Текст книги "Монсеньор (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

  Наконец он глубоко вздохнул и, не сводя с меня глаз, заговорил снова:

  – Я говорю вам сегодня, что есть прощение и есть вечная жизнь. Мы приходим к Богу с полной уверенностью в том, что если просим о чем-то в согласии с его волей, то он нас услышит, и если мы знаем, что он слышит нас, то можем быть уверены в том, что получим просимое. Храните себя от грехов, искуплением за которые может быть только смерть, и все остальное будет прощено Господом. Да хранит вас Бог. Аминь.

  Люди крестились, удивленно переглядываясь: проповедь оказалась короче, чем обычно. Хор снова запел; папа повернулся и пошел к выходу из алтарной части в притвор, сопровождаемый двумя кардиналами и свитой из аббатов.

  – Отец! – Маленький Ченчо дернул меня за руку. – Отец, пойдем.

  Я все еще не мог двинуться с места. Он продолжал звать меня, и я растерянно посмотрел на него.

  – Мама ждет, – пояснил он. – Пойдем на ярмарку, ты обещал купить нам с Чезаре новые игрушки и орешки в меду.

  – Да, конечно... Ступай, я сейчас тебя догоню.

  Подойдя к алтарю, я остановился, решая, что делать дальше. Пойти следом за монсеньором в притвор я не мог, но знал, что мне необходимо увидеть его снова. Опустившись на колени, я начал молиться, и кто-то тронул меня за плечо. Пожилой аббат стоял у меня за спиной.

  – Я сейчас уйду, – пробормотал я, думая, что простым людям запрещено молиться у алтаря собора, но он удержал меня.

  – Его святейшество просил передать вам, что тронут вашей набожностью. Он приглашает вас зайти к нему во дворец сегодня вечером. Ваше имя?

  – Джованни Альбани.

  – Вас проведут к его святейшеству, когда вы назовете свое имя у входа во дворец.

  Он поклонился, давая понять, что сказал все, что ему было поручено. С внезапным отчаянием я подумал о Франческе и детях, ждавших меня у дверей собора. Как они воспримут, если я скажу, что мы должны заночевать в Риме, потому что мой бывший господин хочет повидаться со мной? Но не пойти к нему я, конечно, не мог.

  Франческа была удивлена и обрадована, когда я сказал ей, что монсеньор Савелли посмотрел на меня и узнал, несмотря на прошедшие годы. Она велела мне быть благодарным за приглашение во дворец.

  – Он так плохо выглядит, бедняжка, – сказала Франческа. – Может быть, твое лицо вернуло ему часть воспоминаний о прежней жизни. Мы с Ченчо и Чезаре могли бы переночевать в гостинице, если ты вдруг задержишься допоздна.

  Я согласился. После прогулки по базару мы выбрали чистую недорогую гостиницу подальше от шумного центра. Она совсем не напоминала те притоны, куда я ездил с монсеньором, чтобы отдаться нашей пагубной страсти. Посетителей было много, но полная хозяйка в белом переднике была любезна и приветлива со всеми, а ее дочери ловко носились по большому залу, разнося еду и напитки. Мои мальчики были в восторге от хорошо проведенного дня: Ченчо махал новым деревянным мечом, воображая себя покорителем Константинополя, а малыш Чезаре с упоением разглядывал раскрашенные дощечки с рисунками птиц и зверей, которых я накупил ему почти два десятка. Кроме того, на шее у Чезаре болтался на шнурке глиняный свисток, в который Франческа, к его большому огорчению, строго-настрого запретила свистеть в гостинице. Франческа получила новое платье, я – сапоги, а мальчики – штаны и ботинки.

  Поужинав, я проводил свое семейство в комнату на втором этаже, а потом отправился в папский дворец. Знакомые улицы казались совсем иными, чем я их помнил. Прошло десять лет, город рос и одновременно ветшал, и дети, игравшие прежде на его улицах, повзрослели и успели обзавестись собственными детьми...

  Папская резиденция была так же величественна, какой я знал ее прежде. Мрамор, тяжелые бархатные портьеры, золотая резьба, массивная дубовая мебель с инкрустациями из драгоценной слоновой кости, толпы посетителей, священнослужителей и мирян, безмолвные вышколенные слуги и суровые охранники с эспадронами в приемных и коридорах. Сразу у входа я назвал свое имя одному из охранников, и он, кивнув, велел мне следовать на второй этаж по правой лестнице. Там уже ждал аббат, с которым я говорил в соборе.

  – Его святейшество велел провести вас прямо к нему, – почтительно сказал он. Я последовал за ним по знакомым коридорам, невольно удивляясь, что обстановка их за прошедшие годы стала еще богаче.

  – Вам выпала большая честь, мой друг, – говорил между тем аббат. – Редко кому удается получить аудиенцию у папы, разве что благороднейшим из смертных. Но вы ведь даже не дворянин, я полагаю? У нынешнего папы есть слабость к простым людям, он не отказывает в личном благословении и добром слове даже последнему нищему. Сегодня, однако, он поразил даже меня, хотя я знаю его много лет. В соборе он прямо указал мне на вас и попросил нынче же пригласить к нему.

  – Может быть, он разглядел над моей головой нимб? – не удержался я от колкого замечания, и аббат нахмурился, но ничего не ответил.

  Перед дверью в папский кабинет он коротко поклонился и пропустил меня вперед, а сам вошел следом.

  Ченчо стоял у окна, глядя на меня в упор. Казалось, он вовсе не замечал моего провожатого.

  – Падре Мантеньи, оставьте нас, – только и сказал он. Аббат снова поклонился и вышел, притворив за собой дверь.

  Мы остались наедине. Ченчо не шевельнулся, только молча продолжал смотреть на меня.

  – Монсеньор... – Я подошел к нему, опустился на колени и, взяв его правую руку, прижался к ней губами. – Ваше святейшество...

  Его пальцы пахли воском и ладаном, как и прежде, давным-давно, в той далекой, ушедшей безвозвратно жизни, о которой я так хотел, но все же не смог забыть. Теперь его руку украшал тяжелый золотой перстень – знак власти над всем христианским миром.

  – Почему ты вернулся, Джованни? – спросил он, и его ладонь легла на мою голову.

  – Я все еще помню, – прошептал я, не смея поднять голову и посмотреть ему в глаза.

  – Я тоже. Но все изменилось.

  Наступило молчание. Его холодные пальцы касались моей щеки, и я судорожно сжимал их, словно боясь, что потеряю его навсегда, хотя, по сути, так оно уже и случилось. Человек, стоявший сейчас передо мной, был так неизмеримо, безнадежно далек от прежнего Ченчо Савелли, что меня сковал холод отчаяния.

  – Когда я уехал, вы были счастливы?

  – Когда ты уехал... – Он вздохнул. – Какое-то время я действительно был счастлив. Теперь, когда Даниэле больше нет, я могу сказать тебе об этом. Ты знал о нас, правда? Тогда я не думал, что причиной твоего бегства была ревность.

  – Вам следовало быть поосторожнее, монсеньор.

  – Вероятно. Но я не предполагал, что ты будешь за мной следить. – Он помолчал, потом заговорил вновь. – Я надеялся, что ты вскоре вернешься, но время шло, а тебя все не было... Может быть, ты нашел свое счастье в семье, или твоя привязанность ко мне была не сильнее, чем простая преданность слуги своему господину? Признаюсь, я тосковал по тебе.

  – У вас был ваш друг, – возразил я.

  – Даниэле. Он действительно любил меня, но никогда не мог понять. Впрочем, как и я его. Ему нужны была слава и деньги. Я платил ему почти за все, что он для меня делал, и лишь его любовь доставалась мне бескорыстно.

  – Он... убивал для тебя?

  – Да, и это тоже.

  Я потрясенно вздохнул, и он усмехнулся.

  – Встань, Джованни, я хочу посмотреть на тебя.

  Поднявшись, я оказался с ним лицом к лицу. Снова, как раньше, его глаза пристально изучали меня, но теперь в них была лишь усталость и печаль. Он в самом деле постарел, но я никогда не посмел бы сказать ему об этом.

  – Ты возмужал, но все так же силен и красив. – Его пальцы коснулись моей руки, затем опустились. – Я видел твоего сына, он похож на тебя.

  – Его зовут Ченчо, – сказал я, и он кивнул.

  – Хороший мальчик. Он должен выучиться грамоте и поступить на службу, когда подрастет. Я прослежу, чтобы он получил хорошее место. Если у тебя есть другие дети, я возьму на себя заботу об их будущем.

  Он отвернулся от меня и замолчал, глядя в окно, в вечерние сумерки, в безмолвный темный сад. Я почувствовал, как в моей душе поднимаются отчаяние и ярость, и тихо спросил:

  – А что насчет меня?

  – Джованни...

   – Да, что вы намерены делать со мной? – Я схватил его за плечи и встряхнул. – Уже десять лет я вижу вас в своих снах, монсеньор. Десять лет я не могу избавиться от чар, которыми вы меня опутали. Если бы вы только знали, как я жил, проклиная и молясь, любя и ненавидя, как в тоске повторял ваше имя, словно это могло вас вернуть... Как я пытался вырвать вас из своего сердца – и не мог! Но что вы скажете мне теперь, когда я вернулся?

   – Я уже стар, Джованни. Отпусти меня. Если ты хочешь, я возьму тебя на прежнюю службу, мне нужен охранник. Ты займешь место, достойное тебя, и...

   – Мое место рядом с вами. Неужели вы не понимаете? Мне не нужно ничего, кроме возможности быть возле вас и иногда держать вас за руку, говорить с вами, прикасаться к вам... Вам это ничего не будет стоить, монсеньор.

   Он смотрел на меня все так же спокойно и устало.

   – Тебе нужно больше, – проговорил он. – Ты требуешь, чтобы я дал тебе то, чего уже не могу дать.

   – Вы ошибаетесь, монсеньор. Я ничего от вас не требую. Разве можно насильно требовать чувств, которых в вашем сердце нет и не было никогда? Подарите мне лишь возможность доказать вам свою верность... и свою любовь.

   – Прости меня, мой мальчик. Тебя не было рядом, когда ты был мне так нужен, а теперь уже поздно, чтобы думать о том, как все вернуть.

   – Ченчо...

   Я обнял его. Он так похудел с тех пор, как мы виделись в последний раз. Его тело было телом старика. Разумом я понимал, что он прав, но сердце отказывалось верить. Меня переполняли горькое отчаяние и напрасная злость. Он легко коснулся губами моего лба и отстранился.

   – Я верю в Бога, Джованни, это придает мне силы перенести все удары судьбы. Когда-то Он наказал меня за гордыню и похоть, я потерял всех, кто был мне дорог. Но теперь я обрел покой. Моя душа принадлежит Богу и людям.

   – А моя душа принадлежит вам! – воскликнул я, стиснув руки. – Вы исковеркали мою жизнь запретной страстью, я не знаю покоя уже десять лет, я до сих пор люблю вас. Вы были моим любовником и моим палачом, я готов был умереть за вас... А теперь вы говорите мне, чтобы я убирался, потому что вам дороже Бог и ваше собственное спокойствие! Или вы получили все, к чему стремились? Вы взошли на престол по трупам, разве вам было какое-то дело до тех, кто стал жертвой вашего честолюбия! Почему ваш друг Даниэле уехал в Константинополь? Не потому ли, что вам нужно было отправить его туда? Не на подвиги и не за славой – за смертью. Вы убиваете всех, кто вас любит, потому что никому не дано права узнать вас слишком близко.

   – Замолчи! – он отвернулся, сжав руками голову, лицо его исказилось от страдания. – Не смей говорить со мной в таком тоне.

   – Не то – что? Что вы мне сделаете? Избейте меня, я так жажду прикосновения вашей руки. Или, может быть, меня высекут ваши охранники? Благодаря вам я познал, какое наслаждение может принести боль. О, позовите своих людей, пусть они изобьют меня, если вы больше не в состоянии сделать это сами!

   В его глазах промелькнули сожаление и страх, и я спросил:

   – Кто тот мальчик, которого вы ласкаете по ночам?

   Он вздрогнул, чуть помедлил, словно не веря собственным ушам, затем влепил мне пощечину и, развернувшись, быстро направился к двери. Я бросился за ним, но он, не поворачиваясь, проговорил:

   – Наш разговор окончен, Джованни. Прощай.

   Открыв дверь, он вышел и оставил меня одного в кабинете. Моя ярость мгновенно угасла, сменившись ужасом раскаяния.

   – Монсеньор! – крикнул я в отчаянии, еще не понимая, что все кончено. – Не уходите, монсеньор! Вернитесь!

   Лишь затихающий звук шагов был мне ответом. Упав на колени на холодный каменный пол, я зарыдал, закрыв ладонями лицо.

   – Его святейшество просил проводить вас, – прозвучал равнодушный голос у меня над ухом. Подняв голову, я увидел широкоплечего охранника примерно моих лет, небрежно державшего руку на рукояти меча. Он был вежлив, но, без сомнений, готов выставить меня силой, вздумай я высказать недовольство.

   – Да, разумеется. – Я поднялся, отворачиваясь от него, чтобы скрыть следы слез, и пошел следом за ним, проклиная собственную глупость.

   Я действительно ничего не мог поделать. Мне не следовало говорить Ченчо тех гадостей, которые я кричал ему в лицо в порыве гнева, отчаяния и безысходности. Я видел его боль, его одиночество, его усталость и страдание, и все же позволил себе оскорбить его, находя в этом странное, почти чувственное наслаждение. Когда-то он мучил меня, теперь же я сам заставил его мучиться. Ченчо, мой дорогой Ченчо...

   Выйдя за ворота папского дворца, я не оглянулся. Вернувшись в гостиницу, я застал детей и Франческу спящими. Скользнув под одеяло рядом с женой, я привычно обнял ее, но перед глазами все еще стояло лицо монсеньора Савелли, его взгляд – темный, прощающий и прощающийся со мной навеки.

   Я не возвращался в Рим больше десяти лет. Мне нечего было делать в этом городе, где меня не ждало ничего, кроме воспоминаний и обреченности. Какое-то время после той памятной поездки я тосковал так глубоко, что почти перестал есть и слег, напугав Франческу до полусмерти. Она хлопотала возле меня днем и ночью, но я не замечал ее тревог и заботы, поглощенный болью собственной потери. Пожираемый лихорадкой, я метался по мокрой от пота постели и снова и снова звал Ченчо – безнадежно, горько и напрасно. Мир поглотила тьма. Я клялся ему в любви, проклинал его, умолял вернуться, обещал остаться с ним навсегда, грозился убить его... Однажды, очнувшись, я увидел перед собой расширенные от страха глаза своего старшего сына. «Почему ты здесь?» – спросил я. «Ты все время повторял, что я нужен тебе, – ответил он смущенно. – Ты называл меня монсеньором, говорил, что любишь меня и...». Он рассказал мне еще много такого, что заставило меня покраснеть. Я не мог бы сказать, кто из нас испугался больше. Что ж, все это должно было остаться в прошлом. Моя семья стала для меня спасением, я был нужен им, а они мне. Полностью осознав это, я понемногу пошел на поправку.

  Мои сыновья подрастали; со временем Ченчо научился управляться с мечом, копьем и кинжалами лучше меня самого, и мой хозяин-купец взял его в охранники, когда ему сравнялось восемнадцать лет. За следующие два года он выучился не только охранять лавку и считать товар, но и вести бухгалтерию. Часто он помогал хозяину в лавке, и тот хвалил его за смекалку и ловкость. Хозяйская дочка Мария заглядывалась на Ченчо, но мне не в чем было его упрекнуть: я хорошо знал своего сына и был уверен, что воспитал его в духе благородных людей. Он был учтив и галантен с девушкой, не позволяя себе лишнего, и как-то признался мне, что Мария очень его волнует. Я велел ему как следует разобраться в своих чувствах, но уже через пару дней он заявил, что хочет просить руки Марии у ее отца. Мне не оставалось ничего иного, как пойти вместе с ним. Купец, казалось, не был особенно удивлен. Ченчо ему нравился, но что было для него важнее всего, он нравился его дочери. Он взял Ченчо с собой в Венецию, и после их возвращения начались приготовления к свадьбе. Я был рад, что судьба моего сына сложилась так счастливо, и втайне надеялся, что ему удастся занять более достойное место в жизни, чем его отцу. Когда объявили новый призыв к походу в Палестину, я опасался, что Ченчо откликнется на него и уедет отвоевывать Иерусалим, но он лишь посмеялся, сказав, что это дело для неудачников и авантюристов, и что святое воинство прекрасно обойдется и без него.

  Чезаре не отличался силой и ловкостью старшего брата, зато быстро обучился грамоте и стал брать уроки латыни и греческого у местного аббата. Однажды аббат взял его с собой в Рим, несмотря на мои протесты, и оттуда Чезаре вернулся просто сияющий: побывав на службе в соборе Святого Петра, он твердо решил, что посвятит себя богословию. Аббат обещал похлопотать перед папой, чтобы Чезаре зачислили в университет. Я пытался протестовать, но в конце концов, монсеньор Савелли сам говорил, что позаботится о моих детях... Через месяц аббат вручил моему младшему сыну рекомендательное письмо, заверенное личной печатью папы Гонория III, к ректору университета в Болонье, и совсем скоро Чезаре покинул отчий дом, провожаемый напутствиями отца и слезами матери. Я не был доволен его решением; он был еще слишком молод, чтобы что-то понимать о жизни, и идея стать магистром богословия была, по моему мнению, не более чем детской фантазией. Однако через год он вернулся домой в мантии студента подготовительного факультета, со связкой свитков, притороченной к седлу пегой лошадки. Он быстро заскучал дома, поняв, что диспуты с братом и отцом вести бесполезно, а мать только охает и сокрушается о том, как похудел и обносился ее милый Чезаре. Он снова уехал в Болонью, а еще два года спустя вернулся в Веллетри с другом по имени Джулиано, приветливым парнишкой одних с ним лет. Джулиано поселился вместе с ним у нас в доме, они целыми днями ловили рыбу, бродили по окрестностям, вечерами спорили до хрипоты, сыпля цитатами из ученых книг. Джулиано охотно рассказывал о себе; простой паренек из тосканской деревеньки Кафаджоло, он был четвертым сыном в семье мелкого торговца сукном. Его родственники жили во Флоренции и имели, как он хвастался, влияние в определенных кругах. Юмор и покладистый характер Джулиано расположили к нему меня и Франческу, я радовался, что мой сын нашел такого хорошего товарища. Однажды поздно ночью, заглянув в комнату Чезаре, я увидел их спящими вдвоем в одной постели, и рука Джулиано обнимала Чезаре совсем не по-дружески. Потрясенный, я тихонько закрыл дверь. Мне казалось, что мой сын еще ребенок, но теперь я осознал, что ему семнадцать лет и у него есть чувства и потребности, неведомые детям. Я не стал ничего говорить ему. Возможно, со временем эта влюбленность пройдет, но даже если и нет, пусть он будет счастлив.

  Весть о смерти папы Гонория застала меня врасплох. Мой старший сын уехал с хозяином за товаром во Флоренцию, а младший как раз собирался возвращаться в университет вместе с Джулиано. Чезаре, помня, какое благодеяние оказал для него папа, уговорил меня поехать в Рим на мессу и похороны. Мы отправились вчетвером: я, Франческа, Чезаре и Джулиано.

  Улицы Рима были запружены народом. Казалось, весь христианский мир приехал проститься со своим пастырем. Я видел священников и монахов, рыцарей с оруженосцами, знатных вельмож в окружении свиты, простых людей – лавочников, крестьян и ремесленников, оставивших свои дела, чтобы в последний раз посмотреть на человека, правившего Церковью больше десяти лет. Толпа медленно тянулась в собор, текла мимо стоявшего на возвышении гроба, утопающего в белых цветах. Я мало что запомнил. Лишь шарканье бесчисленных ног, шепот, сливающийся в невнятный гул, тихое пение хора – и бледное, осунувшееся лицо седого старика, лежащего в гробу. Когда я подошел и взглянул на него, мое сердце сжалось и перестало биться на несколько долгих, долгих мгновений. Я застыл, не в силах пошевелиться, завороженно глядя на высохшие, словно восковые руки, сложенные поверх покрывала, на мертвое лицо, на закрытые глаза, которые больше никогда не откроются, – и ощущал только сожаление, печаль и горестную пустоту там, где когда-то теплились искры надежды и любви. Моя душа стала пеплом, легким мертвым пеплом, и жестокий смысл слова "никогда" дошел до меня внезапно и окончательно. Застыв, я все стоял и смотрел на человека, который лежал в гробу, окруженный живыми цветами, от запаха которых кружилась голова, а людской поток обтекал меня со всех сторон. Я словно оглох, и лишь когда Франческа потянула меня за рукав, я очнулся. По ее щекам катились слезы. "Пойдем, Джованни, – сказала она. – Это так тяжело". Я был с ней согласен.

  Так я в последний раз встретился с монсеньором Савелли. Теперь, простившись с ним в своем сердце, я сохранил его образ – не мертвого иссохшего старика, а сильного, уверенного человека, знавшего цену людям и словам. Он сломал мою жизнь, развратив меня и сделав игрушкой своих страстей, но я продолжаю помнить и все еще любить его, несмотря ни на что. Не будь его, я никогда не изведал бы порока, оставшись неискушенным простым человеком, посвящающим себя без остатка жене и детям. Я был бы спокоен и счастлив, не ведая душевных мук... Что толку думать об этом?

  Я верю в Бога, но не очень люблю ходить в церковь, делая это лишь по необходимости, чтобы меня не посчитали еретиком. Там пахнет ладаном и воском, а эти запахи мне с некоторых пор трудно переносить.

  Монсеньор все еще снится мне по ночам. Он приходит ко мне, садится рядом и подолгу говорит со мной: о Боге, о дальних землях, о верности и вере, об удивительных сплетениях человеческих судеб. Иногда я спрашиваю его о смерти, и он загадочно улыбается. "Скоро мы непременно поговорим об этом, Джованни, – говорит он, – если, конечно, ты сам еще захочешь об этом поговорить". В своих снах я всегда называю его по имени, находя в этом прежнее удовольствие.