Текст книги "Без тормозов (СИ)"

Автор книги: Джин Соул

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

====== Глава 1 ======

Даже самая потрясающая новость не имеет значения, если не с кем ей поделиться. Для человека-невидимки это просто невозможно, не стоит и пытаться. Ничего сверхъестественного, разумеется, но если живёшь в долг, то непроизвольно чувствуешь себя именно так: я невидимка практически для всех обитателей этого дома, за редким исключением на меня никто не обращает внимания. Временами я всё-таки пытаюсь, но это ни к чему не приводит.

Я смотрю на спину отца, пальцы которого быстро перебегают по клавишам компьютера. Его совершенно не волнует, о чём я говорю. Он только механически соглашается с каждой фразой, после которой наступает пауза.

– Я сессию завалил.

– Да.

– И никакой пересдачи на этот раз.

– В самом деле.

– А ещё я, кажется, триппер подхватил.

– Конечно.

И что бы такого сказать, чтобы он на меня хотя бы раз обратил внимание? Последняя попытка, которая непременно должна сработать:

– А ещё от меня подружка залетела.

– Что?! – Отец тут же поворачивается ко мне. – Кто она? Немедленно устраиваем её на аборт. Ещё не хватало, чтобы ты повторил судьбу своей непутёвой мамаши!

Я – один из скелетов в шкафу этого семейства. Он не отец мне, а дед. Усыновил меня, чтобы избежать скандала: моя мать (его дочь) забеременела ещё в школе и скрывала беременность до тех пор, пока не стало поздно делать аборт, так что ему пришлось. Теперь официально я являюсь младшим (восьмым) сыном магната Тораямы, а мать где-то за границей, куда дед выслал её немедленно после родов. Видеться со мной он ей запретил, а про отца я вообще ничего не знаю.

Жаловаться мне не на что. Идеальный избалованный наследник многомиллионного состояния – вот что обо мне думают окружающие, не посвящённые в семейные дела. Я учусь в элитной академии, куда не так-то просто попасть даже со связями, мне гарантировано поступление в один из самых престижных университетов страны. У меня есть всё, о чём простые люди только мечтают, даже личный шофёр. Хоть я и не могу претендовать на наследство (есть ведь и прямые наследники, а я так, с боку припёка), дед ясно дал понять, что безбедное существование мне обеспечено, раз уж он дал мне свою фамилию.

И вот он вопит, вопит, вопит на меня… Не такого внимания мне от него хотелось. Так что я говорю:

– Да ладно, я пошутил. У меня и подружки-то нет: в академии одни парни, ты же знаешь. Я просто хотел, чтобы ты поговорил со мной.

Выяснив, что опасность роду и репутации Тораямы не угрожает, отец тут же теряет ко мне интерес. Он отворачивается, машет рукой в сторону двери и говорит:

– Не отвлекай меня, я занят. Если нужны деньги, можешь взять в сейфе. Код знаешь.

Я со вздохом подхожу к сейфу, набираю код и достаю оттуда приличную пачку денег. Можно не церемониться, их тут всё равно никто не считает.

– Ну, я пошёл?

– …

Да уж…

Вот так я и живу. У меня есть всё. Всё, кроме семьи.

Бессмысленно оставаться здесь, так что я кладу деньги в карман и отправляюсь восвояси, насвистывая и размышляя, на что потратить нежданную наличность.

Если я начинаю свистеть, обычно появляется Чизуо (мой старший брат, а вернее – дядя, первый сын деда) и начинает меня отчитывать. Например:

– Что ты выдумал! Не свисти, это неприлично.

– Ну извини, – говорю я, но ни капли не сожалею: если это ещё один способ привлечь внимание, то я и попой мелодии насвистывать готов.

– И никаких «ну»! – Он так похож на своего отца, что мне начинает казаться, будто это дед меня отчитывает. – В обществе, частью которого ты являешься… – Бла-бла-бла.

Я делаю вид, что слушаю. Чизуо любит морализировать. Он безупречен во всех отношениях, но я не понимаю, к чему быть таким сухарём. Почему бы немного не расслабиться? Но вслух я, конечно, такого не скажу: это вылилось бы в новую тираду нотаций. Так что я покорно киваю:

– Я приму это к сведению.

Чизуо тут же успокаивается, полагая, что я внял его советам, напоследок делает мне замечание насчёт спущенных гольфов и удаляется к себе в комнату. Я вздыхаю и подтягиваю гольфы, потому что если мне встретится Акира (второй сын деда), то ситуация повторится с угрожающей точностью: он такой же зануда, что и Чизуо, только непременно упомянет, что я тут на птичьих правах, и мне не стоит выпендриваться лишний раз.

И вот тут кто-то хватает меня и тащит куда-то. Это Ки-Таро (младший сын деда, у нас разница всего несколько лет). Он единственный, кто уделяет мне внимание. Правда, его внимание несколько иного толка.

– Опять тебе прилетело? – весело спрашивает он, кидая меня на софу в своей комнате.

Я только пожимаю плечами, глядя на его смеющееся лицо. Он не слишком церемонится со мной. Презерватив, в который затянут его член, тихонько поскрипывает, софа тоже. Ки-Таро придерживает меня за колено и вращает бёдрами, торопливо вталкивая в меня член. Его лицо сразу же становится красным (наверное, у него от секса подскакивает давление), и это представляет странный контраст с его высветленными волосами. И он трахает, трахает, трахает меня, пока не выдохнется.

Я ничуть не возражаю против такого обращения. Ки-Таро мне нравится, он хотя бы иногда интересуется моей жизнью. Думаю, это потому что мы похожи: он сын любовницы деда, так что прочие сыновья относятся к нему настороженно и отчуждённо.

– Ну, так что на этот раз? – спрашивает Ки-Таро, отсаживая меня. Его член качается, он придерживает его ладонью, избавляется от презерватива и запихивает пенис обратно в штаны.

– И никаких «ну», – передразниваю я Чизуо, и Ки-Таро хохочет, откидываясь на спинку софы. – Да как обычно.

Он фыркает и отвешивает парочку не слишком лестных комплиментов брату. Я между тем кувыркаюсь на софе, стараясь натянуть обратно бельё и окончательно съехавшие гольфы. Тело ноет и разгоняет мурашки по коже. Ки-Таро ловит меня за коленки, тискает мои ягодицы… но я вырываюсь из его рук. Ки-Таро тоже ничуть не возражает: он получил что хотел и позволяет мне улизнуть.

А мне пора на занятия. В академии строгие правила насчёт внешнего вида, введён дресс-код, приходится соответствовать: бриджи, гольфы, лакированные туфли, рубашка, галстук, жилет, пиджак с эмблемой факультета. Я расчёсываю волосы и брызгаю непослушный вихор лаком. Бриллиантовая заколка для чёлки, шёлковый носовой платок в грудном кармашке, швейцарские часы… Я выгляжу настолько безупречно, что самому противно.

В портфель я непременно пихаю пачку денег. Я редко возвращаюсь домой сразу же после учёбы: в городе куча мест, куда я хочу попасть и в которые мне, разумеется, запрещается ходить.

Потом я спускаюсь вниз. Горничные робко выглядывают из кухни и шёпотом желают мне удачного дня. Прислуге запрещено разговаривать с хозяевами. Я не вижу ничего дурного в том, чтобы разговаривать с ними. Иногда мы даже вместе пьём чай на кухне. Бояться, что меня застукают, не стоит: к прислуге никто никогда не заглядывает, отец считает это ниже своего достоинства, так что тут распоряжается дворецкий, которому и я могу приказывать, потому что я тоже Тораяма.

Возле машины уже ждёт мой шофёр. Это единственный человек в доме, к которому я по-настоящему привязан. Он всегда интересуется моей жизнью, непременно расспрашивает меня, как прошёл день в академии. Ему я могу рассказать что угодно, он всегда меня выслушает и даже может что-то посоветовать, если у меня какие-то проблемы. К отцу с таким подходить не стоит: он или не заметит меня, или скажет, что я сам виноват, – вот и всё его участие. Я вполне трезво смотрю на вещи. Возможно, шофёру просто платят, чтобы он со мной нянчился, но у меня всё равно теплеет на душе, когда я с ним разговариваю.

– Ничего не забыл, Мицуру? – Он забирает у меня портфель и открывает передо мной дверцу.

Он всегда зовёт меня по имени, хотя ему и влетает за это, если кто слышит. Тогда он ведёт себя точно так же, как и я: делает вид, что слушает выговор, кивает и непременно отвечает в конце: «Я приму это к сведению». Думаю, он ничуть об этом не сожалеет. Удивительно, что его до сих пор не уволили за подобное поведение!

Я киваю и залезаю в машину, шофёр закрывает дверцу, садится за руль, и мы едем в академию. Я то и дело поглядываю на его отражение в зеркале. Его вихрастые волосы торчат из-под фуражки, цвет которой удивительно подходит к его зеленоватым глазам. В его губах торчит трубочка от чупа-чупса, он перекидывает её из угла в угол тем чаще, чем сложнее ситуация на дороге, пригибается к рулю, заглядывая на светофор, смотрит в боковое зеркало…

– Эй, – окликаю я его, когда мы останавливаемся на очередном светофоре, – Сугуру?

– М-м-м? – Его глаза в зеркале заднего вида смотрят на меня. – Что такое, Мицуру?

– Я хочу чупа-чупс.

– У меня больше нет. – Он слегка пожимает плечами и снова смотрит на меня в зеркало заднего вида.

– Тогда свой отдай, – требую я.

Сугуру смеётся, оборачиваясь, вытаскивает чупа-чупс изо рта, облизывает его и протягивает мне:

– Только до ворот академии. Ты же знаешь правила.

С этим в академии строго. Кажется, на всё на свете есть своё правило, в том числе и на сладости, и даже за обычный леденец можно получить дисциплинарное взыскание. В кафетерии разрешается купить конфет к чаю, дорогих конфет из натурального шоколада, но съесть их можно только здесь же, в кафетерии, как десерт к обеду. Я их никогда не покупаю, я их терпеть не могу!

– Конечно знаю. – Я наклоняюсь вперёд, клацаю зубами, но Сугуру дразнит меня, отдёргивая леденец. – Сугуру!

– Прости, не удержался. – Шофёр запихивает чупа-чупс мне в рот и возвращается к дороге: светофор уже сменился, так что отвлекаться больше нельзя.

Я перекидываю палочку в губах, рот наполняется вязкой сладкой слюной. На этот раз клубничный… Я на секунду вытаскиваю чупа-чупс изо рта и размышляю, можно ли это считать «непрямым поцелуем».

– Приехали. – Сугуру глушит мотор, разворачивается ко мне и манит пальцем, требуя вернуть леденец.

У меня ещё есть время, так что я не тороплюсь. Я держу чупа-чупс на безопасном расстоянии и уже в свою очередь дразню шофёра. Тот смеётся и пытается поймать мою руку ладонью, хотя это и против правил. Наконец мне надоедает с ним играться, я соглашаюсь отдать леденец, и Сугуру открывает рот, но я жульничаю: быстро наклоняюсь и целую его, предоставляя ему мой язык вместо леденца. Сугуру смеётся сквозь поцелуй, ничуть не возражая, и у нас обоих во рту становится сладко. Захваченный эмоциями, я пытаюсь перетянуть шофёра к себе на сиденье. Он подхватывает свалившуюся с головы фуражку, отбирает у меня чупа-чупс и возвращает его к себе в рот со словами:

– Ну всё, всё, поиграли и хватит. Тебе пора.

Я разочарованно вздыхаю, хотя и понимаю, что он прав. Сугуру открывает передо мной дверцу, подаёт мне портфель и желает удачного дня. И мы уже опять шофёр и хозяин, без какого-либо намёка на интим. Но я всё-таки его подзадориваю:

– Не забудь забрать меня.

Его глаза вспыхивают. Он на секунду наклоняется ко мне, делая вид, что подправляет что-то в моих волосах, и шепчет мне на ухо:

– Я ещё отыграюсь, будь уверен!

Я только хмыкаю и чинно шествую в академию, зная, что шофёр будет стоять и смотреть, пока я не зайду внутрь.

В холле я отвечаю на приветствие вахтёра, расписываюсь в журнале и иду переобуваться. К форме полагаются сменные туфли, которые студенты оставляют на ночь в академии. Вечером их чистит обслуживающий персонал, так что с утра они сияют как новые. Они не такие удобные, как обычные туфли, но это делается специально, чтобы походка у студентов была несколько натянутая и чопорная. В них не побегаешь, не попрыгаешь – в них только и делать, что выхаживать по коридорам, соблюдая устав. (Впрочем, это не значит, что правила не нарушаются.)

До звонка я успеваю дойти до аудитории и поздороваться с однокурсниками. Я их терпеть не могу, а меня они вообще ненавидят: я по всем параметрам, включая финансовое положение, лучше их. Но мы натягиваем фальшивые улыбки, приветствуем друг друга и мило беседуем на перерывах, потому что так положено. К тому же я состою в студенческом совете, и связываться со мной лишний раз – себе дороже.

И вот начинается лекция, шелестят тетради, скрипят ручки, а я вспоминаю, как скрипела софа сегодня утром подо мной и Ки-Таро, и мысли ускользают далеко из этой скучной комнаты.

На стол хлопается свёрнутая бумажка, я накрываю её ладонью и кошу глазами в сторону, откуда она прилетела. Такаши показывает большой палец. Я разглаживаю бумажку и читаю: «На следующем перерыве». Такаши ёрзает и ждёт ответа, я никуда не тороплюсь и неспешно приписываю свою резолюцию, которая сводится к двум словам: «Где обычно». Следя одним глазом за преподавателем, я приподнимаю локоть и щелчком отправляю бумажку обратно к Такаши, он ловко прихватывает её, читает и сияет как начищенный пятак.

Перерыв длится полтора часа, давая возможность студентам неторопливо отобедать и отдохнуть. Можно отправиться в рекреацию и посмотреть видео для релаксации, утонув в мягких креслах, поставленных там специально для подобных случаев. Можно пойти в музыкальный класс и насладиться живой музыкой, там в это время репетирует фортепианный клуб.

Вместо этого я выхожу на улицу, делаю вид, что прогуливаюсь, а потом быстро сворачиваю к подсобным помещениям, расположенным как раз за спортивным полем. Пять или шесть зданий одного типа стоят в ряд, расстояние между ними всего полтора метра. Тени от их стен смыкаются, и в образованном проулке всегда стоит полумрак и прохлада. Но я иду туда не для того чтобы подремать в тенёчке. Там меня уже ждёт Такаши, это наше с ним секретное местечко. Вне академии мы не встречаемся, мы слишком разные, но во время обеда, когда мы втискиваемся в этот узкий проём, все различия стираются и забываются.

Ничего не значащее приветствие сопровождается поцелуем. Я целуюсь и невольно сравниваю Такаши с Сугуру.

Такаши возится с плавками, оттягивает их, они пружинят и хлопают его по заднице, он ойкает. Я терпеливо жду, времени у нас предостаточно: мы обедаем за двадцать минут, приходим сюда за десять, так что у нас есть ещё целый час, чтобы наиграться вдоволь. Такаши избавляется от плавок, они соскальзывают почти до щиколоток, в его руках появляется презерватив, и он ещё пару минут возится с ним. Я ёжусь, потому что тут гуляет сквозняк, и тру покрывшуюся мурашками задницу.

– Слушай, откуда у тебя пятна? – удивляется Такаши, поворачивая меня к себе спиной.

Я прислоняюсь животом к бетонной стене и прихватываю ладонями ягодицы, чтобы скрыть следы:

– Брат отшлёпал.

– Да ну? – поражённо переспрашивает Такаши.

– Серьёзно. – Я прихватываю ягодицы ещё сильнее и приподнимаю их повыше, раздвигая и открывая ему полный доступ к моему анусу. – Я же говорил, что у меня строгая семья.

– И за что? – Такаши безоговорочно верит, уж такой он человек, и просовывает палец, чтобы пощекотать моё колечко.

Он не знает, что буквально час назад оно растягивалось вокруг твёрдого толстого члена, и мысль об этом меня конкретно возбуждает. Я с трудом сдерживаю стон и выдыхаю:

– За проступок, конечно.

– Какой проступок? – Он убирает палец и толкается в меня членом. У него не такой уж и толстый, если сравнивать с Ки-Таро, но сейчас мне и этого кажется много.

– Какая разница? – Я кусаю губы и вжимаю лоб в холодный бетон.

– Мицуру…

– Ну ладно, попался за мастурбацией, – выдумываю я.

Причина должна быть веской, должна стоить шлепков и быть достаточно пошлой, чтобы подзадорить Такаши. Хотя, если подумать, кто бы стал шлёпать взрослого парня за подобные пустяки? Такаши такой глупый…

– Мастурбацией? – восклицает он, и я чувствую, что он начинает думать об этом, потому что член откликается на его мысли и наполняет меня своей пульсацией.

– Ага. – Я разжимаю пальцы, и ягодицы плюхаются обратно, зажимая ту часть ствола, что ещё не вошла в меня.

Такаши стонет и хватает меня за попу, проделывая с ней почти то же самое, что утром делал Ки-Таро: мнёт, массирует, раздвигает, и всё это сопровождается непрерывным движением его пениса, ритмично исследующего меня изнутри. Я позволяю себе застонать, немного сдвигаю колени, чтобы выставить попу вперёд. Это помогает, и теперь его ляжки стукаются о мои бёдра, и по моему заду бегут мурашки, взбираясь на позвоночник и добираясь до самого подбородка. Я стискиваю зубы, царапаю ногтями бетонную стену и сквозь зубы говорю какие-нибудь непристойности. Такаши это заводит (да и меня тоже), и тогда он особенно хорошо трахается, загоняя в меня член так глубоко, что я чувствую, как его мошонка вминается в мою и потом отлетает обратно. К этому моменту мы уже плохо себя контролируем: я вскрикиваю, не стыдясь того, что звуки моего голоса эхом отдаются между стенами; Такаши рычит что-то, всё грубее лапая меня за ягодицы, и насаживает меня так, что я едва ли не подскакиваю. После этого процесс можно считать завершённым, Такаши кончает через пару минут, хрипло констатируя:

– Кончаю! Я кончаю…

Почему-то он считает, что непременно должен это сказать, как будто я и сам не догадаюсь. Его член вздрагивает и трётся внутри меня ещё какое-то время, пока хриплое бормотание парня не становится совершенно бессвязным, и отчётливо слышится лишь последнее слово:

– Всё, кончил…

Я стою, уткнувшись лицом в руку, и, переводя дыхание, жду, когда Такаши придёт в себя и разожмёт ладони. Они до сих пор на моих ягодицах, так что следов там точно прибавилось. Наконец Такаши подаётся назад, откидывается спиной на вторую стену, сдирает презерватив и наблюдает, как тычется в разные стороны, прячась от его ладони, торчащий палкой член. Я оборачиваюсь и по стенке сползаю вниз, на корточки, чтобы перевести дух, охладить сквозняком горящий зад и вообще отойти от секса.

Такаши – эгоист, он никогда не думает ни о ком, кроме себя. Он никогда не спрашивает, было ли мне больно, понравилось ли мне, и вообще не задумывается, что я ещё ни разу не кончал во время секса с ним. Меня это, впрочем, не расстраивает. Мне просто нравится нарушать правила (а секс на территории академии, думаю, точно не вписывается в устав, хотя там ничего подобного, конечно, не упомянуто). А уж как заводят мысли о том, что мы такими вещами занимались прямо у всех под носом!

Мы натягиваем штаны, избавляемся от малейших следов (капли пота, к примеру), перепроверяем всё ещё раз и возвращаемся, предварительно спрятав использованный презерватив в дырку в фундаменте.

И снова лекции, бессмысленные разговоры на переменах и такой долгожданный звонок.

Если в этот день есть заседание студенческого совета, то я должен там присутствовать, если нет – иду на факультатив. По пятницам я занимаюсь в художественном классе, по средам у меня музыка, во вторник занятия по экономике. Каждый из них оплачивается отдельно и не является обязательным, но так уж принято, что студенты должны посещать дополнительные курсы.

Сегодня четверг, самый незанятый день в моей неделе, так что я смело могу отправляться домой. Я переобуваюсь, отмечаюсь у вахтёра и иду на улицу вместе с другими студентами. За некоторыми приезжают родители, но такие случаи редки. В основном их забирают шофёры.

Я окидываю улицу взглядом. Сугуру ещё нет, мне приходится поставить портфель на скамейку и сесть его дожидаться. А может быть, он стоит за углом и потихоньку наблюдает за моим недовольством какое-то время, а потом уже садится в машину, которую остановил где-нибудь поблизости, и подъезжает ко мне. Я бы не удивился, это вполне в его духе.

Иногда приходится разговаривать с кем-нибудь из студентов, если они тоже сидят на скамейке. Возможность похвастаться или утереть другим нос – вот что такое эти разговоры на самом деле.

– Мы устраиваем в будущем месяце приём на полторы тысячи приглашённых… разумеется, из высшего общества…

– Когда мы были в ресторане… в том самом, где в прошлом месяце обедал сам министр…

Я тоже включаюсь в игру:

– Сегодня я взял с собой… посмотрим, сколько…

С этими словами я достаю пачку денег и начинаю пересчитывать. Вот за это меня и не любят. Отец так богат, что наличные за деньги не считает. Его сейфы ломятся от хрустящих банкнот, счета в пяти или шести странах переполнены, проценты набегают так быстро, что не успеваешь потратить и тысячной доли. Пересчёт меня утомляет, я обмахиваюсь веером из денег и краем глаза слежу за вытягивающимися лицами студентов. Они ничего не знают о моём положении в семье и считают меня самым счастливым человеком на свете – «младшеньким, любименьким сыночком» магната.

По счастью, из-за угла выезжает машина и останавливается возле нас. Я прячу деньги и толкаю со всей силы портфель вышедшему из машины Сугуру, он даже отступает на шаг и не успевает открыть передо мной дверцу. Я самостоятельно открываю её, залезаю на заднее сиденье и захлопываю её перед самым его носом, лишая его возможности выполнить свои прямые обязанности. Сугуру делает вид, что так и надо, кладёт портфель на сиденье рядом с водительским и нажимает на педаль газа. Я смотрю в окно на пролетающие мимо дома и деревья и краем глаза вижу, что шофёр поглядывает на меня в зеркало заднего вида.

– Опять опоздал… – бурчу я, отвечая на вопрос, который он непременно задал бы, если бы я его не опередил.

– Пробки, – тут же оправдывается Сугуру.

– Ну конечно… врун несчастный…

– Pardon me?

– Пф! – И я молчу всю дорогу, чтобы подстегнуть в нём чувство вины, но, когда машина сворачивает на шоссе, я нарушаю это молчание: – Езжай помедленнее.

– Не хочешь домой? – проницательно спрашивает шофёр.

Я не считаю, что на этот вопрос нужно отвечать, и добавляю:

– Отвези к берегу.

Сугуру ни о чём больше не спрашивает и сворачивает с шоссе вниз, по покатому каменистому склону, и останавливает машину на остром выступе, откуда открывается отличный вид на осеннее море. Я вылезаю из машины и сажусь на капот, погружаясь в созерцание. Ни о чём не думаю, просто смотрю на серую воду и хилое солнце. Сугуру тоже садится на капот, вертит на пальце фуражку и то и дело посматривает на меня, ожидая приказаний. Я играю в молчанку, пока мне это не надоест, потом валюсь спиной на капот и вытягиваю вверх ноги, пиная небо:

– Сугуру…

Шофёр прекрасно понимает, что это значит, и кладёт фуражку рядом со мной. Я тут же хватаю её и напяливаю себе на голову. Она мне велика, и я дёргаю её, пока она не застрянет у меня на ушах. Сугуру тем временем колдует между моих коленей, расстёгивая пуговицы на штанах.

– В академии что-то произошло? – мимоходом интересуется он.

– Ничего особенного.

– Повздорил с кем-то?

– Да нет. – Я выворачиваю колено и забрасываю его шофёру на плечо, принуждая его наклониться. – Просто ты опоздал.

– Пробки, – возражает он, пряча улыбку, и накрывает ладонью моё колено, ведя пальцами вверх по ляжке, пока его рука не оказывается на лобке.

Я натягиваю фуражку поглубже: не хочу, чтобы наши глаза встречались, пока он это делает. Но из-под неровного края мне всё-таки видно, как Сугуру никнет между моими коленями, водружая себе на плечо и второе моё колено, и аккуратно прихватывает губами крайнюю плоть. Я весь день был растревожен, и теперь его рот доставляет мне то самое удовольствие, которого я так ждал.

Я часто дышу, и мне кажется, что воздуха не хватает, что воздух терпко пахнет хвоей, хотя поблизости нет ни единого дерева. Потом я соображаю, что это запах фуражки – запах его шампуня или кондиционера для волос, терпкий, дразнящий ноздри запах. Я прижимаю фуражку ладонями к лицу так, что дышать становится совсем невозможно. По нервам бегут электрические импульсы, мышцы конвульсивно подрагивают, и я с придушенным стоном как никогда ярко чувствую каждое движение его языка, ласкающего мой член.

Но, к сожалению, времени разлёживаться нет: навскидку у нас всего минут десять, нужно возвращаться домой. Сугуру прекрасно это понимает. Может быть, он даже поглядывает на часы всё это время, поскольку его язык выгибается и начинает энергично тормошить мою головку, буквально заставляя меня кончить. Я не могу и не хочу сдерживаться и отпихиваю фуражку, широко раскрывая рот в последнем стоне, который скорее похож на крик, чем на стон: шофёр несильно прикусывает мой член, как бы в наказание за то, что я так вёл себя по дороге. Ещё минуты две он обсасывает мой пенис, позволяя мне побиться в эйфории, потом поднимает голову, облизывает губы и составляет мои ноги со своих плеч обратно на капот.

Я какое-то время лежу не двигаясь, только громко дышу, прижав ладонь к животу, и по коже бегут мурашки, потому что ветерок забирает и холодит потную кожу. Сугуру ждёт немного, потом стаскивает меня с капота, ставит на ноги и застёгивает на мне всё то, что расстегнул до этого. Я послушно поднимаю и опускаю вялые руки и ноги и без возражений сажусь в машину, а Сугуру меж тем платком оттирает капот и пытается выправить измятую фуражку, стуча ею о колено.

Всю дорогу до дома мы не разговариваем, но наши глаза то и дело встречаются в зеркале. Я сонно думаю: какие же всё-таки у него красивые глаза…

Дома меня опять тайком приветствуют горничные. Я отправляюсь в свою комнату, чтобы принять душ. Через полтора часа в доме звонит колокол – знак того, что пора ужинать. Отец считает, что все должны ужинать вместе, и этот фарс на семью происходит каждый вечер ровно в шесть часов. В столовой за одним столом, похожим на офисный, собираются все братья, сам отец и я.

Нельзя разговаривать, пока тебя не спросят. Нельзя наклоняться и горбить спину. Нельзя дуть на чай, если он слишком горячий. Аппетит пропадает начисто, потому что всё время приходится думать об этих правилах, но придётся через силу отправлять в рот ложку за ложкой: нельзя оставлять недоеденную тарелку.

Если отец соблаговолит, он спросит Чизуо о делах в компании. Если отец позволит, Акира расскажет, как прошёл его день. Если Ки-Таро осмелится, он вмешается и что-нибудь скажет. Я просто молчу и терпеливо жду конца этой экзекуции (нормальным ужином назвать язык не поворачивается), встаю из-за стола самым первым, как требует очередное правило, и возвращаюсь в свою комнату. Они этого даже не замечают, будто меня и не было за столом. Я задерживаюсь на секунду за дверью, полагая, что они, может быть, что-нибудь скажут и обо мне, но скупой разговор крутится вокруг биржевых ставок, подоходного налога и оффшорных компаний.

Уроки сделаны, и я размышляю, чем бы мне заняться. Телевизор включен, но мне совершенно не хочется его смотреть. Я ныряю под кровать и достаю оттуда журнал, который я купил накануне во время очередной вылазки в город. В середине большой плакат, я вытаскиваю его и приклеиваю над кроватью. Плакат провокационный, – на нём голый мужчина, его член торчит как палка, каждая вена и каждая складка снята так чётко, – но можно не бояться, что мне за это прилетит: в комнату заходят лишь горничные, когда убираются, отец здесь ни разу ещё не был. Я могу делать что угодно, но мне совсем не хочется. Покончив с декором, я листаю журнал какое-то время, разглядывая откровенные фотографии, пробегаю глазами по статьям, не менее откровенным, но меня сейчас это ничуть не тревожит: я полностью удовлетворён, во всех смыслах. Но всё равно это скучно.

Я гляжу на часы: одиннадцать. Должно быть, все уже легли спать. Я забрасываю журнал под кровать и едва ли не на цыпочках крадусь из дома во флигель, где располагаются комнаты слуг. С кухни тянет кофе, слышится голос дворецкого и отрывистое хихиканье горничных. Я иду дальше и толкаю дверь в крайнюю комнату, из-под двери которой в тёмный коридор пробивается узкая полоса света.

– Сугуру? – тихо зову я, входя.

Шофёр полулежит на кровати, читая книгу, и едва поднимает на меня глаза. Я прокрадываюсь к нему, залезаю на кровать и подлезаю под его локоть:

– Что ты читаешь?

– Книгу.

– Какую?

– Такую.

– Я хочу, чтобы ты мне почитал… – бормочу я, прижимаясь к нему ещё сильнее.

Он пожимает плечами и читает мне вслух. Это какой-то бульварный романчик, и слух режут слова «жеребец», «эрогенный» и прочее. Я не вслушиваюсь в содержание, меня просто успокаивает голос Сугуру.

Обычно я засыпаю, а когда просыпаюсь – я уже в своей комнате. Должно быть, он относит меня из флигеля наверх, но делает это так аккуратно, что я даже не чувствую этого.

А завтра наступит новое утро, мало чем отличающееся от предыдущих, и я снова буду искать правила, которые могу нарушить…

Ночью мне снится какая-то чушь, и я очень радуюсь, когда приходит время просыпаться.

Сегодня лекции начинаются с утра, так что я встаю раньше всех и завтракаю в полном одиночестве. И этот завтрак по-настоящему похож на завтрак: никто не следит за мной, и я могу качаться на стуле, подбирать под себя ноги, не подвязывать салфетку, говорить во время еды… Можно даже поперхнуться, если заторопишься, и тогда дворецкий или горничная непременно постучит по спине и нальёт воды в стакан – запить вставший в горле кусок.

Но это утро не кажется мне таким уж и хорошим, потому что сегодня меня отвезёт в академию другой шофёр: мой с утра у дантиста. За последний месяц Сугуру уже раз пять был у стоматолога: из-за того что он постоянно грызёт леденцы, у него проблемы с зубами. Думаю, мне то же самое грозит, но меня это ничуть не расстраивает. У семьи Тораяма личная клиника с полным арсеналом врачей, беспокоиться не о чем: если мне что-то понадобится, они сделают всё в лучшем виде. Сугуру почему-то тоже ездит в неё, насчёт остальных слуг – не уверен. Иногда я хочу у него об этом спросить, но постоянно забываю.

Как бы то ни было, Сугуру нет, и возле машины меня встречает монохромный шофёр одного из братьев. Настроение у меня подпорчено, заговаривать с ним я не решаюсь, потому что это было бы нарушением правил, а он наверняка им до буквы следует.

Дорога кажется особенно долгой. Я втайне завидую школьникам, которые толпой стоят на перекрёстке, шумят, толкаются… Это ученики какой-то из государственных школ, где обучение бесплатное, куда ходят пешком или ездят на велосипедах, потому что материальное состояние родителей не позволяет даже взять такси. У них помятая форма, портфели испачканы чернилами, но они смеются так, как будто они счастливей всех на свете.

Заметив, что монохромный шофёр смотрит на меня в зеркало, я отвожу взгляд в другую сторону и делаю вид, что мне безразлично происходящее на тротуаре. К тому моменту, как мы сворачиваем к академии, подобные персонажи с улиц пропадают. Это элитный район, по тротуарам прогуливаются дамы с дорогими собаками, асфальт вылизан и вычищен так, что можно ходить без обуви. Самый безрадостный вид изо всех возможных!

Монохромный шофёр открывает передо мной дверцу, я вылезаю из машины, забираю портфель и иду в академию, и всё это в полном молчании. Я вздыхаю и думаю, что это будет долгий, долгий день…