Текст книги "Монастырь потерянных душ"

Автор книги: Джен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Запись пятнадцатая

На обед давали баклажаны с мясом, такие острые, что традиционной чашки чая не хватило, чтобы утолить жажду. Я вспомнила, что где-то видела фонтанчик в каменной нише, и отправилась его искать. Монастырь опять был пустым, спокойным, в мягких солнечных пятнах среди теней. Я старалась идти бесшумно; кожаные сандалии, которыми я сменила ботинки, это позволяли. Потом полуприкрыла глаза.

Блуждание по Монастырю напомнило мне один город, в котором вот так, дворами можно было бродить очень долго и никого не встретить, кроме домов, готовых к разговору, глазевших черными высокими окнами. Только город был сырым и прохладным, как будто простуженным; а Монастырь в этот тихий солнечный день напоминал о теплых ладонях, что бережно берут твою голову, и укачивают, убаюкивают, перенося в незнакомые, но кажущиеся такими родными места.

Я стояла, покачиваясь в такт внутренней музыке, пока не услышала звук воды и не очнулась. Сумасшедшая! Вдруг за мной наблюдали? Я сделала вид, что для меня самое обычное дело – впадать в транс с блаженно-глупым видом посреди двора: мало ли, вдруг я так медитирую. Источник был здесь. Струйка воды била вверх из маленького, диаметром с раковину, бассейна, который наполовину находился в нише на уровне моей груди. Бассейн образовывали плотно сложенные разноцветные камни величиной с кулак.

Стоп. Один из камней, желтоватый, почему-то лежал внизу у стены.

Я подошла, наклонилась, взяла. Камень так удобно лег в руку, что вспомнилось об оружии. Или об инструменте. Я поискала взглядом, откуда он выпал. Бассейн был в порядке. Тогда я подумала, что камень – подобный тем, что окружали фонтанчик – положили внизу специально. Вдруг он должен наводить приходящих на мысли о заброшенности человека, о его отрыве от небесной гармонии, об одиночестве или падении. В то время как на небесах все прекрасно обходятся без него. Поразмыслив над этим, я положила камень в карман и наконец напилась. Жаль, я с собой не принесла какой-нибудь посуды: вода здесь казалась вкуснее, чем из-под крана.

Хотя зачем использовать в комнатах и для уличного фонтанчика разную воду?..

Монахи сегодня не хотели нас собирать. Пошатавшись некоторое время по Монастырю, я наткнулась на Дениса. Он встал на пути так, точно давно меня ждал.

– Игор пропал, – сказал он.

– Это кто?

– Тот блондинистый тип, накачанный. После ночи его не видели.

– А монахи?

– Ты же знаешь, они не слишком разговорчивы. И для нас создают такие условия, что мало кто готов говорить, кроме как о себе. Большинство погружены в собственные истории.

– Это плохо?

– Но ведь пропал человек!

– Я с ним не знакома… Мало ли, вдруг его исчезновение – это фактор эксперимента? То есть, монахи это подстроили, чтоб посмотреть на нашу реакцию.

– Мне кажется, он потерялся в горах. Еще до того, как нас повезли…

Я вспомнила мерное, легкое, наводящее сон покачивание.

– Ты знаешь, куда нас возили?

– Нет. Я уснул, – в его голосе ощущались виноватые нотки.

– Я тоже. Монахи – мастера психологического влияния. Делают с нами все, что хотят. Хорошо, если они не имеют дурных намерений.

– Это еще вопрос. Мы и не заметим, как станем жертвами.

– А как же репутация университета?

– Думаю, они выкрутятся. К тому же, жертвой можно стать не только в физическом смысле. Нас зазомбируют так, что мы будем считать, будто все правильно и даже хорошо. А на самом деле…

– Ты действительно в это веришь? – я изобразила скепсис.

– Кто знает… Не хочешь пойти посмотреть, где мы были ночью?

– А если монахи захотят нас собрать?

– Нам никто не запрещал покидать пределы Монастыря. Скажем, что заблудились.

У меня было чувство, будто я нарушаю какой-то запрет, но делать-то все равно было нечего. Я подождала у дальней калитки, пока Денис принесет на всякий случай фонарь, и, вроде бы никем не замеченные, мы отправились в путь.

Денис шел шел уверенно, как животное, которое четко знает дорогу. Я, в свою очередь, ничего здесь не узнавала, – точно ночной мир и дневной существовали раздельно. Да, мы поднимались, как и двенадцать с лишним часов назад, но все воспринималось легче и мягче, даже как-то обыденнее. На тропе под ногами была только пыль, а тогда сквозь подошву явственно ощущались мелкие камни. Пахло прогретой солнцем травой. Горы с группами деревьев тут и там выглядели заурядно: ни одного пейзажа, достойного любования или же фотографии.

Когда мы добрались до ущелья, Денис предложил отдохнуть. Я присела на теплый валун. Денис принялся рыскать, точно собака, поводя иногда большим носом, заглядывая то вниз, то за деревья, то за поворот.

– Ты что-то ищешь? – крикнула я ему.

Он подошел и только тогда ответил:

– Может, остались следы Игора.

– Но ведь когда мы дошли до ущелья, все были на месте.

– Откуда ты знаешь? – он коротко рассмеялся, и я поняла, что действительно не могу утверждать, кто был тогда, а кто не был рядом со мной в темноте. Хотя из Монастыря выходили действительно все шестнадцать, – я машинально сосчитала нас, точно вагоны поезда, когда мы медленно двинулись с места, приноравливаясь к веревке.

– Извини. Ты, наверное, прав. Этот Игор – он ничего тебе не говорил?

– Я знаю только, что, кроме спорта, он увлекается авиамоделированием. Знаешь, такие маленькие самолеты… точнее, аэропланы.

– Представляю себе. Слушай, он же вроде дружит с тем парнем в очках, который чуть не упал.

– С Ильей? Ты считаешь, это может быть связано?

– Не знаю… Я вижу, ты уже со всеми знаком.

Он вскинул брови, удивляясь моей завистливой – или ревнивой? – интонации.

– Кроме тебя, я разговаривал серьезно только с Викой. Помнишь такую – ярко накрашенную? Как будто она стремится скрывать лицо.

Еще бы не помнить. Интересно, хватит ли ей косметики на год в Монастыре? Ее макияж был, и правда, как сине-белая маска, далекая от модных тенденций и больше напоминающая колдуний из сказочных фильмов, чем женские журналы.

– Вероника. Она журналистка, – сказал Денис. – Пишет очерки об известных в городе людях.

– Правда? – внутри меня что-то окаменело. – Она из какого города?

Я сначала хотела спросить, не из нашего ли, но по условиям монастырской игры этот город уже не являлся нашим, поэтому я сказала:

– Из города, где находится этот университет?

– Насколько я понял – да.

Я почувствовала мурашки в ладонях. Мне хотелось сейчас же вернуться в Монастырь, и разобраться, в чем дело. Но я себя пересилила.

– Давай пойдем дальше.

Денис не возражал. Я осторожно шла за ним по узкой тропе над ущельем и заставляла себя думать, будто этот переход отсекает меня от прошлого.

Но если изобразить равнодушие оказалось легко, то перестроиться и отмахнуться так сразу – я не смогла.

Дело в том, что единственной журналисткой в нашем небольшом городе – журналисткой, которая уже несколько лет специализировалась на очерках об известных людях – была никто иная, как я.

Запись шестнадцатая

По дороге я пыталась спрятаться в собственном прошлом, которое как бы нехотя, но понемногу всплывало при каждом шаге, заслоняя отобранную у меня реальную историю своим новым, более ярким и ясным качеством реальности. Итак, я поехала в летний каббалистический лагерь, который ошеломил меня множеством новых лиц, событий и разговоров. Как я поняла, суть направления заключалась в том, чтобы собираться небольшой группой, желательно по ночам и читать, с последующим обсуждением, главы из Каббалы. Традиционно, говорили нам, это является чисто мужским занятием, а дело женщин – создавать уют и тепло для своих мужчин, изнуренных ночными бдениями. Однако, практика последних лет пятидесяти показывает, что и женщины могут достичь большого успеха в освоении Каббалы. Поэтому русская каббалистическая традиция придерживается равноправия. Правда, руководили лагерем десять мужчин и только три женщины, при этом последние вели себя очень тихо.

Зато из нескольких сотен жаждущих тайного знания неофитов женщины составляли львиную долю. Меня же увлекала не столько Каббала, а люди, чем-то похожие на моего потерянного отца: группа немолодых, но весьма интересных преподавателей университета. Один из них заметил мое любопытство и как-то вечером вызвал на разговор. Позже он предложил мне Игру.

Я длинно и с дрожью вздохнула, точно неожиданно обнаружила клад, но пока не решалась его присвоить и как следует рассмотреть. Ущелье осталось за спиной, сегодня близость пропасти меня не взволновала. Мы с Денисом поднялись еще на десяток метров и вывернули на гребень. Отсюда были видны и другие горы, поросшие лесом, словно зеленой шерстью, с каменными проплешинами. Небо было подернуто тонкой белесой дымкой. Я взглянула на циферблат: три часа.

Минут через двадцать мы оказались на довольно просторной и утоптанной площадке.

Впереди, справа и слева гора круто уходила вниз, – дальше идти было некуда. Над краем площадки нависала деревянная конструкция с помостом и столбами, увенчанными сложным механизмом, от которой к другой, далекой горе протянулись канаты. Каждая деталь была будто выточена рукой средневекового мастера, хотя всему сооружению вряд ли насчитывалось больше двадцати лет. Мы подошли поближе, забрались на помост, задрали головы. Механизм задвигался, заскрипел. Через долину, на головокружительной высоте к нам несся вагончик.

Казалось, мы обнаружили то, что не следует видеть, делаем то, что не следует делать. Ближе к нам вагончик, похожий на поезда времен Шерлока Холмса, замедлил ход и точно вписался в прямоугольный вырез помоста. Внутри не было никого. Два длинных – человек на восемь каждый – кожаных дивана приглашали сесть и прокатиться. Две двери находились друг против друга, с узких сторон.

Переглянувшись, мы вошли. Вагончик подождал с минуту, не передумаем ли мы, и поехал.

Денис сидел на краю дивана, свесив руки между колен и задумавшись. Говорить о происходящем было бы как-то тревожно, а о постороннем – когда так захлестывает происходящее – невозможно. Я стояла, придерживаясь за спинку, смотрела в окно и чувствовала себя великаном, который взирает на свое пустынное и угрюмое царство.

Снизу доносился шум реки. Она и вагончик – единственное, что двигалось в этом пейзаже так, чтоб заметно глазу. Я перевела взгляд от окна над диваном к окошку в передней двери. Другая гора приближалась. И чем ближе мы были, тем больше рельеф скальной проплешины среди леса напоминал лицо… или дом, вросший наполовину в гору. Серо-коричневый дом размером со среднюю церковь, с глазами-окнами, носом-балконом и входом-открытым ртом, куда мы и двигались.

Денис встал рядом со мной:

– Он нас проглотит.

– Хорошо, если не переварит.

Вагончик мягко ткнулся в каменную площадку над четко вертикальным подбородком.

Денис, выходя, подал мне руку – скорее, в качестве жеста вежливости или моральной поддержки, чем по необходимости. В темноте лишенного дверей входа просматривалась лестница вверх. Я вспомнила башню в Монастыре, куда поднимался профессор и куда я не решилась зайти. Теперь мне иного не оставалось, тем более я была не одна.

Снаружи дом-скала, и правда, походил на строгий храм, с учетом четкости вертикальных линий, устремляющих его к небу, и, входя, я ожидала подобных ассоциаций. Но здесь ничто не намекало на религиозные обряды; скорее, тут проводили какие-то совещания, встречи, собрания. Мы поднимались в полутьме, видели коридоры, другие лестницы и закрытые двери. Вскоре впереди засветлело, и мы вошли в зал с высоченным потолком куполом и круглым большим окном на самом верху, откуда и лился свет. Я представила, каково будет здесь в полнолуние, и ощутила во всем теле дрожь. Здесь, снова как в Монастыре, кругом стояли кресла, но, с учетом полуопущенных спинок, на них можно было скорее лежать, чем сидеть.

Узор мозаики на полу соответствовал рисунку на потолке – расходящимся от окна лучам, которые, благодаря то ли очень гладкой поверхности, то ли потому, что были сделаны из металла – снизу не разобрать – очень мягко светились. Я поискала взглядом по стенам мозаичное панно. Нет, ничего.

– Здесь не хватает музыки, – произнес Денис.

Не задумываясь, я кивнула, и тут же увидела – как шестнадцать очень знакомых людей лежат в кругу, усыпленные, а кругом, со всех сторон, наступает музыка, музыка, и входит в неподвижные тела, заставляя каждого ритмично двигаться в пространстве сновидений. Или это было единое, общее сновидение? Но главное – звуки: длинные и глубокие, трубные, – я не могла сообразить, какие инструменты, чьи голоса способны так звучать? Наяву я никогда подобного не слышала, но перед внутренним взором последовательно, как слайды – с темной паузой между кадрами, встали: огромный парусник в сумерках на волнах, глубокой ночью – зимний северный лес со снегом, блестящим ярче, чем звезды; и, наконец, большой темный дом посреди поля перед грозой, – а я знала, что это дом на краю света, за горизонтом – обрыв, пустота. Господи, что же это такое?!!

Но только на мгновение я ощутила, будто схожу с ума, соскальзываю в эту пустоту, – потому что Денис, как бы выдавливая слова, произнес:

– Интересно, они на самом деле имеют право делать все это с нами?

И на его лице застыло оскорбленное, даже скорбное – и опустошенное – выражение.

Запись семнадцатая

Вагончик послушно отвез нас обратно, но мы долго не могли вернуться в Монастырь: молча, до усталости лазили по горам. По пути домой нам встретились Джей и Лаури – они тоже искали, но не сказали, что. Они спросили, не встретили ли мы чего-то интересного, – мы ответили, мол, просто гуляли. «Ага», – кивнула Джей с понимающе-насмешливым видом: она явно решила, будто между мной и Денисом развиваются близкие отношения. Хотела бы я думать так же. Не то, чтобы мне Денис сильно нравился, но здесь, в тишине Монастыря я уставала от одиночества намного больше, чем в прошлой, городской жизни – неважно, какой.

Ночью не спалось. Я вышла на улицу, поблуждала по многочисленным монастырским дворам, и, обнаружив среди множества темных одно горящее окно, нашла вход и поднялась на третий этаж.

– Ты никогда не задумывалась, почему люди, вместо того, чтобы принять самый простой и спокойный вариант объяснения, выбирают другой, наиболее драматический?

Точно кто-то умудрился поставить своей главной целью причинить им зло.

Мы с профессором сидели у него в кабинете.

– Может, причиняемое зло – это просто побочный эффект от их действий, а они не обращают на него внимания, увлеченные другой целью?

– Но как же совесть, чувство вины? Невозможно не заметить, что другому от твоих действий становится плохо. Невозможно это игнорировать.

– Вдруг у них другие представления об этике?

– Этика определяется не представлениями, а сопереживанием тому, кто находится рядом с тобой. Причем ты начинаешь сопереживать другому независимо, как ты к нему относишься. Сумасшедшие не в счет: у них нарушен механизм связи с окружающими.

– Вы имеете в виду так называемую тонкую связь? Когда слова не используются?

– Именно. Любые два человека на одной территории не могут этого не почувствовать.

По незнанию зло можно причинить другому лишь однажды. Потом отдача заставляет тебя ощущать то же, что и другой. Если ты сопротивляешься этому, то страдаешь.

Если – по глупости – продолжаешь причинять зло, то продолжаешь страдать.

Родители, которые психологически издеваются над ребенком, подавляют его, – несчастнее, чем этот ребенок. Но они не понимают, как выкрутиться. Более развитый, думающий человек находит выход. Или он начинает действовать согласованно с потребностями и возможностями другого – хотя бы потому, чтобы не причинить боль самому себе. Или уходит. Но это житейские отношения. Когда речь идет о деловых…

– Тогда человек может думать, что он с другим поступает правильно, имеет благие цели, а этот другой будет чувствовать боль! – перебила я.

– Один раз. По незнанию. Ведь большинству девушек больно расстаться с девственностью, правда? Если речь идет о новом опыте, тем более – по договоренности, иногда требуется прорвать какую-то границу. Подумай, если бы ты сейчас очутилась в том зале и музыка заставила тебя уснуть и двигаться, как ты говоришь, в сновидении, – ты бы чувствовала себя обманутой?

Я представила и решила, что мне было бы интересно. Но сдаваться я пока не хотела.

– Если бы мне заранее объяснили, если бы я пришла туда добровольно…

– Но ты же понимаешь что участвуешь в эксперименте. Мы не обязывались объяснять; более того – для чистоты исследования мы и не должны объяснять. В контракте оговорено, что мы вправе использовать трансовые психотехники.

Профессор смотрел на меня жестко, как хищная птица. Седая хищная птица.

– Но если вы не использовали наркотики, что тоже оговаривается в контракте, то как у вас получилось погрузить в сон шестнадцать человек?

– Я могу отчасти раскрыть секрет. Во-первых, вы долго шли, связанные веревкой, напрягались и устали. Во-вторых, наш метод основан на использовании ритмических структур. Поскольку жизнь человека на ритме, в общем-то, и построена – дыхание, сердцебиение, – влиять на какие-то физиологические процессы не составляет труда.

Берется источник, сигнал от которого улавливается только на подсознательном уровне, и…

Профессор развел руками, демонстрируя, как все открыто и просто.

– Значит, вы можете так лечить людей?

– Можем. Но в наши задачи, скорее, входит, чтобы они не болели. Гармонизировать, так сказать, тело и душу. Настроить ритм жизни человека в соответствии с окружением, видимым и невидимым.

Среди ночи в кабинете со старинным интерьером, освещенным одной настольной лампой, это звучало весьма загадочно.

– Кроме того, – добавил профессор, – тебе ведь необязательно было терять сознание. Ты могла на физическом уровне спать, потому что при расслаблении ритм ловится лучше. Но кто мешал тебе за всем наблюдать? Ты же прекрасно знаешь, что возможно видеть и при закрытых глазах!

«Откуда вы знаете?» – хотела полюбопытствовать я, но не стала: вдруг профессор просто блефовал? В любом случае, он попал в точку.

– Может быть, вы скажете, что я могу еще и контролировать процесс? – саркастически спросила я.

– Этому долго нужно учиться, – улыбнулся профессор. – Ритмические структуры, которые мы используем, очень сложны. Но – чем черт не шутит.

Я подумала, что любой ученый – если он правда ученый – всегда высматривает в появляющихся рядом с ним молодых людях потенциальных учеников. Стоило ли мне этим воспользоваться? В любом случае, мне было дико интересно; а обида на профессора и других экспериментаторов отошла на задний план.

– Вот вы говорите про ритм, но ведь там была еще музыка? Или мне показалось?

– Это была музыка сфер, – таинственно и даже с каким-то пафосом ответил профессор.

Запись восемнадцатая

Рассвет я встретила с открытыми глазами. Мысли всю ночь наплывали как густые августовские облака и не давали успокоиться. Я думала о том, что у людей, спящих рядом, дыхание незаметно приобретает общий рисунок. Точно так же, в унисон люди вместе живут – не повторяя друг друга, но как разные инструменты в общей музыке.

И ты можешь быть хорошим исполнителем или плохим, пытаться вести или подстраиваться, все равно ты от музыки не уйдешь: играть ее – значит быть, быть вместе или одному, одному – разумеется, проще, потому что музыка только твоя, но единственный голос беден, даже если принадлежит виртуозу. Я чуть не расплакалась от сентиментальности метафор, которые тут себе понастроила; заодно вспомнила и о том, что никогда не любила пение без аккомпанемента или, скажем, одиноко-визгливые партии из кожи вон лезущего саксофона, – почему тогда я большей частью жила одна?

Вопрос остался без ответа. Тогда я задала другой: почему человек так часто нарушает общее звучание? Достаточно ведь начать выяснять отношения, чтобы все поломалось. Может, человек не хочет быть тем инструментом, которым является, и окольными путями стремится уничтожить себя? Чтоб остальные взбунтовались от этих действий и убили его. Желанием смерти руководствуется тиран, когда издевается над своими ближними… близкими. Но даже если бунта не будет, он все равно умирает, теряя то, чем он был. Вот и разгадка: самоубийства мало для трансформации, надо использовать силу других людей, которые, ломаясь сами, будут ломать тебя и заставлять измениться. До смерти и возрождения в новом обличье.

Интересно, существует ли музыка смерти?

Колокол созвал нас на завтрак: уже было ясно, что если в круглом дворе нас никто не встретил, то мы должны отправляться в столовую. Ковыряясь в тарелке, – а другой рукой ощупывая гладкий камень сквозь ткань кармана, точно камень этот придавал мне сил, – я наблюдала за Вероникой, маленькой плотной девушкой в черном. Ее глаза были трагически обведены темно-синим, а слой тонального крема и пудры делал лицо неестественно бледным для лета. Широкое запястье обвивал кожаный с серебряными вставками браслет. Она была младше меня года на три. Она могла читать мои очерки и завидовать моему успеху. Но трудно было представить, что ее новая жизнь совпадала с прежней моей.

Судя по чувствам, я еще оставалась привязанной к реальному прошлому, но ведь что-то там заставляло от него отказаться. Я бы не поехала в Монастырь, если бы не хотела изменить жизнь. Если бы не хотела исчезнуть. Однако, новой жизни – вспоминаемой по законам Монастыря – пока было еще слишком мало, чтоб заслонить прежнюю. Итак, Игра. Преподавателя звали Вербицкий, изысканность фамилии делала его в моих глазах более авторитетным. Я испугалась, когда он предложил мне квартиру – однокомнатную хрущевку, оставшуюся от его бабушки. Конечно, не в собственность, но на то время, пока я буду сотрудничать с ним. Одновременно предложение мне польстило, и я даже несколько разочаровалась, когда он прямо сказал, что я не интересую его в интимном плане. Мол, ему нравятся женщины старше, это больше соответствует его репутации. Он был физик, и, как я подозревала, в какой-то степени сумасшедший. Вероятно, Игру он придумал, чтоб компенсировать сухость своих профессиональных занятий. Я так ничего и не узнала о его семейном положении, и о том, каков он на работе – несмотря на то, что Игра продолжалась год, после чего, поступив в педагогический институт (единственный, на который у меня хватило смелости), я переехала в общежитие. Все выглядело очень просто и, практически невинно: я должна была вести переписку с людьми, адреса которых давал мне Вербицкий. Причем только с одним я общалась от собственного лица, с другой – от лица мужчины, и с третьим – в качестве принцессы. «Принцессы?» – удивилась я. «Он шизофреник, – объяснил Вербицкий. – Попал в больницу впервые в двенадцать лет, с тех пор был там еще несколько раз.

Но так – вполне вменяемый и даже милый человек. Фантазирует, будто он граф». Все выглядело довольно дико, но я согласилась, ведь это мне давало надежду. Очень одинокая, странная, брошенная, я не знала, что такое близкие отношения, и даже не знала, как вообще следует людям общаться, если у них – отношения. Всем моим респондентам было около тридцати, но я не боялась разницы в возрасте, считая себя довольно умным и развитым человеком. Я ведь много читала, забивая пустые дни. К слову, одна из неопределенного возраста женщин, которых много было на семинаре, – женщин полных, с нездоровым цветом лица, – сказала, что у меня открыты все чакры, кроме сердечной. Я пропустила мимо ушей. Казалось, моего ума хватит, чтобы вызвать у адресатов доверие, – это тоже входило в мои задачи. К тому же в меня верил Вербицкий. Рано утром я приходила к нему на кафедру, чтобы сделать копию своих писем, а также ответов на них. Он всегда встречал меня в одиночестве: в семь часов другие преподаватели спали. Не знаю, что делал Вербицкий с копиями. Он сказал, будто бы пишет книгу, но я не поверила, хотя и не возражала.

«Дорогой граф! Мне довелось узнать, что вы ищете человека благородного происхождения и хорошего воспитания для того, чтобы вместе с ним познать все прелести эпистолярного жанра. Не сочтите за нескромность, но мне кажется, что я удовлетворяю вашим требованиям и смогу развеять вашу тоску…» «Здравствуйте, Ольга! Я прочитал ваше письмо в рубрике друзей по переписке. Да, безусловно, люди склонны поступать с другими жестоко, и я – не исключение. Но, насколько я понял, вы ведь именно этого ищете?..» «Привет! Вот, решила тебе написать. Меня зовут Даша, мне двадцать лет, и я тоже интересуюсь проблемами человеческого общения…» Ответили все. По ходу выяснилось, что болен был не только безработный, живущий с матерью «граф». Ольгу одолевал целый комплекс недугов, не позволяющий выходить в одиночку из дома: могла упасть в обморок. Правда, это не мешало ей собирать компанию таких же, как она, несчастненьких непризнанных гениев: музыкантов, поэтов, художников. Третий, Женя, страдал лейкемией и писал, что через два-три года умрет. Все это выяснилось не сразу, месяца два переписка (примерно письмо в неделю от каждого) носила интеллектуально-отвлеченный характер. Потом Вербицкий сказал, чтобы я задавала побольше вопросов о жизни. Я не стеснялась обманывать, наоборот – увлеклась и смотрела на них свысока. Я понимала, что с моими моральными принципами не все в порядке, но видела, что Вербицкий с подобной моралью прекрасно живет. Ему даже не нужен был стимул в виде квартиры. Я гордилась тем, что помогаю ему – человеку, который мог себе позволить нарушать общепринятые правила и поступать нестандартно. Наверное, он посмеялся бы в ответ на обвинения в подлости. Тогда подобная свобода виделась мне идеалом.

Неудивительно, что я так относилась к людям. Но я и сейчас не стыжусь, хотя о Вербицком вспоминаю без эмоций. Его достоинство в том, что он был интересен, несмотря на извращенность ума. Впрочем, именно извращенность ума делает человека на других не похожим, как ни крути.

Меня не мучает совесть еще и потому, что от моих респондентов мне основательно досталось. В марте граф попал в психбольницу, отбыл там три недели, а по возвращении возомнил, что я одна могу его вылечить, причем наложением рук. Он принялся настаивать на встрече. Пришлось выкручиваться, но без особого успеха: шизофренические мозги оказались изворотливее моих. На один аргумент он выдавал десять ответных. Тем временем Ольга устраивала мне эпистолярные истерики, обвиняя всех мужчин, включая меня, в вырождении и инфантильности. В ответ я сохраняла спокойствие психотерапевта, последовательно вскрывая ее душевные раны:

«Что заставляет вас так говорить? Какой случай из вашего прошлого побуждает к подобным выводам?» Она-то, в приступе доверия, давно перешла на ты, в то время как я сохраняла дистанцию. Делала вид, что сохраняла; ведь, по правде сказать, переписка меня выматывала. А тут еще Женя со своими эротическими фантазиями, глупыми и уродскими на мой вкус. Лепестки роз на постели, взбитые сливки, тьфу.

Вербицкий, как обычно, пробегая письмо глазами перед копированием, не сдержал смешка и накрыл меня ироничным взглядом. Вообще-то наши отношения сохраняли сухо-деловой характер; он спрашивал, все ли нормально, – я отвечала, что да. Я устроилась на работу уборщицей, – мои способности к набору текстов здесь никого не заинтересовали. Друзей у меня так и не завелось. В длинных юбках и шерстяных кофтах из комиссионки я выглядела старше собственных лет.

Май оказался хороший, жаркий. Я готовилась поступать в институт. Вербицкий разрешил написать последние письма – такие, как я хочу. Могу раскрыться, могу сделать вид, что умерла, и написать от чужого имени. Жене я, естественно, сообщила, что выхожу замуж. А Ольге – что я не мужчина, а двадцатилетняя девушка, которая по собственной воле решила продемонстрировать, что такое жестокие игры.

Вербицкого я не упомянула и в письме к графу. Тот стал единственным, кто не ответил. Ольга писала трижды – о моей подлости и о необходимой нравственности, но в пустоту. Женя прислал поздравительную открытку. Я отдала ворох писем Вербицкому и переехала в общежитие. Экзамены я сдала с одной тройкой, но проходной балл в институте был низкий, и я прошла. «Заходи, если будут проблемы», – сказал мне Вербицкий в последнюю встречу, и мы больше не виделись.

– Что такая загруженная?

Я вздрогнула. Роман стоял надо мной, улыбаясь одними глазами. Я сидела в круглом дворе у стены на прогретой солнцем брусчатке.

– Ничего. Вспоминаю.

Уловив мое движение, он протянул руку, чтобы помочь подняться. Я не отказалась.

– Много навспоминала?

Я слышала его дыхание и, кажется, ощущала тепло от тела, – настолько близко он был.

– Прилично. Целый год жизни.

– Ого! – он одобрительно качнул головой.

– А у тебя с этим как? – я прищурилась, откровенно кокетничая. – Что ты натворил в молодости? Признавайся!

– Да так, – хохотнул он и отступил, позволяя пройти. – Пил и гулял. Ну, и девицы, конечно, как же нам без девиц.