Текст книги "Сны Единорогов (СИ)"

Автор книги: Дэйнерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

========== Аркан первый. Сады Морфея. Сон первый. Червовый валет и солнечный бродяга ==========

– Я бы хотел признаться…

Валет мягко ступал по разбросанным желтым и бурым листьям. Мечтательный взор синялых глаз рассеянно выхватывал из покрова небесного огня мелькающих черных ласточек.

Дорога вела сквозь безбрежные моря зелено-рыжей травы, усыпанной пригоршнями палой листвы, и уводила всё дальше и дальше. Один за другим рядом вырастали курчавые кусты с отцветшими апельсинами; у корней, в густом прелом дикотравье, показывались и исчезали острые кошачьи серпы.

Забирая плавными петлями, путь из песка и резных осколков гранита поднимался выше, струясь по склону переливчатого холма, обросшего мхом, осиной и кружевами сворачивающегося лунами папоротника.

– Я бы так хотел признаться ему. Как ты думаешь…

Мальчик запнулся, опуская взгляд на подрагивающие ладони. Бледные, продрогшие, усыпанные резьбой шрамов, они жадно тянулись к скрытому пламенем солнцу, умоляя то поделиться хотя бы жалкой крупинкой жизненного тепла.

– Если я сделаю это, что случится потом?

Дорога тем временем довела до вершины, и Валет, осознав это, рассеянно остановился.

– Смотри…

Внизу, за бугристой поляной и узкой речушкой, омывающей темными водами кругляши гальки, за штангами рельсов и табуном спящих красных вагонов, прикорнувших в разлапистых дебрях лопуха, гуляли олени.

– Они вернулись, Леко!..

Олени приходили сюда, в Последний Край, редко. Настолько редко, что никто уже и не помнил, как они выглядели на самом деле.

Кто-то приписывал им пепельную шкуру и страшные бивни-крюки, кто-то присказывал ясно сложенный ум и смуглую полночь в зрачках без зрачков.

Валету же порой улыбалась удача – или же судьба, останься та жить – встречать оленей истинных, не изуродованных чужой слепотой.

Точно призрачные корабли, венценосные, спокойные и немые, они проплывали перед мальчишкой то в тревожащей, бросающей в озноб близости, то в болезненной дали, скрывающей всё, кроме изгибов лесистых вековых спин.

Тускло-зеленые, окутанные дыханием морошковых болот, олени являли собой собравшиеся вместе погибшие ветки, древа, лишайники, траву. Ягоды и коренья, пустоцветные семена и отрезанная кора – одинокие загадочные странники, лишенные глазниц, несущие запах ушедших в небо прогалин.

– Вернулись… – Валет забыл про шепот, и черные ласточки, похищающие оброненные голоса, стрелами ударились в воздух, выбивая в том предупреждающие огнеопасные искры.

Мальчик, привычно грустно улыбнувшись, уселся на мокрую траву, виновато приласкав ту руками.

– Леко… – Преследующая пустота дрогнула от руны названного имени, и на миг, всего лишь на миг, среди шелестящей кострищами полыни показались тусклые глаза-фонарики, глянувшие с безразличием тающей звездной зимни́цы. – Если я скажу ему… если скажу…

Подул ветер, сорвав с толстостволой осины дюжины алых бутонов. Зашуршали низкие-далекие облака. Папоротники, свернувшись панцирьками белых улиток, легли наземь, закрывая ту от седого дыхания неприкаянного бродяги.

– Он возьмет меня с собой?..

Фонарики, вспыхнув снова, перекинулись тощей червленой собакой.

Тряхнув головой, та протяжно взвыла и, стерев из жизни лапы, молчаливой тенью унеслась прочь, в низину с тонущего в зеленом шторме холма.

Туда, где, вихрясь старыми мшистыми буранами, улетали в конечную бесконечность робкие безголосые олени.

🐾

Отец-Бог даровал ему свои пальцы, струны, связанные из нитей ночного сердца, и голос, напетый прибрежными крылатыми волками, сбившимися в стаи у подножий стеклянных небул.

Плоть, обогретая чахлой жизнью, соединялась с узами нот, и о воздух разбивались звуки, прекраснее которых Валет не мог ни узнать, ни вообразить.

Тай, король его сердца, ткал красоту, ткал души и минуты, останавливал солнце, рисовал взмахами рукавов багряные бутоны роз.

Он и сам был красив, так нещадно красив, что колени молебно дрожали, желая преклониться перед своим господином.

Ранними утренними часами и поздними вечерами, под светом рождающихся и умирающих созвездий, Тай пел и танцевал, играл прожигающие сердечную ропотность мелодии. Взгляд золочено-серых глаз извечно обнимал снисходительно приглядывающее небо. Волосы, завитые песочными жемчужинами, каруселились с ветром и красными лентами, что вспыхивали из ниоткуда, обхватывая юношу бубновым костром.

Белая кожа, печальная улыбка, очерчивающая нежные персики губ, худые ладони, подобные перьям полуночных лебедей – удивительный хрупкий мотылек, залетевший в чуждый наземный мир, где росы-дожди слизывали с тонкого шелка крыльев отяжелевшую цветочную пыльцу.

Изящные кисти внезапно остановилась, и мелодия, бередящая небо и притихшие холмы, замерла, позвякивая разбивающимися наэлектризованными цветами.

Тай приподнял пушистые светлые ресницы, окинул задумчивым взором разноцветье разбухших красок; губы же его вдруг подернулись и растянулись в мягкой понимающей улыбке.

Юноша откинул за спину длинные тягучие локоны, бережно отставил в сторону верную спутницу-гитару, пришедшую вместе с ним из иного мира, склонил голову к плечу трепетным движением певчей птахи и песней-посвистом позвал:

– Почему ты прячешься?

Валет, затаившийся в буреломной поросли рыжего орешника, испуганно всколыхнулся, неверяще глядя на своего короля, взирающего как будто точно в ответ сквозь сочные зеленые ветви и горсти семечек-скорлупок. Сквозь заливший щеки румянец и частый стрекот сладко ноющего сердечного плода.

Сжав в пальцах тихо хрустнувший прутик, он не посмел выйти, не посмел отозваться, не посмел явиться светлому взору возлюбленного божества.

Тай, прекрасный нездешний мотылек, подождал, наклонил голову к другому плечу, а затем спорхнул наземь; полог засушенных листьев даже не шелохнулся под его ногами.

– Глупышка… Что же ты пугаешься меня?.. – он ступал плавно, бесшумно, легкой играющей походкой самого перевоплощенного ветра.

Ступал, светясь грустной тенью улыбки, прямо к нему, Валету.

Мальчик, скрывающийся в орешнике, возжелал убежать. Убежать далеко-далеко прочь, пока не стало поздно, пока король не сделал ему выговора, пока не посмеялся, пока не увидел до конца, пока не узнал.

Но, вопреки всем поддельным желаниям, переплетенным рог к рогу с колотящимся клеточным страхом, он не смог даже пошевелиться, когда похититель его души был столь близко, когда улыбался, пленил хмельным лицом, рождал бабочки-мурашки и болезненную истому в предающем теле.

Сокрушенный грузом сводящих с ума надежд, Валет все-таки повалился на колени, пронзая костлявыми чашечками зашипевшую земь. Обхватил себя руками, закусил бескровные губы, но нашел силы вскинуть голову, с отчаяньем следя за каждым новым шагом спустившегося с небес мотылька.

Пальцы Тая коснулись зеленых ветвей, раздвигая те в стороны, открывая узкую норку во влажное лиственное нутро, где, глядя затравленными синими глазами, исходил дрожью перепуганный русоволосый мальчик.

Мальчик светлый, как жаворонок на заре, с наивной кротостью ягненка на дне зрачков-трясин.

Мальчик, в странно зрячих стеклышках которого уродливый горбун оборачивался коронованным рассветом солнечным принцем.

Пропустив два удара сердца, Тай осторожно опустился на колени напротив напрягшейся чуткой лани, протягивая к той ладонь: терпеливо, коротко, неспешно, стараясь не спугнуть – синеглазый ребенок впервые позволил поймать себя, впервые остался недвижим со дня их первой незримой встречи много-много времени назад.

Бережные теплые подушечки, невзирая на неспособность Валета поверить, коснулись бархатной щеки, ласково оглаживая самыми кончиками.

Сладкие персиковые губы, оросившись беглым движением розового языка, тихо-тихо прошептали:

– Прошу тебя, не убегай от меня больше, прекрасное дитя. Останься.

🐾

Валет, не в силах совладать с собственным сердечным орешком, оглушающим безумным звонким стуком, бездумно скользил взглядом по блестящим зеркалам бурной мелкой речушки, что несла свои воды сквозь щебень и траву. Казалось, будто за двумя-тремя поворотами она обратится тоненьким износившимся ручейком, а за поворотом следующим ручей тот упрется в блокаду из прогнивших лилий и закончит свой путь.

Но Леко как-то говорил, будто всякая река уводит несоизмеримо дальше, чем глупый маленький мальчишка может представить. У рек нет конца – есть только корни и вены. Почти такие же, как и у него.

Золотые медовые брызги поднимались от бурлящей полупрозрачности, смешивались с лучами заходящего светила, толклись в жар влажно-юркого волшебства. Заливая прибрежную тропку расплавленными пчелиными сотами, падали веселыми бликами на локоны божества с гитарой, заставляя Валета, украдкой замечающего всё, раз за разом лишаться способности выдохнуть и вдохнуть.

Тай привел его сюда, в укромный уголок, где цвели гнезда можжевелового шиповника, а черные ласточки, вытянувшись сплошной дождливой стеной, шмыгали в песочные лунки, избороздившие гальку да глину.

Небольшой деревянный мостик, изогнувшийся дугой, стал сверкающей придворцовой аркой, где король, пригласив под хрустальные купола бродячего нищего шута, вовлеченно говорил с ним, восседая рядом как с равным.

Поначалу Валет не смел дышать, не смел двигаться, слышать и видеть, не смел делать ничего. Но потом, под шумом озорной журчащей воды, под криками крохотных крадучих пташек и окружающей Тая вечной песней, постепенно сталось проще, сталось легче.

Настолько легче, что мальчик, капля за каплей набиравшийся решимости свой оглушительно долгий срок, сумел, наконец, протолкнуть через горло несколько обжигающе-сокровенных слов.

– Тай… – имя, которого Валет никогда не осмеливался произнести вслух, обожгло горло веточкой колючего перца; дыхание перехватило от трепещущего волнения, на глаза почти выступили слезы.

Юноша рядом с ним отзывчиво повернул голову, точно только того и ждал, неподвижно сидя на нагретых солнцем мостовых досках. Когда же их взгляды пересеклись, слившись воедино, Валет вновь захлебнулся, судорожно хватил губами воздуха и поспешно опустил лицо, с отчаяньем всматриваясь в рябую поверхность волнистой реки.

– Я… я всегда… я так давно… тебя… за тобой… я тебя… я… – слова ни в какую не слушались.

Колдуном и волшебником был тот, кто умел связать звуки-буквы в нужные заклинания, самые сильные заклинания, открывающие дорожки к чужим душам и сердцам.

Валет, выпускающий из ладоней по тщедушному слову-голубю с переломанным от рождения крылом, ни колдуном, ни волшебником не был и стать им никогда бы не смог.

«Я всегда, с самой первой встречи любил тебя!» – надрывно кричало сердце, расщемляясь в крови на глазки тоскливо увядающих маргариток.

«Я грезил о тебе днями и ночами, очарованный, мечтающий ощутить твое касание, увидеть вблизи твой нежный взгляд!» – беспомощно шептали слезы, крупинками стекающие вниз по впалым щекам.

«Я люблю тебя, Тай, мой прекрасный король… Я так сильно тебя люблю…» – убиенно рыдала душа, ложась на водянистую гладь корабликом из пожухлого опавшего листа.

Губы, слабые, не сходящиеся, дрожащие упрямые губы, не могли произнести больше ничего.

Валет свежо помнил тот час – день назад или, быть может, несколько вечностей, – когда впервые увидел его, своего сотканного красотой и для красоты соловья.

Он пел в окружении опьяненных пританцовывающих трав, а над головой, облаченной в ослепительную нарциссовую корону, парили вторым венцом сивые сойки да пыльцовые со́вки. Громом ревела гроза, мрачнело небо, бились о землю клинковые капли, но песня, вишневая сахарная песня, всё равно царствовала в ту ночь, как и во все последующие, и все те, что придут еще когда-то сильно-сильно потом.

Тай просто появился однажды, пришел из тех краев, где спокойно бродят олени, а красные вагоны пыхтят, уносясь в обхваченную железными рельсами даль.

Валет повстречал его в один самый обычный день и с тех пор, всюду гоняясь за пленившим навек наваждением, оставался быть незримым цветком голубики в раскидистой сосновой тени: молча слушая, молча плача, молча грезя пальцами-струнами и пшеничным полем щемящих певчих глаз.

Чужая прохладная ладонь, с одного касания оборвав всю лавину доводящих до падения мыслей, опустилась на ладонь Валета. Обожгла, сожгла, прожгла, откликнулась внутри грудины ломающей всё тело болью и паническим биением сорвавшегося с трезвонной верви сердца.

Мальчик вновь задохнулся, распахнул помокревшие глаза, каждой порой чувствуя, как его окутывает сияющим коконом нежный летучий взгляд; душа, кроша кости пробивающимися наружу крыльями, заведенным зябликом зачирикала свой заговор, пропитавший всякую каплю останавливающей ток крови.

Тай… смотрел на него.

Смотрел с лишающей зрения искренней улыбкой, унося в тот далекий недостижимый край, где солнце не заходит попросту никогда.

– Ты так красив, мой Валет…

Валет не сразу понял, о чем прошелестели манящие персиковые губы. Лишь потом, с уносящимися из мира листьями, колдовские слова медленно-медленно достигли застывшего в топленом янтаре сознания; сердце от этого, рассыпавшись гортензиевыми лепестками, сковало грудь непроложной оковой.

– Тай…? Тай… – понадобились все усилия, чтобы произнести три заветных буквы единым выдохом, штормующим порывом, бессонной ночной грезой. – Откуда… откуда тебе известно мое имя?..

«Такое жалкое имя», – истошно хотелось прибавить, но дар речи отказал, не желая ни за что подчиняться.

Лицо солнечного принца нахмурилось, накрывшись проскользнувшей дождливой тенью – иногда немые мысли звучали куда громче высказанных слов, лишь глупый маленький Валет не ведал об этом.

Пальцы юноши мягко, неспешно, давая возможность принять или отвергнуть, скользнули вниз по ладони мальчика. Осторожно обвели подушечками узоры кожи, влили в кровь живительного тепла, а затем несмело переплелись, создавая трепещущий замочек, способный, как тут же поверилось Валету, выдержать все-все грядущие невзгоды и неиствующие ледяные стужи.

– Мне нашептали сны, маленький Валет, – губы Тая вновь обернулись лодочкой-улыбкой, качающейся на агнцах безбрежного моря, лелеющего кораллы-анемоны да стайки крылатых золотых рыбок.

– Сны?.. – Валет не понимал. Но понимал, увязая в пучинах новой старой боязни, что никогда, наверное, не сможет полностью постичь своего божества, не сможет подняться так же высоко, взглянуть на землю с закрытого для него небесного престола.

– Порой они рассказывают удивительные вещи всем тем, кто пожелает их услышать. Хочешь, я научу тебя?

Мальчик не успел остановиться. Не успел опомниться. Не успел подумать, сделать хоть что-либо: тело его среагировало само, давая ответ как можно быстрее, пока ничто не остановило, пока меж мотыльком и пугливым цветком вновь не выросла стена густого серого тумана.

– Хочу!.. – выкрикнули, запнувшись, покусанные губы, и щеки, стремительно вспыхнув, покрылись пунцово-земляничным первоступком. – Я очень… хочу…

Он сумел лишь сделать лихорадочный прелый глоток, когда посветлевший Тай, залившись чистым радостным смехом, вспрыгнул вдруг на легкие ноги, за руку увлекая одурманенного Валета следом. Закружил его в уветливом весеннем танце, загорелся ласковым угольком того разделенного на двоих восторга, что окутал травяным покрывалом жадно проклевывающееся к свету сердце.

Густо-длинные пшеничные локоны развевались на ветру, блуждающие ленты вновь и вновь взметались к солнцу красными реками, мост ворчливо стонал древесными поясницами, делясь с наступающими стопами крупинками собранного за день тепла…

Валет, счастливый и обескураженный, даже не замечал, что смеется тоже, вихрясь в неумелом танце с хозяином своей добровольно подаренной судьбы.

Он танцевал, танцевал, танцевал, пока чужие руки-крылья не подхватили его под спину, удерживая, привлекая, даруя уют незнакомой утренней колыбели, раскачивающейся под нотами вербного материнского голоса, и желто-серые глаза не очутились вдруг близко-близко, заглядывая внутрь, глубоко, насквозь…

Губы, приблизившись тоже, коснулись самого кончика носа, за миг руша невинным птичьим прикосновением все выстроенные преграды, все прежде непроходимые буреломы и паутины тряских болот.

– Тогда пойдем, мой Валет, – прошелестел росистой травой взволнованный соловьиный голос. – Пойдем туда, где мы с тобой сможем услышать их… Загадочные единорожьи сны.

========== Сон второй. Песни в синеве ==========

Тай и Валет мягко ступали по влажной дымной траве, окунувшейся в синеву поднебесной ночи. Солнечно-лазурные и снежно-васильковые стебельки льнули к босым ступням, щекотали кожу, приподнимали завесу над хрупкими бутонами белого клевера и скромных колокольчиков наперстянки.

Дряхлый серый старец, мечущийся по Последнему Краю испокон веков, сегодня посетил Стылый Холм. Обхватив великана необъятными руками, он напевал позабытую небом печальную мелодию, смешивая звуки-трели со шлейфом синетно-хладного тумана, таящего все самые странные, самые грустные и самые красивые чудеса.

– Постой, маленький Валет. – Чуткие пальцы коснулись локтя русоволосого мальчика, и тот покорно остановился, взирая на своего спутника с дрожащим обожанием.

Тай ласково улыбнулся, огладил кончиками ногтей бархат худых щек, а затем, повозившись в снятой с плеча котомке, вынул помятый красный платок, виновато взглянув на юного возлюбленного друга.

– В первый раз ты не должен видеть, – шепотом пояснил он, терпеливо дожидаясь соглашения или отказа. – Сны разбегутся напуганными зайцами, если прознают, что ты смотришь на них.

Валет протянул кисть, дотронулся до льдистого шелка платка, вопросительно воззрился на юношу.

– А как же ты?..

– Меня они давно уже не боятся. Слишком-слишком много времени мы с ними знакомы, – быть может, щемящая грусть, скрытая в певучем голосе, лишь померещилась Валету? – Если не хочешь и не доверяешь, мы можем попробовать и так. Или мы просто можем уйти и вернуться когда-нибудь в другой раз.

– Нет! – обыкновенно блеклый и чахоточный мальчик порозовел, торопливо отвел взгляд и уже спокойнее повторил: – Нет… я хочу остаться. Можно?..

В его просьбе крылось много-много больше, чем думал он сам. Валет чувствовал, догадывался, несвязно хватался за хвосты проплывающих мимо дивных рыбин…

Но знать наверняка – знал лишь Тай.

– Можно, маленький Валет, – проколебавшись с одно короткое мгновение, равное полету срезанного одуванчика, согласно выдохнул тот. – Конечно можно. Оставайся. Столько, сколько захочет твое сердце…

Ладони нежно коснулись волос, огладили пряди и кожу, обвели мочки ушей и прозрачную перепонку опушенных висков. Платок зашуршал, застелился, узелок завязался крохотным рубиновым камушком.

Мир, испещренный разбросанными в пространстве забытыми красками, потерял разом весь нарисованный цвет, сделавшись монолитно мрачным, почти черным, почти пустым…

– Не бойся… – И там же Валет впервые узнал, что у голоса его короля есть свое собственное особенное сияние. Синее, как сонный в спозаранках холм. Белое, как рассекающая ночь потерянная комета. – Я буду с тобой…

«До конца, милый мой Валет. До самого-самого конца…»

Шаг за шагом, шаг за шагом – и Валет потихоньку начинал видеть.

Не солнце и не луну, а белоперых да алоглазых голубей, что бороздили космическую пустошь на колокольчиковых крыльях-парусах.

Не угловатые шарики сметанных звезд, а воскресно-серый снег, что сыпался сверху густой крупой, разбиваясь крохкими бубенцовыми искорками у самых начал порванной атмосферы.

Мир окрасился в индиговый цвет, цвет подлунных бутонов, цвет стеклянных озимых глаз и подземной драконовой крови.

Тай ступал рядом, поддерживая беспомощно доверившегося спутника за плечи и спину, сжимая в пальцах не умеющую обогреться ладонь, обозначая беглыми прикосновениями направление, куда лежал их, не знающий ни временной, ни конечной цели, путь.

– Что ты видишь, милый мой Валет? – заведенной куклой спрашивал солнечный принц, прекрасный яснокрылый мотылек, и Валет охотно отвечал, повествуя о том чудесном, что видели его ослепшие, но прозревшие вдруг глаза.

Он рассказывал о великих горах, таких высоких, что вершины их терялись во вселенной, а по склонам-уступам, дробя копытами драгоценный камень, скакали винторогие бараны с углем смолистых глазниц. Рассказывал о дворцах и замках, что скрывались среди узких пещерных ущелий, вспарывая хрустальные потолки теми шпилями, что острее всех на свете невыплаканных слез.

На стенах тех замков развевались бесснежные хоругви, сотканные из пламени огромных льдивых зверей, а внизу, у подножий, такие же бесснежные псы гоняли желтокрылых бабочек, способных поднять на своих спинках по округлому замшелому валуну…

Но больше всего, страстнее всего, погружаясь с головой в новый приоткрывшийся край, мальчик рассказывал о конях.

Белесых и голубых конях с сапфирами глаз, чертополошьей проседью лохматых грив, кручеными жезлами-рогами посреди оцелованного лунными губами лба.

Конях, что носились, не зная усталости, по холму и горам, перепрыгивали замки, возносились к небосклону на одних лишь сверкающих копытах без всяких крыл.

Конях, что звонко-злато ржали, сочиняли васильковые песни и нашептывали мириадам спящих миров их грядущие и настоящие сны: сначала тихо, смутно, в безумной какофонии шума волн и плача бурых альбатросов, затем – всё отчетливее, громче, водопадным эхом пробудившейся старой скалы.

– Слышишь?.. – взволнованным шепотом доносилось на ухо голосом скворцового соловья, и Валет, отвечая с той честной искренностью, на которую только было способно его молодое сердце, кивал.

Он слышал.

Слышал самое в своей жизни прекрасное, самое пугающее, самое чуждое и одновременно родное.

Слышал голос душ белых седых лошадей:

Сквозь оковы бесовского леса,

Сквозь туманы, небо и поля

Был дарован людям вещий месяц,

Что своим прозвали они зря.

Он сверкал, искрился позолотой,

Светом звезд манил пуститься вдаль.

Таял в ладане, отравленном заботой,

Закрывавшем бренную печаль.

Месяц жил в груди и за глазами,

Бился в сердце, крылья рисовал.

Согревал остывшими ночами,

Защищал от гнева черных скал.

Для людей – всё времени потеха,

Нет для них ни счастья, ни «всегда»;

Белый месяц – только горстка смеха:

Стал он той за стрелки да года.

Слезы-морось, а в кости́ пустое —

Нет у смертных больше синих крыл.

Сон забыт, мир тонет в горькой хвое,

Чей огонь тень сказки перебил.

День за днем конец берет в начале.

Мир разбился; сны ушли туда,

Где остались теплые печали,

Где нет лета, не метут снега.

Все осколки – призраки забвений,

Род людской – проклятье пустоты.

Сны живут без сна и сновидений,

Край Теней – без света и мечты.

Ночь прошла, остался только вечер.

Вечный вечер, странник синих зим.

Месяц пал, но дух его излечит

Тот чудак, что вдаль пойдет за ним.

Обогреет, повернет в ладонях,

Вставит ключик в сердца тесноту

И, прозревши, сну споет о ко́нях…

Сну споет, прогнавши темноту.

🐾

– Откуда ты, Тай?.. – осторожно спросил Валет, вглядываясь в тронутое надтреснутой улыбкой, запавшее соловьиное лицо.

Под гул далеких беспокойных планет, под посвист дующего в рожки смерчей небосвода, они сидели в тени синего холма, опустив ноги в покров пробегающего мимо стылого ручейка.

Холодные резкие струи, раскрашенные янтарем и чернилами, кололи легким зыбким морозцем, тут же согревали кипящими ожогами, вновь обдували сиплым стуженым дыханием.

Запавшая в душу песня рогатых седых коней всё еще звучала в сердце у синеглазого мальчика, впервые взглянувшего на Последний Край совсем по-иному.

Солнечный бродяга, носящий нечестную фарфоровую маску, опять изломанно улыбнулся. Пригладил русые мальчишеские волосья и с деланной беззаботностью откинулся на спину, распластавшись на траве, подставляясь всевидящему свету лучисто-стеклянных заоблачных горошин.

Горошин таких же инаковатых, таких же фантомных, таких же забытых, как и всё в Последнем Крае, как и всё в их переиначенном половинчатом мире.

Здесь жили тени, рождались тени, даже солнце не согревало кожу, и если бы Валет умел летать – он мог бы легко да спокойно, не боясь ошпариться и сгореть, притронуться к желтому боку голой ладонью: мальчик давно знал об этом, пусть и отказывался самому себе в том признаваться.

Здесь никогда не зарождалось новой жизни, и никому не было по силам сотворить воистину живое существо.

Леко, кошачьи духи, деревья и апельсины, реки и дворцы – всё это было полупустым, плоским, лишенным самого важного, самого болезненного, самого ценного, самого незаменимого.

На скудном клочке земли, отколовшемся от иного подтершегося пространства, лишь троим позволили остаться относительно настоящими, лишь трое прибыли сюда по цельным дорогам других отпустивших миров: Королю-оленю, изредка являющему рогатую голову да увитую плющом спину, самому Валету, однажды заблудившемуся на большой и страшной Земле, где никто никому не был нужен, где никто не хватался, если ребенок просто переставал хотеть быть, если убредал туда, куда не попадал свет горячего солового исполина, а еще – Таю.

Тай тоже был живым, наполненным, настоящим – Валет это чувствовал, видел, понимал и не знал лишь того, откуда хрупкий принц-мотылек прилетел да куда и почему лежал его напоенный тоскливой неправдой путь.

Юноша с пшеницей понурых волос растерянно поглядел на него. Протянул руку, слабо оплетая пальцами чужое запястье, безмолвно приглашая лечь рядом.

Валет беспрекословно выполнил просьбу, тоже устроившись на спине, под мириадами глазных окуляров полупрозрачных мигающих звезд.

Небо затягивали и снова обнажали странствующие кучевые завесы, бесцветные птицы-спектры, отпугивая вящую темень заунывным дельфиньим клекотом, проносились над головой. Деревья, содрогаясь и сотрясаясь из полого нутра, подбирали опавшие ветви. Травы, укрывая клевер и наперстянку вытянутыми стрельчатыми листьями, скручивались виноградными панцирьками, готовясь к тревожному пустотелому сну.

– Я не знаю… – наконец признался Тай, сделав это почему-то столь неожиданно, что Валет машинально приподнялся на локтях, непонимающе вглядываясь в милое сердцу лицо.

– Не знаешь?.. Как это?..

Тай, помешкав, кивнул, вместе с тем неопределенно передернув плечами. Помолчав еще немного, добавил:

– Как-то. Я не помню… Мне кажется, я всегда был здесь, хоть и знаю, что это не так. Как будто оморок, наваждение… – мотылек скользнул пальцами по траве, сорвал одинокий стебелек, поднес тот к губам. Надкусив, снова отнял, сжал в заметно дрогнувшем кулаке. – Я просто проснулся однажды в поле. Кругом травы, целое море трав. Земля – не холодная и не теплая, влага – будто и не влага вовсе. Там были птицы, стрекозы, яблоки, растущие на кустах жасмина. Рядом с собой я нашел гитару. Может, она была и не моей вовсе, но отчего-то показалась знакомой, родной… Мне ведь на самом деле неведома ни одна мелодия, милый Валет.

Валет недоуменно моргнул, но Тай, стеклисто улыбнувшись, опередил возможный вопрос.

– Вот тут… – пальцы рассеянно указали на голову, – ни одной. Но они как будто есть во мне… Стоит лишь взять в руки гитару – и пальцы начинают играть сами, губы тоже сразу вспоминают все слова нужных песен, а в голове – пусто… Так пусто, как в этом небе, что стелется над нами. Я знаю, ты любишь мои песни… но не ведаю, мои ли они.

Валет смолчал. Он просто не знал, что ему сказать.

Сердце желало пропеть многое, вскричать многое, но туман внутри глушил слова, гасил, давил, стирал из памяти и выбрасывал вон.

Храня безжеланную тишину, они лежали на синей траве, тщетно вглядываясь в иллюзию предночного небосклона, не чуя ни запаха сырости, ни полевых цветов, прячущих хрупкие головки.

Мир-ловушка, мир-мираж, тупик без края и выхода – никогда прежде не виделся он таким пустынным, таким чужбинным и таким одиноким. Даже несмотря на лежащего рядом солнечного принца, нежно сжимающего его руку в своей, Валет впервые не умел, сколько ни пытался, сколько ни бился, понять, что испытывает его душа и есть ли эта самая душа в его груди, глазах, крови вообще…

Тай же впервые страшился и совсем-совсем не хотел притрагиваться к звонким дышащим струнам, поющим такие сладкие, такие красивые ложные песни…

Чьи-то чужие песни.

========== Сон третий. Леко ==========

Они провели эту ночь вдвоем: в немой тишине, под накрывающей, падающей сверху темнотой. Не говорили, не шевелились – просто крепко сжимали ладони и пальцы друг друга.

Лишь когда над травой поднялся бледный призрак солнца – наваждение начало угасать, а внутри, в хрупких грудных шкатулках, с льдистым звоном затренькали слабые голоски первой морозной капели.

Всякое утро приносит надежду, превращает мучившие страхи в бессильные кривые ветви, а зябких, ворующих кровный свет бестий – в безвластный морок. Пускай утро в мире теней являлось по большему счету миражом, таким же бесформенным да прогоркло-соленым, как и капли морской воды, пылающие сквозь стекло обманчивым спасением, но даже помощью этой пустышки Таю и Валету раз за разом становилось легче дышать. Привидения тяжелых ночных откровений погружались в холодную землю, заворачивались лодочками сорных семян и, пригревшись скудным бестеплым теплом, пробивались да всходили красными терновыми венками.

С первыми клубами поползшего по холмам тумана они тронулись в новый бесцельный путь: сквозь спящие пока реки, желтые нагорья, жидкие рощицы, увитые сине-белой шепчущейся листвой. По проложенным забытым тропинкам и нетронутым ничьей поступью зарослям, дальше и дальше, окрыляясь несбыточной мечтой затеряться, найти забвенный укромный уголок, неподвластный бездыханно дышащему в темя миру…

Но сколько бы они ни шли, сколько ни поднималось и ни опускалось бы солнце, стежка за стежкой всё так же складывались в одинокий обветренный круг, не умеющий разомкнуть жил оковавшей цепи.

🐾

О бездольном всполье, где призраки не могли слышать голосов добровольных пленников, некогда избравших своей участью отречение, не знал никто, кроме ветра-стражника, гласа самого этого края.

Леко, некогда подобравший заблудившегося Валета, встретил юношей за рябинным косогором, где ершистая трава кипела от кровавых рубиновых ручьев, а странствующие светлячки, мигая, поднимались к стирающему небу тревожными искрами.

Печальный таинственный дух, просуществовавший дольше, чем крутился во вселенной сине-зеленый одинокий шарик человечьей планеты, нес в себе множество обликов. За тысячи вечностей он повидал плюющихся грозой пернатых змеев, затонувшие и сгинувшие народы, на чьих спинах трепыхались зародыши серафимских крыльев, трехглавых кошек с визжащими скорпионовыми хвостами.

Леко, пес-ветер, знал гораздо больше, чем сумела бы рассказать самая старая, самая пыльная миропись, крошащаяся под пальцами от росы бренных прикосновений, и хранил в запаявшем сердце несколько истин, но стрелки его часов давно остановились; человеческий мир не желал слышать, не желал знать, не желал принимать выштопанную звездами правду.