Текст книги "Монастырь потерянных душ"

Автор книги: Джен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Запись пятьдесят седьмая

На другое утро колокол молчал. Я долго не вставала, злясь на то, что Монастырь не желает возвращаться к размеченной звоном размеренности. Когда я все-таки спустилась, все стояли в круглом дворе и обсуждали отсутствие в столовой завтрака.

Прошло минут тридцать, никто к нам не вышел, не дал о себе знать. Люди опять потянулись в столовую, опять ничего не нашли. Эльза возмутилась громко, но безответно. Она вообще выглядела раздраженной, а ее длинные волосы – тусклыми.

Женя, недолго думая, перемахнул через стойку и дернул одну из дверей. Там обнаружилась пустынная полутемная кухня (ее освещали два узких – шириной сантиметров по тридцать – высоких окна, одно напротив другого, выходящие в тенистые дворики). Вторая дверь из столовой вела в ту же кухню. Смысла раздвоения входа никто не знал, да и не это заботило нас. Здесь была больничная чистота, на полках и в шкафах – ни крошки; не нашлось даже посуды. Через боковую дверь мы вышли на улицу, спустились по нескольким ступеням – таким продавленным, точно по ним ходили пару сотен лет. Проход между зданиями, в котором пропорционально сочетались свет и тени, хоть рисуй, обещал длительное блуждание по лабиринтам Монастыря. Но мы на это не решились, возвратились во двор. Мы все понимали: если монахи пожелают здесь скрыться, то им не составит труда.

Мы покричали, понервничали, опять покричали. Общее скандирование вызывало нехороший смех. Кто-то догадался сбегать в собственную комнату, чтобы посмотреть, не принесли ли завтрак туда. Бесполезно. Мы заглянули на склад. Монастырские вещи исчезли. Личные остались в ячейках.

– Если мы не найдем еду, – произнес Роман, – то бессмысленно здесь оставаться.

Но где мы могли найти? Никто не знал. Максимум, что вспоминалось – это пустые длинные коридоры и такие же пустые залы. Про кабинет профессора, где были книги, а возможно и ключи, я говорить не стала.

В надежде, что все это шутка, или, по крайней мере, недолгое испытание, мы постояли еще немного. Тем временем – к полудню – становилось жарче, и захотелось пить. Тут-то и выяснилось, что в комнатах и на кухне вода отключена, а кругом единственного известного уличного источника уже успели высохнуть камни.

Возмущение нарастало. Потребовалось немного, чтобы придти к единственно разумному решению – покинуть Монастырь. Вряд ли в эти моменты кто-нибудь верил, что монахи нас бросили. Мы быстро собрали вещи, и где-то через четверть часа неторопливо, гуськом, потянулись через калитку наружу. Я думаю, что многие надеялись на появление монахов, а иные, наверное, надеются и до сих пор. Но мы спокойно – одни с решимостью и даже некоторой злостью, другие удрученно, – добрались до дороги, бывшей ответвлением основной: там мы бы уже могли поймать грузовик. В какую-то минуту мне почудилось, что все происходящее – неправда, и происходит не со мной. Но я не знала, где я на самом деле теперь, да и есть ли вообще. Как будто я иногда могла быть, а иногда – пропадала бесследно.

Деревья шумели, кроны их колыхались, но внизу мы ветра почти не чувствовали. Мы прошли совсем немного, и как бы нехотя, когда Руслан воскликнул:

– Стойте!

Мы дружно остановились, развернулись к нему. Он сообщил, что оставил в Монастыре одну важную вещь. «Это память», – голос его немного дрожал. Но я не уверена, что Руслана потряхивало именно из-за забытой вещи. Женя и Катя решили отправиться с ним. Остальные разместились возле дороги. Не разговаривали, ведь молчание вошло в привычку, а точнее – стало для нас состоянием разрешенным: мы могли находиться рядом, и быть избавленными от обязанности строить мосты из слов. Хотя, подумала я потом, именно за этим молчанием, в этот день стояла некая тяжесть. Прошло полчаса, сорок минут, целый час. Когда никто не шевелился, можно было закрыть глаза и почувствовать, что людей здесь нет. Однако, это бесконечно продолжаться не могло. Люди забеспокоились, заговорили о том, чтоб вернуться. Кое-кто встал и принялся прохаживаться туда-сюда. Тут возвратились Руслан, Катя и Женя. Они выглядели обеспокоенно. Костя, выступив к ним, спросил, нашлась ли вещь. Руслан помотал головой. А Катя выдохнула, отводя глаза:

– Мы не смогли найти Монастырь.

Поначалу, конечно, их заподозрили в розыгрыше, но после пришлось поверить. Они вернулись, в основном, потому, что мы ждали. Кто знает, отправься другие на розыски – вдруг вообще бы потом не отыскали дороги? Все мы прекрасно знали, что в окрестностях Монастыря могло происходить что угодно. А теперь он пропал и сам, хотя местность к тому, чтобы заблудиться, не располагала. Дорога, потом почти прямая тропа. Каменная лестница вверх. Вот лестницы-то и не было, сообщила Катя.

По тропе они поднялись в гору, не веря своим глазам: все вокруг поросло лесом.

Ни башен, ни стен. Женя даже забрался на дерево. Они ничего не перепутали точно.

Кое-где видны были горы повыше, с облысевшими верхушками, но ни одного намека на Монастырь или другие постройки. Словно он держался только силой нашего воображения. Поразмыслив, мы пришли к выводу, что если хотим добраться домой, нам лучше поторопиться.

Тут-то я с удивлением поняла, что никто из нас сейчас не одет в монастырское, хотя еще сегодня утром многие…

К вечеру мы оказались в поселке, раздобыли попить и поесть, а затем ночной автобус повез нас в город.

Запись пятьдесят восьмая

Сквозь дрему доносился голос Кости и звучал он так, точно человек изо всех сил цеплялся за монастырское прошлое, как некоторые пытаются цепляться за собственное детство или уходящую любовь. Голос, полностью лишенный иронии, потому что ирония означает отказ или хотя бы возможность отказа. Я не знаю, что он рассказал на самом деле и что мне пригрезилось. Воспроизвожу как помню.

Костя родился и жил в довольно большом приморском северном городе, который считался культурной столицей. Архитектура там была такова, что заставляла то и дело смотреть наверх – на сочетания окон и барельефов, теней и света, трещин и пятен. Город старел: сохраняя блеск на центральных улицах, он в десяти минутах ходьбы от них уже выглядел замученным инвалидом. На Костю этот контраст стал прозводить сильное впечатление, когда ему исполнилось тридцать и он почувствовал, что и сам движется в старость. У него были работа, жена и сын. Он попытался влюбиться, но влюбленность закончилась курсом лечения от гонореи. Другая девушка, которая его заинтересовала – некрасивая, злая, худая, но с характером, похожим на удар ножа в печень – ножа, направленного умелой рукой, – привела Костю в компанию, где практиковали игру. Слово это – «игра» – все они произносили небрежно, не подразумевая заглавных букв и уж, чем паче, какой-то сакральности.

Но за пределами компании распространяться об игре принято не было. Те, кому требовалось отчитаться о времяпрепровождении, обычно говорили, что играли в преферанс. На копейки.

Здесь собирались люди взрослые: самому младшему уже исполнилось двадцать пять, остальным не меньше тридцати, а то и за сорок. Присутствовали семейные пары: рядом с массивным хозяином квартиры обычно сидела маленькая жена со стрижкой каре и брезгливым очерком губ; еще – спортсмены, оба – он и она – светловолосые, загорелые, как правило – в сине-белой одежде. Мужчин было больше чем женщин: третья – знакомая Кости, и все. Дважды в неделю садились вечером в круг, точно на спиритическом сеансе. Про жизни друг друга за бортом игры мало кто знал, но все отлично изучили психологию партнеров – скорее, по необходимости, чем из интереса. Суть заключалась в том, чтобы совместно придумать про кого-то из игроков историю, и довести его тем самым до смеха, гнева или слез.

Жестокость воображения здесь поощрялась, и чем дальше шло – тем ее больше требовалось: ведь долгие разговоры хорошо закаляли людей. Новичкам (а такие появлялись нечасто) давали фору в несколько встреч, чтобы те освоились. Герою истории следовало воспринимать все максимально спокойно. Он мог задавать вопросы или обсуждать ситуацию, или даже влиять на ход рассказываемых событий, но он ни в коем случае не имел права разгневаться, рассмеяться или пустить слезу. Ему также воспрещалось выходить из комнаты в процессе сочинения и обсуждения его мнимой жизни. Нарушивший условия должен был уехать из города навсегда.

Независимо от того, что его здесь привязывало: семья, работа, любовь или долг.

На отъезд давалась неделя. Игроки – люди взрослые, состоявшиеся – не могли позволить себе мелкие ставки; но при этом самоубийство, как в известных романах про клубы суицидальников, им казалось выходом довольно пошлым. За историю игры никто не умер, хотя, как отметил Костя, в каждом имелась какая-то червоточина, черная извилистая трещина: надави – и человек развалится. Другое дело, как надавить. Приход на очередную игру являлся делом добровольным, любой мог оставить компанию, но реально игра не теряла своих героев иначе, чем через изгнание. Единственный случай, когда человек стал скрываться, чтобы продолжить жизнь в городе, окончился тем, что его поймали, связали, набросили на голову мешок и молча вывезли в глушь, чуть ли не в тайгу, – да и бросили там. Он выжил, выбрался, но не вернулся. Только звонил однажды жене хозяина, чтоб извиниться.

Изредка в игру приглашали людей специально – чтобы выгнать из города. Обсуждения, в которых он участвовал до того, как займутся им, выглядели светским развлечением. Если же в кругу собирались только свои, то доходило до настоящих скандалов, даже и с рукоприкладством, – ведь кроме избранника вечера, персонажами очередной истории могли стать и остальные присутствующие, а им проявлять эмоции не возбранялось. Вечер за вечером раскрывались мрачные связи между участниками обсуждения, и общая картина становилась настолько сложной, что трудно было ей не поверить. Любая реальность правдоподобна подробностями. Вот один, устремив взор поверх голов, увлеченно описывает свое посещение несуществующей квартиры в отсутствие хозяина – вплоть до пепла, просыпавшегося из трубки на обтянутом кожей столе. И другой начинает всерьез задумываться о том, почему он не вычистил трубку. Ему позвонили, позвали – куда? Особое мастерство заключалось в том, чтобы главный герой истории втянул остальных в свою версию.

Старые игроки понимали, что дело отнюдь не в изгнании. Совсем иное – когда кусочек за кусочком все двенадцать человек выкладывают мозаику чьей-то жизни, и в какой-то момент происходит странное – на цветные стеклышки падает луч, да так, что все замирают, сдерживая дыхание: это – живое. Картина завершена, но склеивать ее части нечем, – чуть тронь, чуть дохни, засмейся или вскрикни, и она – распадется.

Я была вместе с ними, в кругу, лет на пять себя старше. Они изменились. Роман полысел. Таня раздалась в бедрах и талии, была выряжена в какую-то кофту с вышивкой, и у меня б язык не повернулся назвать ее теперь девушкой, только женщиной. Руслана уже успели прогнать. Он бушевал так, что возник вопрос об успокоительном. Но он сник сам, наткнувшись на тишину. Люди смотрели на него с любопытством, точно чужой гнев совсем не действовал на них. Он упрашивал разрешить ему остаться. Не вышло. Правила одни для всех. Ты или принимаешь все спокойно, или исчезаешь навсегда. Эльза теперь больше напоминала библиотекаршу, чем эльфийскую королевну, тем более – с учетом очков на ее длинном носу. Я так и сказала, что она будет библиотекаршей. Она приняла это стойко. Тогда я сказала, что она старая дева. Глупо, конечно, но все подхватили, начали скабрезничать.

Она держалась. Было странно наблюдать на ее лице смесь смущения с высокомерием.

Джей сидела в кресле в углу, похожая на огромную кошку. Я не понимала, как мы здесь все собрались и чей это дом. Мне тут же сказали, хотя я не спрашивала, что это квартира Жени и Вики. Женя женился на Вике! Она обесцветила волосы, но все равно походила на ведьму, – наверное, из-за глубоко посаженных глаз. Женя был в чем-то сером. Джей, оказывается, жила с ними: в качестве кошки. Она даже с ними спала. Денис грустно прохаживался снаружи, под окнами, и курил. Я хотела к нему, но меня не пустили. До конца игры нельзя выходить. Я сказала, что лучше уеду из этого города, но пусть меня пустят. Мне сказали, что дело не в этом: правила изменились. Но никто так и не объяснил, в чем перемена. Длиннокосая Маргарита перебирала засохший букет. Скрученные лепестки отлетали и падали на подоконник.

Они угрожали рассыпаться в пыль. Въехал Игор в инвалидной коляске. Я отвернулась, но успела заметить его подвернутые внутрь пустые штанины. Он все-таки ткнулся в меня колесом. Он сказал, что был на войне. Я тоже знала, что идет война, и там убили Веру. Ее не убили, – строго сказали мне. – Она просто пропала без вести.

За столом Катя, Илья и Лаури, похожие на трех ангелов (у всех длинные волосы, узкие губы и гладкие щеки) обменивались чашками. Они отпивали по глотку зеленого чая из каждой и передавали по кругу. Чая не убывало. Чашки были словно в Монастыре. Монастырь? – спросила я вслух. Все молчали. Тут я с ужасом поняла, что этих людей – в тех сочетаниях тела, имени и биографии, которые мне были известны – не существует. Вас нет! – закричала я. Но, вопреки ожиданию, они не исчезли. Они смотрели на меня с улыбками Джоконды. Еще немного, и я начну улыбаться так же – как сумасшедшая, как больная. Я не боялась сойти с ума, но заболеть… Вас нет! – закричала я снова, и тут же с ужасом поняла, что всех разбужу, а этого делать было никак нельзя.

Мотор спокойно и негромко рокотал, люди молчали, погрузившись кто в сон, кто в дремоту. За окном плыли деревья, занимался рассвет. Мне было страшно снова уснуть, да и не хотелось. Я ехала вместе с несуществующими людьми. Я возвращалась из несуществующего места. Стало смешно: я могла рассказать что угодно о том, где была и что делала. Любую из версий – кроме совсем идиотских – окружающие восприняли бы с одинаковым уровнем веры. Допустим, в порядке эксперимента нас разместили в горной деревне, подселив по одному в дома к местным жителям, плохо говорящим по русски, и наблюдали, как мы адаптируемся.

Наверное, мне будут сочувствовать, а слухи о том, в какую историю я ввязалась, создадут ореол временной славы…

По сторонам дороги потянулись деревни. Я вытащила из-под сиденья сумку и была как на иголках. Напряжена и готова. А когда автобус очутился на окраине города, я встала как можно тише и попросила водителя остановить. Если кто-то из пассажиров меня и слышал, то вида не показал.

Вместо того, чтобы поймать машину, я повернула на заросшую травой улицу с лужами и колдобинами и медленно отправилась к реке.

Запись пока последняя

Сейчас зима, и я снова в Монастыре. Трудно сказать, как я попала сюда. Уже лежал снег, но тропинка и лестница были расчищены, точно ждали меня. Я здесь одна. Мне повезло: работают электричество, отопление и водопровод. Все комнаты открыты. Я много хожу и живу здесь несколько месяцев, но до сих пор не уверена, что изучила Монастырь досконально. Иногда я спускаюсь в подземку и постоянно вижу пустые рельсы. Я нашла лыжи, но не решаюсь на них уходить далеко. Трудно сказать, чего я больше боюсь: заблудиться в горах или того, что Монастырь исчезнет снова.

В первый же день я обнаружила огромный запас еды – хватило бы на десять человек, чтоб перезимовать. Но если бы этого не произошло, я бы, наверное, выбиралась за тридцать километров в поселок. Сказала бы там, что у меня умерли муж и ребенок, и поэтому я живу в избушке в глуши. Стены Монастыря, я уверена, могут меня защитить от людей. Пока я сама хочу этого. Иногда я испытываю отчаяние от встающей передо мной неизвестности, но, оглядевшись вокруг, успокаиваюсь. Тут очень неподвижно и тихо. Даже когда воет ветер и метет снег, можно спокойно спать. Утром приходит солнце, я берусь за лопату и разгребаю сугробы. В случае необходимости, я бы даже научилась рубить дрова. Я хочу отыскать побольше веревки, чтобы между деревьев в саду сплести звезду-паутину, как это делал Монах, и поучиться по ней ходить. Но пока приходится ограничиваться чисткой дорожек и беганием по лестницам. Я никогда не была в лучшей физической форме, и у меня есть подозрение, что многие душевные страдания устраняются приведением тела в порядок. Во всяком случае, мне не приходится переживать по поводу одиночества или собственной аномальности. Не говоря о чувстве, будто я неправильно живу. Я убраю снег, готовлю еду, брожу и читаю. От такого образа жизни возникает ощущение чистоты. От молчания. От удовлетворенности каждым неторопливым движением. В кабинете профессора нашлись книги по философии, а в огромной библиотеке – похожей, между прочим, на больничную палату, куда мы летом отвозили трех неподвижных туристов, – обнаружилось много трудов по истории архитектуры. Я с удовольствием подолгу изучаю рисунки и схемы. Интересно, что во всем Монастыре я не нашла ни одного романа. Все доступное чтение оказалось достаточно сложным, чтобы я целыми днями размышляла о нем. Здесь нет часов, нет зеркал. О смене времени суток сообщает цвет неба. Себя я вижу только в окнах.

Я сижу в библиотеке и пытаюсь разобраться, какие эпохи собрал в себе Монастырь.

Ему вряд ли больше ста лет, но его облик не характерен ни для прошлого века, ни даже для этой страны. Впрочем, я сомневаюсь, что существует страна, в которую он бы вписался. Я не удерживаюсь и начинаю сочинять подходящее к Монастырю государство. Встаю, подхожу к окну. Сквозь мое отражение видно, как сумерки окрасили синим снег. Зажглись несколько фонарей. Они всегда зажигаются по вечерам и горят до рассвета. Их хватает на то, чтобы не блуждать в темноте, но не достаточно, чтобы ярко осветить двор. Каждый из монастырских дворов. Этот, подо мной – круглый. Мы столько раз собирались в нем. Я прикрываю глаза и несколько мгновений вижу лето, полтора десятка фигур в монастырских штанах и рубахах, лица закрыты масками. Фигуры движутся так плавно и так точно, как никогда не двигались мы.

Я возвращаюсь к зиме, в заснеженную пустоту. И вдруг я вижу, как во двор входит человек. Высокий мужчина в темном. Я пугаюсь: за три месяца от людей несложно отвыкнуть. Потом надеюсь распознать в нем старшего Монаха. Не получается – этот шире в плечах, крупнее. Он озирается, затем поднимает глаза. Я отступаю и осознаю, что все равно он заметил в окнах библиотеки свет. Единственная настольная лампа. Мне хватает. Ему хватило тоже. Сейчас он попробует подняться сюда.

Ждать страшнее, чем выйти навстречу. Я набрасываю на плечи дубленку и выхожу на прохладную лестницу. Освещение там слабое тоже. Но позволяет разглядеть лицо.

Хлопает дверь. Я стою наверху. У лестницы широкие ступени. Надо мной высокий сводчатый потолок. Окна светятся сумеречной синевой. Мужчина поворачивает к лестнице, видит меня и приостанавливается. Я незнакома с ним. Но…

– Здравствуйте! – произносит он таким голосом, которые предполагает вежливую дистанцию и одновременно невозможность дурных намерений.

– Добрый вечер, – говорю, ощущая себя уверенной хозяйкой Монастыря.

– Простите, вы не можете мне помочь?

Я соглашаюсь и даю понять, что он может подняться. Мы проходим в библиотеку, садимся за стол. Я зажигаю вторую лампу. Я не хочу показывать, какие книги читаю.

Теперь я могу его как следует рассмотреть. Он стягивает шерстяную синюю шапочку, и оказывается, что его голова гладко выбрита. Он весь большой и несколько неуклюжий. Ему, пожалуй, за сорок, но он немного стесняется, точно студент.

Черт побери, а я принимала его стеснительность за угрюмость!

Десять лет назад.

Научный поселок, дом у реки, дикая девушка Даша. И техник со статью зоопаркового медведя, ее первый мужчина.

Меня он, конечно, не узнает, хотя сейчас я в большей степени Даша, чем кто-то еще. Но мы с ним не были никогда. Он мне даже не нравится. Десять лет назад он приходил ко мне в дом и, наверное, думал, будто у нас любовь. А я поддавалась ему, как течению сильной реки. У него и глаза – как лесная река: серо-сине-зеленые.

Если ему рассказать, он испугается.

– Вы здесь живете? – спрашивает он. Я киваю.

– Только вы?

– Нет, еще есть охрана, – я не могу не соврать. Мало ли что. И я надеюсь, что при необходимости охрана появится, пусть даже не в человеческом облике.

– Понимаете, я ищу одного человека. Это, наверное, странно, но я расстался с ней много лет назад по собственной глупости. Десять или даже одиннадцать лет.

Я напрягаюсь, чтобы не вздрогнуть.

– Это девушка? – улыбаюсь довольно жестко: чтобы он понимал, что улыбка всего лишь дань вежливости.

– Да, – он качает большой головой. – Мне сказали, она может быть здесь. В этих местах.

– Здесь больше нет женщин, – слишком поспешный ответ, чтоб он поверил.

– Но может недавно? Ее зовут…

Он называет имя. Даша. И называет фамилию. Незнакомую. Ту, под которой я вполне могла бы жить.

Здесь нет никого. Я уверена. Я уверена также, что он не узнает меня. Я могу его выгнать. Я знаю, что он беспрекословно уйдет. Но не выдерживаю и интересуюсь:

– Откуда вы знаете, что она может быть здесь?

– Понимаете… я ее встретил летом. В аэропорту. Она меня не заметила, а может быть – не узнала. Я не решился к ней подойти. Она выглядела так, как будто долго путешествовала. И практически не изменилась за десять лет. Такая же стройная… я не смог. Тогда, десять лет назад я исчез, а она, наверное, искала меня.

Я удерживаюсь, чтоб не сказать, что не искала. Киваю с сочувствием.

– А потом я узнал, что ее рейс… Самолет упал. Все погибли. Я потом смотрел списки – она действительно была там.

– Но если погибли, зачем тогда…

– Позже мне сказали, что погибли не все. Так бывает. Вы, возможно, читали…

Он окидывает взглядом библиотеку, похоже, в поисках газетных подшивок. Не находит. Смотрит на меня, точно попавший в ловушку зверь.

Я смягчаюсь:

– Не читала, но есть такой фильм. Как женщина упала, но спаслась.

Это правда.

– Вот видите! К тому же мне сказал надежный человек. У меня нет оснований ему не доверять. Где-то здесь есть очень хорошие клиники. Могут собрать буквально по кусочкам. Ее отвезли сюда.

Он делает паузу в надежде, что я отвечу. Но я молчу. Тогда он говорит прямо:

– Кажется, вы что-то скрываете.

Молодец, угадал! Я молчу.

– Я даже не прошу с ней встретиться. Я ведь не знаю, в каком она состоянии, и помнит ли свою жизнь. Вы только скажите, и я сразу уйду.

Я отвожу глаза. Мне сейчас тяжело так же, как и ему.

– Скажите, она осталась жива?

И тогда я выдыхаю:

– Да. Она осталась жива.