Текст книги "Монастырь потерянных душ"

Автор книги: Джен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Запись двадцать вторая

Пока я думала, как же мне докопаться до Вероники, до скрытой стороны ее жизни, которая могла – какой кошмар! – дублировать мою, пришли монахи и позвали нас за собой. Я отметила, что там, где двадцать минут назад под деревом стоял Костя, брошенной им сигареты нет. А я ведь точно помнила, куда она упала. В Монастыре курили почти все парни и некоторые девушки, например, Вероника, но я никогда не замечала безхозных окурков. Невидимые дворники-сироты трудились на славу.

К слову, несколько пачек сигарет в последний раз лежали в зале с мозаикой рядом с бумагой и карандашами.

Мы шли какими-то узкими путями через центр Монастыря (дорогу ни за что не запомнить), потом поднялись по такой же узкой лестнице, которая, наверное, была черной, и в конце концов очутились в небольшом, человек на восемьдесят кинозале.

Старший Монах предупредил, что фильм старый и будут проблемы со звуком, но он надеется, что мы все поймем. Как только он отошел от экрана, одновременно стал гаснуть свет, зазвучала музыка и появилось ничего не говорящее название студии в серо-белых лучах. Выяснилось, что фильм документальный, не цветной и, судя по всему, снят в Советском Союзе где-то в шестидесятые годы.

Речь шла о маленьком сибирском городе, который, в основном, населяли ученые.

Плюс обслуживающий персонал. Большие дома с высокими окнами были, похоже, построены в сталинские времена. Фильм начался показом солнечных улиц, по которым шли люди со счастливыми и интеллигентными лицами. Упитанные беззаботные женщины в легких костюмах. Высоколобые мужчины в белых рубашках с расстегнутыми воротниками. На фоне музыки вещал хорошо поставленный голос, сообщая, что зрители видят будни научного городка. Текст казался скучным, планы – вылизанными, хотя по-своему привлекательными. Идеальный мир, светлое будущее. Мне даже захотелось туда попасть.

Магазины, вежливые продавцы. Огромный зал библиотеки. Какая-то лекция на фоне стилизованного изображения Ленина. Кадры из типографии, где печатают номер местной газеты. Уцепиться вроде бы не за что. Но через какое-то время я начала замечать необычные вещи. Например, в сюжете про детский сад на десяток детей было пять воспитательниц! И выглядели они все как любящие мамочки, дети это чувствовали, лезли на колени и обниматься. Такое сыграть невозможно, нужна либо основательная психологическая обработка, либо – действительно – способность любить детей, которую в одном месте и в таком масштабе не встретишь среди педагогических работников. Вновь потянулись изображения улиц – съемочная группа будто совершала экскурсию по городу, заходя то туда, то сюда, – и я поняла, что почему-то здесь нет ни одной машины. Может, их убрали специально? Тем временем начался сюжет про медицинские изыскания. Большеголовый крупный доктор в белом халате рассказывал ни много, ни мало про пересадку головного мозга. Я не верила своим ушам. Конечно, опыты на человеке были только в перспективе, но не слишком отдаленной: доктор обещал, что не пройдет и пяти лет, как… В описание технологии я не вникала, речь шла о заморозке, о специально разработанном для периода адаптации боксе, что-то еще. Но я была уверена, что подобные вещи в реальности до сих пор невозможны. Повеяло ужасом, как от головы профессора Доуэля. Тем временем, доктор перешел к психологическим аспектам. Конечно, пересадка мозга означает, практически, полный перенос личности в другое тело.

Донорами тел могли бы стать люди, чей мозг умер, неизлечимые психические больные с соответствующими органическими повреждениями и преступники, осужденные на смертную казнь. Существуют великие личности, которые заслуживают больше, чем одна жизнь, – произнес доктор, сурово из-под густых бровей глядя в камеру. Он производил впечатление человека солидного, который хорошо знает, о чем говорит.

Я подумала, отдала бы я – например, в случае самоубийства – свое тело для того, чтобы в нем поселилась более достойная женщина. Несмотря на бредовость идеи, она меня привлекала. Любопытно было бы выяснить, заключается ли вся «личность» действительно в мозге, или что-то зависит – если вспомнить версию Александра Беляева – и от других частей? Более того, тут вставало и множество интересных религиозных вопросов, которые стоило прояснить. Тему морали я в своих мыслях даже не стала затрагивать: ведь понятно, что ограничения такого рода следуют из человеческого страха перед незнакомым, а настоящим ученым необходимо подобный страх предолевать. В какой-то момент мне показалось, что доктор, говорящий столь уверенно, уже ставил эксперименты на людях, хотя и нелегально.

Снова заговорил диктор, камера поехала по клиникам, где, в общем-то, и занимались практическим решением проблем трансплантации и протезирования. Голос за кадром сообщил, что здесь единственное место в мире, где подобные исследования достигли столь высокого уровня. Еще несколько бытовых сцен, квартира ученого (круглый стол, абажур с бахромой), новая школа, спортзал, линейка, пионерский салют. Я запутывалась – но похоже, создатели фильма и преследовали такую цель. Обычные сцены, которым доверяешь по умолчанию, перемежались неестественными не то что для советской действительности, но и для сегодняшней. Показали зоопарк, где пространство для посетителей урезано до минимума: тропинки между вольерами не шире той, по которой мы недавно пробирались над пропастью. Меню с фотографиями в кафе еще можно было понять, хотя я очень сомневалась, что такое нормально для советских шестидесятых. А главное – то, что зрителя бросали из одного в другое, не связанное между собой ничем, кроме места, где все происходит. В общем, после кафе появился молодой физик, почему-то в узких джинсах. Он мне кого-то напоминал, поэтому я не слушала – рылась в памяти. Фильм уже кончился, а я никак не могла найти, хотя казалось, что видела этого человека буквально на днях.

Снова вышел старший Монах и попросил подумать над увиденным. Младший вывел нас в первый двор. Несколько человек принялись громко обсуждать, было ли в советские годы действительно хорошо, и не зря ли страна рассталась с прежним режимом. Я стояла, трогала камень в кармане, и думала, что в тот городок наверняка вливались огромные деньги. Фильм во многом производил нереальное впечатление, и было стойкое чувство, что куча всего осталась за кадром. Но правду, похоже, не знали, ни режиссер, ни сценаристы, ни даже те, кто оплачивал весь этот комфорт, – а только сами ученые. Невозможно было не вспомнить о нашей научной станции: мы там жили довольно скромно. Группа молодых биологов в конце шестидесятых придумала проект изучения «богатой сибирской природы», и свалила в глушь из столиц, – понятно, почему. В семьдесят пятом родилась я, и оказалась единственным ребенком, который жил там постоянно. Жены других ученых устраивались с детьми в городке – отнюдь не похожем на тот, что нам показали в фильме, но все же более комфортном, чем поселок. Дети приезжали к папам на каникулы, я играла с ними, водила по лесу, рассказывала страшные истории про медведей и колдунов. Правда, все от мала до велика знали, что я – девочка неправильная, в школу не хожу, только сдаю контрольные. Но, наверное, как раз моя неправильность в конечном счете привела в Монастырь. Что до нашего поселка, то он в девяностые годы, когда прекратилось финансирование из центра, преобразовался в кооператив по сбору грибов, орехов и ягод. Интересно, что стало с городом, который я сейчас видела на экране? Жив ли еще густобровый доктор? В порядке ли зоопарк? А этот физик в джинсах – не свалил ли он за рубеж?

И тут я его узнала. Высокий рост, прямота и периодически – ироничное выражение на лице. Прибавить сорок лет и стопроцентную седину.

Конечно, это был профессор.

Запись двадцать третья

Во второй половине дня нас снова учили двигаться. Предварительно попросив переодеться в монастырское, чтоб не стеснять движений. Младший монах принес две безглазых маски. Сбоку подошла та невысокая женщина с каштановыми волосами, которая как-то уже занималась с нами. Встала тихо, за спинами остальных, точно она новичок. Монахи объяснили, что сегодня в маске будет один человек. Остальным следует за ним наблюдать и двигаться в соответствии с его ритмом. При этом траектория может быть любой. То же касается расстояния. Можно встать очень близко, вплотную, так, чтобы чувствовать тело того, кто движется вслепую, но прикасаться нельзя. Или отойти на тридцать метров, но четко поддерживать нужный ритм. Две маски, как оказалось, требовались для того, чтобы не делать пауз: только когда на очередного надета маска, предыдущий может снять свою. За порядком следили монахи, не командуя вслух, а просто подходя и выводя из движущейся толпы за плечо.

Разговаривать было запрещено. Первоначально мы толкались вокруг человека в маске, многие норовили подобраться поближе, почти задевая, то ли заигрывая, то ли желая внушить какие-то эмоции. Только незнакомая женщина держалась поодаль, что, однако, не мешало ей действовать точно, как бы мы не загораживали «объект».

Маленький костистый Руслан, дождавшись своего часа, принялся буйно махать руками, распугав толпу. Трудно было поддерживать столь быстрый ритм и при этом не скопировать его напряжение и агрессию. Старший Монах покачал головой, остановил нас и попросил перестать воспринимать друг друга как людей. Просто движущиеся объекты, которые не понимают, что творят. Ему удалось нас настроить, и вскоре наша группа более или менее равномерно распределилась по всему двору.

Нам позволили принять душ и переодеться, но через полчаса собрали снова. По лестнице на стену, которая разгораживала дворы, поднялся профессор. Приняли его буднично, без вопросов, кто это такой – точно все уже познакомились. Многие сразу сели на теплые камни, другие последовали их примеру потом, а к концу рассказа профессора остались стоять только Руслан и Костя. Голос высокого старика звучал здесь как в хорошем лекционном зале.

– Я расскажу вам историю одной жизни. Это случилось до моего рождения. Одному молодому человеку в городе стало скучно. Он был достаточно обеспечен, чтобы построить себе дом в лесу. Но он не хотел, чтобы об этом доме знал кто-то еще.

Поэтому несколько лет он изучал строительное дело в деревнях. Он научился рыть колодцы, складывать печи, использовать хитрые приспособления для перетаскивания тяжелых бревен. Затем, с инструментами, он ушел далеко в леса и поставил там дом, о котором никто не знал. Иногда он наезжал в город, чтобы купить еды и новых книг. Изредка он встречался с друзьями, рассказывал, каково ему одному живется, и те его одобряли, потому что в глубине души тоже хотели поселиться в лесу.

Так прошло еще несколько лет. Однажды ночью молодой человек, уже улегшись спать, услышал какой-то шум, крики и смех. Он возмутился и одновременно испугался, вскочил, накинул кое-какую одежду, схватил топор и выбежал на крыльцо. Свет в доме не горел, поэтому его не заметили. В темноте ему удалось подобраться поближе. Это оказалась компания пьяных разбойников. Молодой человек не знал, что ему делать. Бежать было нельзя, ведь он не хотел бросить свой дом. Понадеявшись на Бога, он вернулся, лег, не снимая одежды, и продрожал, не смыкая глаз, до рассвета. Он не заметил, когда стихли крики и шум. Выйдя в лес, молодой человек увидел, что от разбойников осталось только костровище.

Молодой человек был не из самых трусливых, но понимал, что с целой бандой не справится. Он старался себя убедить, что разбойники здесь появились случайно, и больше его не побеспокоят. Но на следующую ночь все повторилось. Ему опять не дали уснуть. На другой день молодой человек отправился на разведку, и выяснил, что где-то в двух часах ходьбы разбойники разбили свой лагерь. Возвращаясь с награбленным по ночам, они нашли удобное для привала место как раз недалеко от дома молодого человека. Они не догадывались, что поблизости кто-то живет, тем более, что молодой человек сделал так, чтобы дом скрывали кусты и деревья, и старался не протаптывать слишком заметных тропинок. Ничего ценного он тут не держал, но жить становилось опасно. Конечно, в опасности была определенная прелесть, это вызывало даже какой-то азарт, но, с другой стороны, с наступлением темноты накатывали такие страхи, что хоть волком вой. Разбойники появлялись далеко не каждую ночь, но, задремав в тишине, молодой человек часто просыпался в холодном поту и с напряжением вслушивался в молчание леса. Вскоре это ему надоело. Когда в очередной раз он отправился в город на несколько дней, то по дороге был очень мрачен, потому что из происходящего следовал единственный вывод: если он хочет продолжать жить в лесу, то в одиночестве ему оставаться нельзя.

Он снова встречался с друзьями, рассказывал о своей жизни и в конце концов заявил, что решил сообщить, где он живет. Он взял несколько карт и отметил на каждой свой дом. Он пригласил друзей в гости. Он сказал, что в этих лесах есть разбойники, поэтому необходимо брать оружие. «Разбойники? – обрадовались друзья.

– Это здорово, мы их перестреляем». Молодой человек промолчал, несмотря на сильное желание разделаться с нарушителями его спокойствия. Он был разочарован в себе: хотел жить один, а не смог – при первой опасности. Уезжая, он еще раз сказал друзьям, что ждет их в качестве гостей, а те пообещали, что будут у него непременно.

Шло время, но друзья не приезжали. По-прежнему молодой человек мог полагаться только на собственное оружие и смекалку. По-прежнему его мучали страхи. В попытках от них избавиться, он думал, что скажет разбойникам, если они застанут его врасплох. Но те появлялись теперь нечасто. Холодало. Молодой человек несколько раз незаметно подбирался к их лагерю. Издалека был слышен стук топоров: разбойники поспешно строили себе дома, и, судя по всему, собирались здесь зимовать.

Друзья так и не появились. Раздосадованный молодой человек снова поехал в город.

По дороге он давал себе зарок больше не встречаться с друзьями, но потом передумал. Мало ли какие у них заботы, думал молодой человек. Они ведь не знают, как мне страшно и одиноко. Наоборот, они уважают меня за то, что я живу в лесу.

А разбойники – это так от них далеко, что трудно поверить. Поэтому он опять пригласил в свой городской дом друзей. Каково же было его удивление, когда некоторые сказали, что пробовали до него добраться, но найти не смогли.

Молодой человек тут же принялся ругать себя за то, что не смог объяснить досконально, где он живет. Он проверил отметки на картах, которые раздавал друзьям – все оказалось верно. Тогда он написал длинный список примет, по которым можно было найти его дом. «Между прочим, – добавил он усмехаясь, – неподалеку от меня разбойники построили целый поселок. Теперь мы соседи, хотя они не догадываются о моем существовании». «Так ты серьезно? – забеспокоились друзья. – Разве тебе не страшно? Тебе срочно нужно переехать в город. Во всяком случае, тебе нельзя оставаться там одному, без поддержки». Тут молодой человек признался, что – да, иногда ему очень страшно, и у него бывает бессонница, а когда все-таки он засыпает – ему снятся кошмары, и все время приходится думать, как себя защитить, если что. «Но мы живем рядом уже несколько месяцев. И пока, слава Богу, ничего не произошло». Тогда друзья забеспокоились еще больше и клятвенно пообещали, что обязательно приедут. Вот запасутся оружием и приедут.

Не пройдет и недели. «Ты ведь неделю продержишься?» – один из друзей похлопал молодого человека по плечу. «Конечно продержусь», – сказал молодой человек, а наутро уехал домой.

Прошла неделя, другая и третья. Никто так и не постучался в дом в лесу. Днем молодой человек готовился к зиме, а по ночам, сжимая пистолет, представлял, как будет сражаться с разбойниками. Он понимал, что друзьям не до него. За все надо платить, и за жизнь в лесу в том числе. Настала зима. Разбойники его не беспокоили. Порой молодому человеку казалось, что они не существуют, и тогда он отправлялся к разбойничьему поселку. Там все оставалось так же: пьянки, драки, костры и дележ награбленного. И угроза для его жизни. Зимой много хотелось спать.

Он думал, что однажды его убьют во сне. Или подожгут дом, а он не успеет спастись. Весной он поехал в город. Он никого не звал, но к нему пришел единственный друг, самый близкий. Оказалось, что несколько раз друзья выбирались в лес, чтобы найти, где живет молодой человек и наконец у него погостить, а может – помочь. Но поиски не увенчались успехом, а в ближайших деревнях никто не знал ни о разбойниках, ни о молодом лесном отшельнике. Тогда друзья решили, что молодой человек их просто обманул. И только у самого близкого друга оставалась надежда. Поэтому он пришел – чтобы узнать всю правду. «Поедем со мной, – сказал молодой человек. – Я покажу тебе дом и поселок разбойников. Ты все увидишь своими глазами». Они поехали в лес. Дорога кончилась, надо было идти пешком.

Друг молодого человека не боялся, тем более, что молодой человек шагал очень уверенно. Но прошло много часов, а они так и не вышли к дому. Молодой человек рассердился: «Что же это такое! Я давно здесь живу, я не мог заблудиться!». Он предложил другу пойти к разбойничьему поселку, чтобы от него уже выбраться к дому. Друг согласился, хотя уже темнело. Они долго плутали по лесу и ничего не нашли. «Ничего нет, – сказал друг. – Я не знаю, зачем тебе это нужно, но ничего здесь нет. Тебе лучше вернуться в город, обратиться к врачам». Молодой человек не знал, что и сказать. Он вывел друга к деревне, там они оба переночевали. Друг быстро заснул. Молодой человек не сомкнул глаз. Рано утром они попрощались. Друг хотел увезти молодого человека с собой, но тот отказался. Раздосадованный, он опять пошел в лес. Ноги вели его привычной дорогой. Дом оказался на месте. Не заходя туда, молодой человек отправился к разбойничьему поселку. Тот шумел, жил своей жизнью. Молодой человек вернулся домой, не зная, что и подумать. Так, в тревогах и раздумьях прошли несколько дней. А однажды молодой человек вышел из дома и в который раз пошел к разбойничьему поселку. Но уже не скрываясь.

Никто не знает, что дальше с ним было. По крайней мере, он выжил. Иногда он по-прежнему приезжает в город и выпивает с друзьями. О разбойниках с ними он больше не говорит. Но и в гости не приглашает.

Запись двадцать четвертая

Мне страшно было представить, как я прожила в одиночестве столько лет. Но я не могла вспомнить ни одного действительно близкого человека. Мне обычно везло с жильем и работой – с учетом моих скромных потребностей. С людьми меня объединяли только деловые отношения, общие действия или взаимные обязательства. Я, правда, часто попадала в разные компании, но обычно была там как тень. Мне, молчаливой, многое рассказывали, особенно женщины в возрасте, – так я и узнавала жизнь.

Поступки, которые я совершала втайне, вроде той тройной переписки, были слишком не похожи на обычные человеческие драмы и радости, поэтому я не могла признаться никому. Что, собственно, и лишало меня шансов на душевную близость, которая строится на откровенности прежде всего. А люди, которые были моими партнерами или, так сказать, заказчиками, обсуждать совершаемое не стремились.

Пока я училась в пединституте, то ходила на бесплатные курсы для безработных, организованные художественным музеем. Там я узнала, как плетут корзины, делают украшения из бисера, берестяные шкатулки, картины из соломки, макраме и кое-что еще. Фантазией я не блистала, но смастерить аккуратную вещь по заданному образцу могла вполне. В результате работать в школу я не пошла, сдевала свои поделки в магазин при музее и вела кружок в доме детского творчества. В тихих неинтересных девочках я узнавала себя, и мы стеснялись друг друга, ограничивая общение рамками программы.

Однажды осенью мне предложили поработать в мастерской по изготовлению кукол. Я шила им платья и приклеивала волосы. Куклы были из дерева, высотой сантиметров тридцать, далеко не всегда красивые, но оригинальные – ни одна не повторялась.

Некоторые изображали толстяков, другие – пожилых людей. Мастерская находилась в подвале деревянного дома на узкой улице с разбитым асфальтом и земляными тропинками вместо тротуаров. Солнечный свет к нам попадал кое-как через окна, которые смотрели в прямоугольные забетонированные ямы, – так что на каждом столе была лампа. В одной комнате за швейными машинками сидели женщины, вместе со мной – четыре; в другой – трудились художники. Обсуждать смысл работы было не принято, и вроде бы никто из женщин не знал, куда отправляют кукол. За неделю выходило штук пять. Одежду делали со всеми подробностями, как для людей. Как-то раз я зачем-то заглянула к художникам (обычно они приходили к нам – сказать, что нужно шить и клеить), и увидела, как один из них рисует лицо в соответствии с фотографией. Еще несколько снимков того же человека валялись на столе. Я застыла: мне и в голову не приходило, что внешность кукол они не придумывают. Старый художник тяжело вздохнул и спросил, чего мне надо.

На следующий вечер, когда я собиралась уходить, он взял меня за руку и повел за собой, как ребенка. Я даже не успела застегнуть пальто. Я испугалась, конечно, но что-то мне говорило, что сопротивляться не следует. На улице пахло гарью, деревья стояли все в золоте, шуршали под ногами листья. Если бы не жесткая хватка художника, я бы ощутила себя счастливой. Мы пришли к небольшому частному дому, встали у забора – так, чтоб не слишком бросаться в глаза. Посреди маленького огорода я увидела шест. Привязанное к верхушке, что-то краснело.

Кукла! Тут на крыльцо вышла женщина в алой кофте. Разглядев, она ахнула, хлопнула по толстым бокам руками. Внезапно кукла вспыхнула как факел и принялась с треском гореть. «Пойдем, больше ничего интересного не увидишь», – пробурчал художник и подтолкнул меня в направлении улицы. Я опять подчинилась. Потом до самой темноты бродила в одиночестве и чувствовала, будто из одной, нормальной реальности вдруг скакнула в другую.

А что было делать? Платили в мастерской хорошо. Мораль меня не волновала, ведь не я это придумала. Уже зимой нас, работниц пригласили в одну квартиру на той же улице. Мы столпились у входа в большую комнату, в которой горели свечи. Человек, похожий на священника, но без креста, окунал голую куклу в небольшое корытце. С двух сторон от него стояли художники, старый и помоложе, лет тридцати пяти. Все трое по очереди что-то произносили, но я не разобрала. В конце февраля мастерская закрылась.

Еще я вспоминаю лето, окраину города – почти деревня, жару, запах травы. Крепкая круглая бабка задешево сдавала мне комнату. На рассвете я шла через поле купаться на озеро. Иногда удавалось застать туман. Людей в это время не было.

Что-то на меня находило, я собирала камни и огромными буквами выкладывала на прибрежном песке имена и фамилии, которые придумывала сама. Очень простые, даже заурядные. Где-то существовали те, кого так зовут. Ольга Николаева, Александр Смирнов. Каждую надпись я обрамляла скобками. Днем камни разбрасывали, – наверное, дети; а на следующее утро я выкладывала другое имя.

Мне казалось, что я когда-то жила в таком месте, где только и было: вода и небо, туман и пляж. Бесконечно. Бесконечно тепло.

Я работала в летнем лагере – тоже вела кружок. Туда съехались дети и воспитатели из разных городов. Я снова попала в женское общество. Мы мило общались, пили чай и вино по ночам. Девицы-вожатые сражались за внимание физрука и влюбляли в себя подростков, а я выслушивала замужних женщин. Была одна, которая предложила меня устроить в их детском центре. Она имела в виду, что я там познакомлюсь со «скромным хорошим парнем», был такой на примете, но я приняла приглашение просто еще за один поворот, которому не стоит сопротивляться. Я переехала. Сначала все было так же, только мои сувениры здесь спросом не пользовались, а магазины соглашались платить только когда продадут, – в отличие от музея, где меня знали все. Поэтому я обрадовалась новой работе – курьера. Мне нравилось разъезжать по городу на автобусах и трамваях, нравилось долго куда-то идти, искать незнакомый дом. Два месяца я развозила документы. Потом ко мне присмотрелись и поручили, как они сказали, более ответственное дело. Я была должна приезжать к какому-нибудь человеку и сообщать ему место и время. Затем заранее требовалось отправиться в то место – всегда под открытым небом, – и определить, откуда можно незаметно наблюдать. Наконец, я следила за тем, кому было назначено. Практически, все появлялись в срок, но с ними никто не встречался. Впрочем, люди не беспокоились, даже на часы не смотрели. Некоторое время стояли, расслабившись, минут двадцать-тридцать, а потом уходили. Я никогда не спрашивала, что это значит – принимала как данность. Мало ли какая у людей жизнь. И мне было совершенно неясно, зачем ее надо коверкать, загоняя в рамки понятного.

Я не помню, как попала в каменный город у холодного моря, где большинство жителей говорили на неизвестном мне языке. Несколько человек, все – мужчины среднего возраста, устроили меня в пансионе, дали карту, объясняли, что надо делать. Октябрь, ноябрь, декабрь. Пустые улицы: днем горожане работали, по вечерам – смотрели телевизор. Никаких развлечений. Ледяной сильный ветер. Дождь.

Снег, к которому я привыкла в своей стране, здесь так и не выпал, хотя я ждала его со дня на день. Моим напарником – да – был Костя. Общение вне работы запрещено. Да и не слишком хотелось. Когда вместе с кем-то равнодушно смотришь в лицо умирающего один раз, другой, пятый, десятый, – то потом в таком же составе в кафе не пойдешь. Я, кстати, и одна не ходила. Сидела в пансионе, согревалась кофе с молоком. Мне казалось, если я выйду в этот пасмурный город одна, то на меня обязательно нападут.

Это было три года назад, последняя из моих странных работ. Той осенью старушка, у которой меня прописали, отошла в мир иной. Я получила квартиру.