Текст книги "Монастырь потерянных душ"

Автор книги: Джен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Запись тридцать вторая

Я не выдержала и ушла. Я ходила по Монастырю и искала осень со снегом. Я не осознавала, какое сейчас время года и какая погода. Я не мерзла в своих сандалиях, легких штанах и футболке. Просто не понимала, где на самом деле сейчас нахожусь.

Вдруг меня больно и цепко ухватили за плечо. Я даже дернуться в сторону не сообразила. Обернулась и почувствовала себя свалившейся с неба.

Передо мной стояла Эльза.

– Даша, извини, – она убрала руку. – Можно с тобой поговорить?

– Ага, – я кивнула, медленно приходя в себя. Или не в себя, а в ту реальность, в которой нетерпеливо переминалась Эльза.

Она была опять в длинной юбке и монастырской рубахе. На шее на шнурке болталась металлическая руна.

– Только не здесь. Пойдем.

Она взяла меня за руку – какая же все-таки жесткая хватка! – и потянула. Я постаралась двигаться побыстрее, чтоб избежать, по возможности, боли. Я не вырывалась, так как не хотела обидеть Эльзу.

Она жила довольно высоко для Монастыря – на пятом этаже, под крышей. Часть потолка была скошена, и кровать оказалась, практически, в нише. Окно выходило во двор-колодец.

– Садись, – она похлопала по покрывалу, а сама уселась по-турецки на ковер. Я осмотрелась. Повсюду были разбросаны вещи – какие-то платки, пояса, украшения, книги. На низком комоде лежало захватанное пальцами круглое зеркало.

– Я кое-что вспомнила, и хочу тебе рассказать, – объявила Эльза. – Ты только не пугайся, оно к тебе не относится. Речь идет об одном нашем общем знакомом.

Она сделала многозначительную паузу, а потом произнесла:

– Это Роман.

Я почувствовала, как мое лицо сделалось жестким.

– Он еще не знает, а если и знает, то не говорит. У него есть на то причины, – и Эльза опять помолчала, на этот раз с грустноватым видом.

Оказалось, Эльза вспомнила, что они с Романом были любовниками, но он жил у жены, успешного менеджера, и уходить не собирался. Я поймала себя на чувстве ревности, мысленно возмутилась, подавила, и показала, что мне очень интересно.

Напрашивались два варианта: либо все было так, как говорила Эльза; либо по своей легенде она сумасшедшая и эту историю выдумала. Но ведь нельзя считать абсолютной выдумкой то, во что верят хотя бы двое, и если Роман поверит… Эльза этого очень хотела. Но сначала взялась за меня, точно от моего согласия зависели воспоминания Романа. Я порадовалась, что сама первой не ощущала связи с кем-либо из Монастыря, и пожалела Эльзу. Теперь, когда я на нее смотрела с сочувствием, стало проще, и я наконец расслабилась.

Итак, Роман работал оператором на телевидении. Это он Эльзе рассказал сам, как и о своем семейном положении. Когда она поинтересовалась, какая съемка в его жизни была самой странной, он вспомнил про фестиваль клубов исторической реконструкции, которые на самом деле реконструировали не реальные исторические события, а мифы – например, о короле Артуре. Эльза попала в такой в восемнадцать лет, после того как, покинув приемных родителей, поступила в технический вуз. Имитация поисков Святого Грааля ее вдохновляла больше, чем многочасовое стояние в православном храме. К Иисусу она относилась с трепетом ученика и возмущалась делами церкви.

Ее жизнь, как у многих в Монастыре, разбилась надвое. В одной части Эльза вырастала в королеву, в другой… она не хотела ее вспоминать. Роман воспринял фестиваль скептически, но работа есть работа, а на грандиозное и своеобразно красивое мероприятие съехалось больше тысячи человек, так что несколько телеканалов решили сообщить о нем в новостях. Когда Эльза это услышала, то ее осенило. Она давно ощущала, что откуда-то знает Романа, причем знает не издалека.

Они познакомились… Ночью на фестивале была традиционная пьянка, и некоторые телевизионщики остались – мужчины, в основном, возбужденные от вида декольте местных красавиц: перед пьянкой состоялся бал. В клубах исторической реконструкции народ практиковал свободную любовь, хотя случались и браки, когда после формальной, без гостей, регистрации в загсе, разыгрывали пышную придворную свадьбу. В общем, Эльза с хихиканьем взялась соблазнять неразговорчивого оператора, и наутро они проснулись в одной кровати, в комнате для вожатых – для осеннего фестиваля арендовали детский оздоровительный лагерь. Позже Эльза осознала, что с помощью секса как бы расколдовывает Романа: она-то в нем видела рыцаря, она чуяла его нездешнее нутро, но Роман смеялся над ней; она страдала, но все равно продолжала нарываться на встречи, иногда слишком навязчиво, до полной потери гордости, а он к ней снисходил – ведь дома жена всегда была сверху, а Эльза подстраивалась, и ему это льстило. Правда, через несколько месяцев они уже ругались страшно: устраивая друг друга в постели, они никак не сходились в восприятии жизни. Эльза придумала себе сказку, что после тысячи половых актов чудовище превратится в прекрасного принца, точнее – рыцаря, готового отправиться на поиски Грааля; но тысячи у них не вышло, Роман пропал задолго до того. Эльза кое-как утешилась в очередной большой игре на тему Круглого стола. И вот – Роман здесь. Похоже, что жена-менеджер с кукольным блеском глаз и безупречно оформленными ногтями его прогнала. А он теперь готов воспринять не только реконструкторские спектакли, но и совсем абсурдные игрища Монастыря.

Я вспомнила, как Роман, сидя на дереве, резал руку, и подумала, что он не настолько прост. Мне мучительно захотелось узнать его версию. Я поверила в рассказанную историю, но была убеждена, что он бы передал ее по-другому.

Возможно, он не хотел раскрывать себя перед Эльзой и просто пользовался ее энергией, ее влюбленностью, а сам в это время любил другую, которая ему отказала – настоящую, несыгранную королеву. Встречаются ли такие? Я представила девушку из хорошей и очень богатой семьи, может быть – дочку профессора (!!): очень воспитанную и умницу, с ясным лицом, ласковым взглядом, легким дыханием.

Оранжерейное существо. А ведь наш профессор вполне мог бы такую вырастить исключительно ради эксперимента. Если Монастырь существует хотя бы несколько десятилетий, то в его атмосфере… Я выдохнула. Интересно, насколько история главной любви определяет людей? Или главная любовь – это всего лишь замок, который покидаешь, повзрослев, чтобы отправиться в путешествие на поиски чего-то более важного? Или главная любовь на самом деле не связана с другим человеком?

– Слушай, Эльза. У меня есть один вопрос. Допустим, ты бы расколдовала Романа…

– Да?

– Ты бы действительно отпустила его?

Глаза Эльзы забегали. Она призналась:

– Тогда бы он ушел сам. Он бы не мог оставаться.

– Но он же ушел! Откуда ты знаешь, расколдован он или нет? Вдруг он не захотел тебе говорить? Это же его дело, а не твое!

Мои вопросы прозвучали, наверное, слишком резко, и Эльза отвечать не стала. Но она и не выгоняла меня. Она встала, покачалась на носках, разминая ноги, посмотрела в окно.

– Даша, помнишь, я вам говорила про Игора? Иногда я вижу других. Реальных, не призраков. Многих из вас. Вы стоите в каком-нибудь дворике, как истуканы, и не замечаете никого. Наверное, внутри вас идет какая-то жизнь. Вы, наверное, даже в этом убеждены. Возможно, даже, вы придаете этой внутренней жизни большое значение. Но мне-то что?!

Ее голос сорвался на истерический. Она осеклась, опустила глаза, выдержала паузу, а потом добавила глухо:

– Я вижу, что вы просто тупо стоите. И ВСЕ.

Я хмыкнула, подумав, что, кажется, знаю, когда Эльза могла меня такой видеть. И выдала в отместку негромко, но твердо:

– А ты уверена, что сама иногда так не стоишь?

Дважды ударил колокол. Пришло время ужинать.

По дороге в столовую я позволила Эльзе себя обогнать.

Запись тридцать третья

Я и сама понимала, что в Монастыре нередко останавливаюсь, торможу, замираю даже – физически, потому что внутри все двигалось: не за что зацепиться, невозможно выбрать. Меня то и дело шатало, расшатывало, и я надеялась хотя бы внешне как-то умерить эту тряску. Теперь я догадывалась, почему гениальные и глубоко религиозные люди стремились к уединению: любой толчок снаружи запускал в них целый паровоз, – и лишь бы удержаться, с рельсов не сойти. Монастырь же не требовал от нас чрезмерной впечатлительности, он сам растревоживал грамотно, то с одной, то с другой стороны, не позволяя опомниться, уложить все в систему и обоснованно принять. Реакцией на это порой оказывалось раздраженное отупение.

Тут Монастырь делал очередной ход с неожиданной стороны. Не знаю, как насчет остальных, но у меня возникло чувство, будто мной играют в мяч. Причем не нормальным образом, а словно безумный ребенок. В одиночестве он бросает несчастный мячик вверх, и вместо того, чтоб поймать, ждет, пока ударится, покатится, остановится наконец. А потом все по новой.

Когда я вернулась к себе, в комнате кто-то был. Темный мужской силуэт у окна.

Уже накатили сумерки, и, с учетом пасмурной погоды, гостя я не узнала. Я бы включила свет без вопросов, будь такая возможность. Но монахи лишили наши комнаты ламп, а добираться до ванной и щелкать выключателем там мне показалось глупым. Поэтому я довольно грубо спросила:

– Что?

Последние часа полтора я провела в компании не слишком интересных мне людей, которые вяло разговаривали об отвлеченных вещах вроде несостоятельности современного образования, – и теперь рассчитывала остаться одна.

– Даша? Значит, ты здесь живешь?

Я узнала голос Романа, а потом разглядела и его самого. Легок на помине. В коридоре было светлее. Кажется, окно моей комнаты выходило на север.

– Я бродил по Монастырю. Дверь оказалась открытой, – он сделал несколько осторожных шагов ко мне.

– Ты же знаешь, у нас нет замков.

Я обошла его и села на край кровати.

– Извини, я, наверное, помешал.

– Нет, ничего.

Мы могли бы еще минут пять обмениваться пустыми вежливостями, но вдруг в районе двери раздался громкий щелчок. Мы оба посмотрели туда, и Роман сказал:

– Я пойду. Извини еще раз.

– Неважно, – бросила я. По идее, я хотела с ним общаться, но сейчас не представляла – о чем. В таком настроении предпочтительнее общаться с собой.

– Пока, – Роман потянул за ручку.

Я тоже хотела сказать «пока», но тут увидела, что дверь не поддалась. Роман дернул ее к себе. Потом, на всякий случай, толкнул.

– Нет, на себя, – вымолвила я.

– Да я вроде помню… – в его голосе слышалось удивление.

– Я не трогала задвижку.

– Вижу, – но он подергал и задвижку. Потом, взявшись обеими руками за ручку, уперся ногой в косяк, и дернул со всей силы. Безрезультатно.

Я не могла на это смотреть, встала и подошла.

– Странно. Я ведь смотрела, в двери нет замка.

– И подпереть ее с той стороны не могли, она же открывается внутрь.

– Да и забить они бы не успели.

– Похоже кто-то развлекается, – зло усмехнулся Роман, и долбанул по двери открытой ладонью. – Эй, вы! Я хочу выйти!

Я просунула руку, стараясь его не касаться, и потянула сама. Никакого движения.

Дверь была как стена.

Роман пнул ее несколько раз. Выругался. Пнул еще. Я осмотрела взглядом периметр.

Ни единой щели.

Внезапно лицо Романа озарилось мыслью. Он заговорщицки посмотрел на меня и приложил палец к губам. Я замерла. Он осторожно приложил к двери ухо.

Так – неподвижно – мы простояли с минуту. Я решила, что мы выглядим по-идиотски.

Наконец Роман выпрямился и разочарованно произнес:

– Никого. Они бы дали о себе знать, если это розыгрыш.

– А если это эксперимент? – осенило меня.

– На хрен такие эксперименты! – Роман деловым взглядом обвел комнату. Потом широким шагом прошелся до ванной, зажег свет и заглянул внутрь. Задумчиво повернулся к кровати. Подошел и присел рядом с ней, подергал ножку.

«Бесполезно», – подумала я. В отличие от Романа, я почему-то не злилась. Я не верила, что он может остаться. Ведь мы совсем чужие люди.

Роман попытался выломать ящик комода. Я поджала губы. Подумала, что хозяйка здесь все-таки я. Посмотрела на дверь. Дернула ручку. Ящик тоже не поддавался, но мог.

– Ты думаешь, что проломишь им дверь?

– Я подцеплю ее с краю.

– Ящиком? – саркастически улыбнулась я.

– Да, действительно… – Роман оставил комод в покое. Распахнул створки окна.

Наклонился. Я знала, что он видит там. Пропасть, деревья внизу. Скала на другой стороне.

Роман развернулся и, выгнувшись – почти улегшись на подоконник спиной, – посмотрел наверх.

– Там еще несколько этажей, – сообщил он.

– Я знаю.

– У тебя есть веревка?

Я пожала плечами.

– Разве что простыни…

– А может спички?

Я представила костер под дверью. К счастью, спичек у меня не было.

Следующие десять минут мы настырно долбились в равнодушную – и нереально крепкую – дверь.

Запись тридцать четвертая

Конечно, мы бы могли связать простыни (и я бы посмотрела, как Роман спускается по ним), но их общей длины, даже если присовокупить одежду, не хватило бы все равно. Мы обменялись множеством гадостей по поводу Монастыря в надежде, что нас подслушивают. Мы кричали. Мы стучали по стенам. Мы пытались проломить дверь, но добились только нескольких царапин. Когда совсем стемнело, на нас свалилась усталость. У Романа изредка дергалась губа. Жест, которым он отбрасывал челку, стал особенно резким. Общаться не хотелось. Роман сказал, что утро вечера мудренее, и поэтому давай спать. Я напряглась, потому что делить с ним кровать в такой ситуации было бы неприятно. Но возражать мне не пришлось, поскольку он сообщил, что ляжет на ковре. Я отдала ему подушку и одеяло; свернула и положила под голову полотенце. Раздеваться не стали.

Ночью я вспотела. Надо было переодеться, в одиночестве я б не раздумывала. Дома – и здесь – я любила ходить по комнате голой, чтобы кожа дышала. Я не то, чтоб стеснялась; я боялась, что Роман меня не так поймет. Даже если б я ему сказала «отвернись», он мог бы счесть это за провокацию. Он еще спал, хотя солнце уже поднялось. Но я была уверена, что своей возней его разбужу. Оставалось тащить футболку и джинсы в ванную вместе со свежим бельем. Я вообразила себя с горой одежды в руках и разозлилась. Злилась я долго – до тех пор, пока в окно что-то не стукнуло.

Мы вскочили одновременно. У стекла с той стороны болталась нагруженная корзина.

Роман и я потянули за створки: он за левую, я за правую. Он меня опередил, забрался на подоконник, бросил взгляд внутрь:

– Еда.

Но это нас не интересовало. Роман с задранной головой высунулся так далеко, как только мог, и крикнул:

– Э!

– Видишь кого-нибудь? – нетерпеливо спросила я. Он прогнорировал вопрос и снова закричал:

– Эй, наверху!

Я тоже могла залезть рядом с ним, но тогда плотного прикосновения было не избежать. Я считала, что лучше беречь границы хотя бы из вежливости, раз уж мы оказались в таком положении.

– Выпустите нас! – он дернул за веревку.

Ответа не было. Роман соскользнул в комнату.

– Никого.

Состроив недовольную гримасу, я все же перегнулась через подоконник, как будто не поверила. Потянула веревку. Покачала корзину из стороны в сторону.

– Осторожнее, – сказал Роман. – Там наш завтрак.

– Плевать на завтрак, – и я закричала в высоту: – Кто там есть! Откройте дверь!!

– Не упади.

– Не упаду, – я выпрямилась.

– Эта веревка меня не выдержит, – сообщил Роман.

– А я не умею лазить по стенам.

– Мы сделаем страховку. У тебя есть ремень?

– Ни за что! – твердо сказала я. Мне было даже представить страшно, как с помощью веревки я пытаюсь подняться на крышу. Вдруг крепление ненадежное, и рассчитано лишь на корзину?

– Думаю, они не допустят, чтоб ты разбилась.

– Ты забыл? Они нас предупреждали, чтоб мы вели себя осторожно. Мы же в горах!

Ты ведь не думаешь, что монахи везде расставили сетки, чтобы ловить желающих полазить?

– Но наверху наверняка кто-то есть! – Роман сверкнул глазами, прищурившись и тут же резко распахнув веки. – Если он позволит тебе упасть, значит, он – соучастник.

Он явно хотел от меня избавиться.

– Соучастник чего? Убийства? Тогда ты виноват еще больше, поскольку меня уговариваешь!

– Будем считать, что я сошел с ума от монастырских экспериментов, – он зло и разочарованно улыбнулся.

– Они еще не сделали нам ничего плохого. Они же не заставляют нас… например, резать друг друга.

С этими словами я спрыгнула с подоконника на пол, обрадованная, что могу Романа уесть. Намекнуть на кое-какие вполне безумные действия.

Он снова осклабился.

– А может, если мы начнем друг друга резать, они придут и нас выпустят? У тебя случайно не завалялось ножа или ножниц?

– Думаешь, они за нами следят?

– А зачем устраивать эксперимент, если не следить за ходом?

– Нас выгонят! Ты действительно хочешь вернуться домой?

– Дай мне но-ожницы, – пропел Роман, покачиваясь. – Я хотя бы тебя постригу-у.

– Обломись, – я осторожно его обошла. – Пойду-ка умоюсь.

В ванной задвижки не было, но я закрыла дверь так, чтобы Роман осознал: меня лучше не беспокоить.

Запись тридцать пятая

Когда я вернулась, умиротворенная теплой водой и приятно-травяным ароматом мыла, Роман уже достал из корзины еду. Я вышла, завернутая в полотенце и, таким образом, демонстрировала навязанному соседу ноги и плечи. Но когда Роман, как полагается, окинул меня долгим взглядом усталого циника, я с удовольствием произнесла:

– Пошел на хрен.

Он удивленно приподнял брови и сделал равнодушное лицо.

– Будешь есть? Корзину я отвязать не смог.

Она все еще болталась снаружи. Оба конца веревки, как я понимала, скрывались на крыше.

– Тут бы ножницы и пригодились, – Роман посмотрел на меня вопросительно.

– Не дам, – отрезала я, и подошла к комоду, на котором стояли две керамических миски, закрытые плотной бумагой (края топорщились из-под тесемки); две белых чашки с толстыми стенками. Роман болтал в воздухе железной фляжкой, в которой что-то булькало.

– Лучше открой, – посоветовала я. – Так ничего не поймешь.

– Если б она не была горячей, я бы понадеялся, что там спирт.

– Как же, – проворчала я. – А марочный коньяк тебя не интересует?

Во фляжке оказался чай, а в мисках – рис с чесноком.

– У меня будет вонять изо рта, – предупредил Роман.

– Значит, держись от меня подальше… А где же ложки?

Роман заглянул в корзину и покачал головой.

– Ты их спрятал!

– Делать мне больше нечего, – рявкнул он, и я поняла, что запас насмешливого настроения иссяк. Действительно, ситуация была несмешной, как бы мы ни старались.

Молча я достала чистую одежду; натянула, неуклюже маскируясь полотенцем (хотя Роман все равно таращился в окно); взяла миску с рисом и уселась с ней на кровать – в тот угол, что подальше от Романа. Он, в свою очередь, сел на ковер ко мне боком, точно был здесь один, и потому без разницы, куда повернуться лицом.

Я с ужасом подумала, что мы можем провести взаперти целый год. Чтобы мы не придумали насчет освобождения, – монахи в силах не дать нам это осуществить.

Помнится, Старший говорил, что исследование связано с групповой динамикой? От этого до изучения отношений в паре недалеко. Тем более, что эксперименты, имитирующие тюрьму, новостью не являются.

Может, и правда стоило разыграть безумие или припадок? Если монахи не врали насчет отсутствия видеокамер, то где отверстие, через которое они наблюдают? Где спрятаны микрофоны? В наручных часах? Я представила, как подхожу к окну, и, манерно разжав кулак, роняю свои часы в пропасть. Вот бы еще обнаружить остальные устройства. Впрочем, что будет тогда? Придут, заменят и снова запрут.

Физически монахи сильнее. Увидеть их и уговорить… показать, что я больше не могу так… Но это неправда. Я все могла.

Жить с мужчиной, сосредотачиваться на нем за неимением большего.

Я никогда не хотела замуж. Возможно, я не искала каких-либо отношений лишь потому, что привыкла быть в одиночестве. Я жила подобно растущему дереву – как получится. Книги, которые я читала, утверждали примат естественности над долженствованием. Я рано поняла, что обязательность секса с другим человеком – всего лишь стереотип. Люди, которые обсуждали, сколько раз и каким образом следует это делать, однозначно, путали физиологические потребности с отношениями.

Конечно, меня могли счесть несчастной за то, что мое тело способно к самодостаточности, но ведь никто не знал. Тем более, со временем набравшись наглости и повзрослев, специально для женских компаний я нередко придумывала себе любовников.

«Кто он? Сколько ему лет?»

«Терапевт. Тридцать пять».

«Женат?»

«Разведен».

«Не слишком стар для тебя?»

«Нормально».

«Наверное, ты ищешь в мужчинах отца…» – тут собеседница умудренно вздыхала.

В другой раз и другой женщине я рассказывала, что в пятнадцать лет меня изнасиловали, поэтому я фригидна. Меня снова жалели и советовали пойти к психологу. Однажды я придумала, будто три года жила с мужчиной. На момент рассказа мы якобы месяц назад расстались. Якобы я хотела ребенка, а он не хотел.

Как и ожидалось, мне воодушевленно сообщили, что я еще молодая и обязательно найду хорошего парня. Причем посоветовали выбирать из тех, кто попроще. Я вживалась в роль обманутой и слабой, и сохраняла неподдельную серьезность.

Наверное, я сама сочувствовала мифическим девушкам, которых рождало мое воображение. Фантазировалось мне легко. А вот родить реального ребенка ощущалось как фантастика. Я не могла представить свое тело в качестве среды для взращивания тела другого. Беременных женщин я воспринимала словно представителей иного вида. Дети внешне часто мне нравились, многие даже тянулись ко мне, но остаться надолго с таким существом для меня было еще страннее, чем с мужчиной.

Часто меняя работу, компании и города, обвинений во лжи – за счет несовместимости рассказов о мнимых страданиях – я так и не услышала. Мне верили, как когда-то граф-шизофреник верил в созданную мной принцессу. Похоже, женщины хотели, чтобы существовала девушка вроде меня – с жизнью заведомо хуже, чем складывалось у них. Триумфом обмана стала история про алкоголика. Я любила его за нереализованный толком талант музыканта и, конечно, жалела. К счастью, он меня не бил. Но заявляясь в подпитии, иногда среди ночи, устраивал бурные сцены.

Кричал, как ему плохо живется, и какая плохая я. К утру все заканчивалось слезливыми признаниями в любви. Он засыпал, дыша на меня перегаром, а я не могла сомкнуть глаз. Иногда, правда, если было выпито много, он засыпал сразу, чуть ли не на пороге. Как-то он захрапел в кресле, которое стояло напротив телевизора. В тот вечер шел хороший фильм, я очень хотела его посмотреть, но боялась, что мой пьяница проснется и опять устроит истерику. Утащить в постель я его не могла – слишком тяжелый. В общем, с огромным риском я все же нажала на кнопку… и что бы вы думали? (в этом месте рассказа я делала эффектную паузу) Полтора часа яркого изображения и звука ничуть не нарушили его сон. Больше того, из кресла он не выбрался до утра.

Разогретые моей откровенностью, женщины – я обычно общалась с теми, кто старше меня, – принимались рассказывать о мужьях. Это служило основой для новых историй, которые я приправляла книжным увлекательным драматизмом. Так появились маньяк-экстрасенс; толстый еврейский юноша, вечно сидящий без денег, и очень красивый парень с маленьким членом, однажды решивший, будто он голубой, но в конце концов женившийся на лесбиянке.

После подобных сюжетов возможные однообразные будни «правильных» отношений не просто меня не прельщали, но даже ускользали из поля внимания, не успевая оставить хоть какой-нибудь след. А из поля внимания незаурядных мужчин так же стремительно ускользала я.