Текст книги "Сны Единорогов (СИ)"

Автор книги: Дэйнерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Вспоминался Валет – удивительный мальчик с теплыми синими глазами и искренней нежной улыбкой…

Милый, милый Валет!

Как мерзко было там, в колодце отчаявшейся души, от собственной вящей никчемности! Как горько, что он удосужился поверить фальшивым гадким уловкам! Как страшно, что никогда больше глазам его не увидеть дивного драгоценного лица, а рукам – не сомкнуться в кольце рук других.

Как больно, как невыносимо больно!..

Тай не знал, что здесь, во всепоглощающей душной темноте, ему было даровано лишь одно – выстукивающая серебристыми копытцами олененогая память, со временем способная увести за границы его рождения. Память наполняла испитое тело чувствами, память подпитывала сердце, делала душу бессмертной, красочной, окрыленной: та, настоящая, память, запертая под десяток маленьких медных замочков.

С дорогими воспоминаниями душа не умрет еще очень и очень долго. С дорогими воспоминаниями она сможет научиться держаться на других душах, лишенных или лишившихся похожего невесомого дара…

Тай, замученный соловей с переломанными крыльями, не знал ничего.

Дверь, одновременно существующая и нет, отозвалась печальным визгом зимнего ветра; Тай, хорошо уяснивший, что означает этот звук, лишь жалобно передернул губами, в поисках не спешащей приходить защиты поджимая к груди острые худые коленки. Страх, надрывно заколотившийся в висках частыми-частыми горными молоточками, отыскал единственный выход – поалевшими капельками слез в уголках потерявших цвет глаз.

– Как ты, дитя мое? – послышался привычный уже вопрос, произнесенный таким же привычным голосом; оба – бессмысленные, но вместе с тем и ужасающе искренние.

Тот, кто раз за разом спрашивал его, не лгал – ему действительно было важно получить ответ. Наверное, самочувствие Тая его даже по-своему заботило.

– Неужели… – рот слушался плохо; пересохшее горло через слово срывалось на сухой гавкающий кашель, – неужели ты думаешь, будто что-то… могло измениться?.. – силы стремительно покидали истерзанное костлявое тело.

Тот, кто держал его здесь, приблизился – об этом нашептала стонущая земля, вибрирующий посвистом воздух, часто-часто забившееся птичье сердце.

– Я бы… не отказался от… глотка… воды… – странное желание. За время, что он провел в этом месте, Тай наконец-то осознал много не менее странных вещей. Например, то, что ему ни разу не потребовались ни вода, ни еда, хотя тело вело себя почти так же, как и при прошлой жизни. Он мог не дышать, но сердце выстукивало, ощущалось, грело. Если хотелось вдохнуть полной грудью – спящие летаргическим сном легкие просыпались, исполняя грустную прихоть своего хозяина. Иногда, пробродив в полях целый день, он уставал. Иногда же, стоило позабыть об имени подобного чувства – усталость так и не приходила.

Тот, кто мучил его, мог отмахнуться от вобранной просьбы, не обратить на бесправного пленника внимания, с выборочной глухотой продолжить участливую ласку. Тай, больше концентрирующийся на сущности своей причудливой просьбы, чем на ее воплощении, был готов именно к этому, а не к тому, что губ вдруг и впрямь коснется что-то прохладное, мокрое, пахнущее весенней ключевой свежестью…

Удивленный, юноша тем не менее инстинктивно сделал широкий захлебывающийся глоток; прозрачная безвкусная жидкость обволокла язык и рот, соскользнула в лихорадочно сжимающееся горло.

Тай, потерявший над собой контроль, ударившийся в незнакомую алчность, обладающую будто бы абсолютно чуждой ему волей, принялся жадно пить, жадно глотать, ища, но не находя ответа на единственный вопрос: зачем? Зачем его телу, странному неживому телу, вода?

Влажная прохлада струилась по ребристым стенкам гортани, падала вялым водопадом в красную пропасть, омывала, разбавляя, кровь… Только горло всё так же сохло, тело сводило, а колдовское зелье, обернувшись насмехающейся трухой, таяло да тлело, не в силах никого напоить.

Вода не была настоящей, Тай понимал это слишком хорошо, но, вопреки доводам тлеющего разума, продолжал вливать ту в себя, вцепившись в большую жилистую ладонь, поящую его, сцепленными судорогой онемевшими пальцами. Он пил и пил, пил и пил, пока не почувствовал, как голова, отказывая, снова погружается в мир кружащегося безумства, а на закрывающиеся глаза накатывает черно-белая пелена временного забвения…

Кто-то, с кладбищенской нежностью баюкая его, прильнул ближе, теснее, касаясь жесткими морщинистыми губами лба. Губы эти целовали, пальцы свободной руки приглаживали разметавшиеся свалянные пряди, колени, принявшие на себя крошащийся вес, раскачивали, подкармливая послушный цепной сон…

Тай, из чьей души выбилась еще одна ниточка, обернувшаяся пучком подожженной кукольной соломы, покорно провалился в небытие.

🐾

Валет очнулся среди кромешной, но ощутимо живой тьмы.

В отличие от черного дворца, вытягивающего все соки, это место не трогало его, а просто неслышимо гудело, дышало, перетекало из одного в другое, с безразличием взирая на маленького гостя мириадами спрятанных глаз. Темнота была пустой, под покровом ее никто не таился, как никто и не собирался броситься со спины, вонзая в шею веера острых когтей…

По крайней мере, пока.

Мальчик не понимал, откуда знал всё это, но знаниям этим поверил, когда, бездыханно да бездвижимо пролежав длительное время, сумел кое-как пошевелиться, а ни ведьма, ни Дьявол, ни какая-либо из буги-тварей за ним так и не пришли.

Не сдержав самопроизвольно вырвавшегося хриплого стона, он перевернулся на живот, пытаясь подняться на трясущиеся подкашивающиеся колени. Несколько раз падал обратно ниц, разбивая о твердую почву подбородок, но после четвертой или пятой попытки все-таки смог удержаться, переборов тошнотный приступ ударившего головокружения.

После всего, что приключилось с ним за последнюю ночь, обыкновенная темная темнота больше не страшила. Более того, Валет испытывал к ней своеобразную благодарность – он не хотел видеть, не хотел знать, что творилось вокруг, не хотел ни на что отвлекаться.

Он догадывался, что отнюдь не ведьма впустила его в свою обитель. Нет, это сделал кто-то другой. Кто-то, кто заговорил с ним тогда, кто-то, кто трещал костьми одушевленного черного замка, кто-то, кто тоже по-своему жил здесь…

И было везением, ничем не заслуженной удачей, если колдовская старуха до сих пор не знала о незванно пробравшемся госте, блуждающем по ее подвалам да погребам. Удачей, в которую Валет, несмотря ни на что, не решался поверить.

Поборов первый натиск давления, попытавшегося придавить к полу бетонным весом, он, пошатываясь, сумел встать на ноги. Те слушались плохо, неохотно, всё больше заплетались, болели разодранной в клочья кожей и успевшей подсохнуть кровью, но, напоровшись на неожиданно железную волю, подчинялись, неся нетерпеливо подстегивающего юнца в средоточие черных коридоров.

Вскоре, ощупывая пространство иссеченными горящими ладонями, Валет уяснил, что находится в тоннеле – достаточно низком и узком, прорытом, скорее всего, глубоко в земле. Воспоминания, с прорехами, но складывающиеся во что-то цельное, подсказали: он оказался под основанием костяного замка, а потому нужно не бродить здесь, а как можно быстрее искать ведущий наверх путь.

Подталкиваемый в спину этой мыслью, Валет шел всё дальше и дальше – поначалу медлил там и здесь, осторожничал на углах и перед резко выныривающими поворотами. Затем, устав от монотонной бесконечности, оглушенный гнетущей тишиной, испугавшись, что не успеет и не выберется, стал двигаться спорее, порывистее, безрассуднее, со вскипающей злостью ощущая под ладонями тянущийся локоть за локтем надоевший земляной пласт.

Сердце истекало душевной кровью, соловей, запертый в страшной ведьминой клетке, манил отчаянной мольбой, но кругом, сколько ни сбивай в мясо ног, так и оставались лежать непрекращающиеся стены такого же непрекращающегося лабиринта!

В конце концов, в сердцах взвыв, Валет резко остановился, цепляясь ободранными пальцами за нити волос, выдирая те с луковицами, рыча, кусая онемевшие, омертвевшие губы в струпьях кроваво-синей коросты: чертов тоннель мог и вовсе оказаться замкнутым кругом, безвылазным крысиным колесом, западней и ловушкой!

Бессилие, слившееся с жизненно необходимым желанием действовать, обещало вот-вот вылиться в необратимое сумасшествие да, полыхнув, рвануть.

Валет, гортанно рыча, проклиная, стеная, бросился на стену. Пальцы, израненные, разбитые в кровь, отпустив волосы, вонзились в твердую, вязкую, с безумной тяжбой поддающуюся землю. С острой вспышкой ослепившей боли сломался первый из десяти ногтей, покидая привычную ложбинку, оголяя нарывающее кровоточащее мясо.

Но боль лишь подстегнула натянутыми потными вожжами, заставила исступленно забиться, впиться в проклятую преграду всеми когтями, ногтями, зубами, яростно вырывая из той куски сокрушающейся, бесчервивыми червями извивающейся плоти.

Он не мог задерживаться здесь, не мог, не мог!

Безумие, раззадоривая, ударило новой волной, и Валет, сцепляя челюсти, вновь бросился бежать, спотыкаясь о камни и останки корней выкорчеванных или сгнивших деревьев. Кожу холодила капающая сверху кровь, сердце громыхало в ушных перепонках, жилы, раздуваясь от безудержной злобы, подпитывали силой, позволяющей держаться на последней растягивающейся грани.

Он не знал, что ему делать, не знал, как быть! Ноги несли дальше: лишь бы не останавливаться, не прозябать на месте, не позволять мыслям-падальщикам овладеть сдающим оборону сознанием!..

…и вдруг узкий черный лаз, поступив так из насмешки, жалости или, быть может, уважения, устремился вверх.

Валет, запнувшись о наметанный земляной вал, машинально выставил вперед руки, не позволяя себе упасть, резко, на одном импульсе, оттолкнулся от пола и, влекомый вспыхнувшим, по всем кишкам разлившимся ликованием, последовал за стежком неровной дороги. Снова спотыкался, снова падал, снова цеплялся пальцами и ногтями, обдирая до мяса и костей, но не давал себе ни единой передышки, ни единой поблажки.

Всё выше, выше, выше!..

Пока коридор, закончившись так же неожиданно, как и зачавшись, не оборвался.

Впереди, слепя успевшие привыкнуть к беззвездной ночи глаза, забрезжил разгорающийся белый свет.

========== Сон одиннадцатый. Ведьма ==========

Торопливые шаги, отражаясь от глухих стен, с троекратными ударами отдавались в ушах Валета тревожным металлическим лязгом – так, будто тело его состояло не из плоти да костей, но из свинца и алюминия, проеденных наэлектризованной ржавчиной.

Свет, мерцающий путеводной звездой, приближался неравномерными рывками; наконец теплый воздух вполз в горло, а глаза, на время ослепнув, заслезились.

Валет, отчаянно пытающийся сохранить ясный разум, выбрался из черного подземелья…

Выбрался, чтобы, едва поборов глазную резь, понять – ведьма действительно ждала его, да. Может быть, и не такого. Может быть, не задыхающегося мальчишку с обезумелым хищным взглядом, умытого собственной кровью, жаждало увидеть черное скукоженное сердце, но старуха знала, знала о маленьком упрямом вредителе, шныряющем по тайникам её подземелий.

Вокруг сомкнул кольца зал – просторный зал с низким потолком, завешанным красными тюлевыми занавесками. Занавески эти хлопали тканевыми крыльями на сквозняке, ползали, морщась и переливаясь морской волной, по стенам, меняли местами низ и верх, входы и выходы, свет и темень. Резко обернувшись через плечо, Валет узнал, что опасения его сбылись – тоннель, из которого он только что пришел сюда, исчез: вместо него проросла очередная сплошная препона, тянущаяся полукругом в разные стороны, сглаживающая углы, рисующая желто-красные тусклые узоры на проступающих сквозь пустоту обоях.

Под стопами, шевелясь и незримо переворачиваясь, змеился ковер – медвежье-бурый, с вытканными фигурками крошечных человечков, замахивающихся копьями на стаю загнанных в ловушку волков. У дальних стен, нависая мрачными многоярусными громадами, ютились шкафы с ломящимися от веса толстых-толстых фолиантов полками. Под потолком, со скрипом покачиваясь в сухих призрачных руках, болталась тяжелая люстра из трёх еле-еле перемигивающихся свечей.

Взгляд Валета, глотающего шелушащиеся куски мерзкого колкого страха, приковали три кресла – невысокие, но широкие, заправленные серыми пледами, они тонули в окружении округлых подушек, спущенных собачьих шкур, поношенных самим временем лохмотьевых тряпок.

Три, целых три кресла.

В памяти сам собой вспыхнул отдаленный голос Леко, предупреждающий о трёх головах, но одном имени. Тогда он не придал этим словам особого значения, не понял смысла, почти что толком и не расслышал… Но сейчас сердце его слишком хорошо уяснило их значение.

Сглотнув готовый вот-вот вскрыть ему горло комок, мальчик, сжимая потряхиваемые пальцы в кулаки, шагнул вперед, ступая под своды трепещущих красных штор. Шаг его – скованный и едва подъемный – дребезгом и вихрем разнесся по помещению, нырнул за занавески, заметался по комнате без входа и выхода.

Предметы заволновались, заластились. Сдернутая собачья шкура, отлепившись от одного из кресел, подползла к ногам, прильнув теплой убаюкивающей шерстью.

«Не верь!» – прокатилось вдруг больно ударившим градом в черепном сундучке, и юнец, охотно подчинившись тому, кто это сказал, наступил на шкуру мертвого зверя, втаптывая ту в пол.

Послышался искаженный лай, жалобный предсмертный визг, прощальный и прощающийся вой – шкура, опав горстью быстро сгоревшей шерсти, обернулась трупом убитой собаки: свешанный язык, остекленевшие глаза, перерезанное горло, бьющая фонтанчиком из артерии кровь… Но прокуковавшее заговоренной часовой кукушкой мгновение – и видение рассеялось, возвращая всё к тому же волчье-медвежьему ковру да круглой, как лунный шар, комнате.

«Не смотри! – вновь пронеслось в голове мальчика. – Не жалей! Иди дальше!»

Сказать было легче, чем сделать, но, к своему удивлению, Валет вдруг осознал, что и в самом деле не испытывает жалости: после всего, что ему довелось пережить, бездыханное тело безымянной собаки больше не вселяло ничего, кроме ветреной скорби, приправленной крупинкой боли да потихоньку развеивающегося страха.

Он продолжил идти дальше, твердо ступая по извивающемуся ковру, глядя строго вперед, по сторонам, но только не вниз. Неизвестный голос внутри нашептывал, что если посмотреть туда – можно попасться на каверзно подложенное чародейство, способное увлечь в долину вечных иллюзий: он даже не узнает, что давным-давно уснул, и, веруя, будто продолжает жить да ступать по своей воле, преследуя угасающую цель, станет бродить по лазам и лестницам костяного дворца лишенную пристани бесконечность.

Существо, что говорило чуждым, но всё-таки смутно знакомым гласом, отчего-то не пугало, вызывая необъяснимое доверие. Быть может, он попросту слишком привык, что Леко прежде общался с ним исключительно так – шелестом, мыслями и образами, рождающимися посреди разума, быстро переоформляющего все насланные картинки да эмоции в доступные слова.

Голос велел идти, и Валет, согласный с ним сердцем, шёл.

Одно из кресел, ударив оземь двумя передними ножками, встрепенулось, подпрыгнуло, будто прыткий горбатый конек. Вырвавшись из мягкого плена подушек да шкур, прискакало к мальчику, пустившись вокруг того в веселящийся одиночный пляс.

«Ты так устал, так устал! Так сядь! Сядь в меня, пожалуйста, сядь!» – просило уютное провалистое сиденье, обещая укрыть самым теплым пледом, обогреть, погрузить в сладкий сон ничем не омраченного новорожденного младенца. Просило так нежно, так ласково, что ноги невольно дрогнули и остановились, отказываясь нести упрямящегося хозяина дальше. Зачем нести, зачем куда-то идти, если можно заслуженно передохнуть после дороги? Хотя бы немножечко, хотя бы совсем капельку, лишь ненадолго прикрыть веки, отпустить напряжение, расслабить затекшие нагруженные мышцы…

«Тебе не нужны никакие мышцы, чтобы двигаться и идти, – молвил голос, на сей раз не сразу пробившийся сквозь завесу накрывающей дрёмы. – Усталость, которую ты веришь, что испытываешь – всего-навсего остаток твоей прошлой памяти. Ты устал душой, так и есть, но душа твоя не успокоится, пока не отыщет искомого!»

Валет от слов этих напрягся, передернулся, недоверчиво пошевелил рукой, затем – ногой…

И тут же ощутил, что голос вновь сказал ему правду – боль улетучилась, тело чувствовало себя бодрым, свежим, отдохнувшим, готовым, если понадобится, бежать всю ночь напролет без сомнений и хвори.

«Не ведись на её обман, – шептал набирающий силу голос. – Ни она, ни та оболочка, в которую ты заключен, не будут честными с тобой. Доверяй лишь своей душе».

Валет, приопустив веки, мысленно поблагодарил, кивнул. Душа его, бьющаяся в тесной грудине запертой пичугой, постепенно отращивающей когти да крылья грифона, и в самом деле яростно кричала, стремясь разорвать ненавистную решетку.

Кресло по-прежнему вилось вокруг, манило соблазном, подталкивало под колени обитым бархатом умасливающим седалищем, и Валет, не успев осознать собственных чувств, взбесился.

Проклятая старая карга! Она не считала его достойным даже того, чтобы показаться на глаза! Использовала мелкую ворожбу, вещала сладкой медовостью, без слов уговаривала польститься на собственную погибель и, что страшнее, погибель Тая!

Омерзительная ненавистная уродина…

– Прекращай это! – взбеленившись, взревел он не своим голосом, полнящимся плещущейся грубой злобы. После чего, игнорируя замявшееся в недоуменной нерешительности кресло, продрал себе ногтями ладони да с новой силой закричал, запрокинув голову к потолку: – Покажись мне! Перестань вести свои игры и просто покажись! Я не боюсь твоего колдовства и верну обратно Тая! Слышишь меня?!

Старая карга слышала, он знал, чувствовал это каждой частицей, каждым участочком обманного на самом деле тела.

Пусть она долго молчала, пусть продолжала таиться в невидимом темном углу, до последнего не воспринимая зарвавшегося детеныша всерьез, но слышать – слышала…

И в доказательство этого спустя всё и ничего ответила:

– Что же… как ни погляжу, ты храброе дитя… – голос, воющий лесными зимними пасмурками, пробирающий до морозного инея в останавливающей бег крови, лился сразу отовсюду и из ниоткуда одновременно. – Достаточно смышленое дитя… Но что можешь сделать ты, одинокий маленький мальчик, забравшись в чужой дом? Разве смеешь ты что-то просить? Разве не я должна требовать, чтобы ты немедленно убрался отсюда?

Голос, как и всё в этой комнате, одурманивал. Опиатом макового молочка попадал он в сердце, заставлял почти-почти поверить, устыдиться, испытать тысячу странных болезненных ощущений, позабыть обо всём, что было до этого верным и важным…

Валет чувствовал, как набирается новых сил и другой голос, тот, что умел слышать лишь он один. Голос этот негодовал, полосовал когтями перекусывающего привязь льва, больше всего на свете хотел нанести удар, пробить брешь в чужом вероломном чернокнижестве… Он мог сделать это уже с несколько раз, но всё не спешил, всё кружил возле кромки сознания посверкивающей молниями штормовой тучей.

«Хочет посмотреть, способен ли я на что-либо…» – сквозь пригибающий к полу гнёт осознал в конце концов мальчик, ощутив к обладателю голоса, где бы и кем бы тот ни был, напуганную, но искреннюю благодарность: сейчас никому нельзя было вмешиваться. Сейчас он должен был справиться сам. Ради Тая, ради милого прекрасного Тая, которого он подвел, оставив совсем-совсем одного…

– Нет… – при каждом звуке горло вспыхивало режущей пустынной болью, отзывающейся кровавым слезопадом по щекам. Только Валету, чья душа горела и полыхала гневом, было на это уже наплевать. – Я никуда не уйду! – стряхивая магию и мак, вскричал он, чувствуя, как спадает заодно и душащий натиск. – Никуда не денусь отсюда, пока ты не покажешься мне на глаза и не отпустишь Тая!

После этих слов наступила пронзительная звенящая тишина.

Краем глаза мальчик, не смеющий ни моргать, ни жмуриться, заметил, как кресло, поджав ножки, провинившимся псом уползло на прежнее место, заходясь волной причудливой вибрирующей дрожи. Два остальных кресла тоже сжались, сделались будто меньше, втянули подлокотники и спинки, постарались закрыться и спрятаться.

Красные шторы замерли, прекратили движение, плотно прилегли к стенам… И там же, под резким порывом ударившего ветра, взвились, сорвались, заметались полночными кровными привидениями, приходящими единожды в году в тыквенно-тринадцатый канун. Шторы пытались закрыть чересчур храброму ребенку глаза, ослепить, заплутать, задушить, затолкать куда-нибудь туда, откуда не отыщется ни выхода, ни надежды. Вокруг вместе с тем гремело, стучало, подкрадывалось, визжало…

Но самым страшным, самым пробирающим до костей было вовсе не это.

В царстве воплотившегося ночного кошмара, разбивая вдребезги незримые стёкла, рыча глотками жаждущих полакомиться болотных чудовищ, поднялась и разлетелась волна жуткого-жуткого смеха – тоненького и детского, каркающего и старческого, гулкого, как рокот подземного голема, кричащего, как тысячи людей, умирающих под клювами рухнувших с неба железных стервятников.

Краем слуха Валет различил шелест заколотившихся крыльев, клекот хриплых воронов, грудное колодезное дыхание, отбивающий чертову дюжину бам-бум-бом шестереночно-маятниковых часов…

Время кружилось, раскалывалось, останавливалось, крошилось, перекраивалось заново, подчиняясь прихотям вынырнувшей из подвального сна колдуньи. Алые занавески, ударившись оземь да впрямь перекувырнувшись стаей галдящих инкарнатных птиц, с шумом и лезвийным блеском в когтях взметнулись к потолку, рассевшись по выросшим из стен жердям.

Сотни налитых чумой киноварных глаз следили за малейшим движением, измазанные кровью клювы щелкали, переливались цинком да сталью в свете вспыхнувших факелами свечей…

«Не смей поддаваться!» – рявкнул в голове чуждый голос, и Валет, на миг упустивший из рук нить меняющегося настоящего, с недопустимым запозданием просек, что был здесь уже не один – за исключением красных птиц и его самого, в комнате находилось еще три существа.

Три чертовых существа, что, кряхтя да стеная на разные переголосья, извивающимися гусеницами пролезали наружу из кресел, вспарывая рассыпающие перья мертвые подушки.

Ровно три твари, копошащиеся, выгибающие бесформенные пухлые туловища, с каждым последующим ударом скрытых в тени часов теряющие обманчивую беспомощность.

Вот из месива слизи да острупелой мокрой плоти проклюнулись белые кости рук, прямо на глазах обрастающие жилами, мышцами, мясом и кожей. Вот водянистая масса с омерзительным хлюпаньем разорвалась пополам, а наружу, кривясь и корячась, стали выползать кости остальные, по примеру рук принявшиеся наращивать мясистое красно-белое, седое, тугое, дебелое, дряхлое…

Три старухи, три ведьмы сидели в трёх креслах, постукивая кончиками длинных ногтей по подгибающимся в страхе подлокотникам. Три старухи, не сводящие с пришлого гостя шабашного взгляда прищуренных кореневых глазок.

Валет, оступившись, отшатнулся. Он мог бы принять их за обыкновенных безобидных старушонок, тех, которых помнил еще по обрывкам утекшей прошлой жизни! Низеньких, воздушных, иссушенных, с рябью избороздивших морщин и обвислой бумажной кожей. С белесыми волосенками и птичьими носами-клювами, с поджатыми трясущимися губами и почти настоящими, почти ласковыми улыбками…!

Он мог бы обмануться, мог бы повестись, если бы наверняка не знал, что это «почти» – роковое и фатальное, за гранью которого не случится больше ничего и никогда.

Старухи, не спуская с мальчишки взора, умело прядя из его мыслей шерстяную нить да запрягая ту в стрекочущее веретено, растянули рты в широких ухмылках. Скрипнув костьми, дружно наклонились вперед; тени их, растянувшись по всей стене, выросли, покачнулись, нарисовали уродство запрятанных в дряблые тела несоответствующих душ.

Валет, сглотнув очередной комок кошачьего страха, поспешно отвернулся, сосредоточившись на той из бесих, что сидела дальше всех, посередине.

– Милый сладкий мальчик… – разлепив веревочку губ, прокряхтела голосом самого времени та, что слева.

– Я выполнила твою просьбу… – вторя ей тонким детским смехом, подхватила та, что справа.

– Но изволь же выполнить и мою! – рёвом рогатого да копытного чистилища загрохотала последняя, выпивающая, пожирающая взгляд слишком глупого, слишком смелого ребенка.

Кошмарные тени погустели, удлинились, сцепились да сплелись в ужасный клубок запутанных кишащих гадюк.

– Кто из нас – настоящая?! – единым целым прогремели все три ведьмы, заливаясь лающим смехом беснующихся лисьих гиен. Их косматые тени, разорвав клубок, метались кривляющимся полтергейстом по стенам, корчились, выворачивали наизнанку рыдающие арлекиновые маски. Вырывая из собственных тел кости рук да ног, ведьмы оседлывали их, обращали, гогочущих и оживающих, метлами и вновь взмывали в разливающийся небом бездонный потолок. В углах дымили наполненные черные котлы, на полу, мучаясь в беззвучной агонии, терпели пытки оскопленные пленники, лишающиеся языков, глаз, пальцев, кишок, почек…

«Ты знаешь ответ?» – прошептал волнующимся осенним листопадом голос в голове Валета.

Юнец, бегло передернувшись, тупо вперившись в пол, где одна из фигур баюкала окровавленный обрубок срезанной руки, ответил тем же мысленным шепотом:

«Знаю, я думаю. Леко… Мой друг уже подарил мне разгадку», – Валет потерял счёт, скольким был на самом деле обязан Леко. Многим, слишком неоценимо, неоплатимо многим!.. Сколько раз он уже мог сгинуть, так никогда и не добравшись сюда… И даже теперь, даже не находясь рядом, верный огненный пес продолжал спасать его жизнь.

Голос в голове, заглянув вглубь хаотично сменяющих одна другую эмоций, согласно кивнул, затихнув до поры до времени.

– Что же ты молчишь, храброе дитя? – возликовали старухи.

– Если не сможешь дать правильного ответа…

– Боюсь, мне придется оставить тебя здесь навсегда!

– Ты будешь долго, очень долго жалеть, что пробрался ко мне…

– Мелкий негодный воришка!

– Я стану обгладывать твои косточки…

– Пока ты будешь оставаться жив!

– Стану медленно-медленно испивать твои соки…

– Гадкие горькие соки…

– Гадкого и горького дрянного крысеныша!

– Ты никогда, никогда…

– Не выберешься…

– От…

– Я знаю, кто из вас настоящая! – перекрывая нарастающий гул в ушах, вскрикнул решившийся Валет. Он должен был бояться, должен был скулить, забившись в темничный уголок, как поступил бы Валет прежний, не умеющий стоять ни за что хоть сколько-то для себя важное. Но этот новый Валет, которым он стал, испытывал вместе со страхом и сумасшедший восторг, сумасшедший азарт, ненависть, безудержное желание одержать победу над дряхлой старой каргой!

Тени, вновь сцепившись змеиными головешками, сложились в фигуру приплясывающего козлиного черта, натачивающего острый трезубчатый прут.

– Так каков же тогда твой ответ? – старухи, сохраняя на лицах ласковые уродливые улыбки, в предвкушении привстали, заведомо уверенные, что самонадеянный детеныш никогда не сможет разгадать их загадку.

Валет терпеливо молчал, позволяя тем приблизиться, возвыситься, голодно облизнуть почерневшие, что зола, губные каемки…

И лишь затем, упиваясь отравленным вкусом загодя взыгравшего в крови торжества, надрывно вскричал:

– Три головы, но одно имя… Все три – это и есть ты, ведьма!

Время, раздробившись, застыло. Кукушкины часы, отсчитывающие идущие на убыль удары маятниковым молоточком, провалились в стену и пол, став плоским обуглившимся шаржем, рисующим коптящимися рдяными стрелками роспись крутящихся в обратном порядке минут.

«Ты же сказал, что знаешь ответ, идиотский мальчишка…!» – вспыхнуло, завязавшись пожарищем, под теменем и в висках, опаляя кости и разум дикой жалящей болью.

Валет, ощутив терпкий привкус навалившегося, пока еще не в полной мере дошедшего непонимания, попытался было спросить у своего невидимого спутника, что тот имел в виду, но ничего не получилось: всё, просто всё затерялось и погасло в гомоне поднявшегося к потолку сумасшедшего хохота.

Лица трёх старух, взявшихся за когтистые лапы, исполосовала одна на всех кривая улыбка, обнажившая желтые гнилые клыки.

– Ответ…

– Неверный, малыш.

========== Аркан четвертый. Между раем и адом. Сон двенадцатый. Смерть ==========

Вера, треснув по швам, с грохотом гнилого деревянного моста летела в пропасть. Старухи корчились, извивались, ржали лунногривыми черными кобылицами; обугленные языки плясали по губам, из дыр в зубах, подгоняя венец душевной тошноты, выползали личинки красных пухлых червяков, вольготно кишащих внутри разинутых ртов.

Та из ведьм, что до сих пор сидела в среднем кресле, встала. Ей даже не пришлось прикладывать усилий; кресло, нагнувшись, подтолкнуло бесиху в спину, воздух, услужливо постелившись под ноги сгустившимся половиком, нёс древнее чудовище туда, куда тому возжелается.

Над сердцем Валета, разложенным на белом блюдце, занесли острый разделочный нож.

– Но как… как… почему… почему же… – шептали его простынные губы, пока дрожащие подгибающиеся ноги отступали шаг за шагом назад; он не понимал, он просто не понимал! Заранее уверенный в грядущей победе, не усомнившийся ни на миг в полученных словах, он теперь с детской наивностью погибал, разваливался по невидимым кускам под насмешливыми взглядами веселящихся уродливых старух. – Ведь Леко же… Леко…

Колдуньи, чьи сухопарые коренастые ножонки обернулись длинными чернильными тенищами, мечущимися везде и повсюду, застыли. Остановились, странно переглянулись друг с другом и вдруг, к ужасу и злостной обиде Валета, принялись визгливо да похрюкивающе гоготать.

– Леко?! – переспросила одна, выпучивая испещренные альмандиновыми прожилками белки.

– Он всё еще не сдох?! – шевеля раздвоенным гадюжьим языком, выплюнула вторая.

– Но, что более интересно… – елейно склабясь, прокряхтела третья, перебирая спицами беспокойно елозящих пальцев.

– Ты действительно настолько туп, чтобы повестись на его уловку?! – засмеялись все три, хватаясь клешнями кистей за обвислые животы, из которых, бурля да наваристо рыкая, доносились агонические вопли разрываемых по частям узников: в брюшинах вернувшихся с иного света колдуний, вспыхивая серными столпами, ревели котлы пирствующей преисподней.

– О чём… о чём вы… ты… Что это значит?! – отказываясь слышать и воспринимать, да всё равно поддаваясь, взвыл Валет, безотчетно продолжая пятиться, пока ноги не запнулись о складку ковра – мгновение, прошедший бесследно удар, и мальчик оказался на спине, оставшись так на той и лежать.

– Он поверил!

– Этот болван поверил, он взаправду поверил!