Текст книги "Сны Единорогов (СИ)"

Автор книги: Дэйнерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Люди, куя возлюбленное железо, созидая душегубных монстров, желали добиться правды иной: ужасной и грустной, ревущей масляными слезами под прожигающим неживую шкуру кислотным дождем.

Люди избрали собственный путь, и подаренный мир, послушный неразумной воле, заточил молчаливого провидца в дымчатую клетку, застывшую в тени последней недогоревшей звезды: туда же, куда уходили не нужные никому более волшебные химеры, чешуйчатые огнедышащие гиганты, венцованные лунными рогами кони…

Туда же, куда люди однажды выбрасывали наскучившее им всё.

Мальчик, решивший свести счеты с наболевшей жизнью, не пригодившийся бездомный мальчик, чье ранимое хрустальное сердце привело его в долину покинутых судеб, приглянулся Леко, и с тех пор пес-ветер присматривал за ним, невидимой верной тенью кружась вблизи.

«Пойдем», – унылым осенним дуновением провыл кроваво-рыжий пес. Глаза его, зимние тусклые луны, на мертвую вспышку озарили давящую ночь струящимся бледым светом.

Леко, с трудом перебирая костлявыми лапами, плыл впереди, то показываясь на пригоршню застывших мгновений, то вновь растворяясь в черничнике вязкого воздуха. Иногда, вспыхивая костром для заплутавшей во мраке вечерней бабочки, разгорался слепящим амарантом его огненный хвост, указывающий прочерченный путь.

Валет, послушно идущий следом за поджарой собакой, с робкой надеждой поглядывал на Тая, но лик юноши хранил мрачное неверие; под веточками нижних ресниц залегли темные размывы, глаза запали и заострились, узелки, поддерживающие улыбку, распустились и треснули по ниточным швам.

– Что с тобой?.. – в конце концов с дрожью спросил синезракий мальчик, несмело переплетая свои пальцы с чужими.

Соловей замешкался.

Откинул с лица спутанные ветром волосяные колосья, опустил ресницы, крепче прижался к отчаянно льнущей второй ладони и лишь затем, сбавив шаг, осевшим голосом прошептал:

– Куда и… для чего мы держим путь?..

Страж-ветер слышал их, слышал каждый прозрачный выдох и каждый удар продолжающего стучаться по наковальне сердца. Сам Край слышал их, заглядывал в тайные лазейки полураспахнутой души, ощупывал чуткими усиками створки и стенки, помыслы, чувства, что никак не хотели притупляться и исчезать.

Говорить вслух или же про себя – не имело значения: каждый здесь, заточенный в стеклянной раскрашенной клетке, увитой гирляндами папоротниковых соцветий, стоял обнаженным на ладони такого же обнаженного Созидателя.

– Я не знаю… – растерянным ответом молвил Валет, с тихим недоумением вглядываясь в соловьиные черты. – Леко велел идти за ним, больше он ничего не сказал. Ты же… ты же сам слышал.

– Слышал, но… Почему ты доверяешься ему? Почему так легко делаешь то, что он тебе говорит? – Тай, схмурившись, угловато передернулся, провожая внимательным взглядом след полувидимой худой собаки, проявившимся и тут же вновь исчезнувшим миражом оглянувшейся через плечо. – Кто он, твой Леко?..

Губы Валета дрогнули, но не сумели сыскать ответа.

Мальчик не раз задавал этот вопрос псу-ветру, не раз пытался отыскать потаенную правду на задворках собственной души, но неизменно натыкался лишь на полую туманную пустоту. Попытка за попыткой, попытка за попыткой, пока однажды он не понял, что ответа попросту не существует: червленый пес с лунными глазами не знал отгадки и сам. Воспоминания давным-давно покинули его, холодные звезды завладели душой, белесое солнце поработило некогдашние чувства…

И рано или поздно это в той или иной степени происходило с каждым попавшим сюда.

– Он… он такой же, как мы. Просто поверь мне, Тай. Он…

Слова, встрепенувшись, унеслись в подоблачную невысь потревоженными пташками; пес-ветер, взмахнув напоследок хвостом-факелом, остановился: прямо перед ним, едва-едва не задевая кончики проявившихся когтей, дышала и клубилась бездонная черная пропасть.

Похожая на маленький космос – такой же пустынный и полный ледивой скорби, – она шепталась песнью проплывающих в невесомости китов, поднимала сухие брызги плавниками серошкурых дельфинов, плескалась прибоем взволнованных морских гребней. Сквозь беспролазную густую чернь, разбиваясь мириадами осколочных пятнышек, парили желтые, красные и зеленые огонечки, обернутые крошечными воздушными шариками. Иногда, быстро-быстро вспыхивая и там же угасая, из безвременного зева выбивались зажженные белые свечки, медленно уходящие в накрытый полотном тайны верх.

Тай и Валет, пораженные, потерявшие и позабывшие все отданные им слова, неподвижно стояли, вглядываясь в чарующий фантасмагориум приоткрывшейся вселенской трещины: каждый кругляш, каждая клякса – своя отдельная галактика, тысячи особенных миров, мириады дорог и могущих случиться возможностей. Каждый искрящийся светоч – чья-то освободившаяся душа, летящая в далекие странствия заслуженных жизней.

Околдованные, завороженные, они молчали долго, пока Тай, наконец, не преодолел оцепенение первым, не подступил к черному Началу и Концу ближе и не попытался протянуть к тому дрожащую из нутра руку.

Пальцы его едва притронулись к неизвестному, тело прошиб похрустывающий снегом пар, ломающий и переиначивающий самую сущность костей да клеток…

Обрывок же космоса, сузившись до размеров схлопнувшейся ручейной проточины, отпрянул, оставив за собой лишь тонкий стеклянный ожог.

– Но… почему?.. – с болью и отчаяньем прошелестел исказившийся соловей, вновь пытающийся дотянуться, догнать блистающую вечность, но не находящий сил даже на то, чтобы стронуться с приковавшего места.

Песий страж-ветер, повернув ушастую голову, одарил юношу долгим печальным взглядом, отступил от затягивающей раны пропасти на беззвучный шаг и, не разжимая сомкнутой клыкастой пасти, проговорил:

«Пока еще слишком рано для того, чтобы пускать вас туда».

– «Рано»?.. – кое-как совладав со сжимающимся пружинкой голосом, взволнованно переспросил Валет. – Что это значит, Леко?

«То, что если вы действительно хотите покинуть это место, сначала придется закончить все ваши незавершенные дела…»

– Покинуть… это место?.. – разом перешептали Тай и Валет, с недоверчивой, не осознающей еще самую себя надеждой воззрившись друг на друга.

Услышанное не укладывалось ни в голове, ни в мыслях, ни в душе. Глубоко-глубоко, скрывая терзающую правду на дне взрытой могилки, они оба тосковали о настоящих живых мирах, где грело солнце, воздух хранил аромат распустившихся лепестков, зеленые леса берегли в корнях росистую медовую смолку. Тосковали, но не позволяли себе задуматься, пока не обрели недостающую частичку окостеневшего сердца.

Теперь же, вернув и отыскав утраченный смысл за долгие-долгие годы мытарского сотворения, души их забились с новой силой, до последнего не смея, но отчаянно желая поверить.

– Разве… разве это возможно?! – вновь не выдержал первым Тай. Позабыв о щемящем сомнении, которым терзался, юноша припал перед призрачной собакой на колени, протягивая к той кисти, касаясь пропитанной пустотой шерсти. – Разве это на самом деле возможно?!

Леко, опустив голову, кивнул.

«Возможно. Но вы должны помнить и понимать, что сделать это будет трудно. Попытка всего одна: не справитесь – останетесь здесь навечно, пока ваши тела не сгниют, а души не обернутся… чем-то похожим на меня. Больше вы не сможете испытать ни горя, ни радости, ни надежды, ни ощутить вкуса мечты. Пальцы Тая пройдут сквозь струны, не притронувшись к ним, сердце Валета позабудет о былой любви. Вы будете идти навстречу друг другу, но никогда не сможете встретиться… Если не сумеете – наказание станет жестоким».

Таю с Валетом казалось, будто то всего лишь ветер шепчется с ними. Всего лишь ветер, пригибая к земле стебли, залетает к ним в уши, проходит сквозь тело, вливается в кровь талой пресной водой. Всего лишь ветер клекочет странные жуткие сказки, сулящие награду и погибель за верный или неверный шаг…

«Готовы ли вы пойти на это?»

Фонарики песьих зрачков, вспыхнувших как никогда ярко, как никогда остро, прожгли обе староюных души, завозившихся, заметавшихся в уловленной агонии свободы, спустя столько лье прозябания хоть кончиком, хоть краешком показавшейся на успевшие почти-почти ослепнуть и забельмиться глаза.

Тай и Валет, даже не взглянув один на другого, ответили жарким торопливым кивком и тихим, обжегшим языки и гортани:

– Да!..

«Хорошо. Хорошо… – возможно, им всего-навсего показалось, что беспристрастная собачья пасть, нарисовав причудливый тёрный шип, изогнулась в колючей улыбке. – У вас осталась одна грядущая ночь, чтобы закончить начатое. Завтра поутру вы должны оба быть здесь: чистые, отпущенные, не привязанные ни к одной из прошлых и здешних теней».

– Завтра?.. – недоумевая, не поспевая, но интуитивно осознавая отхлестью ударившую тщетность, пробормотал мгновенно посеревший Валет.

Надежда в его груди, впившись в плоть отравленной сивой иглой, обернулась артачащимся змеиным испугом.

«Завтра, – твердо повторил червленый пес. – Да. Это всегда крайний срок… Не успеете – останетесь здесь. Никто не хочет отпускать вас отсюда, глупые дети, и чем дольше вы станете задерживаться, обладая запретным знанием, что выход все-таки есть, тем сильнее станут завязываться над вами чары этого места… А сейчас пойдемте».

Леко, отвернувшись от удаляющейся, пульсирующей, пугливым зверем отползающей пропасти, отряхнулся, поблек растворившимся в патемках загривком и, опустив хвост, хромким ветряным шагом потрусил вглубь залитых сумерками полей.

«Я научу вас, как поступить».

========== Аркан второй. Элизиум. Сон четвертый. Старый дом и белая шиншилла ==========

Скажи, мой друг, когда мы умрем —

Кем будешь ты, лежа в стылом гробу?

Твой красным бархатом лик осенен,

И больше притронуться я не смогу.

Скажи, мой друг, когда с тысячу лет

Ночами я стану твой крест навещать,

Ты, может быть, отзовешься в ответ?

А я тебе буду шептать и шептать:

О черных тварях, что пьют мою кровь,

О сказках, что вижу сквозь быль наяву,

О том, что, попрятавши в небе любовь,

Всё память о сердце твоем берегу.

Скажи мне, мой друг, хорошо ль тебе там?

В земле да в полете меж стаями туч.

За вечной доскою, прикованный к снам,

Холодный скелет под горбатостью круч.

– Что должен сделать Тай? Почему ты велел ему уйти? Зачем? – Валет, едва поспевающий следом за поджарой собакой, через каждую дюжину шагов оборачивался, с болезненным отчаяньем вглядываясь в переплетение меняющихся пустынных улиц.

Короля-мотылька, только-только озарившего его теплом любящих крыльев, снова не было рядом.

«Затем. Так просто надо», – хмуро ответил Леко, поворачивая к мальчику продолговатую морду с внимательными желтыми глазами.

– Но… вдруг с ним что-нибудь… Объясни мне, Леко! Я не понима…

«Довольно!» – прежде огненный пес никогда еще не повышал при нем голоса.

Мальчик, напуганный, обиженный и смущенный одновременно, с силой закусил нижнюю губу, принимаясь разглядывать проплывающие под перебирающими ногами полосы серой пыльной дороги.

Валет еще не замечал, как стремительно менялся мир вокруг. Песок и грязная сухая земля, свалянная комьями-камнями, постепенно переходили в идеально гладкую и ровную ленту свежего залитого асфальта. По обеим сторонам обычно мертвого и брошенного пути проказливыми отравленными грибами после дождя появлялись один за другим дома: тоже пустые, мертвые, с черными прорезями застекленных или выбитых окон. Доски, наспех сколоченные в пошатывающиеся угрюмые стены, скрипели, бухли, протекали ручейками ржавой протухшей воды.

Небо спускалось всё ниже, словно собираясь вот-вот рухнуть прямо на покатые крыши. Наливаясь густыми мрачными тучами, оно серело, темнело, шипело утробным зыком собирающегося в животе белого града.

«Вы с Таем должны кое-что сделать, – смягчившись, вновь произнес Леко. – Оба. И времени помогать друг другу у вас нет».

– Но это… нечестно. Тай ведь остался совсем один… – тихо и минорно откликнулся синеглазый мальчишка, старающийся теперь держаться поближе к Леко. Пускай тот был таким же призрачным, как и все существа вокруг, но он ощущал идущее от огненного пса-ветра странное живое тепло. Сердце, испуганно колотящееся в груди, твердо-натвердо знало: Леко ни за что не предаст его. – А со мной ты… Вдруг что-нибудь случится, а я даже не смогу об этом узнать…

Леко сбавил шаг. Поднял голову, вглядываясь в повлажневшие мутные глаза своего причудливого маленького подопечного, совсем по-собачьи ткнулся холодным шершавым носом детенышу в ладонь.

«Всё будет хорошо. Только верь мне. Тай справится, Валет».

К собственному удивлению, Валет, согретый нежданной поддержкой того, кого прежде не решался считать другом, мужественно кивнул. Леко был прав: Тай, дивный певчий соловей, сумеет справиться, обернувшись в нужный момент охочим ловким соколом, а если хоть что-нибудь случится – Валет обязательно успеет прийти на помощь. Тай справится… Пока же он тоже должен был постараться не ударить в грязь лицом, успев сделать всё, что сделать потребуется.

Приободренный, мальчик хотел было спросить о тех незавершенных делах, о которых ветреный пес с несколько раз дымно да волгло упомянул, но вовремя спохватился, накрепко закрыв рот – Леко уже успел предупредить, чтобы ни Тай, ни Валет не заговаривали об этом вслух.

«Наверное, самому Леко делать это можно… – отрешенно подумал он, украдкой разглядывая трусящую рядом собаку. – Он ведь один из них…»

Взгляд его тем временем соскользнул с пса, прошелся по угнетающей бетонной реке, впитывающей неровный ритм подошв старых ботинок. Чуть прояснившись, пытливо метнулся в сторону, выхватив ульи незнакомых аспидно-вороньих строений. Наполнившись липким испугом, взметнулся воробьем вверх, к опасно накренившемуся небокуполу.

Перепугавшись еще больше, так и не осмелившись ни спросить, ни сказать, Валет вновь воззрился на своего косматого друга-не-друга, что, чутко перехватив его взгляд, лишь коротко да резко повел ушами, предрекая и запрещая всякий вопрос. Кончик заостренного носа дернулся, указывая куда-то вперед; мальчик, послушно подняв глаза, тоже увидел его – дом, в котором жил с тех самых пор, как попал в безымянный мир безымянных привидений.

Грозно-высокий, четырехэтажный, выстроенный из заживо сгнивающего дерева, дом этот стоял на осыпающемся холме, таращась в пустоту остекленевшими глазницами. Немой, но визгливый, гиблый, но дышащий, лишенный всякого уюта, но должный называться «домом» – он каждый раз пугал Валета, вселяя в душу стылое смятение. Двери, едва держащиеся на скрипучих коррозийных петлях, зазывно стучали на ветру; дощатая древесина, треща под собственным нажимающим весом, щепка за щепкой отваливалась.

В окнах третьего этажа немытыми тусклыми пятнами светлели грязные шторы. Кривой водосток, выкрашенный облупившейся красной краской, представлялся выдранным окровавленным позвоночником, к которому крепились все доски-ребра, стены-руки и чердачное окно, кажущееся лысой головой одноглазого великана.

Дом стоял на своем прежнем месте, венцуя прокаженную облезшую возвышенность, покрытую изуродованной промерзшей землей…

Только вот у подножия вместо зарослей из высохшего сена да двулистного колючего клевера, вымахавшего до размеров розовых кустов, теперь тянулись нескончаемые веретеницы страшных улиц с перекошенными пристройками, глядящих на поджимающегося бледного мальчишку с неприкрытой голодной ненавистью.

Леко был прав и тут: край теней, рыча и видоизменяясь, не собирался позволить двум напрасно похрабревшим птахам вырваться из заточения.

Дверь с визгом отворилась и темное нутро старого дома, взвившись прелым ураганным листопадом, ударило в ноздри затхлой зловонностью. Едкий запах моментально обволок с головой, залез в глаза, вызывая в тех острую болезненную резь, и пока Валет, стиснув зубы, растирал их – пол, хрустнув выломанными досками, провалился.

Он, не успевший даже закричать, даже толком раскрыть рта и подавиться застрявшим вдохом, неизбежно рухнул бы в бездну, переломив все кости, и никогда больше не поднялся, если бы только не Леко, успевший метнуться за мальчиком следом.

Острые собачьи зубы накрепко сцепились на воротнике, удерживая брыкающегося ребенка на весу, пока под его ногами, обутыми в дряхлые стоптанные кроссовки, зияла злобным хохотом угольная дьявольская дыра…

Валет, поледеневший от накрывшего ужаса, заорал.

Молотя всеми дарованными конечностями, извиваясь насаженным на крючок червяком, он тщетно пытался ухватиться за края ощерившейся дыры, вопил, скулил, задыхался, захлебывался, чувствуя, как по щекам, забиваясь в рот и нос, горячей струей бегут солено-горькие слезы.

Страх, подсадив под новый стальной замок сердце, ключом пробивался наружу.

Сквозь посвист разящего разложившейся мертвечиной сквозняка до переполошенного рассудка пытались добраться обрывки рычащих песьих слов, но всякий раз, кое-как подобравшись к цели, они разбивались о тут же поднимающиеся невольные стенки: Валет, всецело отдавшийся обезумелой дикой панике, наотрез отказывался слышать.

Кошмар продолжался долго, так мучительно долго, что силы, иссякнув, покинули сломленного ребенка, замазав брешь и для мечущегося за решеткой сознания, страдающего в попытках отыскать любой, пусть даже самый пропащий, но спасительный выход: Валет в упор не понимал, что пропасть хоть и раскачивалась внизу разинутым беззубым ртом, но проглотить жертву, несмотря на все потуги, не могла…

И в этот самый момент Леко, отыскав собственную шаткую лазейку, не разжимая ни на дюйм зубов, гортанно рявкнул:

«Прекрати барахтаться! Прекрати барахтаться, и я тебя вытащу, глупый мальчишка!»

Приказ, ударивший порывом обжегшего зимнего ветра, подействовал.

Валет, напрягшись всем своим существом, до боли стиснул челюсти и кулаки; пальцы его, сжатые белой судорогой, впились в ладони отросшими ногтями. Ноги, чуть поджатые в коленях, свело окаменелым параличом.

Леко, кажется, похвалил его, одобрив вынужденную смелость сиплым рычанием…

И, не намереваясь отпускать мальчика, готовясь, если понадобится, падать вместе с ним, медленно, аккуратно, шажок за шажком стал отступать назад, волоча за собой косулей застывшего детеныша; яма, покачнувшись и утробно вытянувшись, яро взревела, не желая расставаться с почти-почти заполученной добычей.

Валет, отчетливо вдруг осознавший, что воздух, оказывается, вовсе не нужен ему, перестал дышать.

Очутившись на одном уровне с занозящими вздыбленными краями, мальчик что было сил ухватился за выступающие половицы, не чувствуя ни всаживающихся в кожу щепок, ни стекающих по ладоням красных дорожек. Движение за движением, удар за ударом сердца он поднимался всё выше, высвобождаясь из чавкающей и хлюпающей западни беснующегося внизу подвала…

Наконец же, под последним резким рывком потянувшей собаки, Валет повалился на спину, перекатился на живот и рухнул на вибрирующий дощатый пол, жадно хватаясь за тот пальцами, вжимаясь грудью и серым запавшим лицом.

«Ты в порядке?..» – рядом, ткнув носом в плечо, показалась лохматая песья голова, вглядывающаяся в перекошенного мальчишку с тлеющей на дне глаз свечной тревогой.

Валет, чье тело абсолютно перестало подчиняться ему, не сумел ответить. Зато, повинуясь окутавшему порыву, сумел податься вперед, ухватить червленую собаку за шею трясущимися руками и, притянув ту ближе, прижаться к ее груди, зарываясь лбом и губами в вяжущийся чертополошьими репьями косматый мех.

– Спасибо… – уже потом, с трудом заставив легкие втягивать оседающий сырой воздух – такой печальный и такой ненужный, но чуть-чуть помогающий не ощущать себя неупокоенным после смерти призраком, – шепнул на похоронном выдохе он. – Спасибо, что спас меня…

Леко, слабо вильнув огнистым хвостом, не сказал в ответ ничего.

Никогда прежде лестница на третий этаж не казалась Валету такой долгой, длинной, изнурительно-беспросветной.

Ступени – вытягивающиеся, жидким бетоном поглощающие каждый шаг – растянулись в мили жестокой уступчатой горы, чья вершина скрывалась за густым шепчущимся мраком обретшего дыхание дома. Перила, обвитые вырезанными из дерева змеями, змеились сами, подобно огромной, прожившей тысячу лет анаконде. Голова ее тоже терялась где-то высоко наверху, в то время как хвост, тускло поблескивающий острой ядовитой иглой, бился внизу, норовя всадить смертельное жало в спину. Ковровая дорожка под ногами время от времени пузырилась, шамкала перебродившей болотной жижей, причмокивала всякий раз, как ее касались подошвы Валетовых ботинок или подушки то исчезающих, то появляющихся лап рыжей собаки.

Мальчик заметил, что чем дальше они заходили в дом, тем осязаемее становился пес-призрак. След от пережитого, когда черная дыра маятником качалась под ним, собираясь забрать и разобрать по кускам, еще слишком живо бурлил в груди, поэтому, должно быть, Леко и отводил взгляд, едва ему стоило повернуться в его сторону.

Тепло объятий, что позволил себе глупый наивный ребенок, тоже до сих пор горело под червонной свалявшейся шкурой.

По стенам, проглядывающим сквозь темень продолговатыми полосками чахлого полусвета, висели квадраты и прямоугольники незамеченных ранее картин: все одинаково отталкивающие, одинаково холодные и пугающие. Масляные краски, напившись спирта, складывались мазками в лики заживо горящих грешников, кипящего пекла, остророгих тварей с раздвоенными языками да смуглыми копытами. На других – не менее смрадных – рисунках белокрылые мужчины и женщины с окровавленными спинами падали на колени под пронзающими вилами и копьями; люди, одетые в потрепанные сельские тряпки, сжигали ангелов на кострах, рассекали топорами пополам, пронзали шестами их кишки. На третьих полотнах, отзываясь в теле тошнотворной дрожью, задумчиво мерцали черные и алые глаза уродливых морщинистых портретов.

Множество раз Валет хотел отвести взор, остановиться, прекратить, но отчего-то, теряя над самим собой власть, продолжал рассматривать один холст за другим, чувствуя, как от каждого нового изображения в животе и груди разверзается топкая гниющая муть…

«Отвернись», – голос Леко не сразу дошел до рассудка. Но когда слова все-таки прорвались, пошатнув успевшие пустить корни колдовские чары, Валет, ухватившись за единственное спасение, что было ему доступно, с благодарностью воззрился на упрямо избегающего его взгляда пса.

За всё то время, что он провел в тенистом мире, в опустошающем Последнем Краю, Леко не разговаривал с ним столько, сколько сказал за этот странный расщепляющий день.

Сознание паниковало и волновалось, пытаясь успеть придумать какой-нибудь вопрос, вцепиться, спастись, избежать гнетущей тишины. В сердце, разгрызая людоедными жвальцами, ползала и копошилась непоборимая тревога за оставленного юношу с пшеницей дивных соловьиных локонов.

– Что… что это за картины, ты не знаешь?.. – еще через три дюжины ступеней долгожданный вопрос, взорвавшись радостной какофонией подскочившего голоса, наконец-то слетел с губ.

Леко чуть покосился в степь кровавых рисунков, бросил быстрый взгляд на допрашивающего детеныша и, к удивлению последнего, открыл рот, заговорив не звучащими в голове мыслеобразами, как делал всегда, а по-настоящему, едва заметно приподнимая и опуская немножко неуклюжую нижнюю челюсть.

– На них изображен внешний мир. Тот мир, из которого ты когда-то пришел. Тот мир, в который вы собираетесь вернуться вновь.

Сердце в груди Валета похолодело.

Осторожно, робко, страшась услышать нависший скалой возможный ответ, он снова спросил:

– Там… неужели там на самом деле… так…? – последнего напрашивающегося слова произнести он не смог. Более того, даже не сумел придумать, как назвать весь тот кошмар, что таращился на него с исковерканной сатанинской улыбкой с цветных, но бесцветных холстин.

– Быть может… – неопределенно повел ушами Леко. Но, покосившись украдкой на притихшего мальчишку, помешкав, с просквозившей неохотой добавил: – Или, возможно, они просто хотят, чтобы ты так думал…

Валет, тупо да слепо уставившись в пол, тянущийся и тянущийся под ногами пузырящимся кровавым ковром, разбито кивнул.

Не разговаривая, они шли еще какое-то время. Картины постепенно сменились бесплодной и бесплотной сизой пылью, а вдалеке, наверху, начала прочерчиваться самая крайняя, самая высокая лестничная площадка.

– Что я должен буду сделать, Леко?.. – одними губами, почему-то посиневшими, почерневшими, ставшими горклыми, как жмущий на плечи сердечный недуг, прошептал мальчик: этот вопрос мучил его с того мгновения, как пес-ветер впервые заговорил о «незавершенных делах».

– Если ты собрался покинуть мир… любой мир… – прошелестев это, Леко вновь умолк, а Валет отчего-то не решился переспросить.

В гнетущей нервной тиши они поднимались ступенька за ступенькой на вершину сужающегося злачного пика, обнесенного глухим озимым склепом, зубьями прячущихся пока чудищ и смертогонными обрывами из застекленных кровянистых камней. Когда же преодоленные ступени остались за спиной, а ноги, подкосившись от усталости, едва соглашались удержать худощавый вес, как никогда приближенный к весу невесомому, фантомному, Леко, закрыв запнувшегося мальчишку собой, выступил вдруг вперед.

– Если ты собрался покинуть любой мир… – низко прорычал он, опуская голову и оголяя выжелтенные клыки, – сделай так, чтобы никто в нем не ждал тебя. Избавься от всех своих привязанностей, дитя!

Валет, ударенный этими словами прямо сквозь кости до слабого уголка ослабевшей души, пошатнулся, но спросить…

Спросить ничего больше не успел: площадку, до этого накрытую скрывающей разбрызганной темнотой, заполнил легкий серебристый перезвон – чарующий, мелодичный, механически-колдовской.

Всё громче и громче звон этот расползался по стенам, стелился по полу, взлетал к невидимому отсюда потолку, обрушивая с того клубы паучьей известки, трухлявого щепья и чердачной пыли. Потом из редеющей черни, вспыхнув неприглядной решеткой тюремного света, выступила знакомая дверь – дверь, за которой находилась комната, служащая Валету спальней. Единственная комната в доме, где в окна порой смотрело лживое солнце, и свет его – бледно-желтый, совсем не теплый – разгонял бряцающих костями буги-тварей, шатающихся со стонами и воями по бесконечным петлям лестниц и этажей.

В той же комнате жило еще одно существо, подобранное Валетом в поле, меж примятых от ног Короля-Оленя стеблей: крошечный шиншилленок, белый как снег или молочный утренний туман, с камушками чернично-синих глаз и снопистыми пушистыми усами. Зверек давно погиб, но Валет, уперто не желая признавать очевидного, держась за сохраняющееся в прежней красоте бездыханное тельце, лишь изредка по ночам предпринимающее попытки подняться на переломанных лапках, прятал его в страшном доме, где всякий рано или поздно терял остатки былого себя.

В том прежнем мире, из которого Валет однажды решился уйти, тот же самый белый шиншилленок тоже был с ним, неумело скрашивая болезненное седое одиночество…

Живой белый шиншилленок, что теперь, спустя кровавые лужи, непролитые слезы и попадавшие с неба звезды, не исполняющие ничьих желаний, спал в тоскливой мертвой кровати такого же тоскливого мертвого ребенка.

– Валет! – рык, перекрывший даже дребезжащий, всё возрастающий звон, хлестнул Валета с той безудержной ярой силой, что умеет крошить границы и останавливать смеющийся временной бег. Вместе с ним, треснув от самых оснований вверх по разорванным швам, развеялись и обманчивые чары, наложенные забирающимся в душу прогневанным домом. – Валет!

Мальчик, вяло тряхнув гудящей и плывущей против оси головой, ощущая всё будто во сне, что тоже приснился во сне, обернулся к рычащему рыжему псу, по чьим ощеренным оголенным клыкам, скатываясь желтовато-белыми валиками, стекала перловая пена.

Ничего не понимая, чувствуя себя безнадежно беспомощным зародышем, слишком никчемным еще, чтобы верно воспользоваться одолженным Вышним телом, он всё в том же сне во сне попытался пересилить себя, шагнуть к Леко. Уже протянул было ватно-пластилиновую руку, едва-едва касаясь кончиками пальцев жесткой вздыбленной шерсти на загривке, когда собака, резко повернув морду, с ошпарившей злостью взревела:

– Уходи отсюда! Убирайся вон! Живо!

Валет всё еще не понимал, но, сам того не осознавая, потерянно и испуганно отшатнулся назад. Леко, сделав еще один порывистый шаг навстречу нарастающему звону, идущему из накрытого сажей коридорного закутка, забил из стороны в сторону хвостом, готовясь вот-вот сорваться с места, впиться рвущими клыками неприятелю в глотку, пустить ледяную пахучую кровь, только вот…

Неприятеля не было.

Не было!..

– Леко…! Леко, что происхо… – и там же слова, оборвавшись глухим застрявшим всхлипом, намертво замуровались в перекрытом горле: по коридору, разом отразившись от полых и пустых перегородок, пронесся оглушительной волной хриплый враный смех. Зазвенело треснувшее стекло, пошатнулись отклеивающиеся доски, покачнулся горбатым бугром вздувшийся пол…

Неприятель, ловко морочащий глупого мальчишку, так и не научившегося отличать настоящее от подделки, был.

Были десятки десятков глазок попрятавшихся в темноте бугименов: цепляясь за доски кривыми скрежещущими когтями, разжевывая пространство и тишину, они личинились по стенам, висели вниз головами под потолком, крались позади вверх по лестнице, отрезая всякий путь к отступлению. Желто-лунные, красно-гвоздичные и черно-костные глазницы, лишенные зрачков и белков, следили за мальчиком и его верным псом, насмехались, корявились, дразнили…

Валет, испуганный и неподвижный, понявший, почуявший, но так и не увидевший, оторопью вжался лопатками в перестенок, расширившимися от ужаса глазами вытаращившись на мигающие огоньки чужого поджидающего присутствия.

– Маленький идиот! Уходи, я тебе сказал! – вновь взревел Леко, и мальчику почудилось, будто тот вдруг сделался больше: грудь и спина расширились, заматерели. Лапы, вытянувшись, могли теперь внушить страх одним видом заострившихся серповидных когтей. Клыки, хищно сомкнувшись, издали пронзивший металлический лязг. – Быстро беги отсюда прочь!

Пол под ступнями затрясся с новой силой; из темени, разрезав ее беглым угольным росчерком, показалась рука – толстая, мясистая, оплетенная вздувшимися синими жилами, усеянная дюжиной загнутых медвежьих когтей. За рукой же раздался продирающий свинячий визг – высокий, дробящий уцелевшие стекла, расплетающий узелки на хрупких кровяных ниточках.

Глаза, разбросанные по стенам и в стенах, замигали, замерцали, стали, так и не обретя видимой плоти, приближаться, охватывая мальчика и его пса непролазным сгущающимся хороводом.

Страх, разбившись на оскольные сколки воплотившегося ночного кошмара, вонзился в руки, ноги и лицо, раздирая удушливой карамазой волной.