Текст книги "Эта тьма и есть свет (СИ)"

Автор книги: Gierre

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Почем мне знать, куда деваются тигры, как я убью их?

Наутро Гуннар ведет нас к полю. Ограду начистили, все сверкает. Как есть, притащили иноземцев. Лишь бы не чернорожие – терпеть не могу их. Хуже нет смотреть, как тебя ощупывают грязные руки. Пусть бы еще добрым словом поминали, так нет же – накашляют, плюнут под ноги и тащутся прочь.

Гуннар говорит, у них рабов столько, что забивают ими трюмы, да выпускают в море-океан, чтоб подохли на глубине. Кормят так рыб, а потом собирают урожай.

Брешет, конечно, правду Гуннара надо делить надвое. Только все равно страшно видеть их рожи.

– Да они так же на тебя глядят, – говорит мне Халдор, а я сплевываю ему под ноги.

Он – дурак, только я дурак не меньше, потому что выбираю ему хорошее копье и меняю то, что берет он. Дрянная деревяшка, вылетит из руки – не заметишь. Гуннар усмехается, глядя на меня, и говорит странное:

– Смотри, Бальдр, там – твое счастье. Плюнь на этого дурня, спасай себя. Ты – хороший воин, а сдохнешь, как старый ишак.

Слова Гуннара залезают мне в голову могильными червями. От них становится душно, а глаза шарят по трибунам. На них почти пусто. Сидит обычный сброд: гуляки, которые собираются даже на праздники. Кроме них батюшка со своими женами, а подле них – иноземцы. Вглядываюсь сильней, напрягаю глаза: двое в капюшонах, один – в мундире вельможи.

– Терцианцы, – говорит Халдор, толкает меня в спину. – У них война, им нужны наемники и рабы в поле.

– На кой бес им война? – спрашиваю.

Халдор умный. Не сиди он с другими в ямах, был бы уже ученым. Гуннар говорит, Халдор нарочно попал в ямы. Мол, дерзил, вел себя не по-людски, вот его и сослали. Не знаю, что должен сказать человек, чтоб его отправили в ямы.

– Странный ты, Бальдр, война – это деньги и власть.

– Война – это кровь, – возражаю. – Смерть, вонь, голод.

– Это смотря кто ты.

– Я – Бальдр, – отвечаю удивленно.

– То-то и оно, Бальдр, а они – терцианцы. Для них весь мир – война.

Жму плечами. Для меня тоже весь мир – война. Я родился в ямах, дожил до семнадцати зим, и вот-вот распрощаюсь с жизнью, потому что от кончиков копий слышно острый мускусный запах.

Эти

раны

навсегда.

– Что-то не так, Бальдр? – Халдор боится, я чувствую его страх носом. Хорошо, что еще не обделался. Позорно обмочиться на поле, а таким, как мы, позорно вдвойне. Жаль, что Халдор все время говорит со мной. Молчал бы – я убил бы его на первый выход.

– По местам, девочки! – кричит Гуннар.

Я, Халдор, еще трое расходятся по кругу поля и ждут, что прикажет делать батюшка. Тот встает с трибуны и раскидывает руки в стороны.

Резня – так и бывает.

Халдор трясется, как веточка на ветру, сжимая лучшее копье, что я нашел для него. Руки его тонкие, а отросшие волосы мешают разглядеть врага. Размахиваюсь копьем, отправляю его в полет к Хёгни, пока оно летит, уворачиваюсь от удара Вальдара. Хёгни падает на землю со стоном, подбегаю к нему – Вальдар бежит следом – вытаскиваю копье, протыкаю шею преследователя, снова достаю копье и бросаю в Эймода, который уже добрался до Халдора.

Вот и остались мы двое. Батюшка смеется. Я так и знал, что закончится этим, а все равно горько. Халдор попал в ямы всего семь лун назад, пожил совсем мало, и то лишь потому, что мне нравилась его болтовня. Сам погиб бы сразу.

Батюшка поднимается со скамейки, наклоняется к терцианцу в костюме вельможи и говорит что-то. Терцианец начинает возражать, а батюшка злится.

Только бы не разозлил его – отхлещет так, что на смогу заснуть.

– Закончили! – кричит Гуннар. Видать, приметил условный знак.

Я отбрасываю копье, иду поближе к трибуне. Раз оставили жизнь обоим, надо поклониться. Плохо играть с теми, в чьих руках твоя жизнь. Подхожу на три шага, наклоняю спину. Сзади слышу стон.

Оглядываюсь.

Халдор падает на песок со стрелой в голове. Копье падает из его рук.

Оглядываюсь еще раз.

На трибуне сидит терцианец, а два его спутника в капюшонах – на ногах, в руках одного ладный лук. Длинный, жесткий, похож на тот, что мог убить Халдора.

Во рту поднимается горечь. Стало быть, Халдор ослушался Гуннара. Услышал до боя, как надсмотрщик говорит мне, что мое счастье на трибунах, с терцианцами? Вот так жил человек, казался безобидным, а потом взял копье и решил ударить в спину, когда бой был уже кончен.

– Гуннар, как его зовут? – кричит батюшка.

– Бальдр! – орет Гуннар. – Бальдр, сын Фригг.

– Той шлюхи? – орет батюшка.

Я стою неподвижно – знаю, что он орет для меня. Дернусь, подам знак, что слова задели меня, и вторая стрела лишит жизни тут же.

– Так и есть! – Гуннар усмехается. – Отличный воин.

Они перекрикиваются дальше, а я гляжу себе под ноги и гадаю, есть ли в Терции, про которую успел рассказать мне Халдор, чернорожие работорговцы.

После Гуннар ведет меня, схватив за руку, к воротам из ямы. Я ни разу не покидал это место, и мне почти страшно.

– Веди себя хорошо, Бальдр, – говорит Гуннар на прощание. – Будешь хорошим воином – проживешь долго. В Терции они знают, как латать раны.

– Спасибо, Гуннар, – отвечаю я. У меня на душе неспокойно.

– Если встретимся в поле, Бальдр, я постараюсь не промахнуться, – он улыбается мне. И я отвечаю ему улыбкой.

На корабле терцианцев душно. Меня сажают в трюм к остальным рабам, и я трясусь там ни то день, ни то ночь, пока снаружи бушует буря. Страшно, холодно, все время хочется то блевать, то спать.

– Есть здесь Бальдр? – кричит сверху сорванным голосом какой-то моряк. Бес его подери, как ответить со ртом, набитым слюной?

Другие тычут в меня и показываю, мол, вот он я, Бальдр.

Вытаскивают наружу. Гляжу, как волны захлестывают за борт.

– Ты и есть Бальдр? – возле меня вельможа, что был на трибуне. Буря вокруг бушует так, что кажется – сметет. Вельможа стоит, не шелохнувшись, даже одежда на нем, будто в штиль, строга и пряма.

– Да, хозяин, – отвечаю, снова гляжу под ноги. Гуннар говорил, так положено делать. Батюшка бил по лицу, если хватало ума заглядеться на его одежду.

– Я тебе не хозяин, – возражает вельможа. – Вы теперь все – свободные люди.

Слушаю, а слова не укладываются в голове. На кой бес понадобилось вельможе сделать из целого трюма рабов свободные рты?

– Вас научат сражаться в строю. Будете жить в казармах в Терции. Станете воинами. Потом будете сражаться. Вам будут платить монетами, дадут наделы – землю. Будешь стараться, станешь командиром. Понимаешь меня?

Я киваю, потому что речь его чистая, так и не скажешь, что иноземец. Только слова, которые он говорит, кажутся дикими. Земля, монеты – зачем мне все это?

– Зачем мне? – спрашиваю.

– Что? – не понимает.

– Зачем мне ваши монеты? Земля?

– Чтобы жить.

– Дайте копье, – поднимаю взгляд и смотрю на него. Раз сказал, что я теперь свободный, пусть терпит. В груди злость. От того, что погиб дурень Халдор, от того, что вельможа шутит посреди ледяного ада. От того, что никогда больше не увижу ни Гуннара, ни поля, ни ямы, ни батюшки – ничего, что знал.

– Разве ты не хочешь мирной жизни? – спрашивает вельможа. Его глаза похожи на глаза Халдора – тот тоже пытался всё понять. Слушал, переспрашивал.

– У меня никогда не было мирной жизни, – отвечаю ему. Вдруг поймет?

Вельможа смеется. Подходит ко мне, хлопает по плечу и подталкивает в спину. Мол, иди за мной.

Приводит в тесную каморку, где сидят двое с капюшонами, моряки, да еще девица с заливистым смехом.

– Пей, – вельможа ставит передо мной полную кружку эля. Улыбаюсь – вот бы и сразу так.

Через час корабль перестает шататься. Выглядываю в оконце – буря не утихла. Видать, человек ко всему привыкает. Терцианец рассказывает мне о жизни на родине. Его зовут Вильгельм, и за океан он отправился, чтобы достать побольше толковых людей.

Мы шутим, и еще семь ночей, пока корабль справляется с бурей, я чувствую себя счастливым. Гуннар не толкает меня в спину, не подсовывает мне под рожу ведро для помоев. Батюшка не щупает мне руки, не проверяет вшей. Не приводят уродливых шлюх. Мы плывем, вокруг ни души, один только наш корабль. Кажется, мир исчез куда-то.

– Ты умеешь читать? – спрашивает Вильгельм перед седьмой ночью.

– Нет, – отвечаю. Он злится, если говорить «хозяин», так что я отвык. Будет надо – привыкну снова. Гуннар теперь грозился бы, что вырвет мне язык.

– Надо научить тебя читать, – задумчиво говорит Вильгельм. – Вот нож, – он вечно меняет темы так, что я не успеваю за его мыслью. Точно как Халдор. – Иди в каюту и убей Нанну.

Нанна – это девица с заливистым смехом, которую я подметил в первую ночь наверху. Внизу, в трюме, были только мужчины.

Беру нож, захожу в каюту, подхожу к Нанне и протыкаю грудь полученным ножом. Вильгельм стоит в проходе и смеется. Нанна пытается выцарапать мне глаза, а спустя три вдоха умирает.

– Вот так просто?

– Вы сказали убить ее, – жму плечами, возвращаюсь к Вильгельму и отдаю ему запачканный в крови нож.

– Я передумал, – говорит Вильгельм, улыбаясь.

– Как это? – я растерян.

– Я передумал, я не хочу, чтобы ты убивал Нанну, – говорит Вильгельм. Он шутит, но я не пойму, в чем шутка.

– Я уже убил ее, – моя растерянность растет.

– Погляди, что ты наделал, – Вильгельм кивает на каюту, и я вижу, что вдоль стен стоят испуганные моряки. Пара спутников Вильгельма в капюшонах, имен которых я до сих пор не знаю, стоят возле тела Нанны и смотрят на него. Слышен их шепот.

– Вы сказали убить ее, – повторяю, хоть теперь я не так уверен, что сделал все верно.

– Если я скажу тебе убить себя? – спрашивает Вильгельм.

– Убить вас? – удивляюсь.

Вильгельм смеется еще громче.

– Ну что же, представим, что меня.

– Я не могу вас убить, – возражаю.

– Почему?

– Вы – мой хозяин.

– Кажется, мы решили уже этот вопрос, Бальдр, – Вильгельм сердится.

– Как вас называть – ваше дело, а убивать вас я не стану.

– Почему? – теперь он удивлен. Мир встает на свое место, я опять понимаю, что происходит.

– Для кого мне тогда жить? – спрашиваю.

И он замолкает.

Терция – это огромная пустыня, окруженная океаном. Уже в бухте видно бескрайнее плато с пожухлой травой, где пасутся редкие звери, названия которым я пока не знаю. Нас сажают в обозы, и мы едем следом за воинами верхом. Вильгельм обещает мне на прощанье, что будет следить за моей судьбой. Я не знаю, что это значит.

На завтрак дают лепешку и сало, в обед кормят хорошей похлебкой, перед сном каждому – кружку эля. Я начинаю думать, что на поле убили не Халдора, а меня, и я попал в Валхаллу. Нанна видится мне валькирией. Красивые ее локоны лежат в залитом кровью трюме.

Я засыпаю, улыбаясь.

– Бальдр! Кто здесь Бальдр?! – обозчик орет так, что закладывает уши.

Вылезаю из обоза.

– Умеешь верхом? – спрашивает обозчик.

Киваю. Верхом, на колеснице – я умею все, что должен уметь воин.

– Тогда вали, вон, – указывает на коня.

Жеребец красивый, молодой, подстрижен, помыт – выглядит лучше, чем любой в моем обозе. Сажусь, правлю к следующему обозу, спрашиваю, куда дальше.

Они ведут меня вдоль всей колонны, и я к полудню попадаю в основание. Здесь одни верховые. Вильгельм машет мне издалека, и я терпеливо подгоняю жеребца. Познакомились часом раньше, лучше заручиться доверием.

– Пять тысяч голов, – улыбается мне Вильгельм.

– Чьих? – спрашиваю.

– Пять тысяч воинов в мою армию, – объясняет он.

– В вашу армию? – не понимаю. Работорговцы не устраивают армию.

Из-под капюшонов спутников Вильгельма слышно смех.

– Я – король, – улыбается Вильгельм. – И в моей армии теперь на пять тысяч голов больше.

– Вы – король? – не могу поверить собственным ушам.

– Такие нынче дела, Бальдр, – Вильгельм хохочет. Мое незнание веселит его, и теперь я понимаю, почему. Мало кто может обращаться с королем, как с работорговцем. Мне бы упасть ему в ноги, да жалко коня – не простит.

Мы приближаемся к столице – это видно по тому, как шепчутся вокруг Вильгельма. Указывают пальцами на городскую стену.

– Для чего вы взяли меня? – спрашиваю за миг до того, как колонна начинает выправляться в линию, и мой жеребец отступает.

– Мне нужны верные люди! – кричит Вильгельм. Его голос пролетает над головами его свиты. – Нужны те, кто может воткнуть нож в нужную спину!

Я улыбаюсь. Это куда лучше, чем мирная жизнь, про которую он начал рассказывать в ту первую бурю.

Я начинаю надеяться, что настоящая буря только начинается. За мной – пять тысяч голов, и это лишь часть армии, в которой

я

буду

кем-то.

========== 4. Терцианское гетто. Эльфийский пассаж ==========

В рыбных рядах видно крупные головы сомов. Одна голова – похлебка на всю семью. Приходится бродить целый день, чтоб незаметно стащить и запихнуть такую в котомку. На выходе с базара стоит пара толстых копейщиков, но я стараюсь не смотреть им в глаза, и они не обращают внимания, что моя сумка – не пустая.

Теперь такое время, что сил на каждого элвен у стражи не остается. Рыбья голова у меня в котомке – меньшее из зол. Уверена, за день несколько раз туда-сюда протащили порох или горючую смесь. Одно дело своровать ради пропитания малышей, совсем другое – замышлять убийство.

Старейшина нашего клана говорит, нужно вести себя скромно. На последнем подношении Башне он едва не лишился титула за то, что приказал уменьшить обычный оброк для даров. Элвен испокон веков приносили Башням дары – так говорят старейшины других кланов. Роуни слишком много думает – так они говорят. Он доведет нас до беды.

Я верю Роуни. Я тоже думаю, что в этой войне элвен вовсе не так беспомощны, как трезвонят на площадях гетто.

Что мешало нам уйти в леса и жить там самостоятельно? Сколько элвен погибло в последней стычке с городской стражей? И разве можно винить их, последышей, за то, что набросились на кучку головорезов посреди храмовой площади?

Роуни прав, когда говорит, что не нужно высовываться. В такое время, когда вот-вот разразится настоящая катастрофа, надо сидеть смирно и показать, что не хочешь войны.

Впереди маячит второй пост. Стражники переговариваются, на меня, как водится, не обращают внимания, но тут один начинает кашлять, и другой отворачивается – глядит, как я торопливо иду вперед, окликает.

Сейчас начнется.

– Имя!

– Шайнара, – отвечаю торопливо и скромно, – Шайни, если по-простому.

– Шайни? – стражник хохочет. – Светлячок, значит. Иди сюда, не обижу.

Иду – Роуни гордился бы мной теперь.

– Оставь девчонку в покое, весь день торчим тут, хочу домой, – ворчит второй стражник.

– На, держи конфету, – первый достает из кармана настоящий леденец. Желтоватый, чуть пригоревший, как часто бывает у последышей.

Протягиваю руку, но хватать не спешу.

– Не бойся ты, – стражник улыбается. – У меня дочка, как ты, такого же возраста.

Киваю и забираю леденец. Малышам будет угощенье на вечер.

Вижу, как улыбается стражник, вытирая рукавом пот со лба. Торчать им здесь до сумерек, а пекло такое, что и без доспеха едва выдержишь.

– Хотите, я принесу вам воды? – спрашиваю.

– Воды? – усмехается щедрый, а его напарник ворчит, что остроухие травят воду. – Ну, принеси воды, поставлю за тебя свечку на Площади.

От его слов сразу тепло и холодно. Тепло из-за того, что согласился принять помощь элвен, остроухой. Холодно, потому что на Площади две луны назад была кровавая резня.

– Эй, Шайни, прости! – говорит торопливо, будто только догадался. Может, действительно забыл? О вязанках хвороста, который пришлось тащить на площадь, потому что тела запретили уносить прочь? О запахе гари, пропитавшем воздух? О криках женщин и мужчин, которые стояли поодаль и следили за пламенем? О плаче детей, оставшихся сиротами? О моем плаче? – Прости!

Убегаю прочь, а он всё твердит своё: «Прости! Прости!». Сворачиваю за угол, заползаю в угол и дышу, чтобы унять жар. Становится стыдно – Роуни укорил бы меня непременно. Встаю и отправляюсь искать воды. В такой жаркий час её, должно быть, забирают бочками из городских родников. С собой у меня фляжка из бересты – пустая, за целый день на рыбных рядах пришлось выпить всю воду.

Бегу к роднику, первым делом – умываюсь, смывая вязкий животный запах. Последыши никогда не следят, чтобы от них не пахло, но элвен такие ошибки непростительны. Укрыться в переулке куда проще, если собака не может взять след.

Наполняю фляжку и бегу назад. Солнце давно перевалило зенит, теперь печет не так страшно, как перед обедом, но смотреть вдаль все равно тяжело. Бегу, пока хватает дыхания, потом прыгаю в уголок, возвращаю равновесие и бегу дальше. Так до тех пор, пока не нахожу пост.

Они там, оба.

Один с перерезанным горлом. В другом – стрела.

Подхожу ближе, зажав рот ладошкой, чувствую, что к щекам покатились слезы. Тот, что был щедрым и отдал конфету, умер с таким выражением на лице, будто не успел родиться. Другой смотрит обреченно.

Подхожу ближе, закрываю глаза.

– Вон она! Вон! Лови стерву! Вон!

Слышу вопли за спиной, но бежать уже нет сил – все ушли на то, чтобы добраться сюда. Бросаю фляжку, пытаюсь прыгнуть на стену, но на голодный желудок не больно-то выходит. Падаю, пытаюсь снова залезть, а эти кричат за спиной, да еще истошно вопит какая-то баба.

– Хватай тварь! Гляди, совсем мелкая! Собаку спусти! Собаку!

Теперь не уйти. Хватаю котомку с рыбьей головой и кидаю в собачью морду. Пес воет от боли, отвлекается на тухлый мясной запах, но я уже знаю – это не спасет. Нужно сбежать, раствориться в воздухе, но элвен такого не могут. Те – в Башнях – могут, как говорит Роуни. Жаль его, расстроится, когда я не объявлюсь на вечернем сходе. Дети не получат свой леденец.

Опускаю руки и гляжу в глаза собаке, а та разоряется. Чувствую вонь из пасти, слышу, как шуршит металл оружия гвардейцев. Эти долго разбираться не станут – прикончат на месте.

– Стойте! Стоять, кому сказано!

Голос громкий, Роуни называл такой «зычным», хоть я до сих пор не разобралась, что это означает. Один из гвардейцев идёт прямо ко мне, без оружия в руках, оттаскивает пса и садится напротив.

– Ты убила стражников?

Мотаю головой.

– Зачем пришла сюда?

Достаю из кармана леденец. Голос у гвардейца такой, что хочется рассказать ему обо всем на свете. Бывало, старейшина Йорми говорил так. Он умер на Площади вместе с остальными.

– Леденец? Откупиться хочешь? – смеется.

– Он дал мне леденец, – показываю на стражника, на того, что щедрый. – Дал леденец, сказал, я как его дочка. Я ему говорю, воды принести? Он согласился. Я убежала, потому что тот, другой, начал говорить, что я потравлю воду. Нашла родник, вон, фляжка, видите? Видите?

Сердце колотится, дышать все тяжелей. Смотрю на гвардейца, а у него под глазами синяки. Такие, что похож на мертвяка. У последышей так бывает, если они долго работают. Элвен не устают, они либо живы, либо мертвы – так говорят старейшины.

– Ты хотела принести им воды? – вроде бы удивлен.

Киваю.

– Вы совсем ума лишились, идиоты? Девчонка принесла им воды! Одному перерезали глотку, другого застрелили из лука. Видит кто-нибудь у нее лук? Видит кто-нибудь нож? Могла бы она подпрыгнуть и прирезать этого здоровяка?

Гвардеец бушует, огрызается на остальных, точно их пес меня облаивал. Гляжу, широко раскрыв глаза, и не верю, что гвардеец даже конфету оставил.

– Беги отсюда, малышка, пока тебя не обвинили в убийстве наследника, – машет мне в сторону. – И фляжку свою не забудь. А этих идиотов я научу, чтоб не думали на детей. Давай-давай, чего замерла? Беги!

Ноги сами несут прочь, но я оглядываюсь и машу ему рукой. Чтоб хоть как-то отблагодарить.

Чудной день: два раза последыши спасли. Жаль только, котомка с украденной головой осталась валяться возле собаки. Подойти назад боязно, ну как опять накинутся со своими криками. Убегаю через короткий путь к гетто. Здесь стражники вовсе не смотрят, кто проходит внутрь. Выпускать будут только утром. Женщин, детей – больше никого. Говорят, приказ Его Величества. С тех пор, как мужчин заперли внутри, стало проще искать еду. Прежде набрасывались сразу, не думая. Дважды чуть не зарубили мечом. Теперь полегче. Тяжело только если наткнешься на труп – там всегда толпа гвардейцев. Ищут бунтовщиков.

– Шайни! – это Роуни, встречает возле двери лачуги. Внутри весь клан, вся маленькая община, все, кто остался в живых после Площади.

– Я принесла вам конфету, – говорю, протягивая липкое сокровище.

Пять пар рук тянутся ко мне – пять сирот.

Роуни, я, да еще пять малышей – вся наша община. Приди кто спрашивать, как выживаем, Роуни пожмет плечами, а я вздохну.

– Не получилось с рыбными рядами? – спрашивает Роуни.

Я рассказываю ему чудесную историю, которая приключилась днем.

– Вот, значит, где ты сегодня побывала, – он улыбается. – Последыши тебя спасли, потом схватили, а потом снова спасли. И как ты на это смотришь?

Не понимаю, о чем толкует Роуни. Потом догадываюсь, что это он так спрашивает, о чем я думаю после всего. Роуни учит меня говорить красиво, так, чтобы было видно, что я – элвен, а не дурацкий болванчик, способный только поклоняться Башням.

Башни – зло, от них все беды, так он говорит. Прежде было время, когда Башни еще не построили. Это было давно, еще раньше, чем время, когда пришли последыши. Роуни говорит, даже раньше, чем элвен попали в Терцию, хотя я не верю. Он рассказывает про Океан, что там много воды, и можно плыть много дней, но не увидеть ничего, кроме воды. Я думаю, он нарочно придумывает эту небылицу, но пока не могу взять в толк, для чего. Раньше он рассказывал мне так о детях, о том, откуда они берутся, но потом, когда выяснилась правда, я поняла, для чего он врал. Наверняка, с океаном также.

Пока мои мысли заняты Башнями, я хмурюсь, а Роуни всегда это подмечает:

– О чем задумалась, кроха?

– Рыбная голова там осталась, – отвечаю, – как теперь быть?

– Ничего, кроха, я разберусь, – улыбается и уходит.

И я не знаю, куда. Один раз взялась преследовать его, но он так ловко укрылся в трущобах для бедняков, что я почти заблудилась.

В гетто легко заблудиться. Верхний город совсем другой, там улочки, переулки, площади – всё честь по чести, захочешь – не заблудишься. В гетто свалены в кучу лачуги, так что не знаешь, простоит она день или два. Роуни говорит, это из-за того, что элвен готовятся бежать. Когда я спрашиваю, куда, он хмурится.

– Можно я лягу спать пораньше? – спрашиваю, хотя знаю, что он откажет.

– Придется следить за младшими, Шайни, – хмурится. – Посиди с ними до заката, а там я вернусь, и ляжешь.

Тело измучено, но я киваю, потому что знаю, что Роуни тоже тяжело. Он уходит, и я вожусь с малышней, развлекая их сказками, а они по очереди облизывают сладость. Я тоже пробую разок – заслужила. Конфета сладкая, вся из сахара, и после нее во рту еще долго кислость. Закрываю глаза, представляя, что мне достался весь леденец, а когда открываю – Роуни уже вернулся. В руках у него лепешки и кусок ветчины. Лицо застывшее, будто увидел призрака, видно красное пятно – к утру расползется синяк.

– Куда вы уходите? – спрашиваю, хоть знаю, что не ответит.

– Ты еще совсем малышка, Шайни, будешь постарше – расскажу.

Меня гложет любопытство, но к горлу подкатывает ледяная волна, и я чувствую, что совсем не хочу становиться старше. Не хочу знать, куда уходит старейшина, чтоб раздобыть нам еды.

Мы греем воду, разливаем травяной чай по кружкам и разламываем лепешки. Они пахнут изумительно, я жую с наслаждением, облизывая крошки с губ. Самая вкусная еда – та, которую приносит Роуни. Он возвращается черней тучи, но приносит таких вкусных блюд, что, я уверена, не подают даже Его Величеству.

– Попробуй завтра снова, Шайни, – просит Роуни. К еде он даже не притронулся. Ложится к себе в гамак и прикрывает лицо обрезом ткани.

– Я попробую, – обещаю ему, хоть знаю, что моя еда и вполовину не будет такой же вкусной, как его.

Ночью мы тихо спим. Пару раз я просыпаюсь и слушаю, как ровно дышит во сне Роуни, как топают за дверцей лачуги стражники гетто. Перед рассветом начинает петь залетный соловей – я просыпаюсь от его трелей.

– Побегу туда же, – целую по очереди малышей, пока они сонно трут глаза, и выбегаю из лачуги. Прежде, до Площади, у нас бывал завтрак. Роуни тогда занимался переписью писем, помогал другим элвен связаться с родственниками в гетто за Океаном. Я следила за тем, как он водит пером по пергаменту, и меня охватывал трепет. Из неровных черточек рождалась вязь, которую Роуни понимал, но – чудо! – понимали другие тоже. Я так хотела научиться читать, что Роуни взялся учить меня, и мы даже продвинулись до слогов, а потом началась Площадь. Восстание, встреча с ополчением, гвардейцы… Хуже всего были гвардейцы. Ополчены, объяснял мне Роуни, ничего толком не умели. Махали своими железяками, пока элвен расстреливали их со стен. Гвардейцы были другими: обученные воины. Я пряталась в лачуге два дня подряд, вместе с малышами, а где был Роуни – я не знаю.

Ноги несут назад, к посту, где вчера встретился добрый стражник. Хочу поглядеть, кем его заменили.

Там пусто.

Бегу дальше, к внутренним воротам в Город, и натыкаюсь на патруль гвардейцев. Вижу знакомое лицо – мой вчерашний спаситель. Почти сталкиваюсь с ним, а потом отступаю и замираю. Ни то от страха, ни то от ожидания.

– Эй, малышка, снова ты! – гвардеец улыбается. Доспех у него начищен, рукоять меча истерта. Роуни научил смотреть туда и угадывать, сколько лет меч был в ходу. По гвардейцу кажется, что он в бою всю свою жизнь.

– Я на рынок, – слова вылетают прежде, чем я успеваю поостеречься.

– У тебя есть деньги? – удивляется гвардеец.

Прячу глаза, утыкаюсь взглядом в песок переулка.

– На, лови, малышка, купи еды, – говорит гвардеец и бросает монету.

Я хватаю и не могу поверить своему счастью. Серебряшка! Можно неделю покупать рыбные головы и варить суп с ароматной капустой. Улыбаюсь, а он, видно, по улыбке понимает, как обрадовал меня.

– Смотри, малышка, веди себя хорошо, – гвардеец улыбается, его патруль идет дальше, пропуская меня. Я слышу, как одобрительно шепчутся солдаты за моей спиной: «Глаза добрые, видел? Красавица будет!». Бегу еще быстрей, пряча монету за щекой, и врываюсь в рыбные ряды, точно нож в мясо. Ловко, быстро, добегаю до лавочника, у которого вчера была самая свежая рыба, и протягиваю серебряшку.

– Семь голов! – слышу свой радостный звонкий голос, и на душе легче. Будто вчера не видела, как лежал мертвый стражник. Тот, что щедрый.

– Ох, погляди, глазастик принес деньги, – лавочник смеется, – вчера все выглядывала, выглядывала, а теперь за добычей пришла? На, держи, вот семь штук, как просишь. На рассвете разделал, сама проверь.

Принюхиваюсь к рыбе – лавочник не обманывает.

– Заверну тебе в бумагу, так не унесешь, – опять слышно его смех, теперь из-под прилавка. Там он достает отрез старой бумаги и бечевку. Перевязывает мое богатство и протягивает.

Бегу сломя голову назад, и тут понимаю, что за семь дней головы могут протухнуть! Надо было купить одну только, а завтра вернуться снова. От досады на глаза наворачиваются слезы. Растяпа! Возвращать головы теперь без толку: что куплено, обратно не отдают. Бегу дальше, но перед гетто меня останавливает чья-то рука. Выхватывает из воздуха, точно по волшебству.

– Малышка, опять ты? – удивляется гвардеец. – Точно судьба с тобой сводит. Постой вдалеке, дальше хода нет.

Я замираю и оглядываюсь. От слез тяжело, укладываю сверток на землю, протираю глаза. Вижу впереди дым, сажу и столбы пламени. Гетто полыхает.

– Что же они делают, ублюдки, – шепчет гвардеец, а мне все слышно. – Разве можно так с детьми?

За воротами гетто лачуга, пять малышей – им еще не раздали имен – и старейшина Роуни, который вчера накормил вкусными лепешками. Я обещала ему постараться наутро, и теперь у меня целая охапка добычи, только кому она нужна.

– Шайни! Шайнара! – слышу крик. Знакомый, хоть мысли путаются. Оборачиваюсь, вижу рядом с собой Морохира. Он из тех элвен, что пришли из-за Океана минувшей весной. Морохир бледен, вижу, как трясутся его руки. – Шайни, где Роуни?

– Старейшина? – переспрашиваю, хоть понять не могу, для чего.

Он кивает, а я вытягиваю руку в сторону пламени.

Морохир медленно садится на землю. Я вижу, что на нем дорогая одежда. Прежде, когда он заходил в гетто, он был весь в обносках, а теперь выглядит точно вельможа из замка.

– Кто это сделал? – спрашивает, ни то у меня, ни то у гвардейца.

– Как теперь понять? – говорит гвардеец, ни то мне, ни то Морохиру.

Втроем мы стоим перед горящим гетто, и мне кажется, что у них обоих тоже текут слезы. Рыбьи головы в свертке валяются возле моих ног.

Тут я вижу, как из ворот начинает валить толпа.

Живые!

– Живы! – вопит гвардеец и бежит к своему отряду. – Бегите, найдите лекарей! Они живые!

Элвен кашляют, задыхаются, но упорно бегут прочь от ворот. Языки пламени от ближайших лачуг обжигают их, но элвен не могут устать, они либо живы, либо мертвы.

Морохир бросается вперед и вглядывается в вереницу.

– Роуни! – кричит.

Я догадываюсь, что он плохо соображает. Что толку кричать, когда все вокруг стонут?

Тут издалека проявляется фигура Роуни. Старейшина бредет, будто ослеп, вперед. Морохир хватает его под руку и ведет в мою сторону.

– Они сами, – шепчет Роуни. – Сами, сами, сами.

Мне кажется, если я задам ему вопрос, он снова скажет, что я слишком маленькая. Вдвоем с Морохиром они садятся рядом со мной на землю. Я смотрю на то, как меняется выражение на лице Роуни. Он учил меня отличать, о чем думает последыш или элвен, по тому, как играют мышцы на его лице. Роуни в ужасе, вот-вот расплачется, а мне нечем утешить его.

– Они сами подожгли гетто, – старейшина будто выплевывает из себя эти слова, а потом заходится кашлем. Морохир обнимает его, а старейшина плачет – мне слышно. И я тоже плачу, потому что Роуни вышел из гетто один, а пять малышей моего клана, моей общины, остались в гетто.

Теперь нас только двое, а клан, в котором осталось двое элвен, должен убраться из гетто – это знает каждый.

========== 5. Союз Флотилий. Земля в огне ==========

Моё дыхание выравнивается, сердце бьется в такт колебаниям кладки. Кончиками пальцев я ощупываю зазубрины каждого камня, провожу ладонью по гладкому граниту напольных плит.

Маяк соткан на совесть, здесь можно переждать бурю, наводнение, даже войну. Мои мысли проникают через толщу камней и плит, вглубь, в подземелье, начиненное металлом. Шестеренки, иглы, пинцеты валяются там в беспорядке, и мое сознание легко проходит насквозь, пока руки продолжают изучать Башню.

– Я дома, – губы расплываются огнями Маяка, зажигая пламя над древним сооружением. Я знаю, что мою радость видно с другого конца залива, и что теперь, когда свет Маяка проникает сквозь толщу воды,

они

придут.

Начинаю приготовления, прислушиваясь к внутреннему стуку. Щелчки механизмов переключают мои желания, и я точно знаю, как заставить Маяк гореть ярче. Нужные мысли подкрадываются на цыпочках, я ловлю их, помещаю в металлические хранилища с привкусом стали, провожу пальцами дальше, достаю стержни, поручни, устанавливаю их в местах, где им надлежит быть.