Текст книги "Монсеньор (СИ)"

Автор книги: Jeddy N.

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

   – Уйдем отсюда, пока не подоспела стража, – сказал он, тяжело переводя дух и пряча кинжалы в ножны у пояса, потом подошел к трясущемуся от страха трактирщику и положил перед ним на стойку пару золотых монет. – Вот тебе за беспокойство, мой друг. Убери отсюда эту падаль и в другой раз постарайся не пускать подобный сброд в свое заведение.

   – Ты не ранен? – спросил он, когда мы вышли на улицу.

   Я показал рассеченную руку.

   – А вы, монсеньор?

   – Я в порядке.

   – Все могло обернуться гораздо хуже. Эти негодяи не были похожи на обычных трущобных воров, скорее на наемников.

   – Видимо, тебе достались сильные противники. – Он пожал плечами. – Ты слишком осторожен, тебе повсюду мерещатся враги. А я люблю рисковать. Знаешь, что я испытывал, когда ласкал тебя прямо под боком у твоей жены? О, если бы она проснулась...

   – Проклятье, Ченчо!

   – Уже лучше. Идем, я знаю поблизости одно тихое местечко, где нас никто не потревожит. Тебе нужно перевязать руку.

   Вскоре мы оказались в маленьком садике, замыкавшем проулок. Должно быть, прежде за ним ухаживали, но теперь он был заброшен; заросшие бурьяном дорожки скрывали то, что раньше было цветочными клумбами. Все же здесь было чудесно: вишневые деревья утопали в цвету, скрывая от нескромных глаз то, что творилось под их сенью. Мы сели прямо на траву, и кардинал осмотрел мою руку. Кровь еще текла, и он, поднеся мои пальцы к губам, слизал ее, глядя мне в глаза.

   – Тебе больно?

   – Похоже, мерзавец порезал меня до кости, – ответил я.

   Вытащив чистый кусок тонкого батиста, он заботливо и умело перевязал мою руку.

   – Я постараюсь больше не рисковать своей жизнью, Джованни, – мягко сказал он.

   Потом мы любили друг друга, неистово и страстно, прямо на земле, осыпаемые розовым снегопадом лепестков, и по лицу Ченчо, обращенному ко мне, скользили их легкие прозрачные тени...

   Разумеется, вечером Франческа спросила, что у меня с рукой, но я уклончиво ответил, что случайно поранился, помогая монсеньору. Мне не хотелось волновать ее понапрасну.

   Спустя несколько дней как-то после полудня во двор въехали трое всадников, которые привлекли мое внимание. Двое из них выглядели и вели себя как слуги, но третий, без сомнений, был их хозяином. Человек этот, грациозно сидевший в седле породистой вороной кобылы, отличался особой статью, выдававшей в нем настоящего аристократа. Соскочив с седла, он небрежно бросил слуге поводья и пошел прямо к парадному входу, не дожидаясь, пока сообщат о его приезде. Я дежурил в галерее и прекрасно мог разглядеть его. Высокий, плечистый, средних лет, в запыленном плаще, из-под которого виднелся длинный меч. Я знал, что у входа во дворец его заставят сдать оружие, и с любопытством перегнулся через парапет, чтобы посмотреть, как он отреагирует на приказ разоружиться. Однако Риккардо и Лоренцо, стоявшие у дверей, немного поговорив с незнакомцем, впустили его без лишних вопросов. Мне стало интересно. Кто же это? Может быть, еще один визитер из Константинополя, доставивший монсеньору послание от его друга Даниэле? Мне хотелось немедленно удовлетворить свое любопытство, но Марко, который должен был сменить меня, еще не пришел. Время тянулось медленно; я слышал, как во дворе перекрикивались слуги, как управляющий велел готовить ужин для гостя монсеньора, как засуетилась челядь в доме и во флигелях.

   Когда явился Марко, я обменялся с ним несколькими словами, пытаясь выведать, что за гость прибыл к кардиналу, но он почти ничего не знал, разве что слышал, будто это человек из окружения императора Константинопольского. Мысленно послав Марко к черту, я поспешил вниз, в большую залу.

   Смешавшись с прислугой, я прошел прямо в залу и остановился у стены. Монсеньор сидел за столом напротив гостя и что-то говорил – я не слышал, что именно, но по его напряженному лицу догадался, что разговор был не просто приятной беседой о пустяках. Его взгляд случайно упал на меня, он нахмурился и, подозвав слугу, указал ему на меня. Слуга кивнул и направился прямо ко мне.

   – Джованни, монсеньор просит тебя уйти, – сказал он.

   Это стало для меня неожиданностью. С чего бы кардиналу прогонять меня? Такого не было еще ни разу, и такое поведение монсеньора озадачило и обеспокоило меня. Кардинал продолжал смотреть на меня в упор, и у меня не оставалось выбора, кроме как покинуть залу. Но я твердо решил, что далеко не уйду.

   Очутившись за дверями, я начал прохаживаться взад и вперед, поминутно заглядывая в залу, но это ничего не дало: я был слишком далеко и не знал, о чем идет разговор. Мне был виден лишь профиль незнакомца – высокий лоб, правильной формы нос, твердый, чуть выдающийся вперед подбородок. Его ровно остриженные волосы были темными, но в них кое-где уже серебрилась седина. Пожалуй, он был еще молод, во всяком случае, моложе моего господина, лет около тридцати пяти или чуть более. Его лицо было привлекательным, даже красивым – экзотической красотой северянина, хотя его обветренная кожа была темной от загара. Когда он повернулся, я увидел его глаза – серые и холодные как сталь. Казалось, они способны были бесстрашно смотреть в глаза самой смерти.

   Я решил, что непременно спрошу кардинала, что за новости привез ему этот человек. Может быть, в Византии снова переворот? Или император Бодуэн захватил греческие земли к западу от Константинополя? Или патриарх, ставленник Ченчо, отдал Богу душу? А может быть, приезд незнакомца никак не связан с делами Империи?

   Весь вечер я промаялся, гадая, почему монсеньор не хотел, чтобы я присутствовал при его разговоре с гостем. Когда они пошли в кабинет кардинала, я на расстоянии последовал за ними, стараясь оставаться незамеченным. Это было несложно: как обычно, кардинала сопровождали аббаты, слуги и секретари, почтительно державшиеся поодаль, но готовые явиться по первому знаку своего господина. Он отмахнулся от всех, заявив, что хотел бы переговорить с посланником из Константинополя наедине.

  Что ж, я знал, откуда смогу подслушать их разговор. Маленькая приемная, как обычно, пустовала, и я как бы невзначай зашел туда и затворил за собой дверь. Пройдя к двери, отделявшей приемную от кабинета монсеньора, я прислонился к стене и прислушался.

  – Пленение императора Бодуэна – прискорбное известие, – сказал монсеньор. – Он был неплохим человеком, как говорят. Я мало знал его, в основном он общался с папой. Лотарио говорил, что Бодуэн умел заставить людей любить его и умирать за него, а это редкий дар. Что до его брата Генриха...

  – Анри – воин. – Незнакомец говорил с легким акцентом, мне показалось, что его голос печален. – Ему больше подходит меч, чем корона. Впрочем, сейчас такой правитель даже лучше, потому что враги давят нас со всех сторон. Я уже рассказывал тебе о раздорах между императором Бодуэном и маркизом Монферратским, а теперь вот императора нет, и Анри пытается установить мир...

  Я был встревожен. Кто этот человек, называющий монсеньора на "ты"? Он говорит о делах императора так, словно принадлежит к числу самых знатных баронов, и общается на равных с кардиналами.

  – Да, ты говорил, что он пытается залезть в чью-нибудь постель, – согласился монсеньор, – и ищет себе пассию, которая позволила бы ему помириться с самыми опасными из врагов. Что ж, он еще молод и такая политика может быть оправдана... Не знаю, попытается ли он выкупить Бодуэна у болгар, но что-то мне подсказывает, что трон окажется дороже жизни брата. Как ты думаешь?

  – Трон шатается, Ченчо. Мы удерживаем его не ради Анри или Бодуэна, и даже не ради венецианцев, хотя они-то получили самую большую выгоду. Мы заботимся о Церкви и ее делах. Я знаю, сколько золота утекло из Константинополя в Рим, и какую власть будет иметь папа, когда мы подчиним греков и болгар. Вопрос, кто будет к тому времени папой...

  – Замолчи, Даниэле.

  От этого имени у меня мурашки побежали по спине. Даниэле! Он здесь, этот друг монсеньора, признававшийся ему в любви, и один Бог знает, что будет теперь делать монсеньор.

  – Ты ведь приехал не только ради того, чтобы упрекать меня в тщеславии?

  – Не только.

  Наступило молчание. Я прижал пылающую щеку к холодному камню стены, пытаясь различить хоть какой-нибудь звук с той стороны двери, но дерево было слишком толстым.

  – Мне так тебя не хватало, – услышал я наконец голос монсеньора.

  – Зачем лгать, Ченчо? Будь оно так, ты никогда не послал бы меня за море. Почти месяц на корабле, а потом – только кровь, война, лишения и болезни. Я надеялся, что смогу забыть тебя, но, как видишь, не смог.

  – Ты всегда хотел славы, мой милый Даниэле. Ты получил ее, а заодно и то, что ей обычно сопутствует. К тому же, как я понимаю, ты нашел мне достойную замену. Тот юноша, с которым ты был в Неаполе...

  – Я был с ним счастлив какое-то время. Потом... он умер. Я не хочу говорить об этом.

  – Хорошо. Поговорим о нас.

  Они снова замолчали, на этот раз надолго, затем до меня донесся сдавленный стон. Вцепившись пальцами в каменный выступ, я напряг слух.

  – Я мог бы взять тебя прямо здесь, – услышал я прерывающийся голос Даниэле.

  – Так сделай это, любовь моя, – выдохнул кардинал.

  Оставаться у двери дольше было не в моих силах. Все происходившее было слишком тяжело вынести, и я, шатаясь как пьяный, рухнул в кресло и сжал руками голову. До меня долетали тихие вскрики из-за двери, я слышал их, даже не вслушиваясь. Как я мог быть так слеп! Я же видел, какими глазами смотрел на монсеньора этот Даниэле; несомненно, в его взгляде была глубокая страсть. Разлука была долгой, а теперь они снова вместе, и разве мои мучения что-то значат для кардинала? Кто я такой, в конце концов? И что я знаю о душе Ченчо Савелли, кроме того, что она подобна адской бездне, скрывающей сотни мрачных тайн, о которых я не имею ни малейшего понятия? Разумеется, я не мог сравниться с Даниэле: судя по всему, он был знатным господином, умеющим не только вести себя в высшем обществе, но и неплохо владеть оружием. Он был ближе к Ченчо, чем я, простой телохранитель, слуга во дворце, один из многих незаметных, но не незаменимых.

  Вернувшись к Франческе, я постарался сделать вид, что все в порядке, и нарочито бодрым голосом рассказывал ей, как прошел день. Она сказала, что видела, как к монсеньору приехал незнакомый дворянин, "очень красивый и, видимо, знатный, но не слишком богатый". Слуги его говорили, что их хозяин намерен пробыть в Риме какое-то время, а затем вернется в Константинополь.

  – Эвлалия сказала, что он похож на англичанина, – сообщила Франческа. – А Морицио рассказал, что он очень дружен с монсеньором кардиналом, они были знакомы еще когда монсеньор был епископом в Палермо. Морицио часто видел этого человека у монсеньора, он действительно англичанин, вот только имени его Морицио не припомнил.

  – Даниэле, – тихо сказал я. – Его зовут Даниэле.

  – Ерунда. У англичан не бывает таких имен. – Она поставила передо мной блюдо с холодной телятиной и сыром, положила рядом пирог с яблоками и плеснула в кружку вина. – Поешь-ка, у тебя усталый вид. Знаешь, пожалуй, я попрошу управляющего поговорить о тебе с монсеньором, чтобы не так часто тебе выпадали ночные дежурства.

  – Наверное, тебе бывает одиноко без меня. – Я принялся за еду, не чувствуя вкуса. – Хорошо, попробуй договориться насчет ночных дежурств. Отныне я постараюсь проводить с тобой побольше времени. Как там наш малыш?

  Она улыбнулась, погладив себя по чуть выступающему животу.

  – Растет. Я была бы счастлива, если бы мы уехали отсюда к моей маме в деревню. Здесь слишком шумно, много народу и мало места для простых людей вроде нас с тобой.

  – Тебя не беспокоит, что там мы будем беднее, чем сейчас?

  – Все, что у нас сейчас есть, нам дает кардинал. Там ты будешь работать на другого сеньора, только жить мы будем в своем собственном доме. Если бы монсеньор отпустил тебя...

  – Я свободный человек. – Произнося эти слова, я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Это была чудовищная ложь, призванная успокоить Франческу и вселить уверенность в меня самого. Я был пленником и рабом Ченчо Савелли, и если бы он вдруг отпустил меня, я не смог бы уйти... Впрочем, теперь, вероятно, смог бы, нужно было только напомнить себе о взгляде Даниэле, о голосах за дверью в кабинет монсеньора – и решиться. Я вдруг подумал, что должен это сделать, чего бы это ни стоило.

  Франческа обняла меня, и я прижался к ее животу, наслаждаясь родным теплом, ее беззащитной верностью, ее любовью и доверчивой прямотой. Во всем мире у меня оставались отныне только она и наш не рожденный ребенок.

  На следующий день я явился к монсеньору и попросил освободить меня от службы во дворце. Он сидел у себя в кабинете, и с ним, разумеется, был Даниэле. Когда я сказал, что хочу оставить службу, кардинал удивленно приподнял брови.

  – Чем же ты намерен заняться?

  – Я уеду из Рима.

  Он посмотрел на меня так, словно не верил своим ушам.

  – Ты недоволен жалованьем?

  – Нет, монсеньор. Просто мне хотелось бы уделять больше времени своей семье.

  "Ты стал примерным семьянином? – насмешливо говорили его глаза. – Давно ли?"

  – Я понимаю, что вряд ли найду столь достойное место, как здесь, – проговорил я. – Но Франческа скучает по дому, да и я, признаться, хочу немного отдохнуть от всего этого.

  Вздернув подбородок, я дерзко посмотрел ему в глаза.

  – Что же такое творится у тебя в доме, Ченчо, от чего мальчик хочет отдохнуть? – поинтересовался Даниэле, рассматривая на свет перламутровый порошок в маленьком стеклянном сосуде. – Убийства, оргии, жертвоприношения девственниц?

  – Замолчи, Даниэле. Это дело тебя не касается. Оставь нас наедине, я намерен выслушать то, что хочет сказать Джованни, без твоих комментариев.

  Даниэле поднялся, отвесил иронический поклон кардиналу и вышел в приемную. Едва дверь за ним закрылась, монсеньор спросил:

  – В чем дело, Джованни? Что на самом деле на тебя нашло?

  – Вы не догадываетесь?

  – Признаться, нет. Тебя смущает Даниэле?

  – Кто он? Ваш друг?

  Он вздохнул, помолчал немного и проговорил:

  – Он рыцарь из Англии, потомок не слишком знатного графского рода. Мы познакомились давно, тогда он был так же молод, как и ты, а я был епископом Сицилии... Мы редко видимся, но продолжаем дружить.

  – Он... ваш любовник?

  – Ты забываешься, Джованни. Я думаю, ты решил уехать, потому что тебя мучает ревность. Так?

  – Отпустите меня, монсеньор.

  Он не ответил и отошел к окну. Я стоял и смотрел на его напряженные плечи, гадая, как он намерен поступить. Наконец он повернулся ко мне.

  – Что ж, я тебя не держу. Можешь уехать из Рима хоть сегодня.

  Я подошел к нему вплотную.

  – Тогда прощайте, монсеньор, – прошептал я, почти касаясь губами его губ.

  Он взял мои руки в свои, наши пальцы переплелись в привычном пожатии, как в те моменты, когда мы в исступлении страсти отдавали себя друг другу без остатка, и я услышал, как дрогнул его голос, когда он ответил:

  – До свидания, Джованни.

  Я наклонился, поцеловал его руку, в последней ласке прикоснувшись губами к пальцам, пахнущим ладаном и воском, и поспешно вышел из кабинета. Сидевший в кресле в приемной Даниэле посмотрел мне вслед своим насмешливым взглядом, и я скорее почувствовал, чем увидел, как он встал и прошел в кабинет кардинала.

  Больше меня ничто не удерживало в Риме. Простившись с Риккардо и другими охранниками, я собрал наши с Франческой немногочисленные пожитки и, взяв двух лошадей, подаренных мне на прощание монсеньором, отправился вместе с женой в деревню.

  Нечего и говорить, что синьора Лаура была несказанно счастлива, что ее дочь вернулась домой, а в доме появился мужчина, способный помочь по хозяйству. Спустя всего несколько дней я нанялся охранником к одному из богатых городских купцов, и мало-помалу стал вникать в дело. В мои обязанности входило охранять лавку и сопровождать хозяина во время поездок за товаром. Новая работа мне нравилась, деньгами хозяин не обижал, и вскоре я почти забыл о своей жизни в Риме. Осталась лишь смутная тоска, накатывавшая в особенности по вечерам, когда я лежал в постели в объятиях Франчески. Мне казалось, что монсеньор должен быть счастлив теперь, когда к нему вернулся Даниэле, и я, служивший ему не более чем игрушкой, уже давно им забыт. Оставалось лишь забыть самому, но это было невозможно.

  Нашего первенца, родившегося в начале зимы, мы назвали в честь монсеньора. Малыш Ченчо стал для меня центром мира; едва освободившись от работы, я мчался домой, чтобы поиграть с моим ангелочком. Едва научившись ходить, он стал сопровождать меня повсюду; часто я сажал его себе на плечи, и его маленькие ручонки обнимали меня с трогательной доверчивостью. Глядя в его широко распахнутые черные глаза, я видел в них отражение мира, лишенного страданий и боли, и любил его всем своим сердцем.

  Ченчо было три года, когда Франческа снова забеременела. Я не мог с уверенностью сказать, был ли я обрадован или нет, во всяком случае, рождения первенца я ждал с большей радостью. Но потом родился Чезаре, и я понял, что люблю его ничуть не меньше. Правда, забот у нас прибавилось. Синьора Лаура помогала воспитывать детей, я работал, и в целом на жизнь хватало. Время шло, отмечая свой ход цветением садов и зимними ненастьями, и воспоминания постепенно покрывал холодный пепел забвения. С того времени, когда я покинул Рим, как-то незаметно пролетело десять лет; жизнь в деревне не отличалась особенным разнообразием: я исправно платил налоги, дружил с соседями, выезжал с семьей в город на воскресные ярмарки. Маленький домик синьоры Лауры я отстроил заново, пристроив к нему заодно еще несколько комнат. Мы были счастливы, как только может быть счастлива простая деревенская семья.

  Однажды весенним вечером мы с Ченчо и Чезаре сидели на крыльце и мастерили домик для птиц. Увлеченные своим делом, мы перестали замечать, что происходит вокруг, когда Чезаре потянул меня за рукав:

  – Отец, посмотри, там кто-то приехал!

  Подняв голову, я увидел на ведущей к дому дорожке широкоплечего человека в одежде воина, ведущего в поводу гнедого коня.

  – Эй, Джованни! Встречай старого друга!

  Я широко улыбнулся, узнав Риккардо, и поднялся ему навстречу. После всех этих лет он показался мне настоящим медведем – могучим и сильным. Тщедушные крестьяне, окружавшие меня в повседневной жизни, казались в сравнении с ним сущими детьми.

  – Славные малыши, – прогудел Риккардо, потрепав Чезаре по темным кудряшкам и положив огромную ладонь на плечо Ченчо. – Неплохо ты тут устроился, Джованни.

  Ченчо тут же заинтересовался мечом Риккардо и спросил, можно ли посмотреть на него поближе.

  – Конечно, парень, – разрешил Риккардо, снимая ножны с мечом. – А мы с твоим отцом пока побеседуем. Не возражаешь?

  Мальчики тут же схватили оружие и совершенно позабыли о нас.

  – Как дела у монсеньора? – спросил я, чувствуя, как замирает сердце.

  – Ну, собственно, я и приехал, чтобы рассказать тебе. Столько всего случилось с тех пор, как ты решил перебраться в деревню...

  – У него все хорошо? – с тревогой поинтересовался я, и Риккардо пожал плечами.

  – Я думал, ты уже все знаешь.

  – Что именно?

  – Ну, неделю назад папа Иннокентий скончался. Говорят, он умер после обильного застолья. В последние годы он любил покушать, так что нет ничего удивительного, что обжорство свело его в могилу.

  Я похолодел.

  – И что же?

  – Ну, ты же понимаешь, что святой престол долго не пустует. Нужен был новый папа, и теперь новый папа у нас есть.

  Мое сердце застучало так сильно, что я испугался, как бы оно не выскочило из груди.

  – Ты хочешь сказать, что...

  – Да. Ченчо Савелли, его святейшество Гонорий Третий. – Риккардо рассмеялся, наслаждаясь произведенным эффектом. – Конклав избрал его шестью голосами против одного.

  Выходит, мечта Ченчо осуществилась. Власть над христианским миром была отныне в его руках. Я представил себе его в белоснежной мантии и высокой тиаре, с посохом Петра в руках. Святой и убийца...

  Без сомнения, смерть его предшественника была делом его рук. Вероятно, ему действительно надоело ждать, как предсказывал его друг Даниэле.

  – А как он... – начал я, но Риккардо уже заговорил, словно размышляя вслух:

  – Так что теперь я личный охранник самого папы. Думаю, избрание пойдет монсеньору на пользу, ведь в последнее время он стал совсем плох.

  – А что с ним такое?

  – Он очень сдал с тех пор, как его друга убили на Востоке.

  Я дернулся.

  – Даниэле?

  – Ну да, того иноземного рыцаря, с которым он... – Риккардо усмехнулся и сделал рукой неприличный жест. – Да ладно, неужто ты не знал? Впрочем, откуда же ты мог знать, если и никто в ту пору не догадывался... В общем, этот рыцарь приехал из Константинополя именно тогда, когда ты уволился, так что я удивляюсь, что ты о нем вообще помнишь. Он гостил у монсеньора несколько месяцев, и они почти всегда были вместе. Даже по ночам, если ты понимаешь, о чем я... Охранники иногда знают больше, чем прочие слуги, потому что им приходится находиться поблизости от хозяина и днем и ночью. Ну, и я кое-что слышал, когда караулил возле спальни монсеньора...

  – Черт побери, Риккардо!

  – Вот и я о том же.

  – А вот я не о том. Человек вправе делать то, что он хочет, и не тебе осуждать его. Ты ешь из его рук, а сам подслушиваешь под его дверями, да еще и треплешься об этом с каждым встречным!

  – Ладно, успокойся... Я только хотел сказать, что между ними было полное... согласие, а потом этот Даниэле снова уехал за море. Почти год от него не было никаких вестей, а затем явился посланник от императора Анри и сообщил, что граф Даниэле погиб в бою – не то под Фессалоникой, не то под Никеей. Я думал, монсеньор умом тронулся. Он заперся в своем кабинете и не выходил оттуда несколько дней, разве что только чтобы помолиться в часовне. Неделю он ничего не ел и ослабел настолько, что слуги стали плакать, увидев его. Это было ужасно, Джованни. Я видел, в каком он состоянии, и ничего не мог поделать. Он молился богу и дьяволу; днем часами он стоял на коленях у алтаря, шепча молитвы, а по ночам жег в кабинете черные свечи и ворожил на внутренностях убитых собак... Я стал бояться его.

  Меня пробрала дрожь. Выходит, Ченчо был способен на истинную любовь, что бы он там ни говорил. Он любил Даниэле, тогда как обо мне, вероятно, даже ни разу и не вспомнил с тех пор, как я в последний раз переступил порог его кабинета...

  – Теперь ты вряд ли узнал бы монсеньора, – продолжал Риккардо. – Он похож на больного старика. Потеряв своего... – он бросил на меня быстрый взгляд и осекся. – Ну, в общем, теперь он постоянно говорит о новом походе на Восток. Ты же знаешь, как закончилась эта война...

  – Я слышал, что венецианцы вывозили из Константинополя сокровища целыми флотилиями, – сказал я. – Очень много досталось и Риму. Мы платим меньше налогов, чем наши отцы и деды, потому что Рим стал богат византийским золотом.

  – Да, только теперь от того богатства в Константинополе остались жалкие крохи. Лучшие и благороднейшие рыцари убиты, а прочие рассеяны по стране и бьются насмерть с греками, болгарами, коменами и турками. Империя приходит в упадок. Иногда я думаю, что неплохо было бы собрать армию и вернуть Риму былую власть над неверными.

  Я помолчал, рассеянно поглаживая теплую кромку сосновой доски.

  – Ты не хотел бы вернуться? – спросил Риккардо. – Папе нужно больше телохранителей, чем кардиналу, а у тебя неплохой опыт. Надеюсь, ты еще не забыл, как управляться с мечом?

  – Меня не привлекает блеск папского дворца, – сказал я. – Я не хочу развращать своих сыновей богатством и доступными удовольствиями.

  – Что ж, понимаю и не настаиваю, только все-таки советую тебе подумать. Мне кажется, монсеньор будет рад, если ты вернешься, ведь ты ему вроде бы нравился.

  Я задумчиво кивнул и обещал подумать. Мы с Риккардо проговорили до поздней ночи; Франческа уже уложила мальчиков спать, а мы все сидели на крыльце, и он рассказывал о том, что происходило за время моего отсутствия. Мне оставалось лишь удивляться, какие причудливые формы принимают порой тоска и одиночество: монсеньор всерьез увлекся магией, но при этом сблизился с Хранителями Смерти – полумифическим орденом рыцарей-фанатиков, преследующим еретиков. О людях, посещавших его, Риккардо говорил, что они настоящие убийцы, причем зачастую самого благородного происхождения. Среди них были монахи, рыцари, правители, бывшие крестоносцы, аббаты и негоцианты, и кардинал Савелли с готовностью раздавал всем им свое благословение.

  – Они убивают для него, – сказал Риккардо. – Если б тот англичанин остался в живых, всего этого не случилось бы...

  Риккардо остался на ночь, а утром после завтрака оседлал коня и уехал в Рим, повторив свое приглашение. Я рад был повидаться с ним, но на душе у меня стало невыносимо тяжело. Франческа была крайне удивлена, что монсеньор избран папой. Новости, которые привез Риккардо, не давали ей покоя несколько дней. Она заявила, что мы просто обязаны отправиться в ближайшее воскресенье в Рим, чтобы помолиться в соборе и взглянуть на своего бывшего господина. Разумеется, детей мы возьмем с собой и попросим папу благословить их.

  Я не стал спорить с женой. В воскресенье день выдался теплый и ясный, мы выехали из дому ранним утром, и Ченчо упросил меня посадить его с собой в седло. Он был страшно горд возможностью проехаться верхом, как настоящий мужчина, даже несмотря на то, что позади него сидел отец. Франческа и маленький Чезаре ехали позади в открытой повозке, запряженной крепкой двухлетней кобылкой.

  Рим, как всегда, показался мне чересчур шумным и многолюдным. Крики и смех людей, лай собак, грохот повозок, перестук копыт, мычание и блеяние скота, звон колоколов и размеренные удары кузнечных молотов сливались в непрерывный громкий шум, заглушающий голоса собеседников даже вблизи. Прямо по мостовой грузчики катили бочки с вином и солониной, направляясь к базарной площади, и тут же стайка мальчишек играла в камешки, попутно успевая дразнить и задирать прохожих. Один из них указал на нас пальцем и засмеялся, что-то крикнув остальным, и они засмеялись уже хором. Ченчо посмотрел на них свысока и наморщил нос:

  – Я мог бы преподать им урок, но неохота связываться. Они слишком грязные и глупые, и сидят в нечистотах. – Привстав в седле, он возвысил голос. – Надеюсь, им предстоит провести в дерьме всю свою жизнь.

  – Ченчо! – возмутилась Франческа. – Я не желаю слышать от тебя такие слова!

  Он засмеялся, и я слегка шлепнул его по затылку.

  – Ну-ка прекрати, воспитанному мужчине не подобает говорить подобным образом. Сейчас мы пойдем в собор, где службу проводит сам папа, это святое место, ты же не хочешь, чтобы тебя туда не впустили?

  Помотав головой, Ченчо вцепился в гриву коня, и я примирительно поцеловал его в кудрявую макушку.

  Собор был переполнен народом. Люди сидели у стен и стояли, двигались нестройными рядами ближе к алтарю. Хор пел "Veni, creator spiritus" , голоса переливались в высоких сводах собора, заставляя сердца верующих трепетать в священном восторге.

  – Папа сам сочинил этот молебен, – благоговейно произнес священник, стоявший рядом со мной. – Он действительно святой человек, если Бог наделил его таким талантом.

  Он перекрестился и стал беззвучно подпевать хору, а я двинулся вперед через толпу. Ченчо, сжимая мою руку потной ладошкой, не отставал от меня. Ему было не по себе среди такого скопления народа, но он старательно пытался сохранять независимый и благочестивый вид.

  Мы прошли почти к самому алтарю. Служки зажигали свечи в больших канделябрах, выносили святые реликвии. Наконец появились два молчаливых кардинала, облаченные в рясы, и за ними вышел человек, которого я желал и боялся увидеть на протяжении десяти последних лет.

  Монсеньор Савелли... нет, его святейшество папа Гонорий III был облачен в белую мантию, расшитую жемчугом и топазами, отчего в темном соборе казался ангелом, испускающим собственный свет. Ослепленный и потрясенный этим необычайным эффектом, я поначалу совсем не мог разглядеть его лица, но потом он подошел ближе, и дивный свет померк, оставив скрытого за ним человека.

  Как он постарел, с ужасом подумал я, вглядываясь в знакомые черты. Неужели это в самом деле он, мой господин, мой Ченчо – этот тяжело опирающийся на посох святого Петра усталый старый человек? Я не хотел верить, и все же это было так. После рассказа Риккардо я был готов увидеть его страдающим, больным, отчаявшимся... и все же, несмотря ни на что, к такому зрелищу я не был подготовлен. Я почувствовал, как мое сердце сжимается от жалости и горя. Ведь прошло всего десять лет! Красивое гордое лицо прочертили морщины, волосы были белы, как снег, широкие некогда плечи поникли, придавленные тяжестью скорби и времени. Он медленно шел, благословляя протягивающих к нему руки людей и не глядя на них, пока не остановился у кафедры.

  – Братья и сестры, – заговорил он, когда хор умолк, и его одинокий голос звучал глухо и безжизненно. – Припадем к престолу Божьему, вознесем славу Всеблагому и Всемилостивому. Сегодня вы собрались здесь в надежде очистить свои сердца от печалей и зла, ибо Господь дарует прощение кающимся и насыщение жаждущим. Но что вселяет в ваши сердца зло и разногласия? Не ваши ли желания, которые борются друг с другом внутри вас самих? Вы чего-то хотите, но не имеете, и из зависти убиваете, вы за что-то боретесь, чего-то добиваетесь, но ничего не получаете. Не получаете потому, что не просите, а если и просите, то из себялюбивых побуждений, думая лишь, как удовлетворить самих себя. Там, где людьми руководит зависть и самолюбивые желания, там будет и всякого рода беспорядок и зло. Неверные и изменяющие Богу! Разве не знаете вы, что дружба с безбожным миром – это вражда против Бога? В этом мире все управляется лишь низменными желаниями людей, их корыстными помыслами и житейской гордостью, и все это не от Бога. Бог – противник гордых, но к смиренным он проявляет милость. Грешники, омойте ваши руки, и вы, двуличные, очистите ваши сердца. Плачьте, рыдайте и сокрушайтесь. Плачьте, вместо того, чтобы смеяться, и печаль пусть будет у вас вместо радости. Смиритесь перед Господом, и он возвысит вас.

  Я смотрел на него во все глаза, и вдруг он поднял голову, его взгляд встретился с моим. Он умолк, узнавая и все же не веря, затем его губы беззвучно шевельнулись: "Джованни..." Я почувствовал, как по моей щеке катится слеза. Мы стояли, глядя друг на друга, а сотни людей в соборе в недоумении затаили дыхание, ожидая продолжения проповеди.