Текст книги "Монастырь потерянных душ"

Автор книги: Джен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Запись двадцать восьмая

Старший Монах сидел во дворе с фонтанчиком.

– Хочу пить, – недружелюбно бросила я, преисполняясь жалости к себе и обиды на весь мир.

– Ты уверена, что тебе это нужно? Ты ведь многое пропустишь.

– Я попробую.

Он отвернулся. Я склонилась над фонтанчиком, – брызги попадали мне на лицо, – и хлебнула холодной вкусной воды. Второй глоток. Третий. Наверное, хватит.

Я отошла. Потом, подумав, села у стены напротив Монаха.

Ничего не происходило.

– Почему? – спросила я.

– Только не думай, что ты особенная. Просто мы предполагали, что ты так поступишь. Нас не интересует исследование неподвижных тел.

– Тогда зачем… – я ужаснулась возможной жестокости. – Неужели вы их отравили?

– Разве тебе их жалко?

– Нет… – неуверенно произнесла я, а потом вспомнила эту троицу с рюкзаками как следует, и повторила твердо: – Нет.

– Не волнуйся, – Монах смотрел не на меня, а на стену. – Мы не можем позволить, чтобы о жизни в Монастыре узнали посторонние люди. Состояние вроде спячки и небольшая амнезия. Это лучше, чем запирать двери и тратиться на охрану. Через какое-то время они очнутся в районной больнице, а люди, которые их привезут, скажут, что обнаружили всех троих в лесу в бессознательном состоянии… например, у костра с котелком, в котором осталась похлебка из местных грибов. Кое-кто использует этот сорт как наркотик.

– Вы умеете… вычищать память? – я представила себе свое возможное будущее, и опять стало страшно.

– Человек способен забыть, что он делал, если всего лишь напьется. Мы используем похожие состояния… правда, на основе внушения. Этим людям будет настолько стыдно вспомнить про Монастырь, что они с радостью примут версию про грибы.

Тут я не выдержала и выдала то, что меня действительно волновало:

– Получается, вы способны сделать с нами все, что угодно? А потом стереть нашу память…

– Мы соблюдаем договор, – усмехнулся Монах. – Но, по правде сказать, дело не в этом. Нам, наоборот, нужно, чтобы вы осознавали происходящее. Чтобы пытались понять. Нас интересует процесс трансформации личности.

Я всматривалась в его лицо и, кажется, углядела в нем тень фанатизма. Иногда возникало чувство, будто он говорит не сам, а кто-то – через него, но Монах ему доверяет. Я посмотрела наверх. Я еще многого не видела в Монастыре, но и моих впечатлений хватало, чтобы представить, каких расходов все это стоит. Конечно, ходили слухи, что научный комплекс университета использует старинные постройки, но о таком масштабе никто не догадывался до приезда сюда. Монахи защищали свой образ жизни не установкой барьеров, а с помощью воздействия на людей, которые сюда попадали – случайно или по приглашению. Если троица забудет об увиденном, то это гарантия спокойствия Монастыря. Никаких журналистов или попыток устроить экскурсию. Безусловно, Монастырь был памятником архитектуры, но я понимала, почему ученые не хотят превращать его в общественное достояние. Вот я – стала бы рассказывать о нем сейчас? Говорить, где он находится? Я вспомнила, как меня покоробило, когда открылась калитка и вошли эти туристы. Я пробыла здесь не так уж много времени, но я вряд ли теперь кому-нибудь покажу дорогу сюда. Разве что это будет особенный человек. Тот, кого я увижу в стенах Монастыря сначала в собственном воображении.

– А если они все-таки вспомнят? – обратилась я к Монаху. – Например, под гипнозом? Ведь нельзя абсолютно вычистить память, это фантастика.

– Фантастика, – согласился Монах. – Бывает, что люди рассказывают о Монастыре всякие странные вещи. Но если человек приходит без приглашения, то в другой раз он ничего не найдет. У каждого – только единственный шанс.

Запись двадцать девятая

– Ты зря ушла, – сказала Джей, подсев ко мне за ужином. – Было интересно. Монахи принесли аппаратуру, подключили к этим провода, надели что-то вроде наушников.

Наверное, будут воздействовать на них музыкой.

Джей хохотнула. Ее лицо выражало презрение к тем, неподвижно лежащим в больничной палате.

– Ты не знаешь, почему все собрались у фонтанчика? – поинтересовалась я.

– То есть? – Джей изобразила гримасу недоумения. – Лично ко мне с утра подошел монах и сказал, что надо придти в это место в определенное время. Ведь у нас есть часы.

Она постучала ногтем по круглому циферблату.

– Он попросил не удивляться ничему, и помочь, если будет нужно. Мало ли чем они занимаются, помимо нас…

Джей выглядела удивительно спокойной, безоговорочно доверяющей монахам. А ведь несколько дней назад она была явно встревожена происходящим.

– Ты изменилась, – заметила я. – Изменила свое отношение к Монастырю.

– А зачем переживать почем зря? Мне здесь нравится. Тут много странного, но, как показывает практика, ничего ужасного с нами еще не случилось… ничего ужасного не случилось со мной. Если нам все равно ничего не объясняют, но и не причиняют вреда, то беспокоиться не имеет смысла. Пусть делают свои выводы, а я поживу тут год на халяву. К тому же, я заметила, что монахи ценят тех, кто держит себя в руках. Принимают, практически, за своих. Мне это приятно.

Это звучала, как твердая, хорошо осознанная позиция.

– Тебя разве не напугали неподвижные люди?

– Вот еще! Как будто ты не знаешь, что монахи используют гипноз. Тем более, мне Женька рассказал про этих идиотов. Так им и надо.

Я чувствовала, что она права. Но вспомнила о пропавшем спортсмене-авиамоделисте, и спросила еще:

– А как же Игор?

– Мы же разговаривали об этом! – отмахнулась Джей. – Наверняка его перевезли в другое место и продолжают исследовать. А может, он нарушил правила и его выгнали.

Он тебе кто – друг или брат? Ты же не дергаешься, когда в газетах сообщают о пропаже людей.

– Но он был один из нас…

– И что теперь? Ты лучше скажи, как ты сама оказалась у источника, если тебя никто туда не звал?

– Так получилось, – отмазалась я. Похоже, загадки Монастыря действительно следовало принимать за обыденность, и перестать волноваться. Ведь люди и так живут в довольно неопределенном мире, и только для удобства договариваются о том, как этот мир следует воспринимать. Но к истине это никакого отношения не имеет.

Может, истина вообще не доступна человеческому сознанию целиком. Тут остается только верить… доверять окружающему, и если уж действовать – то по ситуации, а не согласно глобальному плану, расписанному на годы вперед.

Был и другой вариант, с ироничной горечью догадалась я: не доверять ничему и все время выкручиваться, пытаясь обеспечить себе гарантированную драгоценную безопасность. Но это бы вызвало слишком сильное напряжение, и жить сразу стало бы весьма невесело. Впадать в паранойю я не хотела. Я все же надеялась, что от Монастыря мне ничего реально плохого не прилетит. А что вообще могло быть плохого? Только мои собственные страхи, вызванные непонятно чем. Даже смерть не представлялась мне особенно страшной. Ну, умру – и умру. Когда придет время. В любом случае, это от меня не зависит. А то, что монахи мной манипулировали… я понимала, если бы своими методами они мешали мне достигать своих целей. Но разве у меня были цели? Ведь не зря я подписала контракт на целый год. Мне даже девать себя было некуда.

– Джей, почему ты поехала в Монастырь?

– Хочу изменить свою жизнь, – не задумываясь, выдала она, точно знала ответ заранее.

Я ждала подробностей.

– Я хочу стать мужчиной, – призналась Джей. – Я женщина только снаружи. Да и то…

Она провела руками над своим по-мужски крупным и сильным телом.

– Мне нравятся девушки. Только ты не пугайся. Почему-то многие считают, что нетрадиционная сексуальная ориентация – это главное, что есть в человеке, вроде меня. Но у нас, как у всех, жизнь любвными приключениями не исчерпывается. Для меня более естествен мужской способ действия. Возможность использовать свои мозги, – я ведь учусь в техническом вузе, и, наверное, буду писать диссертацию.

Впрочем, это все ерунда.

Она помялась, как бы не решаясь рассказывать дальше. Я внимательно молчала.

– Дело в том, что у меня был учитель. Один человек… Физически она тоже женщина, но одевается и ведет себя, как мужчина. У нее даже мужское имя: Алекс. Она решила стать мужчиной, когда осталась одна. Был муж, да сплыл. Некрасивая история, она очень болела потом. Но взяла себя в руки и решила стать сильной.

Решила стать другой… другим. У нее ребенок, между прочим.

Я хотела поинтересоваться, как ребенок относится, что его мама считает себя папой, но побоялась, что Джей тогда не станет рассказывать.

– К сожалению, у нее не хватает денег на операцию. У меня тоже. Но вдруг мне помогут в Монастыре? Пусть я стану объектом исследования по перемене пола. Это же очень интересно, как в результате такой операции меняется психология. Как думаешь, я похожа на мужика?

Она вскинула голову.

– Ты будешь очень красивым мужчиной, – честно сказала я.

По-моему, она и в качестве женщины была неплоха, несмотря на размеры.

– Так вот, – продолжила Джей. – С Алексом у нас была игра. Что-то вроде параллельного мира. В котором мы оба… обе – мужчины. Этот мир похож на наш, но в нем есть разветвленная тайная организация, которая контролирует культуру.

Похоже на масонский орден. А Алекс принадлежит к другой организации, подпольной, в чьи задачи входит первую организацию разоблачить. Но просто так людям не объяснишь, что они находятся под жестким контролем, они не поверят и будут только смеяться. Поэтому мы собираем информацию… Алекс для этого завербовал меня, поскольку я работаю на центральном телевидении, монтирую программы. Через наши программы, естественно, распространяются идеи, которые Орден хочет внедрить в сознании масс. Естественно, это делается не настолько тупо, как в рекламе, а гораздо тоньше. Есть определенная идеология, которая выгодна Ордену, потому что его члены хотят уйти в сильный отрыв от остальных – в плане технологий и возможностей, причем не только материальных, но и психологических. Они все очень талантливы, и Алекс восхищается ими. Но человеческая свобода, право человека на знания для него дороже.

– Интересно… Мне почему-то кажется, что Орден все это делает не для того, чтоб контролировать мир, а чтобы ему не мешали достигать больших успехов в развитии.

Ведь реально, например, наука зависит от общества: в нее вкладывается столько денег, сколько общество рассчитывает получить в качестве результата. И понятно, что за любые вложенные средства ученые должны отчитываться.

Я подумала о том, как же отчитывается о своих дорогостоящих исследованиях Монастырь. Ничего в голову не приходило.

– Точно! А Орден делает, что хочет, причем в огромных масштабах, но люди даже не подозревают… То есть, некоторые подозревают, но доказать это пока невозможно.

А ведь именно Орден внедрил идею о том, что любая гипотеза требует очевидных – объективных – доказательств. При этом сами они много работают на основе недоказанных предположений, потому что результат им важнее, чем раскладывание по полочкам всяких мелочей.

– Та-а-ак, – протянула я, широко улыбаясь. – Скажи мне честно, дорогая моя, что же ты делаешь в Монастыре?

– Молодец! – еще шире улыбнулась Джей.

– И ты не боишься?

– Видишь ли… Ситуация сейчас в таком состоянии, что мне уже все равно. – Джей подняла лицо и руку вверх и погрозила пальцем. – Если кто-то сейчас нас подслушивает, то выйдите и скажите об этом прямо!

Ответом была тишина. Мы уже давно сидели одни в полутемной столовой.

Запись тридцатая

Я была в восторге, хотя у меня и срывало крышу от такого расклада. По монастырским условиям, Джей играет в новую биографию, внутри которой скрывается еще одна биография, которую, тем не менее, мы спроецировали на текущую реальность, да так, что в это хотелось верить. Я одинаково не сомневалась ни в существовании Алекса, ни в существовании Ордена, ни в существовании Монастыря.

Но кто в этом случае поручится, что Монастырь тоже не является чьей-то игрой?

Игрой, которая затягивала намного сильнее, чем «настоящая жизнь».

В сущности, настоящей жизнью принято называть некую удобную и понятную ограниченность с регламентируемым опытом, осознание и воспроизводство которого превращается в традиции. «Человек живет там, где сосредоточены его переживания», – вспомнила я. Но, согласно традиции, он отсекает те переживания, которым не находит объяснения – из числа известных объяснений, конечно. Таким образом, человек успешно избегает нового опыта.

Ха-ха. Ведь если показать той несчастной троице СРАЗУ все, что происходит в Монастыре – то, что мы узнаем за целый год (а может, и не узнаем никогда, только будем неуверенно догадываться), – то гарантированно сработает механизм вытеснения. И никакого «стирания памяти» не понадобится.

Днем в круглом дворе нам объяснили, в чем заключается новая практика. В течение нескольких часов мы должны были ходить по Монастырю поодиночке, стараясь не попадаться друг другу на глаза. То есть, если в поле зрения появится кто-то другой, следовало осторожно и, по возможности, незаметно скрыться. При этом, сказал Монах, мы имеем право зайти в любое здание и в любую комнату, если двери открыты. Даже желательно, чтоб мы исследовали Монастырь изнутри, поскольку до сих пор большинство из нас бывали только в тех помещениях, куда приводили монахи.

Женя спросил, можем ли мы незаметно наблюдать за другими. Монах ответил, что да, такой вариант допускается, но только если нам больше нечем заняться. На лицах некоторых отразилось недоумение: а что еще делать людям в пустынном огромном Монастыре, кроме как заниматься друг другом? Что расскажут нам комнаты, в которых никто не живет? Конечно, здесь все источало строгую красоту, повсюду поддерживался определенный стиль, но иногда от Монастыря веяло заброшенным музеем. Казалось, здесь могло бы происходить гораздо больше, чем происходило.

Любое событие, которое, как чудилось, могло бы обернуться чем-то огромным, способным перевернуть жизнь шестнадцати человек и наше понимание мира, почему-то не находило своего гранзиозного завершения, а таяло в спокойной атмосфере, развеивалось как дым, выглядело как просто очередная игра. То, что тревожило меня вчера, легко отбрасывалось сегодня. То, о чем я всерьез думала ночью, становилось бессмысленным днем. И так далее. Мне даже не хватало духу возмутиться, что над нами издеваются, маскируя под «исследование» совершенно непоследовательные действия.

Что ж, у меня были планы насчет побродить по Монастырю. Забраться наконец на верх той башни. Пройтись по комнатам людей, которые меня интересуют. Зайти на склад, и посмотреть имена на шкафчиках для вещей: прошло больше недели, а я до сих пор не знала, как зовут восточную девушку – единственную из шестнадцати. Ах, да – еще мозаика в зале, где стоят кругом кресла.

Ожидая, пока часть людей разойдется, я поняла, что ничего из этого делать сегодня не стану. В какой-то момент реальность переключилась, и я осталась одна.

До этого минут десять я шла с осторожностью, опасаясь кого-нибудь встретить, – ведь нам следовало сохранять незаметность. Но вдруг – я замедлила шаг между двумя невысокими стенами, огораживающими дворы – я поняла, что никого из наших не увижу. Тут же появилось чувство, что если сделать шагов пять назад – я вернусь. Я не вернулась.

Стена справа перешла в здание, которое как-то плавно загнулось, – я даже провела по камням рукой, чтобы ощутить эту плавность, – и тут увидела тяжелую приоткрытую дверь. Так было уже много раз в Монастыре: дверь как будто бы черного хода, а за ней – узкая лестница. Я поднялась на второй – довольно высокий – этаж, пошла по полутемному коридору, вслушиваясь в собственные шаги; повернула возле окна. Двери, выходящие в коридор, я проверять на стала.

Повернула еще раз, вышла на лестницу, поднялась. Прохладный лабиринт коридоров можно было исследовать бесконечно. Я то спускалась, то поднималась, стараясь все же не добираться до первого этажа, ориентируясь по виду из редких окон. Коридоры меня затянули, я даже не останавливалась. Так я прошла, наверное, несколько километров, пока, оставив за спиной единственное в обозримом пространстве небольшое окно, я не повернула налево – в почти полную темноту, в которой едва угадывались прямоугольники симметрично расположенных дверей.

И вот, когда я перестала видеть собственные руки, но оборачиваться и тем более возвращаться мне не хотелось, – а коридор все не кончался, – тогда, как в том подземелье, мягко стал зажигаться свет.

Желтые лампы, встроенные в обшитые коричневым отполированным деревом стены. Это место чем-то напоминало внутренности корабля.

Теперь-то я твердо знала: оборачиваться нельзя. Все открывшееся мне могло исчезнуть.

Всматриваясь вперед – лампы горели не слишком ярко – я различила с правой стороны что-то непохожее на уже привычные двери. Какой-то разрыв между стенами.

Я поспешила туда. Это было большое, метров в десять окно, но выходящее не на улицу, а в помещение.

А в помещении…

Свет там горел немного ярче, при таком свете уже можно было читать. Но они не читали.

Люди, незнакомые мне.

Помещение представляло собой что-то вроде учебного класса со столами в два ряда; ряды выстроились параллельно окну. С другой стороны, напротив меня были окна уже на улицу.

Я прижала ладони к стеклу и почувствовала, как напряглась. Меня не замечали.

Люди сидели и слушали человека, который стоял у доски. Я слышала, что он говорил, но пока не понимала. Меня захватывало увиденное. Этот человек был профессор. Он выглядел немного иначе, – как-то суровее, сосредоточеннее. То, как он обращался к сидящим людям, говорило, что к ним он относится куда как серьезнее, чем к нам.

Ирония и снисходительность исчезли. Его слушатели отвечали той же серьезностью и сосредоточенностью. Похоже, они воспринимали не только слова, но и другое, словами невыразимое.

Я перевела взгляд на окна. Там… там пошел снег. И падали листья. Пасмурное осеннее небо.

Дисплей, – решила я. Огромный дисплей. Изображение транслируется с компьютера, пейзаж подбирается в соответствии с темой лекции. Кружение листьев и снега вполне соответствовало тону профессора.

Мое внимание переключилось на людей. Я осторожно постучала по стеклу. Никто не отреагировал. Я огляделась. Ни одной двери, которая могла бы вести в этот класс.

Ни с моей стороны, ни изнутри. Как же они попали сюда?

Я подумала, что и лекция вполне могла быть фильмом. Очень реалистичным, с эффектом объема. Мало ли, какие технологии доступны университету. Я успокоилась.

Рассмотрела людей. Шестнадцать человек, довольно молодых. Их одежда была теплее, чем наша, и более темного цвета. Одинаковые свободные штаны и рубахи. У некоторых штаны заправлены в знакомые мне высокие коричневые ботинки.

Грустно улыбнувшись, я поняла, что это была другая группа. Только выглядели они не подопытными. Они выглядели учениками. Я позавидовала им. Всмотрелась в лица.

Другие. На знаю, повлиял ли так на них Монастырь. Скорее, они казались людьми из другого времени. Более стойкими, прочными, уверенными в своем будущем и в том, кто они есть. Какая-то прямота и открытость. Может, даже самоотверженность. Чем-то они напоминали людей из фильма про город ученых, но и я не могла сказать точно, счастливы ли они, светло ли у них в душе. Но однозначно, им были присущи целостность и внутренняя чистота. Чего, конечно, не хватало нам. Среди таких людей и сам профессор выглядел моложе.

Я вздохнула, немножко разозлилась, подавила злость и, наконец, стала внимательно слушать.

Запись тридцать первая

– Существует и другая легенда о школах, более смутная и более мрачная. В то время как в Европе активно развивались университеты, а молодежь осваивала эмпирические науки на благо, так сказать, капитализма, в отдельных заброшенных монастырях и замках обосновались группы людей зрелого возраста, предпочитающих уединение городскому шуму. Часть из них жила в глуши постоянно, другая часть периодически путешествовала. По одному, по два, максимум – по три человека.

Представьте себе мужчин за пятьдесят, но не стариков, вполне крепких, с обветренными лицами и в дорожной одежде, в общем – странников. Но не бедных, совсем не бедных. Хотя обычно они останавливались в скромных гостиницах, им никогда не приходилось попрошайничать, а на руках некоторых, как рассказывают, видели весьма дорогие кольца. Из-за нелюдимости странников часто принимали за колдунов. Одни их побаивались, другие – наоборот – пытались приставать с расспросами, но безуспешно. Странники интересовались только детьми в возрасте от восьми до двенадцати лет.

Конечно, это вызывало нездоровые предположения, и если вдруг пропадал ребенок – понятно, кого обвиняли, но прямой связи между появлением в том или ином месте странников и пропажей не наблюдалось. Во всяком случае, никто не мог доказать, что странник совершил преступление. Иногда единственным источником беспокойства был только иррациональный страх родителей, когда какой-нибудь ребенок встречался со странником взглядом. Надо сказать, что смотреть эти люди умели. Если хотели, то выстраивали между любопытными и собой такую ледяную стену, что реально становилось холодно. А в другом случае – как раз с детьми – взгляд как бы цеплял на крючок и запоминался на всю жизнь. Временами дети рассказывали, будто странник взял их за руку и куда-то повел, а они не могли сопротивляться, но при тщательной проверке оказывалось, что это было обычное ребяческое вранье. Никто не видел, чтобы странник прикасался к ребенку или обращался к нему со словами.

Они просто наблюдали. Стоило ребенку нужного возраста появиться в месте, где находился странник, как тот словно про все забывал и только смотрел, с нереальным по человеческим меркам вниманием. Поговаривали, конечно, про сглаз и про «волны зла». В конфликт со странниками, однако, никто не вступал. Нередко странников замечали неподалеку от городских школ.

В общем, странников видели многие дети, и ничего особенного не случалось, пока у одного ученого не начались проблемы с ребенком. Собственно, все можно было списать на половое созревание: и кошмары, и приступы недетской тоски – меланхолии, как тогда говорили, – и необъяснимую нервность, и даже истерики.

Только ведь свое горе воспринимается всегда острее, чем чужое или абстракное. У ученого испортились отношения с женой, он вынужден был уехать. Через много лет он встретился уже со взрослым сыном. Вспомнили о прошлом. И неожиданно тот рассказал отцу о снах, в которых странник его уводил. Под дождем, в лес, по грязной дороге. Это продолжалось бесконечно. У меня такое чувство, будто я проживал две жизни за раз, – сказал сын. Одну – обычную, дома, как все. И другую – это продолжалось лет пять – я жил в каком-то странном пустынном месте. Вокруг меня были взрослые люди, мужчины, они чему-то учили, а я не мог толком вспомнить, чему. От этого было ужасно плохо. Они не причиняли мне физического вреда, да и морального тоже. Наоборот, занятия день ото дня делали меня лучше и совершеннее.

Я мог совершать такие вещи, которые бы в реальности даже попробовать не осмелился. Но я не помнил, почти ничего не помнил, и это наполняло меня страданием. Я оказался разорванным надвое. Потом, когда я подрос, боль стала глуше, и ощущение, что со мною происходит что-то параллельно, ушло. Точно меня выучили и отпустили. Но я вижу, что совсем не таков, каким они меня сделали. Я нормальный человек, со средней внешностью и средними способностями. При этом не отпускает чувство, будто существует и другой я – лучше, умнее, прекраснее. От этого у меня проблемы с женщинами и с учебой, я не способен заработать на жизнь, чтоб завести семью и детей. Со мной вроде бы ничего не произошло, но мне кажется…

Он опустил голову и замолчал.

Отец вспомнил, что сын его в детстве считался способным ребенком, и действительно был умным и любопытным мальчиком. Теперь перед ним сидел не очень здоровый и несчастливый молодой человек. Которому он, отец, ничем не может помочь. Они расстались, ученый дал сыну денег. Ученый был вполне скептиком и не принимал ничего на веру. Но так получилось, что он принялся собирать сведения о людях, которые встречались со странниками. Сначала неохотно, между делом, но чем больше он узнавал о похожих случаях, тем интенсивнее занимался этим.

Оказалось, что сон (или фантазия) об уводящем страннике типичен. Людей, которых в детстве зацепил взгляд незнакомца, обнаружилось несколько десятков. У большинства родители разошлись, а сами дети очень болезненно переживали период взросления. При этом кошмары и истерические состояния начинались задолго до того, как матери и отцы стали конфликтовать всерьез. В первые школьные годы дети отличались незаурядными данными, но, вырастая, никто из них не реализовался.

Более того, они – даже к тридцати годам – оставались неустроенными в жизни и одинокими. «Как будто кто-то украл все лучшее, что во мне было», – сказал один из них.

К сожалению, ученый не смог провести настоящее исследование – просто написал книгу, которую приняли за не слишком удачный роман. Ее даже не напечатали. Но рукопись ходила по рукам, и, скорее всего, она помогла сформироваться этой легенде о школах. Суть ее в том, что странники ходят по городам, выискивают наиболее умных детей и крадут у них душу. А может, душа сама с радостью отправляется с ними, потому что в обычной человеческой жизни не видит для себя перспектив. В школе – «странном пустынном месте» – идет обучение тайным знаниям, присутствие которых человек ощущает, но толком «вспомнить» не может. Он чувствует, как движется к совершенству, но внешне ничего не меняется, и это причиняет огромную боль. Такие люди воспринимают себя как потерянных и чужих, но они понятия не имеют, где искать и как они могли бы стать «своими». Говорят, будто некоторые из них, уже взрослыми, пропадают без вести, но, в силу их одиночества, никто особо не беспокоится… Вам, конечно, интересно было бы узнать, существуют ли странники и школы в наше время, но на этот вопрос ответа у меня нет.

Произнеся последнюю фразу более бодрым тоном, профессор улыбнулся и объявил:

– Перерыв.

Он склонился над свободным столом и принялся перебирать бумаги. Несколько человек подошли к нему. Другие принялись негромко разговаривать, третьи сидели молча и неподвижно, кое-кто встал и подошел к окнам на улицу.

Я смотрела на темноволосого парня, лет на пять моложе меня. Его прямые густые волосы почти закрывали уши. Кожа была смуглой и гладкой, линии лба, щеки и носа – он сидел ко мне в профиль – очень четкими, как у ожившего манекена. Я любовалась им.

Он почувствовал, поднялся. Глядя мне прямо в глаза, повернулся, шагнул, и положил ладони на стекло точно напротив моих. Это был однозначно живой человек, а не видеоизображение. Версию с прозрачным зеркалом я отвергла, потому что парень явно видел мое, а не собственное лицо.

Но он смотрел на меня так, будто не был уверен, что я существую.