Текст книги "Милосердие в тебе (СИ)"

Автор книги: Half a Person

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Элисон уже пришлось пережить потерю близких раньше, и смерть Айзека она перенесла гораздо легче предыдущих. Помог ей в этом, пожалуй, звонарь, который всегда заставлял её смеяться и выслушивал все её импульсивные речи, а главное – никогда не осуждал за них. Отчасти в этом есть и заслуга цыганки, ведь именно её танец, именно её воля к жизни и любовь к свободе вернули аристократке краски юности и чувственность, с которыми она уже готовилась расстаться.

Желая произнести очередную речь, что девушка не успела сказать Айзеку при жизни, она решилась оторвать взор от чёрной ткани платья, и обнаружила перед собой старшего брата, который лишь вчера вернулся из Лондона. Она слишком углубилась в свои мысли, что даже не заметила, как он оказался совсем близко. Мужчина положил на могилу небольшой букет свежих цветов, что были аккуратно связаны тонкой веревкой, и присел рядом с брюнеткой.

– Прости, что я не был рядом.

– Ты не мог знать, что это случится, – все также тихо произнесла она и отвела покрасневший взгляд в сторону, – В этом нет твоей вины.

Хайвэл обеспокоено смотрел на сестру. Чёрные локоны падали на совсем исхудавшие плечи, что она предпочла спрятать в длинное платье, закрывающее даже шею. Элисон приподняла голову и попыталась успокоиться, но по щеке предательски пробежала слеза. Она боялась плакать сейчас, не хотела расстраивать брата. Он не любил женские слезы и никогда не проявлял нежность по отношению к сестре. Он всегда старался сохранять образ старшего брата, несвергаемой горы. Но сейчас мужские тёплые руки ласково проскользили по плечам девушки и прижали её тощее тельце к себе.

– Иди ко мне, – тонкие губы коснулись бледного лба сестры, – Всё у нас будет хорошо. Ты веришь мне? – он заботливо гладил её плечи, пытаясь унять дрожь, – Конечно, веришь… Я никогда не обманывал тебя. Бадлмеры всегда держат своё слово, – голос его пародировал стальной тембр Виктора, отчего уголки губ юной особы приподнялись.

– И что теперь? Как нам жить дальше?

– Мы будем жить всегда, как жили прежде. Помнишь, как говорил отец? Страдать нельзя, ибо пока мы страдаем жизнь проходит мимо нас.

– Он так не говорил.

– Я знаю.

– Как тебе это удаётся? – Элисон прижалась к груди брата и прикрыла глаза, – Оставаться таким…

– Мужественным? – он на мгновение задумался, – Элли, моя отвага не стоит и гроша. Разница между нами лишь в том, что ты не можешь сохранять холодность. Моё сердце болит не меньше твоего, но страх мой известен лишь мне.

– Как думаешь, Айзек сейчас улыбается?

– Хотел бы я с тобой согласиться, но скорее всего он бы посмеялся над нашей сентиментальностью, – его лицо украсила ухмылка, – Я надеюсь, что он воссоединился с родителями на небесах.

Волшебно. В саду поместья было и вправду восхитительно. Лёгкие наполнялись благоухающей свежестью цветов, сочным ароматом первых ягод. Вокруг был сплошной свет – ласковое солнце грело своим нежным теплом лишь просыпающуюся землю. Хайвэл прижимал девичье тело сестры к себе и чувствовал, как её трясёт. Его сильные руки бережно укрывали светлое создание. Она была последним, что осталось у него от семьи, она была единственной причиной, ради которой стоило жить.

– Элли, – он уткнулся носом в мягкие чёрные локоны и устремил взгляд в сторону усадьбы, на пороге которой стоял посол, – Я не оставлю тебя одну. Я всегда буду рядом.

***

Клод каждый день приходил в собор и поднимался на колокольню. Всегда приносил с собой корзину с едой и всегда спрашивал у мальчишки алфавит или же молитву. Было бы странно, если бы горбун, прожив весь свой век в доме Господа, не знал бы молитв. Из года в год повторялось одно и тоже. Постоянство само по себе не является чем-то плохим, но со временем наскучивает так же, как мужчине надоедает одна и та же женщина, как ребёнок устаёт от одной и той же школьной рутины, как человек теряет всякий интерес к существованию.

Каждый день приходя в Нотр-Дам, Фролло встречал его пасынок. Он уважал его, но боялся не меньше. Пожалуй, любовь Квазимодо к судье можно было сравнить с низшей степенью любви к Богу. Рабы трудятся из-за страха наказания. А что же говорить о настоящей, истинной любви к создателю? Она изгоняет тревогу, в ней нет места опасению.

Со времен знакомства звонаря с Элисон, многое в сознание Клода изменилось. Он стал ловить себя на мысли, что ему нравится видеть пасынка таким счастливым, эмоциональным, грустным… живым. Мальчишке довелось испытать эмоции, которых он жаждал, которых он заслуживал. У него появился друг, хоть и единственный.

Но в тоже время Фролло ненавидел каждое упоминание о ней и её появление здесь. Цветы, боже, он ненавидел цветы и отныне каждый раз видел их на колокольне. Да ещё и каждый раз разные. Они его раздражали, особенно то, что звонарь постоянно кружил вокруг них, будто ребёнок. Праздность в соборе. Только этого ему не хватало.

Сегодня же все было наоборот. Квазимодо не желал разговаривать с Фролло. Он тщательно игнорировал его речь, движения, да и присутствие в целом. Поэтому Клод через несколько попыток начать разговор, просто молча сидел и смотрел на цветы, что уже успели завять, но горбун не собирался их выбрасывать. Наверное, судья мог по пальцам пересчитать цветы, которые не видел на этом столе и, кажется, фиолетовая сирень входила в их счёт. Как бы мужчина не разубеждал себя, его волновало значение сирени. Конечно, он считал, что соцветие оказалась в его руке случайно, оно не несло в себе никакого смысла. Просто цветок. Просто фиолетовый. Однако, второе «я» Клода боролось с желанием спросить у звонаря об его значении, да так чтобы тот ничего лишнего не подумал. Он в очередной раз посмотрел на горбуна, что сидел к нему спиной и вырезал очередную фигурку из дерева.

– Синий ирис, – тонкие пальцы отложили цветок в сторону, – Белая хризантема, – он несколько задумчиво повертел стебель в руках и тоже отложил его, – Гиацинт, вереск… оба белые, – речь его уже готова была закончиться, но судья ощутил на себе взгляд пасынка, – Лён, гортензия и тюльпан, – он облокотился о спинку стула и задумчиво почесал острый подбородок, – У мадмуазель Бадлмер в саду растёт потрясающая сирень. Прекрасное… прекрасное растение. Она преподнесла тебе столь много цветов, которых даже не видел её сад, но среди всего гербария я не вижу даже единого лепестка его.

– Сирень несёт в себе гораздо больший смысл, – Квазимодо провёл большим пальцем по деревянной фигурки и сжал её, – Вместе с ней дарят своё сердце.

***

Седой мужчина уже больше часа сидел за столом, держа перо в руках. Он пытался подобрать правильные слова, но как только изящные линии на бумаге превращались в предложения, они теряли всякую «правильность». Отбросив очередной скомканный лист в камин, тонкие ладони сошлись в замок на столе, а с уст сорвался раздражительный смешок. За свою весьма продолжительную жизнь судья исписал невообразимое количество документов. Кажется, он мог заполнить очередной договор с закрытыми глазами, при этом не совершив ни единой ошибки, ни единой помарки, да и выводя каждую букву столь величественным и изящным почерком. Сейчас же он не мог написать жалкое письмо, одну чёртову бумажку. Садясь за стол, он ожидал, что данная писанина займёт у него не более двух минут, а сейчас он даже потерял счёт времени.

Кажется, он перебрал в своей голове все существующие эпитеты, начиная от приятных для прочтения, заканчивая теми, от которых хотелось спрятать взгляд. Стоит мужчине закрыть глаза, как в память невольно врывается девичий образ, что смеётся. Так искренне, так нежно, так завораживающе, что становится даже тошно, ведь смех этот ни разу не был обращён к нему. Что он может вспомнить? Что способно рисовать его сознание, вспоминая манящую фарфоровую кожу?

Память возвращается медленно, неохотно, словно не желает вновь пускать владельца в моменты, которые он так старательно прогонял из своей головы. Разум начинает машинально рисовать бледное худощавое тельце, облачённое в светлое блио. Девушка дрожит, он почти слышит биение её маленького сердца. Как только в сознании всплывают зелёные, широко распахнутые глаза, память сходит с ума, мечется, подбрасывает одно воспоминание за другим. Он видит перед собой страх, отвращение, беспокойство, стыд, печаль, разочарование. Клод слышит каждое её слово, ощущает каждую её эмоцию. Неужели он вызывал у девушки лишь отрицательные чувства, неужели он все это время был настолько противен ей?

Вытянутое лицо мужчины морщиться от одной лишь мысли, что она смеет улыбаться кому-то другому. Фролло вспоминает прикосновение холодной руки, отчего сердце начинает биться в бешеном ритме. Оно болит, сжимается, кровоточит. Мужчина судорожно раскрывает глаза. Он в комнате один. Разум наконец замолкает. Тишину смеет нарушать лишь треск углей. Судья не станет скрывать, что повторил бы каждый свой поступок, каждое своё слово, что заставило лить её слёзы. Ведь всякое движение её, всякий взгляд, даже пусть полный презрения, словно возвращал его к жизни. Фролло хотел быть рядом с ней, желал забрать всю девичью печаль и видеть её счастливой, жаждал делить с ней постель, отдавать ей своё тепло, оберегать от ночных кошмаров.

Сердце продолжало гулко стучать в груди. Оно готово было разорваться на части и с каждой секундой таяла решимость написать хотя бы одно предложение.

***

Всю дорогу Хайвэл вертел в руках конверт. Он ничем не выделялся. Старая, немного шероховатая бумага, будто бы назло скреплённая печатью, к которой то и дело прилипали его пальцы. Тем не менее, мужчина боролся с желанием вскрыть конверт. Это письмо не предназначалось ему. Какой смысл открывать его? Просто для того, чтобы удовлетворить своё любопытство?

В очередной раз проведя пальцем по бумаге, он положил конверт к себе на колени и тяжело вздохнул.

– Хайвэл, – Клод облокотился ладонями о стол и устремил взгляд на юношу, – Хайвэл! – достаточно громко повторил он, заставив собеседника вздрогнуть, – Ты меня не слушал, верно?

– Нет, что вы, конечно я… – начал тараторить мужчина, но понял что никакого смысла оправдываться нет, – Простите, пэр, моя голова занята вовсе не торговлей, – договорив, Бадлмер в очередной раз чихнул, старательно закрывая рот платком.

– Тебя мучает какой-то недуг?

– Всего лишь лилии, что расставлены по всему дому, – он провожает взглядом судью, что подходит к окну, хмурится, недовольно покачивает головой, – Я хотел бы поблагодарить вас за то, что присмотрели за Элисон, пока я был в отъезде.

– Конечно, – мужчина скованно улыбается, щуря и без того маленькие глаза, – Как она себя чувствует?

– Гораздо лучше. У неё почти не остаётся времени на переживания. Слишком занята поиском ткани для платья. Вы знаете, как это бывает – слишком сильно блестит, недостаточно блестит, больно тускло, чрезмерно ярко… – устало повторяет он и берет очередные бумаги в руки.

– Рад слышать, – сквозь зубы произносит Фролло. Свадьба. Кажется, судья вовсе забыл, что совсем скоро юная особа разделит свою жизнь с послом. Ему становится противно от одной лишь мысли, что она занята чем-то иным, что действительно желает поклясться перед Богом в вечной любви к этому ослу, – Могу я попросить тебя передать мадмуазель Элисон письмо, – кажется, данная фраза далась ему гораздо сложнее первой. Он неуверенно сжимал в руке бумагу, борясь с желанием разорвать её прямо здесь.

С другой стороны, открыть конверт было вовсе не такой уж и плохой идеей. Вспоминая просьбу судьи, что была наполнена сомнением, Хайвэл уже жалел о своём согласии стать посыльным. Здравый смысл сдавал позиции и любопытство брало вверх. Что ж, чего ещё можно было ожидать от мечтательного и весьма любознательного юноши? Мужчина откроет конверт, даже если он пожалеет об этом. Он может просто не передать сестре письмо, может забыть о существовании этой жалкой бумаги. Однако, Хайвэл отбросил все мысли и ловким движением руки вскрыл конверт. Мужчина тяжело вздохнул, осознавая полнейшую абсурдность происходящего. Он озадаченно вертел бумагу, пытаясь обнаружить на ней хотя бы единственное слово.

– Что за чушь? – сорвалось с его губ, как только карета остановилась.

Мужчина поспешно завернул письмо, если его можно было так назвать, обратно в конверт и ступил на землю. Быстрыми, немного неловкими шагами он направился в сторону усадьбы, при этом не проронив не слова.

========== Часть 20 ==========

Хайвэл остановился около двери, ведущей в комнату сестры, и вслушался в тишину. С первого этажа усадьбы доносился мужской смех и игра на клавикорде, где-то в далеко слышалось ржание лошадей и, кажется, Симоне в очередной раз отчитывала служанок за какой-нибудь пустяк. Из помещения, как и ожидалось, не доносился ни единый звук. Его пальцы немного неуверенно приоткрыли дверь, словно боялись её скрипа. Он устремил взгляд в сторону кровати, а затем и комнаты в целом. Она была пуста.

Пожалуй, лорд действительно испытывал вину из-за открытого конверта, который ни коем образом не предназначался ему. Мужчину наполняло разочарование, ибо сургуч с конверта был беспощадно сорван, а пользы за собой он повлёк ровным счётом никакой, но больше в нём горел интерес, который разжигался от каждого шага, от каждой мысли. Бадлмер продолжал пристально разглядывать лист шероховатой и абсолютно чистой бумаги. Он вертел письмо в руках, то поднося его к дневному свету, то подобно ищейке старался уловить аромат, исходящий от него. Небольшие подтёки, кажется, пахнет лимоном? Пожалуй, с этого момента в голове юноши крутилось ещё большее количество вопросов. И от загадок, на которые ему, по всей видимости, не суждено найти ответ, он достаточно устал. Он находил что-то новое, но к чему может привести цитрус?

Хайвэл хорошо знал свою сестру и её повадки, поэтому найти новый конверт ему не составило никакого труда. Но вот с рельефной печатью уже появились проблемы. Во-первых, у него конечно же не было печати судьи; во-вторых, сургуч, по всей видимости находился в кабинете отца, попасть в который можно было лишь через комнату, где в тот момент находилась Элисон, и ему бы не удалось избежать вопросов от неё. Не отчаявшись, аристократ решил завязать всё это дело верёвкой, посчитав что девушке будет просто всё равно на отсутствие воска для запечатывания. Приободрив себя данной мыслью, мужчина ловко завязал узел, а затем и второй – для надёжности.

– Хайвэл? – над его ухом раздался совсем тихий голос сестры, от неожиданности которого даже конверт из рук Бадлмера вылетел.

– Боже! Элисон! – воскликнул он, успев поймать письмо в воздухе, – Не делай так больше! Какого чёрта ты здесь делаешь?

– Что я здесь делаю? – девушка даже на мгновение задумалась, будто бы позабыла, что комната принадлежит ей, – Что ты здесь делаешь? – маленькое личико её нахмурилось.

– Гм… я, – мужчина хотел было придумать очередное оправдание, но осознал его бесполезностью, ибо взгляд сестры уже был направлен на конверт, – Джентиле здесь? – вдруг голос его стал ещё более низок. Заметив кивок сестры, он продолжил свою речь шёпотом, – Судья Фролло просил передать тебе письмо, – Лицо аристократки вдруг странным образом переменилось, стоило мужчине лишь упомянуть об имени судьи. На единое мгновение глаза девушки широко распахнулись, затем же она нахмурила брови, образовывая небольшие впадинки чуть выше переносицы, – Послушай, – он положил ей руки на плечи, желая вложить в неё всю серьёзность слов, что только будут сказаны, – Я не знаю… нет! Я знать не желаю, что происходит между вами. Даже единственное предположение о ваших разговорах и колких замечаниях пэра Фролло в сторону посла приводит меня в замешательство, поэтому я прошу тебя хоть раз в жизни подумай головой и отбрось всё, что в не её. – он продолжал смотреть в испуганные глаза до того момента, пока не заметил в них каплю осознанности происходящего, – Я повторюсь, – Лорд отстранился от сестры и протянул ей конверт, – Судья просил передать тебе письмо.

Как только письмо оказалась в руках девушки, Хайвэл устало присел на кровать. Скорее всего, она не заметит ни малейшего изъяна в конверте, её не будет волновать верёвка на нём. Хотя он и продолжал верить в то, что сестра даже читать письмо не станет, он всё ещё смотрел на тонкие пальцы, что дрожали, держа письмо. Элисон боролась с желанием открыть конверт и прочитать содержимое, но в тоже время она отчаянно уверяла себя, что ни единое слово, написанное внутри, не волнует её. Оно безразлично ей настолько, что холодные пальцы готовы прямо сейчас разорвать бумагу, бросить её в камин и позабыть о её существовании навсегда.

Но все же трясущимися, неуверенными движениями пальцы развязали один узел, затем, застыв на мгновение, и второй.

Первая мысль, что посмела забраться в её голову, гласила об очередном издевательстве судьи. За последнее время девушка уже стала привыкать к тому, что глумление было единственным чувством, которое Фролло был способен проявлять к ней без какой-либо маски на его бледном лице.

Элисон приподняла письмо и как только дневной свет, исходящий из окна, озарил его, девичий взгляд смог уловить едва заметные линии, что были чуть светлее самой бумаги.

***

– В чём же моя вина? – Элисон подпёрла кулачком маленький подбородок и перевела взгляд на стол, – Уже почти замужняя я дама, а тут письмо, – совсем тихо лилась речь из её уст, словно девушка не осознавала, что говорит вслух, – Насколько же странное и глупое письмо!..

– Что, дорогая? – с соседнего стула донёсся голос старой служанки, что с необъяснимой улыбкой на лице, поглядывала то на мадмуазель Бадлмер, то на чистые тарелки, который сама же только что и расставила.

– Симоне? – брюнетка растерянно приподняла голову, – Прости, я вовсе не заметила, что ты здесь, – и вновь маленькое, детское личико залилось краской смущения.

– Тебя что-то беспокоит? – старуха решилась отложить столовые приборы в сторону и инстинктивно взяла аристократку за ладонь, – Ты всегда можешь всё рассказать мне, – морщинистые пальцы аккуратно, успокаивающе поглаживали молодую девичью ручку.

– Нет, что ты! Меня смеет беспокоить лишь моя свадьба, – лицо её украсила ленивая улыбка. Она в ответ чуть крепче, но все ещё заботливо, сжала тёплую ладонь служанки.

– Насколько же странное и глупое письмо, – загадочно повторила Симоне и задумчиво отвела глаза в сторону, – Я уже отвыкла от тонких чувств за эти годы, а ведь была также молода, как и ты. Письма мне, конечно, не писали, но сколько слов любви я слышала… О, скольких я любила! А сколько меня любили! – она продолжала ласково улыбаться и гладить тонкие девичьи пальцы, – Любовь хотела я в себе хранить и видеть я её не разучилась.

– Симоне, моя дорогая, – девушка мечтательно водила костлявыми пальчиками по веснушчатой ладони старухи, – Я так люблю, я так люблю, – повторяла она, настороженно смотря на посла, который вёл оживленную беседу с Хайвэлом, – Когда же я успела полюбить? Когда он стал жизнью моей, счастьем, силой – всем? Так хочется пойти и поглядеть совсем издалека, что это за шутка… посмотреть со стороны, чтобы он совсем не заметил. Моя Симоне, о, как хотела бы, как могла бы я лишь чувствовать его тепло, лишь слышать заветные слова из его уст. Была бы я счастливейшей из смертных, если только могла пожертвовать ради него всем, но когда он успел так полюбить или же играет со мной? Моя родная, в каждой речи его я замечаю, как он смеётся надо мной! Разве в том мой грех, что я люблю? Может, глупо быть во власти желаний, но что если он ждёт, Симоне? Разве может быть моя любовь грехом?

– Джентиле, мне не стоит лишний раз доказывать, что я считаю Вас другом, – Хайвэл разочарованно смотрел в сторону Элисон, взволнованность которой он ощущал, даже не слыша ни единого сказанного ею слова, – Я люблю свою сестру и поэтому я должен совершить поступок, о котором мне придётся не один раз пожалеть, но иного выхода я не вижу.

– Хайвэл, Вам не кажется, что в вашей речи слишком много драмы? – посол продолжал смотреть на бумагу, тщетно пытаясь вникнуть в слова свадебной клятвы, – Тем не менее, я слушаю Вас наивнимательнейшим образом, – Загорелые пальцы положили лист на рядом стоящую тумбу.

– Спустя несколько минут Элисон направится в сад на вечернюю прогулку и Вы должны отказаться в силу Вашего плохого самочувствия. Вместо того, чтобы задавать вопросы, сейчас повернитесь в сторону невесты и добродушно улыбнитесь, а я пока продолжу. Как только, мы покинем усадьбу, поднимитесь в комнату сестры и возьмите из первого ящика письмо.

– Боже! К чему весь этот каламбур? – Несмотря на возмущение, Бертольдо покорно натянул улыбку.

***

Никто не смеет нарушить покой тихой, ласкающей ночи. В небе светит луна, вокруг которой кружатся в нежной, плавной вольте звёзды. У Клода ещё сильнее забилось сердце. Невольно, сам того не желая, он вдруг прикрыл глаза и вообразил себе юную девушку, что стоит лишь в метре от него и по-детски улыбается. Она смотрит на него своими зелёными, широко раскрытыми глазами, будто бы в вечном изумлении; кокетничая поправляет тёмные локоны, от которых исходит приятный аромат миндального масла.

Тело невольно пробивает импульс, когда холодные капли летнего дождя падают на лицо. Фролло морщится, а сознание продолжает рисовать отчётливый девичий смех и она уже, должно быть, стоит здесь, напротив него.

Судья представляет, как холодные, дрожащие руки с заботой тянутся к нему, как он прерывает тишину прикосновением, объятием, лаской и поцелуем, а затем и всем собой, каждой мыслью своей. Он воображает, как Элисон робко подходит к нему, стыдясь своей любви и дрожа своим маленьким, юным тельцем, и горячо дышит, и в ответ сжимает его в объятьях.

Но раскрывая глаза, Клод видит перед собой пустую белую беседку, которую лишь чуть освещает луна. От самого себя, от своих мыслей он был не в состоянии спастись. Тихими шагами он продолжал отмерять расстояние от одного конца деревянной постройки до другого, то и дело бросая растерянный взгляд на тропу. Клод пытался угомонить мысли, что беспорядочно кружились в его голове, цепляясь то за кустарники, то за деревья и возвращаясь обратно. Единственное, что сейчас бы помогло Фролло – это её присутствие. Даже без единого слова, лишь бы он просто мог держать её за руку и сразу бы стало легче. Судья в очередной раз осматривается по сторонам, но его преследует лишь единственный спутник – собственная тень. Приходится как-то справляться самому, как это всегда было прежде.

– Элисон не придёт, – спустя минуту тишину развеял мужского голос, что раздался за спиной судьи. Стоило Фролло обернуться, как перед ним оказался посол, лицо которого украшала ехидная улыбка, – Она говорила, что не желает Вас видеть, но я посмел взять на себя ответственность сообщить Вам об этом. С большим наслаждением возвращаю письмо, ибо будущая Мадам Джентиле в нём больше не нуждается.

– Бертольдо, – судья удивлённо вскинул брови и обвёл оценивающим взглядом мужчину, что стоял перед ним с таким лицом, будто бы Фролло был обязан ему жизнью, – Как я рад Вас видеть, – Француз смотрел на внезапного гостя глазами, полными ярости. Казалось, он был готов разорвать глотку посла в эту же минуту, но тем не менее, Клод натянул на лицо фальшивое добродушие, – Полагаю, Вас довёз Иосиф, мой кучер, верно? – тонкими пальцами он аккуратно вытянул письмо из рук неаполитанца.

– Верно, Ваша честь, – утвердительно покачал головой мужчина, – Как Вы можете предположить, о нём я узнал из Вашего же письма. Между мной и Элисон нет никаких секретов.

– Да, конечно, – глаза мужчины вдруг в очередной раз заблестели, – Кажется, время уже давно ушло за полночь… Как же вы будете добираться до дома, бедняга?

– Простите?

– Ты осёл, Бертольдо.

Судье понадобилось лишь мгновение, чтобы попасть внутрь кареты. Он сел в угол и, развернув письмо, что прежде прятал в ладонях, пытаясь защитить его от дождя, решил в последний раз прочитать его, а потом, как и положено, разорвать.

«Моё милое сердце – моя дорогая Элисон, – пишу тебе, чтобы выразить в письме то, что всегда считал невозможным сказать словами, – и пусть лишь на бумаге смею я называть тебя «своей» и сердце твоё «своим». Если напишу я что-то отвратительное тебе, прошу простить меня: моя безграничная любовь позволяет сделать это. Единственная дума, что изящные пальцы твои будут держать в руках письмо моё, что драгоценные глаза твои будут смотреть на слова, написанные моей рукой, – пробуждает трепещущее чувство, что было похоронено ранее во мне, даже не успев зародиться.

Я никогда умышленно не причинял тебе вреда, всегда желал огородить тебя от самого себя, и лишь сейчас, держа в руках перо, я со страхом и необъятным отвращением осознаю, насколько были ужасны мои слова, мои поступки. Вспоминаю твою бархатную речь, наполненную лишь страхом, дрожащие прикосновения, кроткие взгляды, что молили прекратить. Я не был рядом, когда ты больше всего нуждалась во мне, поэтому извинения – это единственное о чём я достоин писать, но вместо положенного, смею рассказать тебе свою историю, желаю дать тебе слово и вместе с ним свою душу.

Мои руки меня не слушаются, поэтому я беспорядочно брожу взад-вперёд по комнате, пока моё сердце продолжает непозволительно быстро отбивать свой ритм, а разум чахнет. С волнением вспоминаю, что первая встреча наша была случайна (считаю должным уточнить, что речь моя вовсе не о театре). Явился я в собор по мгновенному, необдуманному посылу, словно нарочно забравшемуся в мою голову, поэтому смею предполагать, что случившееся связано с судьбой. Словно сейчас слышу музыку твоей молитвы, что ласково охватывает меня целиком, не позволяя отвести взгляд от желанных уст. Она повествовала о чувствах, мыслях, надежде, была настолько искренней, что с тех пор осталась в моём сознании. С того мгновения я полюбил, с той минуты я никогда не слышал имени твоего, не ощущая при этом ликование и сомнение. Боже! Сам Эрос* был надо мной! Насколько же ничтожным я чувствовал себя в тот момент! Я ослаб и еле держался на ногах, но Бог свидетель, что не был я в жизни счастливее, чем в ту минуту. Эрос кружил надо мной, управляя моей волей, овладевая моим сердцем. Клянусь, мои чувства были настолько возвышенны, что я мог дотянуться до неба руками!

Но меня мучали сомнения. Прежде Виктор был моим хорошим другом, и он бы не позволил, чтобы рядом с его дочерью был человек, подобный мне. А что же говорить об Элизабет, которая даже не скрывала свою неприязнь ко мне? По этой причине я избегал тебя, противился каждой возможной встрече, но, как только я переставал видеть тебя, образ твой являлся мне во сне.

Я чувствую себя безбожником, заблуждающимся язычником, который не достоин даже взгляда твоего. Искушённый твоей невинностью, я попался в сети паука и винил во всём тебя. Я знал, что ты в чём-то виновна, и вина держит тебя, словно в цепях. Ты потерянно скиталась, но что происходило в твоей голове? Ты была создана, чтобы играть трагедии на сцене, но заместо этого, трагедию ты прячешь в глубине своей души. Я почти могу слышать ужасный звук, переполняющий твою маленькую грудную клетку и беспощадно разрывающий её. Дитя, что же ты прячешь внутри себя? Я был настолько ослеплён, не понимал, что запутался в своей же паутине.

Закрывая глаза, с трепетом вспоминаю нашу прогулку по саду, когда мог лицезреть тебя, слышать твой голос, видеть твою улыбку. Я не нахожу никакого другого объяснения тому, что чувствую – твоё сердце перешло в мою грудь. Я чувствую каждую слезу, что скатывается с твоей щеки; ощущаю голод в твоём сердце, словно ты опутала его тончайшей цепью. Мне так хорошо, когда я чувствую твою боль, понимаю, что сердце твоё останется в моей груди навсегда.

О, Теа, невидящая, как я страдаю, я жизнь разделил бы с тобой пополам, я окружил бы тебя любовью, которую может дать человек, на которую способен лишь человек, я всегда был бы рядом.

Я стал грешником ради любви, и когда я буду близок к смерти, когда с моих уст сорвётся последний вздох – я повторю твоё имя. Даю слово, что после смерти, когда я окажусь перед золотыми вратами рая, я обернусь и буду ждать тебя, вместе со своим сердцем и судьбой. И наступит царствие Божие, и проведу я тебя через Вавилон.

Моё милое сердце, я безоглядно предаю себя твоему суду и прошу о последней встрече. Мой человек будет ждать тебя в твоём же саду до полуночи, держа в руках цветок белой лилии. И если не суждено мне быть любимым, так позволь же стать верным другом.»

Комментарий к

Эрос* – греческий бог любви

========== Часть 21 ==========

При первой же возможности Элисон ловко заскочила в комнату для артистов. Она облокотилась спиной о деревянную дверь и с облегчением вздохнула. Девушка любила театр всем своим сердцем, но в тоже время после каждого выступления она чувствовала себя настолько эмоционально опустошённой, что одиночество было её единственным спасением.

Аристократка медленно передвигалась по площади гримерной комнаты, как бы провожая каждую вещь взглядом. С необычайной внимательностью она рассматривала цветные перья, тюрбан, уже успевшие завять цветы, пытаясь попутно вспомнить откуда появился тот или иной предмет декора в этой маленькой комнатушке.

Сегодняшнее выступление для неё было последним и поэтому брюнетка пыталась растянуть своё пребывание в данном помещении. Как только она подошла к зеркалу, тонкие, бледные пальчики её потянули за край ленточки пояса. В память вдруг вкралось воспоминание о первом выступлении. Она вспоминала, как растерянно и испуганно смотрела на постановщика, который вовсе не подбирал слова для выражения критики. Вечно недовольный, называющий её Марион невзрачной… По иронии судьбы, в последний раз девушке досталась её же первая роль, и учитель с восторгом смотрел на молодую пастушку, что кружилась в танце, очаровывала бархатным голосом зрителей и подчиняла своей простотой рыцаря. Аристократка любила театр всем своим сердцем, и если она должна была покинуть его, то только с гордо поднятой головой.

Погружённая в чувство ностальгии, юная особа с потрясающей лёгкостью преодолела расстояние от столика до ширмы. Но стоило ей зайти за деревянную стенку, как она приглушённо вскрикнула и тут же отступила назад:

– Боже! Как вы сюда попали?!

– Прямиком через коридор, – вкрадчиво заявил судья, смотря на девушку через резьбу перегородки. За время их знакомства, Фролло уже успел выучить некоторые привычки аристократки и поэтому, он просто ждал момента, когда вслед за необдуманными действиями, она вскинет на него глаза и он сможет продолжить свою речь.

– Вы были в зале? – и вот Бадлмер смотрит на него, также взволнованно, как и прежде, но стоит на его лице появиться улыбке, как она вновь прячет взгляд, – Не могли бы Вы уступить мне место за ширмой?