Текст книги "Сны Единорогов (СИ)"

Автор книги: Дэйнерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

– Прекратите… – сотрясаясь Валетом прежним, недавно похороненным, а теперь возвратившимся вновь, выдавили срывающиеся на жалобный плач покойницкие губы. – Хватит… хватит, слышите меня?! Просто замолчите! Заткнитесь!

Всё меньше и меньше оставалось от плотных ссохшихся тел, всё длиннее и длиннее становились ваксовые тени-кляксы, лозами да трещинами вьющиеся по стенам, полу, потолку. Головы ведьм обрастали колосящимися шипящими змеями, пальцы – загнутыми серпами гарпийных когтей. Фигуры менялись, трансформировались, обращались из увядающих старух в свежих молоденьких девушек: обнаженных, нисколько не стыдящихся созданного собственными руками упругого совершенства.

– Прекратить?

– Зачем же, милое, милое дитя?

– Обманутое бедное дитя…

Смоляные пятна, хохоча, скользнули на потолок, оплелись возле расшатывающейся мигающей люстры, замерли провисшими вниз головой летучими крысицами…

А спустя несколько ударов надломленного мальчишеского сердца три черных-черных руки, отсоединившись от шмыгающих плоских теней, рванули, удлиняясь, вниз.

К нему.

– Разве же не хочешь ты…

Руки становились всё длиннее, всё плотнее, всё осязаемее. Еще немного, еще совсем чуть-чуть – и вострые когти обещали вот-вот вспороть намучившуюся хилую плоть.

– Разве не хочешь…

Валет, еще не слыша вопроса, но уже его зная, исступленным болванчиком замотал головой, давясь склеившимся комком из слёз, собравшихся в горле, но не способных перелиться через отказывающий сухостойный край. Отчаянно перебирая непослушными конечностями, не решаясь повернуться к исчадиям ада спиной, он полз, пятился, отшатывался, перекошенно и перепуганно таращась на преследующие вязкие руки…

Полз, полз и полз, пока затылок да точка между лопаток не вспыхнули ударившим поцелуем столкнувшегося холода – твердая немая стена, вращая сотнями глазенок окровавленных воронов, отрезала и отобрала последний шанс.

– Нет… – заклинанием зашептал изуродованно-гротескный рот, окрашенный таким же алым цветом, как и всё, что видели теперь некогда синие глаза. Весь мир – лишь красные да черные краски, сполохи, брызги. Весь мертвый-мертвый мир – лишь кровь да выпущенная на волю темнота. – Нет!.. Нет, нет, нет, нет…

– Разве…

– Не хочешь…

Черные руки, раздвоившись, растроившись, были уже здесь: паучились, ползали вверх и вниз, задевали, перебирали страшными корявыми лапками, сплетали вокруг шелковично-атласные тенета, перекрывая все надежды, все помыслы, все возможности пошевелить хоть единым пальцем.

– Узнать…

Когти, обласкав перестающую быть живой щеку, оставили на той пять тонких бритвенных порезов, лопнувших темно-красной присмертной влагой…

– Правду?

Валет, сломленный, спаянный и гробо́во-запеленатый, отпустивший тлеть и угасать крохи выкорчеванного рассудка, издал истошный животный вопль.

🐾

Валет орал.

Руки и ноги его стянули чернокнижные цепи, вонзающиеся в плоть гнилыми зубьями, оставляющими гноящиеся шрамы на самой душе. Под спиной, шпаря кипящей лавой, накалялся заляпанный красным железный стол. Кожа, слезая обгорелыми лоскутами, тлела, пылала, шкварчала, шипела; черный-черный огонь, пуша перья черным-черным петухом, подступал всё ближе к медленно поджаривающемуся мясу.

Слезы градом катились по щекам, приторный вкус меняющей консистенцию крови заполнял булькающий рот, закрывал ноздри, струился оскверненными ручьями в горловину.

Глаза, погружаясь в края вечной слепоты, могли различить лишь одно – бесконечную черно-красную пропасть, среди которой парили три уродливых, но прекрасных женщины, глядящих в ответ с ласковыми улыбками душащей нежеланное дитя матери. Через каждые двадцать четыре удара сердца одна из них подлетала к корчащемуся в агонии ребенку, протягивала ладонь, оглаживала вздымающуюся в конвульсиях грудь. Оставляла надрывный кизиловый след, а затем, играючи вспарывая живот, погружала пальцы в нутро тысячу раз умирающего и возвращающегося тела. Смеясь скрежещущим голосом ржавого водостока, ведьма доставала горсть горячих червонных органов, сжимала, крепко-крепко стискивая, те в кулаке; в лицо осатанело вопящего Валета брызгал фонтан зловонной рубиновой струи, а женщина, невинно заливаясь детским хохотом, принималась с жадностью дикого зверя пожирать добытое лакомство.

Вновь и вновь повторялся этот кошмар, вновь и вновь проклятые ведьмы жрали его кишки, пока тлеющие духовные силы полностью не истощились, не покинули мальчика, а разум, заблудившийся в запущенном колесе страданий и постепенно вытесняющихся передышек, окончательно не померк. Теперь лишь боль оставалась с ним: кошмарная адова боль раздираемой в клочья души, противиться которой больше не было даже желания.

Ведьмы драли его, пили, отжирали шматок за шматком с извращенным растленным наслаждением, вылизывали друг другу лица, запястья, ладони… Длинные раздвоенные языки переплетались спаривающимися змеями, рты смыкались в чавкающих грязных поцелуях, пальцы шарили по медленно обнажающимся телам.

Сердце Валета гасло, остывало, превращалось в догоревший дотла уголек, пока глаза, кое-как способные еще видеть искаженные треснутые картинки, смотрели, как совокупляются три женщины, три черных змеиных ведьмы, три отвратительных воскрешенных чудовища…

Свет мигал пульсирующими кардиограммами, в распотрошенном нутре холодело, огонь, что продолжал выжаривать тело, воспринимался теперь не более чем еще одним зябким сгустком окристаллизовавшегося сухого льда. Сердцу едва хватало сил на вялую дробь предпоследних ударов. Кровь, разлившись и остановившись остывшим красным морем, застывала…

– Т-та… – хрипло, шепотом, неслышимым заходящимся в экстазе ведьмам, мёртво и чёрно, ни для кого и в никуда. – Тай… Та… й…

Сердце, полупрозрачно и невесомо трепыхнувшись, ударилось в последний раз.

Голова Валета отрешенно сползла набок, глаза, покрывшиеся жемчужно-стеклянной пленкой, ослепли…

Невидимый ангел пролитой смерти, печально опустив вечно красивое и вечно молодое лицо, поднял на руки измученную погибающую душу и, взмахнув костлявыми оперенными крыльями, растворился всё в той же непрекращающейся огненной черноте.

🐾

Воспоминания, уводящие чистого сердцем Тая всё дальше и дальше в мир отгородившегося забвения, покачнулись, посерели и, вспыхнув красными зигзагами звякнувших разломов, резко оборвались.

Потерянный, заблудившийся, юноша повис посреди пугающей бесцветной пустоты, едва-едва тронутой разве что светом безумно далеких звезд. Под ногами, завывая утробными голосами лепешек ставших плоскими планет, кружилась заведенная невесомость, над головой – такая же заведенная пустоглушь, по сторонам – скукожившаяся в тесный вакуум мнимая бесконечность.

Вечно грустный, вечно стыдящийся себя Тай хотел спрятаться от взора чего-то столь великого, столь великолепного и одновременно – столь пугающего. Он, маленький жалкий жучок, такой бесполезный, такой уродливый, не мог осмелиться тлеть в самой сердцевине безумно-прекрасного, непостижимого, унизанного любимыми бусинами ласкового Отца.

Он старался, он правда старался спрятаться, заслониться руками, сжаться, растаять, исчезнуть, прекратить быть…

Когда на самых-самых задворках зашуганного сознания услышал вдруг шепот знакомого родного голоса.

Позабыв обо всём остальном, окрылившись вспыхнувшим чувством, Тай выпрямился, вскинул, пытаясь до чего-нибудь достать, руки, заозирался по сторонам, стремясь отыскать среди мириад отдаляющихся и приближающихся звездопадов свое искомое.

«Тай… – вновь, вновь позвал голос! Уже отчетливее, громче, надрывнее. Голос этот просил, извинялся, таял, тлел… Тихий-тихий предсмертный голос, полный холодной-холодной тоски. – Тай…»

Тай, бескрыло порхающий среди вселенной соловей, хотел вскричать, хотел позвать, хотел броситься туда, откуда звала его со скорбной любовью узнанная, милая сердцу душа синеглазого мальчика. Он открывал задыхающейся речной рыбой рот, шевелил онемевшими губами, тянул трясущиеся ладони, бежал по тропам млечных путей и звонко напевающих факельных комет… Но голос, покинувший его, не приходил, а сердце, обливающееся белой одуванчиковой кровью, оставалось там, внизу, в кармашке спящего насланным сном прокаженного тела.

«Тай… Прости меня… прости меня за всё, мой дорогой Тай…» – синезракий голос в конце концов угас тоже, и вместе с ним стали меркнуть да тухнуть развешанные ожерельями серебряные огни, возвращая охватившему космосу стылую хладную черноту…

Тай, чьи бестелесные колени подкосились, согнулся, сжался крохотным зернышком, закрылся от всевидящего неба истончившимися васильковыми руками.

По бледным-бледным щекам, чертя честные алые дорожки, зимним дождем струилась соленая кровь.

========== Сон тринадцатый. Ценой жизни ==========

– Почему… я… здесь…? – спрашивали не губы, но душа.

Валет плашмя лежал на стылой черной земле, глядя в бездонно-синее небо, переливающееся всеми оттенками рассеянного звездного света. Небо качалось люлькой пьяной колыбели, вихрящиеся снежные тучи открывали и закрывали краешек кроваво-красной луны, горящей костром зимнего солнцестояния.

Земля была холодной, мокрой, твердой, не оттаявшей, неспособной впитать разводы глубоких весенних ручьев, скопившихся в прорытых старых норах…

Валет ни холода, ни воды не чувствовал.

В голове всё еще крутились страшные черно-алые фрагменты, где он будто со стороны наблюдал, как три ведьмы, заходясь дьявольским хохотом, мучают и убивают, мучают и убивают его бессчетное количество раз. Только сейчас, под странным тихим небом в странном тихом месте, мальчик больше не испытывал ни страха, ни боли, ничего. Лишь смутное любопытство, заторможенное непонимание, древнюю, что туманная пропасть туманного ящера, усталость.

Он устал, Небо, как он устал! Единственное, чего хотелось поседевшей душе, запертой в навсегда юное теперь тело – это отдохнуть. Отдохнуть, сомкнуть глаза, уснуть долгим-долгим сном без сновидений…

«Так таково твое заветное желание…?» – послышался вдруг Голос. Еще один бесплотный голос, звучащий, правда, не в голове, а льющийся отовсюду сразу. Голос теплый, всеобъемлющий, заживляющий невидимые ноющие раны – правда, лишь на стрелку остановившегося времени, лишь на момент затихающего эхом звучания. Голос радостный, Голос печальный, Голос родной и далекий, пробуждающий спрятавшийся когда-то давно-давно позабытый трепет.

– Нет, я… Я… не знаю… – несмотря на то, что отдохнуть до тихого плача хотелось, ответ был искренним; солгать обладателю вечного Голоса не смог бы никто.

Найдя в себе крохи кое-как теплящихся сил, Валет, пошатываясь, сел, поднялся на нетвердые ноги, растерянно огляделся кругом, где отыскались поля, одни бесконечные черноземные поля, местами отсвечивающие звездными головками проклюнувшихся белых подснежников.

– Почему я здесь?.. – снова повторил свой вопрос юноша; понятия «где», он чувствовал, знал, более не существовало.

Голос не ответил, зато спустя пригоршню томительных обрывков бесплодного ожидания Валет разглядел маленькую худосочную фигурку, пятнышком пытающегося догореть света бредущую сквозь неприветливую чернь полей. Кто-то, воспринявшийся за брошенного ребенка, был безумно одинок, безнадежно печален, неизлечимо болен – смерть, сложив кости-крылья, безмолвно плыла за ним следом…

Смерть, которую Валет отныне умел видеть.

Светящееся дитя показалось знакомым; сама сущность Валета заныла, закружилась, возжелала броситься к беззащитной фигурке, укрыть и сберечь её от костяных лап бездушного стража бездушного времени.

«Нет. Пока нельзя. Еще рано, слишком, слишком рано…» – с ноткой седой тоски молвил вернувшийся Голос, и Валет, не успев опомниться, очутился совсем в другом месте – посреди тончайшей сияющей тропки, сплетенной из лунного свечения.

Вокруг горели звезды, над головой танцевали два солнца, похожие на картонные декорации в старых-старых странствующих спектаклях, что так любили разыгрывать такие разные и такие похожие дети с далекой-далекой планеты Земля…

Под ногами, укрывшись завесой белесой пыли, пела пустота.

– Кто это был?.. – надрывающимся шепотом спросил юноша, накрывая ладонями то место на груди, где когда-то билось его живое сердце. – Здесь почему-то… больно…

«Ты узнаешь, если захочешь. Лишь позже, позже…»

– Мне больно… – растерянно повторил Валет, отрывая от груди руки, всматриваясь в те с сонным безразличным удивлением. По пальцам и ладоням, застыв заиндевелыми узорами, струилась, похрустывая, посыпанная серебром кровь. – Ты можешь убрать эту боль?..

Голос вновь долго молчал, подталкивая послушно перебирающего ногами юношу в спину. Лунная стежка под теми изгибалась, ветвилась, рисовала витиеватые петли, тянулась к зияющим на недосягаемом горизонте Вратам.

«Я сделаю это… – наконец проговорил он, опаляя, обжигая немыслимой промозглой тоской. – Но подожди немного. Когда закончится наше путешествие – я исполню любое твое желание, мое дитя… Сейчас же ты должен идти».

– Идти… куда мне идти, Отец?.. – душа, обласканная любящей дланью, робко потупилась, страшась навлечь гнев смело названным именем. Но волос заместо этого коснулись небесные губы, плечи окутали сотканные из ветров объятия…

«Просто идти, дитя. Наш путь не будет долгим…»

Валет, подняв глаза на словно бы улыбнувшееся круглое солнце, глядящее в ответ мерно горящими свечными очами, кивнул…

И, тщетно обернувшись, но ожидаемо не увидев позади себя испарившегося черного поля с крошечной хрупкой фигуркой, последовал за нитью свитой из лунного духа дороги.

Спустя горсть странных резких поворотов лунная тропка выровнялась, гладкой прямой лентой уводя идущего по ней Валета в глубины звездных долин да лугов, сквозь реки из падающих комет, мимо холмов, где паслись созвездия единорогов, провожающих путников всепонимающими зимними глазами.

Создатель больше не говорил с юношей, и тот, не смея потревожить сердце Вселенной, тихо и покорно брел дальше, с бесконечной растерянностью взирая на меняющийся мир.

Постепенно грозди звезд уходили, планетные сферы меркли, солнца скрывались за низкими грязными облаками, а вместо них сами собой вырастали серые бетонные коробки с прорезями засаленных квадратных окон. Мертвые асфальтированные улицы, толпы понурых безликих людей, проклинающих то холодный дождь, то жаркое солнце, то засуху, то опять пытающиеся пролиться тучи. Картинки растворялись одна в другой, летели, задевая по плечам и сердцу, мимо недоуменно озирающегося Валета; вот совсем рядом пронесся светофор, вот, оглушив воем, промчался громыхающий колесами поезд – столь настоящий и близкий, что юноша с невольным вскриком отпрянул, едва не оступившись с тропы.

Невидимые ладони тут же подхватили его, удержали, вернули на светящуюся дорогу.

«Не бойся, – ласково шепнул Голос, опускаясь давящей тяжестью на плечи. Такие слабые хрупкие плечи, не способные, как верилось, удержать веса даже единого Отцовского волоска. – Они не смогут коснуться тебя».

– Почему?.. Они нереальны? Или… или нереален… я…?

«Не то и не другое, дитя мое. Тебя больше не существует для того мира, равно как и его не существует для тебя. Ваши пути уже никогда не смогут пересечься, но при этом оба вы совершенно реальны».

Из-за юношеской спины, вспоров насквозь огромным белым крылом, вылетел ревущий самолет, стремящийся к той грани закоптенелого неба, за которой земные люди привыкли не видеть абсолютно ничего; Валет почувствовал, как внутри вместе с омутом запертых пока воспоминаний закопошилась глодающая стенки тревога.

– Но почему?! – не желая поднимать голоса, но проваливаясь, не сдерживаясь, простонал, морщась, он. – Почему?! Потому что я угодил сюда? Потому что не справился там?! Потому что Леко… Леко меня… Леко… – Омут воспоминаний, выпустив когти и зашипев, поднялся выше, захлестывая теперь всю целиком грудную клеть; образ червонной собаки с красными глазами взвился, закружил опавшей листвой, взвыл откликом холодной волчьей ночи.

Создатель, стоящий рядом молчаливой незримой тенью, накрыл сердечный застенок юноши кончиками вербовых пальцев, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся память и сильные, не спешащие так просто засыпать прошлые чувства, но Валет, попятившись, отпрянул.

– Нет! – исступленно замотав головой, закричал он. – Прошу тебя, не делай этого! Я не хочу… не хочу… забывать… – Пальцы, дрогнув, притронулись к бесплотным щекам, заскользили к разметанным медовым полднем волосам. Синие как небо глаза заволокла дымка возрождающегося из пережитых руин сумасшествия. – В этих воспоминаниях есть что-то важное… Что-то единственно важное!.. Понимаешь?! Только я не знаю, что же именно… Но наверняка знаешь ты! Так скажи мне! Я должен понять!

Дух, с грустью наблюдающий за юношей, пока не догадывающимся, какой путь успел избрать, оставался нем.

– Не скажешь? – горько усмехнулся Валет, вновь сжимая пальцы возле остановившегося заледеневшего сердца. – Хорошо… хорошо, молчи. Молчи, сколько тебе захочется! Только не отнимай у меня права помнить… Я умоляю тебя!

Тень Создателя, не став ни лукавить, ни колебаться, ответила простым молчаливым кивком, но Валет услышал, увидел, принял, уловил.

Опустив веки, он с благодарным безумием улыбнулся, пытаясь сосредоточиться на ржавых замка́х, сковавших душу, но ощутимо трескающихся под гнетом его желаний. Желаний сильных, отчаянных, бросающихся на оковы клетки-сундука разъяренными чешуйчатыми драконами.

Он пытался, пытался изо всех сил, и что-то потихоньку получалось, но тот последний кусочек, самый важный кусочек, которого не хватало для разрешения головоломки, постоянно ускользал, отлетал, не давался в руки…

«Довольно. Открой глаза, дитя, и посмотри…»

Голос, обжегший повелением, а не просьбой, не оставил возможности не подчиниться.

Безвольный, Валет нехотя послушался, разлепил ресницы, потерянно вглядываясь в выросший перед ним переулок. Дорога плыла, будто он сам шел по ней, всё прямо и прямо, мимо знакомых когда-то давно магазинов, мимо извергающих тяжелый дымный яд машин, мимо поблекших жилых многостроек. Затем, спустя еще несколько десятков иллюзорных шагов, свернула влево, довела до неприметного узенького закутка, заваленного пакетами с выпотрошенным мусором, и оборвалась высокой стенкой огороженного тупика.

– Я… помню этот день… мне кажется… – хмуро пробормотал спавший в лице Валет. – Тогда за мной… увязались мальчишки из другой школы, но…

«Ты получил нежданное покровительство», – закончил за юношу Голос.

Валет молчаливо кивнул.

И точно: картинка, будто дождавшись полного узнавания, изменилась, показала шестерку грубых лиц, искаженных гримасами самодовольных ухмылок, брызги выбитой крови, самого маленького Валета, в поисках защиты отползающего в тесный уголок. Заляпанные красным руки тонули в просыпанных помоях, изо лба, затмевая взгляд, натекал просоленный жидкий багрянец.

Тогда он поверил, что уже никогда не выберется, никогда не вернется домой. Мальчишки, вкусившие запретного сока, готовы были убить, желали убить, не собираясь ни останавливаться, ни пытаться понять, что делают со своими несчастными душами, ни замечать, сколь уродливыми становятся от сотворенного их отражающие тела…

Когда они, хохоча и измываясь, подступили вплотную – из другого угла, всё это время таясь за коробками да мешками, выскочила огромная рыжая собака.

Свирепо ощерившись и клацнув клыками, обвитыми клочьями желтой пены, собака эта, несмотря на не спешащий разгораться на физиономиях самоуверенных ублюдков ужас, бросилась на них.

«Уходи отсюда!» – как будто кричали полыхнувшие некормленым пламенем глаза, и Валет, на время забытый, непроизвольно отпущенный отвлекшимися мучителями, обуянный с обеих сторон страхом, не посмев неповиноваться, со всех ног, спотыкаясь, не всегда поднимаясь, перемещаясь на четвереньках, бросился прочь.

Он понятия не имел, что случилось дальше: несколько дней он просидел в своей комнате, запершись, не решаясь выйти наружу, зализывая кровоточащие воспаленные раны, утопая в глубоком удушливом отвращении, в глубокой боязливой ненависти к уродливому человечьему миру.

Что произошло с заступившейся за него рыжей собакой и теми мальчишками потом – он не знал…

Не знал до этих самых пор.

Картинка, хоть юноша и ожидал обратного, не последовала за его перепуганной малолетней копией, а стала вместо этого рисовать красной кистью ужасные, но вместе с тем и прекрасные узоры, при виде которых внутри нынешнего Валета смешивались былое отвращение, новорожденное ликование, полностью прогоревший страх, поднявшийся из его праха восторг.

Терзаемые ублюдки вопили, голосили, пытались убежать, но собака как одержимая набрасывалась, перекрывала дорогу, отрезала пути к спасению. Острые желтые клыки впивались сначала в руки, ноги, бока, затем – в открывшиеся шеи, перегрызали горла, рвали мясо, перекусывали хрящи и кости. Один за другим, утопая в орущей и булькающей агонии, конвульсивно перебирая остывающими руками, подростки еще пытались уползти, но спустя несколько угловатых движений застывали навечно. Последнее, что видел каждый их них – это горящие бешенством глаза псовой фурии и фонтан тошнотворно-красной крови, вытекающий из разодранной артерии другого…

Когда же возле её лап осталось лишь шесть бездыханных трупов да разлившееся багряное озеро, омывающее шерсть липкой розовой пеной – собака, запрокинув к низкому серому небу голову, осатанело и до ледяной боли тоскливо завыла.

– Почему…? – севшим голосом, сорвавшимся в шелест да нанизанный на осенние бусы плач, прошептал Валет, подкошенным чучелом опускаясь на колени. Не сознавая того, он, корчась, тянул к рыжей собаке трясущиеся руки, пытаясь притронуться, обнять, приласкать своего страшного убийцу-спасителя.

«Он вовсе не хотел их убивать, – грустно ответил Голос. – Но не мог допустить, чтобы кто-либо убил тебя…»

Юноша, чьи пальцы сомкнулись на терпкой пустоте, раздробив кошмарную картинку и так и не дотянувшись, взвыл сам.

«Я знал, что ты не помнишь его… И он тоже это знал».

Воспоминания, покрывшись набежавшей речной рябью, сменились.

Теперь перед Валетом всплыл парк – зеленый, но мрачный и безлюдный. Тяжелые арки бетонных мостиков изгибали длинные шеи, внизу, застыв желтоватой матовой тусклостью, отражала перерисованные тени деревьев зудящая мошкой стоячая вода. Лужайки, заросшие молодой и старой травой, всё больше скрывались под сорняками, дикой крапивой, маленькими веточками просыпающихся по поздней весне кустиков. Небо мутилось вечным свинцом, деревья – ели да кедры, – шурша мохнатыми лапами, зябко ежились, прижимаясь поближе друг к дружке…

Лишь спустя много-много минут, заключенных всё в то же безвременье, Валет с трудом, но узнал его, этот парк.

– Мне… мне нравилось играть там когда-то… – непослушными губами выговорил он, вспоминая сырой докучливый запах, отпугивающую желающих прогуляться с колясками матерей погребальную тишь. – Всё это выросло на земле заброшенного кладбища, как мне однажды рассказали… Там почти никогда никого не встречалось, но я…

«Ты любил его, это одинокое, ни в чём не повинное место, так сильно похожее на самого тебя».

– Да… да. Я любил его, да…

Видение, словно только того и дожидаясь, дрогнуло, чуть расплылось и потекло неспешной дремотной речушкой вперед: сквозь хвойные космы и тенистые дебри, сквозь холмики бугристой землицы и проглядывающих кое-где могилок; дальше, глубже, заброшеннее, темнее…

Пока, выйдя из себя и в себя же вернувшись, не застыло возле растущей отдельно высоченной ели, склонившей над землей грузные пожелтелые ветви. Шел дождь; пробирающие иглистые капли, вспарывая туман да дымку, стеной рушились сверху, впивались в почву, питали спящие в её животе корни. Огромная ель заботливо укрывала маленького ребенка, сжавшегося у ее ног, не позволяя ни единой капле упасть на белокурую головку. Рядом, на наполовину взрытой могилке с перекошенным надгробием, заросшим пестрым лишаем, лежал ослабший рыжий щенок, глядящий на человеческого ребенка с недоверчивым испугом.

Неуклюжие его лапы покрывали грубые гноящиеся рубцы, щерящиеся едва запекшейся кровью. Из пасти, сливаясь с пламенем блекнущей шерсти, стекали капельки крови свежей. На шее, медленно, но верно душа, ершился шипами обмотанной проволоки терновый венец – ошейник-удавка, привязавший щенка к чьему-то кургану.

Пес умирал, и Валет, которому давно было пора возвращаться домой, никак не мог оставить его одного.

Тоже испуганно, настороженно, приговаривая неумелые ласковые слова, он тянулся к скалящему клыки щенку. Рык того получался хриплым, гортанным, но таким бледным и измотанным, что у другого Валета, давно выросшего и теперь бессильно и бесчестно наблюдающего, вновь вспыхнула болью грудь.

– Не бойся ты меня… не бойся же, ну… я не обижу, вот увидишь, не обижу тебя… – шептал худой побитый мальчонка, подбираясь всё ближе и ближе. – Ты такой хороший, такой славный маленький песик… Я просто уверен, что тебе нужно дать имя и тогда всё у тебя будет хорошо. Давай тебя будут звать… Леко, идет? Не знаю почему, но мне нравится это имя. Запомни, ты теперь – Леко. Имя – это очень-очень важно, знаешь?

Щенок, подняв, а затем снова опустив уши, тявкнул, взвизгнул, взвился, попытался убежать, но, не сделав и полноценной пары шагов, упал навзничь; удавка, сильнее сжав челюсти, впилась заточенными зубьями в истерзанную плоть.

Щенок, конвульсивно задергавшись, принялся надрывно визжать, в приступе отупляющей паники суча и дергая костлявыми кровавыми лапами.

Когда дрожащие руки белобрысого ребенка коснулись рыжей свалявшейся шерсти – молодые, но острые зубы вцепились в одну из них, теребя, норовя раздробить проклятые кости. Но сколько щенок ни грыз захваченной конечности, сколько ни причинял человечьему детенышу боли – тот не убегал, не бил его, не кричал. По тоже исцарапанным щекам катились слезы, губы поджимались, тряслись, но мальчик, терпя, только стойко улыбался, приговаривая:

– Тебе ведь наверняка больнее, чем мне, глупый песик, вот ты и кусаешься, потому что не знаешь, как еще с этой болью справиться… Думаешь, небось, что я такой же гадкий и ужасный, как тот, кто так тебя обидел и оставил здесь одного… Но я не такой, честно. Я над тобой издеваться не буду. Только помочь хочу.

Щенок, прижав к макушке уши, обернул головенку, заглянул в мокрые, но светящиеся синие глаза…

И зубы, захлебнувшись придавленным виноватым скулежом, разжал.

Лес, застывший, укрывший их обоих тихим кольцом, молчаливо смотрел, как под холодными косыми струями маленький человеческий детеныш разрисовывал кровью собственные руки, ноги, пальцы и ладони, стремясь избавить найденного ничейного щенка от убивающей петли: прутик за прутик, один сгиб за другим. Прикушенные губы, слезы, смешанные с дождем, боль, с трудом позволяющая согнуть разрезанные до мяса неуклюжие пальцы…

Наконец, крохотный Валет распутал последний узелок, и щенок, переставший верить своей искромсанной песьей душой в спасение, приподнялся, переступил с лапы на лапу. Растерянный, обрадованный, он гавкнул, подполз на брюхе к мальчишке, лизнул розовым языком израненные ладони, заглянул снизу вверх в глаза…

И, коротко взвыв напоследок, заплетаясь, бросился прочь, рябым горящим пятнышком растворяясь в дебрях чернеющего к вечеру леса.

«Он сказал, что никогда не забудет тебя, – прошелестел внутри Валета мерный Отцовский Голос. – И он сдержал свое обещание…»

– Да… да… – опустив увядшие в прозрачной траве руки, прошептал выросший Валет. – Теперь я… помню… теперь я… по-настоящему узнал тебя, Леко. Что… – прервавшись, он запрокинул голову, расплывчато вопрошая у тысяч то угасающих, то наново проявляющихся звезд: – Что с ним стало потом?

«Погиб, – колышущим рябиновые ветви осенним ветром вторил Голос. – Через два дня после того, как он защитил тебя, родители тех детей нашли и застрелили его».

Видение леса, утопающего в сгущающейся ночи, померкло. Белая вспышка разошлась по расколовшемуся надвое небу и из неё стали пробиваться, набухая, ручейки методично скатывающейся вниз крови. Кровь эта вскорости заполонила собой всё – мелководными лужицами, тучными каплями, орошающими слезными брызгами…

Много-много после, напиваясь осушающей смесью из боли и скорби, Валет увидел длинные худые лапы, поджарое тело, свешанный розово-красный язык…

Леко, его Леко, брел, едва переставляя ногами. Его шатало, лапы то и дело подгибались; пес заваливался, падал, но, отыскивая последние крохи сил, захлебываясь бьющей пастью кровью, вновь поднимался. Пули, что сидели в его внутренностях, мучили страшнее, чем железная удавка в детстве, пули эти приближали смерть, остужали снежащей прямо в мясе, совсем не радующей порошей…

Улицы, переполненные брезгливо шарахающимися двуногими, сменились всё тем же парком из предыдущего видения. Зеленая трава в нём теперь чернела, гнила, деревья, печально постанывая, дарили бездомной собаке те тщедушные толики полупрозрачной ласки, на которые были способны их усыпанные иглами ветви…

Наконец Валет и Леко увидели старую-старую покореженную ель, что, приподняв осыпавшуюся макушку, прощально и печально стенала в ревущей ветрами провалистой вышине.

Пес, едва дотащив умирающее тело до забросанной палой листвой знакомой могилки, где уже когда-то прощался с незадавшейся с самого начала жизнью, бездыханный, упал на мокрую холодную почву.

Небо отозвалось гулким штормящим раскатом, соловые тучи, прочертившись блеклой молнией, разразились струями смывающих кровь слез…

Леко, преданный рыжий пес, спасенный человеческим детенышем, умер, вернув ребенку с добрым сердцем свой последний долг.

========== Сон четырнадцатый. Выбор ==========

– Что… что случилось потом?.. – еле-еле соглашающимися шевелиться губами спрашивал Валет, сквозь призму льющихся и льющихся слёз глядя на неподвижного мертвого друга, о существовании которого посмел вот так просто позабыть.

«Это не твоя вина. И не его вина… Не у всего, что случается, есть свое «потому что», – слушая мысли, но не слова, шептал полный усталости Голос.

Валет, стиснув бесплотные кулаки, смолчал, по-прежнему вглядываясь в испустившее дух окровавленное тело, терзаемое холодными жалами усилившегося дождя. В странных и словно бы несуществующих внутренностях его, слой за слоем наращивая броную зверью шкуру, разгоралась выходящая из-под контроля злость.

– Как ты… – наконец, решившись, задал он так долго терзавший душу вопрос, – как ты всё это допускаешь?.. Ты ведь должен следить, должен помогать тем, кто просит твоей помощи, кто нуждается в ней, кто заслуживает и вымаливает защиты! Тогда почему ты… Почему не предотвратил всего этого?!

Страх и благоговение, прогорев до горькой копоти использованной спичкой, покинули юношу: кроме злобы и тоски он не испытывал больше ничего.