мне образом – доктор Шаффхаузен. – заметил Эмиль прежде, чем дать ответ на вопрос о выполнении непременного условия.

– Что до вашего условия, скажу так: условие на условие, это честная сделка. Если вы по итогам эксперимента все так же будете стремиться к смерти, я обещаю серьезно подумать над тем, как помочь вам покинуть мир, который стал вам не мил. Скажу так же, что хоть эвтаназия и запрещена законом, но в случаях безнадежных она является несомненно большей гуманностью по отношению к пациенту, чем продолжение его мучений. Если же в вашем стремлении что-то изменится, я предложу вам другой вариант разрешения вашего экзистенциального кризиса. Таким образом, ваши страдания так ли иначе прекратятся.