Текст книги "Монсеньор (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

   Осторожно ощупав вспухшие полосы на спине, я смыл выступившую кровь и с сожалением выбросил испорченную рубашку. Мне хотелось поскорее забыть о том, что произошло, но в терзавшей меня боли была своя сладость. Случившееся было для меня унизительно, и одновременно я жаждал повторения этого наказания, но при этом хотел бы иметь возможность отомстить. Упав ничком на постель, я поморщился от боли, закрыл глаза и представил себе, как снова стою у стола, и кардинал снова бьет меня хлыстом для собак, а потом я оборачиваюсь, отталкиваю его, грубо прижимаю к стене всем телом и...

   Меня затрясло, стало трудно дышать; я понял, что если немедленно не прекращу думать об этом, то дойду до совершенного изнеможения. Ненавидя себя самого, я попытался успокоиться, но лицо кардинала Савелли никак не шло у меня из головы. Пытаясь разобраться в обуревавших меня чувствах, я понял лишь, что само присутствие рядом с кардиналом лишает меня самообладания, и что больше всего на свете я жажду всегда быть рядом с ним.

   Прошло два долгих дня, в течение которых я безуспешно пытался добиться внимания монсеньора, но его обращение ко мне оставалось неизменно ровным: порой он просил меня принести книгу из библиотеки, или побыть в гостиной, держа руки на рукояти меча, пока он беседовал с французскими рыцарями, или присмотреть за тем, как конюший седлает его вороного для прогулки. Мне было все равно, какие задания я должен исполнять, лишь бы иметь возможность находиться подле него хотя бы некоторое время.

   Вечером второго дня, ужиная на кухне вместе с прислугой, я заметил вошедшую Франческу. Надо заметить, ее равнодушие и обида охладили мои прежние чувства к ней, но при виде ее приветливой улыбки сердце мое сладко заныло. Она была чудесно хороша: ясные большие глаза блестели, из-под белого чепчика выбились непослушные кудряшки, на румяных круглых щечках играли мягкие ямочки. Она уселась за стол рядом со мной и кокетливо посмотрела на меня, сложив руки перед собой, как послушный ребенок. Я сдержанно приветствовал ее и поспешил вернуться к еде.

   – Джованни, ты сердишься на меня? – удивленно спросила она, приподняв брови.

   – На тебя невозможно сердиться, – улыбнулся я, осторожно подбирая слова. – Я понял, что вел себя недостойно по отношению к тебе, и прошу простить меня.

   – Ты давно прощен. – Она быстро пожала плечами. – Думаю, я сама дала тебе повод. Знаешь, твоя дудочка просто великолепна, я учусь играть на ней, но получается пока не слишком хорошо. Я обязательно тебе поиграю, если ты захочешь.

   Я поймал ее руку и притянул к губам.

   – Ты маленькая искусительница, Франческа. Стоит мне остаться с тобой наедине, и я начинаю совершать глупости, в которых потом раскаиваюсь. Телохранителю монсеньора кардинала не положено терять голову от женской красоты, иначе его выгонят со службы.

   – Вот еще! Ты самый доверенный охранник монсеньора, твоей службой он очень доволен. Риккардо тебе завидует, он считает, что вскоре ты займешь высокий пост при дворе.

   – Больше слушай Риккардо, – проворчал я, пытаясь скрыть самодовольство. – Может быть, он прочит меня в командиры личной гвардии монсеньора? С какой такой радости? Титула у меня нет, да и служу я здесь всего ничего.

   – Это все пустяки, – знающим тоном заявила Франческа. – Все видят, что монсеньор тебе доверяет.

   Сидевшие за столом согласно закивали, а повариха, придвинув Франческе тарелку с копченым мясом, добавила:

   – Ясно как день, что у Риккардо только и есть, что стать да сила, а у тебя, паренек, и голова на плечах имеется. Франческа, не прозевай такого завидного жениха!

   – А я чем хуже? – громогласно поинтересовался виночерпий Морицио, хмуря густые брови. – Я тоже в своем роде незаменим для хозяина! Я не так силен, как Риккардо, и не так молод, как Джованни, но вполне хорош собой и опытен в делах сердечных. – Он весело подмигнул. – Франческа, приглядись ко мне получше.

   Мужчины стали наперебой хвалиться, а женщины при представлении каждого нового кандидата в женихи Франчески разражались дружным смехом. Я смеялся вместе со всеми, пока не закончился ужин и слуги не стали понемногу расходиться спать. Повариха чистила котел, ее помощники мыли посуду и скоблили деревянную столешницу, и я обнаружил, что остался на кухне едва ли не последним. Франческа, выпорхнув из-за стола, потянула меня за собой:

   – Проводи меня, Джованни.

   Я улыбнулся и позволил ей увести себя. Мы шли по коридору, освещенному редкими факелами, к комнатам прислуги. Франческа жила вместе с другими девушками в восточном флигеле дворца, представлявшем собой низкое длинное здание с камышовой крышей, комнаты в котором были тесноватыми, но чистыми и хорошо освещенными благодаря большим окнам, закрывавшимся на ночь ставнями. Дойдя до одной из дверей, располагавшихся по правую сторону коридора, Франческа с улыбкой повернулась ко мне.

   – Я живу здесь. Видишь, шалун Джино нарисовал возле двери цветочек? Я на него не сержусь, мне даже нравится... Не хочешь зайти посмотреть, как я живу? – спросила она быстро. Я растерянно кивнул и сам не понял, как очутился в ее комнате.

   Охапки свежей травы на полу наполняли маленькую комнату, похожую на келью, густым острым ароматом, на столе в кувшине стоял букет диких роз, рядом лежали вышитые полотенца и сундучок с рукоделием. Заметил я и подаренную мной дудочку, находившуюся тут же. Франческа проследила мой взгляд и рассмеялась.

   – Да, твоя дудочка. Я часто на ней упражняюсь, и старая зануда Кларисса сказала, что когда-нибудь засунет мне эту дудочку в... в общем, неважно. Я не собираюсь пересказывать все, что она говорит. Вот послушай...

   Я удержал ее руку, потянувшуюся за флейтой, и покачал головой.

   – Уже поздно, я думаю, что Кларисса спит или собирается спать, и если ты все-таки решишься поиграть сейчас, она исполнит свои угрозы. Поиграй мне завтра, хорошо?

   – Как хочешь. – Она пожала плечами, и я заметил, что она немного обижена. Подойдя к ней вплотную, я осторожно обнял ее.

   – Не сердись, – сказал я как можно мягче. – Завтра мы обязательно поиграем на ней, может быть, я даже поучу тебя. А сейчас я должен идти, может быть, я еще нужен монсеньору кардиналу.

   – Не представляю, зачем ты ему можешь понадобиться в такой час. Но раз уж ты ему служишь, так верно, знаешь его привычки лучше меня. Ступай поскорее, чтобы он не рассердился.

   – Он никогда не сердится, – сказал я, повернулся и направился к двери. Франческа удержала меня за руку.

   – Постой. – Она немного помолчала в нерешительности. – Я... собиралась попросить тебя... Нет, это уже не важно. Иди.

   – О чем ты хотела попросить?

   Она покачала головой, нахмурилась, потом улыбнулась.

   – Да ладно, думаю, тебе не покажется это недостойным.

   – Что именно?

   – Поцелуй меня. Как тогда, в саду, по-настоящему.

   Она серьезно смотрела на меня снизу вверх. Я молча кивнул, взял ее за подбородок и приблизил губы к ее запрокинутому вверх лицу. Она закрыла глаза, приоткрыла губы, и я поцеловал ее. На этот раз она не сопротивлялась, напротив, подавшись мне навстречу, приникла ко мне. Я ощутил тепло ее упругой груди, моя рука обвилась вокруг ее тоненькой талии, и я почувствовал, что мог бы пойти дальше, не встретив с ее стороны особых возражений. Поспешно прервав поцелуй, я отстранился, чувствуя себя неловко и вместе с тем счастливо.

   – Ах! – выдохнула Франческа потрясенно. – Я и не думала, что это будет так хорошо. Ну, иди же, Джованни, и не думай обо мне плохо.

   Я почти выбежал из ее комнаты. Мне хотелось бы продолжать целоваться с Франческой, но я не был уверен, что сумею сдержаться и не пойти дальше поцелуев. У меня появилась надежда на развитие наших с ней отношений, и, быстро шагая к покоям кардинала, я уже мысленно представлял себе, как понемногу завоюю доверие маленькой Франчески, проявляя терпение и галантность, свойственную настоящему дворянину.

   Кабинет монсеньора был уже пуст, и я понял, что кардинал отправился спать раньше обычного. Вот и отлично: я получил возможность тоже уйти на покой. Мне следовало ночевать в комнате, смежной со спальней монсеньора, и я прямиком направился туда. Наскоро ополоснувшись теплой водой из кувшина, я завернулся в холстину и принялся вытираться, а потом натянул ночную рубашку и приготовился нырнуть в постель, когда раздавшийся за моей спиной тихий голос кардинала заставил меня замереть:

   – Джованни.

   Я медленно обернулся. Монсеньор Савелли стоял в дверях своей спальни в длинной, до пят, ночной рубашке и смотрел на меня непроницаемым взглядом.

   – Да, монсеньор?

   – Сегодня вечером тебя не было у дверей моего кабинета, – сказал он, не трогаясь с места. – Я отпустил тебя поужинать, это правда, но ты не вернулся, когда большинство слуг уже покинули кухню.

   – Я долго ем, монсеньор.

   – Вот как? – Он подошел ближе, заложив руки за спину, и остановился прямо напротив меня. – Между тем я спрашивал о тебе, и мне сказали, что на кухне не осталось никого, кроме поваров. Ты же не повар, я полагаю?

   Я поджал губы.

   – Ты не умеешь врать, Джованни. – Он помолчал. – Я собирался попросить тебя отнести в библиотеку книги, но тебя не оказалось на месте.

   – Я...

   Его пощечина оказалась молниеносной и сильной. Я отшатнулся, схватившись за лицо, а он посмотрел на меня в упор, и в его взгляде по-прежнему не было злости, лишь упрек и еще что-то неуловимое, чего я не понимал.

   – Никогда не лги мне, я не ребенок, чтобы не распознать ложь, да еще такую неумелую. У тебя были собственные дела?

   – Монсеньор, я никогда не посмел бы оставить службу ради собственных дел...

   Еще один крепкий удар ожег болью мою другую щеку.

   – И все же ты оставил ее. – Кардинал придвинулся ко мне вплотную и проговорил, почти касаясь губами моего лица. – Я доверяю тебе, Джованни, несмотря на твою молодость. Я хотел бы, чтобы и ты доверял мне.

   Я задрожал всем телом; внезапно мне захотелось разрушить незримую стену, разделявшую меня и кардинала, – прижаться к нему, вдыхая запахи ладана и воска, исходившие от его кожи, положить руки на плечи, коснуться губами его лица... Меня охватило сумасшедшее чувство восторженной покорности, я готов был исполнить любое, пусть самое безумное желание кардинала. Он задумчиво изучал мое лицо, потом произнес:

   – Сними рубашку.

   Я понял, что пропал. Мое тело выдало бы меня лучше всяких слов. В нерешительности я стоял перед ним, чувствуя, что не посмею выполнить его приказание.

   – Джованни, – мягко произнес он. – Поверь, я не стану делать с тобой ничего плохого. Скажи, чего ты боишься?

   "Я боюсь, что ты увидишь, что я чувствую рядом с тобой, – в отчаянии подумал я. – Ты увидишь это и выгонишь меня из своего дворца, и я должен буду как-то жить без тебя..."

   – Прошу вас, монсеньор, – взмолился я, – позвольте мне не раздеваться. Я готов загладить все, чем провинился перед вами, но я действительно не могу снять рубашку.

   – Прекрати. Я же сказал, что у меня нет никаких дурных мыслей.

   Мысленно послав все к чертям, я повернулся к нему спиной и быстро сбросил рубашку, оставшись в одних тонких полотняных штанах. Внезапно кардинал взял меня за плечи, я ощутил тепло его сильных рук на своей коже.

   – Я был слишком жесток с тобой. – Он немного помолчал, и его пальцы заскользили по моей спине, ощупывая заживающие следы от хлыста. – Прости меня.

   – Монсеньор, я заслужил наказание, – тихо проговорил я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. – Вы могли бы избить меня намного сильнее...

   – Вот как? – Он отпустил меня и отошел. Я стоял не оглядываясь и не шевелясь, и когда он снова приблизился ко мне сзади, я почувствовал прижавшуюся к моей обнаженной спине сталь. – Хороший нож, Джованни. Ты умеешь выбирать оружие и неплохо с ним обращаешься, за это я и взял тебя на службу. Но у тебя слишком слабый характер.

   Он надавил на нож, и мою спину обожгла боль. Очень медленно он повел лезвие вниз и вбок. Я застонал, охваченный жарким, мучительным желанием.

   – Кровь, – прошептал кардинал завороженно. – Тебе больно, правда? Должно быть очень больно, когда нож вскрывает старые царапины... Почему ты терпишь это, Джованни?

   Задыхаясь, я повернулся к нему, перехватил его руку с ножом и, сжимая его запястье, упал на колени. Он не успел сказать ни слова, когда я задрал подол его длинной ночной рубашки и буквально в одно мгновение сдернул вниз его штаны, лишь тихо вскрикнул, когда мои губы сомкнулись на головке его жестко стоящего члена, – а затем порывисто притянул меня к себе.

   Его руки, лежавшие на моих плечах, пахли железом и кровью. Моей кровью. Если бы я задумался о том, что делаю, то, несомненно, пришел бы в ужас, но в тот момент для меня не существовало ничего, кроме ослепляющего вожделения. Никогда прежде я не делал такого с мужчиной и не мог помыслить, что когда-либо подобное будет для меня возможно. Чудовищно, невероятно... и я хотел посмотреть, что случится дальше, как он кончит, что он скажет мне, что сделает потом. Я продолжал ласкать его, воспламеняясь сам от его судорожных вздохов, от быстрых движений его бедер, от силы его пальцев, вцепившихся в мои плечи с отчаянной одержимостью.

   – О, Джованни! – вскрикнул он хрипло, замер, его горячее семя хлынуло мне в рот, и я жадно и торопливо стал глотать его, закрыв глаза и обнимая его колени. Кажется, я заплакал; содрогаясь всем телом, он опустился на пол рядом со мной и обнял меня, тяжело дыша.

   Я коротко посмотрел на него, встал и пошел к своей кровати, пытаясь успокоиться и унять тянущую боль в паху. Усевшись на постели, я обхватил руками голову, скрывая от кардинала безудержно катящиеся по моим щекам слезы, и тогда он подошел, сел возле меня, и я почувствовал его руку на своем плече.

   Молча он лег передо мной на спину и потянул меня на себя. Я не знал, что делать; мое смятение достигло предела, когда он раздвинул ноги и, высоко вскинув таз, направил меня собственной рукой. Впрочем, раздумывать я был уже не в состоянии; приподнявшись на руках, я овладел им, пронзив тесную теплоту его мышц. Он закричал, вонзив ногти мне в спину, мое сладострастное рычание слилось с его криком, и всего через пару сильных толчков мощная судорога наслаждения сотрясла мое тело, взорвав мир белым огнем.

   Все было кончено. Кардинал встал, оделся и пошел к дверям своей спальни, не сказав мне ни единого слова. Я рассеянно смотрел ему вслед. Раскаяние, стыд, отвращение к себе бились где-то в самой глубине моего сознания, но их заглушало другое могучее чувство: я знал, что отныне принадлежу этому человеку без остатка. Осознание этого факта принесло мне спокойствие, и я почти тотчас же уснул.

   Утром, когда монсеньор Савелли вышел из своих покоев, я стоял на часах, приветствуя его почтительным кивком. Едва взглянув в мою сторону, он направился к лестнице вниз, чтобы спуститься в часовню для молитвы. Я последовал за ним, как положено, на два шага позади слева, глядя на колышущийся подол его мантии и гадая, что он думает о происшедшем между нами вчерашним вечером. Это не было сном, разумеется; моя спина болела по-настоящему, и лезвие моего ножа, который я подобрал с пола, было в крови. У меня не хватило бы смелости спросить его о чем-то подобном, я только ждал его взгляда, намека, чего-то в его голосе, что могло дать мне надежду.

   В маленькой дворцовой часовне он прошел к алтарю и опустился на колени на голые каменные плиты, как делал это всегда, даже в самые промозглые зимние дни, когда камни выстывали и холодный ветер швырял в окна дождевую морось. Склонив голову у большого деревянного креста, окованного золотом, кардинал долго не начинал молиться. Мне показалось, что ему трудно сосредоточиться: обыкновенно он читал "Pater noster" и подходящую к его настроению молитву или псалом, но сегодня просто стоял на коленях перед крестом, не произнося ни слова. Наконец его губы беззвучно зашевелились, и я тоже мысленно вознес молитву Господу, чтобы он простил мне грехи, потому что я не в силах был не грешить. Я больше не был жертвой кардинала, я сам хотел быть с ним и знал, что не смогу жить без него, как жил прежде.

   Из часовни я проводил его в столовую; кардинал ел без аппетита и, разрешив мне тоже чего-нибудь перекусить, велел седлать его лошадь.

   – Я собираюсь навестить папу, – сказал он. – Джованни, ты поедешь со мной.

   Поспешно позавтракав холодной телятиной, сыром и куском свежего вишневого пирога, я уже на ходу запил еду водой из большой глиняной кружки, которую затем вручил проходившему мимо мальчику с кухни, и бросился на конюшню выполнять приказание монсеньора.

   Когда кардинал спустился во двор, я уже вывел оседланных лошадей и ждал его, с заученной небрежностью положив одну руку на рукоять меча. Стоявшие у дверей трапезной для слуг три девушки-прачки разглядывали меня с восхищением, которое мне льстило, и я отчасти красовался перед ними. Подойдя ко мне, кардинал чуть заметно улыбнулся:

   – У тебя лихой вид, Джованни.

   Его слова слегка поумерили мою спесь. Я не понимал, похвала это или насмешка, а потому счел за лучшее просто поддержать ему стремя, когда он садился на коня. Когда я невзначай коснулся его ноги, мне на мгновение стало трудно дышать; торопливо отступив, я вскочил в седло и последовал за кардиналом, который уже помчался к воротам. Оказавшись на улице, он натянул поводья, дожидаясь меня, и, едва я с ним поравнялся, проговорил:

   – Мне понадобится твоя помощь, Джованни.

   Я слегка кивнул, пытаясь скрыть нахлынувшие на меня чувства.

   – Сегодня у папы я встречусь с посланниками из Константинополя. Двое церковников и сопровождающий их французский рыцарь прибыли еще вчера, но папа не хотел принимать их без меня. У меня в этой встрече есть и собственный интерес. Мне сообщили, что вновь избранный император Константинополя испытывает определенные трудности из-за того, что часть духовенства подстрекает армию к мятежу, утверждая, что императором следовало выбрать старого венецианского дожа. Сам дож тоже не проявляет мудрости, поощряя такие настроения. Сила сейчас в руках французов, они держат Константинополь и постепенно захватывают окрестные города. Дож не имеет влияния на крестоносные полчища, при всем своем богатстве, ведь золота у них теперь более чем достаточно. Кроме того, он дряхлый слепой старик, никто в точности не знает, сколько ему лет, говорят, что-то около сотни, так что думаю, править ему пришлось бы совсем недолго. С другой стороны, венецианцы никак не унимаются, считая, что их обделили, и потихоньку подтачивают силы французского войска стычками и поджогами. Я приложил немало усилий, чтобы на престоле Константинополя оказался нужный человек, а теперь вижу, что придется еще потрудиться, чтобы все шло как надо. Мне неизвестны подстрекатели, знаю только, что и французское духовенство участвует в заговоре, может быть, из личных интересов, а возможно, по недомыслию.

   – Что вы намерены делать с этим, монсеньор?

   – Слушать внимательно и наблюдать. Если кто-то из тех, кто прибыл нынче в Рим, замешан в заговоре, я постараюсь понять это и принять меры – с твоей помощью.

   – Какая помощь вам потребуется?

   – Будь незаметным, держись отстраненно, просто стой у дверей вместе с папскими гвардейцами. Тебе придется учиться терпению и подмечать выражения лиц и жесты. Я подам тебе знак, вот так, – он почти незаметным жестом потер запястье левой руки, – и укажу взглядом на человека, за которым ты должен будешь проследить.

   – Всего лишь проследить?

   – Не только. Сделай так, чтобы после аудиенции он не смог передать никаких посланий, никому, ни письменных, ни на словах. Дождись, пока он отправится в отведенную ему комнату, и будь рядом, пока он не выйдет оттуда. У него не должно возникнуть никаких подозрений относительно тебя, так что тебе придется быть осторожным. Просто следи за ним.

   – А вы, монсеньор?

   Он внимательно посмотрел на меня, потом подъехал совсем близко и коснулся моей руки.

   – Не беспокойся. Мне ничто не угрожает. Когда придет время, я извещу тебя и скажу, что делать дальше.

   Его доверие было для меня дороже любых денег. Отчего-то я полагал, что прежде таким доверием пользовался лишь Риккардо, и меня снедала жгучая ревность. Я готов был не только следить за человеком, которого укажет кардинал, но и убить его по первому слову моего господина.

  С нетерпением я ждал начала аудиенции. Не то чтобы папский дворец не впечатлил меня роскошью, но я был так возбужден, что едва замечал окружавшие меня чудесные мозаики, бархатные портьеры, гобелены и золоченую резьбу по дереву. С легким удивлением я отметил большое количество прислуги и многочисленных посетителей дворца, почти все из которых были духовного звания. Помня о своем долге, я держался поблизости от монсеньора Савелли, стараясь не упускать из виду людей, приближавшихся или обращавшихся к нему. Кардинал был любезен со всеми, даже со слугой, которого попросил проводить его к папе. Когда мы вошли в просторную приемную, обставленную тяжелой дубовой мебелью, оказалось, что сам святейший отец был уже там, он сидел за длинным столом, изучая какие-то бумаги. Четверо папских охранников стояли вдоль стены; я отметил ловкость и быстроту реакции, надежно скрытые за кажущейся расслабленностью их поз, и короткие взгляды, профессионально отмечающие намерения вошедших и наличие у них оружия. Почтительно поклонившись папе, я занял свободное место у стены; некоторое время они оценивающе оглядывали меня, затем, казалось, потеряли ко мне интерес.

  Я никогда раньше не видел папу Иннокентия; между тем все, что я слышал о нем, создавало мнение о нем как о человеке недюжинного ума и эрудиции, очень просвещенном и властном, но при этом скрытном и нерешительном. Мой господин говорил, что папа порой не может верно оценить ситуацию из-за непонимания мотивов человеческих поступков, и что он гораздо ближе к Богу, чем к людям.

  Папе было слегка за сорок, он выглядел даже моложе моего господина; во взгляде его проницательных серых глаз из-под высокого лба, однако, было нечто фанатическое, что настораживало и немного пугало, острый нос походил на клюв дрозда. Его тонкие холеные руки, унизанные перстнями, рассеянно мяли лист пергамента. Когда кардинал Савелли появился на пороге, аскетическое лицо Иннокентия разгладилось, сурово сжатые губы смягчила улыбка.

  – А, Ченчо! – оживленно воскликнул он, указывая на кресло рядом с собой. – Я приказал пока не впускать посланников, потому что хотел бы кое-что обсудить с вами. Разумеется, чуть позже я соберу коллегию, но я знаю, что могу положиться на ваше мнение в том, что касается не только политики, но и подлинных причин происходящего... Накануне кардинал-дьякон святой Варвары сообщил мне, что вестники привезли договор о разделе Империи, который я должен утвердить своей властью. Мне не слишком нравится мысль о том, что придется благословить все беззакония, которые творились в христианских землях.

  – Беззакония? – переспросил кардинал Савелли, усевшись за стол. – Позволю себе заметить, что некоторая жестокость была оправдана. С самого начала у войска не было выбора, разве не так? Венецианцы стали хозяевами положения, и мы совершили ошибку, доверившись им. Все, что случилось дальше, было неизбежно.

  – Неизбежно, – задумчиво повторил папа, скользя взглядом по строчкам письма, которое держал в руках. – Я не верю в судьбу, дорогой Ченчо. По вашему совету я не вмешивался и одобрял все, что творили пилигримы. Я смирился с тем, что они разорили дотла оплот христианства на Востоке, что они предали огню и поруганию древние святыни, что они убивают мирных жителей... Впрочем, вы правы: я не могу влиять на события, происходящие в Константинополе, потому что меня извещают о них спустя много времени. Оставим пустые сожаления в стороне и перейдем к делу. Вновь избранный император Константинопольский пишет, что духовенство и рыцари вполне единодушны, что авторитет императорской власти непререкаем, бесчинства в городе прекратились, и что в ближайшее время он намерен двинуться с отрядами на север. Есть, однако, и другие письма... Например, маркиз Монферратский имеет свой взгляд на происходящее, и его пересказ событий показался мне довольно язвительным. К тому же, он высказывает недовольство тем, что патриархом избран некий венецианский дьякон, имя которого в Риме почти неизвестно. В Константинополе все не так спокойно, как расписывает император Бодуэн...

  Папа говорил о вещах, мало меня интересовавших, поскольку я никогда не знал ни императора Бодуэна, ни маркиза Монферратского, ни прочих называемых им людей, да и Константинополь казался мне почти краем обитаемого мира. Все это была политика, в которой я не был силен. Кардинал Савелли, напротив, живо интересовался рассказом и время от времени вставлял свои замечания, порой прямо подсказывая папе точку зрения, которой должна была придерживаться Церковь в отношении происходящего на Востоке. Делал он это так ненавязчиво и мягко, что его святейшество с готовностью принимал его советы, как будто они приходили в голову ему самому. Я восхищенно наблюдал за монсеньором, втайне считая, что его место – на престоле Святого Петра, а не в скромном дворце на окраине Рима. Наконец, краткое совещание было окончено, и папа приказал вызвать ожидавших в коридоре послов.

  Помня наставления монсеньора Савелли, я внимательно разглядывал вновь прибывших. Двое из них казались рыцарями, третий – пожилой мужчина в одежде священнослужителя – без сомнения, был епископом. У всех троих на плащах белели кресты, и, согласно этикету, все трое были без оружия. Церемонно поклонившись, они получили благословение папы и по его приглашению уселись на другом конце стола.

  Странно, подумал я, монсеньор упоминал двух церковников и только одного рыцаря... Вскоре я понял, что ошибся насчет одного из них: несмотря на кольчужную рубаху под потертой кожаной курткой и перевязь у пояса с пустыми ножнами от эспадрона, этот человек говорил слишком гладко и уверенно для простого рыцаря, а на пальце его правой руки я заметил золотой перстень с крестом. Сомнения мои развеялись окончательно, когда папа обратился к нему:

  – Что ж, дорогой епископ, я готов выслушать вас. До меня доходили слухи, что в Константинополе неспокойно, хотя раздел Империи уже окончен. Расскажите, что происходило там, когда вы отправились в путь.

  Епископ принялся рассказывать; вскоре я уже потерял нить повествования, запутавшись в именах, титулах и названиях мест, о которых не имел ни малейшего представления, и от нечего делать начал изучать лица папских гостей. Второй священнослужитель сидел молча, время от времени кивая в поддержку слов рассказчика. Подол его мантии, сшитой из тонкого, но добротного сукна, не был запылен, в отличие от сапог его спутников, из чего я заключил, что он ехал в карете. Папа заговорил не с ним, значит, его сан не столь высок, но он, несомненно, богат. Венецианец? Возможно.

  Рыцарю было по виду около пятидесяти лет; его суровое смуглое лицо было прочерчено белым шрамом, волосы были почти седыми, лишь в некоторых местах угадывался их былой черный цвет – так земля порой проглядывает из-под выпавшего за ночь снега. Он не вмешивался в разговор, но с интересом смотрел на папу: было ясно, что его больше занимает святейший отец, нежели повествование о событиях в Константинополе. Когда я присмотрелся к нему, мне стало не по себе: его лицо, с тяжелой квадратной челюстью и широкими скулами, было лицом убийцы, мозолистые руки, лежащие на коленях, привыкли к рукояти меча. В его позе и выражении лица читалось презрение.

  Говоривший епископ показался мне заслуживающим доверия: у него было открытое, гладко выбритое лицо, спокойные серые глаза и мягкий голос прирожденного рассказчика. Я не вслушивался в его слова, но тон, которым они произносились, был убедительным.

  – Ну, любезный Нивелон, – подытожил папа, когда рассказ закончился, – я вижу, что земли разделены, и разделены вполне справедливо. Венеция получила долю в военной добыче и право на торговые привилегии, а кроме того, и высший духовный сан в Империи, не так ли, Николо?

  – Его высокопреосвященство Томазо Морозини известен своей набожностью и будет поддерживать веру на Востоке, – впервые заговорил священник в мантии. – Разумеется, по благословению вашего святейшества.

  Папа нахмурился, но промолчал.

  – Томазо Морозини – простой субдиакон, выскочка из Венеции, – негромко проговорил монсеньор Савелли, в упор глядя на Николо. – Как мог такой человек оказаться патриархом новой Империи? Если на то пошло, даже вы, епископ Барди, были более достойны занять это место, чем он. Итак, в чем же секрет?

  На лице епископа Николо Барди мелькнуло и тут же исчезло выражение ненависти. Я мог бы поклясться, что отчетливо видел его, хоть оно и было действительно мимолетным.

  – Я полагаю, у отца Морозини имеются сильные покровители, – небрежно сказал он. – Кое-кто говорит о его негласном участии в выборах императора... Ему заплатили за помощь, только и всего.

  – Церкви нужен влиятельный патриарх, – заметил Иннокентий. – Назначение случайного человека ослабляет нашу позицию в Константинополе. Как вы допустили, чтобы это произошло, Нивелон? Я считал вас верным союзником.

  Епископ-воин раздраженно пожал плечами.

  – Моего влияния было явно недостаточно. Теперь же по договору церковь лишается права вмешиваться в дела империи и давать императору указания. В вашей власти только предавать анафеме мятежников, на которых укажет император и его бароны.

  – Вот как? – Иннокентий побледнел, охваченный яростью. Его руки, лежавшие на столе, сжались в кулаки. – Мирская власть превыше духовной?! Они первыми будут преданы анафеме как безбожники и грабители церквей, а там – мы еще посмотрим, долго ли они смогут противиться воле Рима!

  Мой господин сидел все это время с непроницаемым лицом, наблюдая за вспышкой гнева папы с холодным интересом. Когда Иннокентий немного успокоился, разговор вернулся к бумагам, которые привезли с собой посланцы. Чтение договора о разделе империи и его обсуждение заняли гораздо больше времени, чем я предполагал. Распорядившись подавать обед, папа начал живо расспрашивать обоих священников о положении церкви в Империи, а рыцарю задавал вопросы об императоре и о позиции греков в отношении союза с другими народами против латинян.

  Я откровенно скучал, чувствуя, что все эти материи очень интересуют папу, и он готов обсуждать их хоть до ночи. В какой-то момент я обратил внимание, что мой господин пристально смотрит на меня. Он потер запястье жестом, о котором предупредил меня, и выразительно взглянул на Николо Барди. Едва заметно кивнув, я переключился на наблюдение за епископом Барди. Нельзя сказать, что епископ показался мне опасным человеком, возможно, потому, что я никогда не считал церковников стоящими противниками для рыцарей. Гораздо с большим подозрением я относился к французу – немногословному, суровому, всем своим видом выражающему надменность. Однако не француз тревожил монсеньора Савелли, а хилый епископ.