Текст книги "Сны Единорогов (СИ)"

Автор книги: Дэйнерис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Так проходили месяц за месяцем, месяц за месяцем, пока однажды бродячий юный мальчик с тоскливой улыбкой и копной нечесаных грязных волос не подобрал ее, напрасно пригрев возле доброго хрупкого сердца.

🐾

Мальчишка, приютивший ее, совсем еще ребенок, не познавший ни соблазна, ни страсти, не оставлял в душе горделивой красавицы никаких чувств. Не смея отказать ему, позволяя вытягивать из себя какие угодно мелодии, умело манипулируя чужими немытыми пальцами, не знающими ни слуха, ни нот, гитара была готова на многое, только бы не возвращаться обратно на вонючую свалку, кишащую паразитами, нагноением да голодным червём.

Но ни люди, ни вещи не умеют так просто менять свою сущность, переписав самих себя с девственно-чистого ноля: пусть мысли гитары и были далеко, кружась возле сгубленных ею людей, пусть она даже и не замечала мальчишки, любовно оглаживающего ее тулово, чары, соткавшие струнную душу, всё равно крупица за крупицей просачивались наружу.

Всё глубже проникали они в юного Тая, всё стекляннее становился его ясный некогда взгляд, всё чаще он смотрел в невидимые никому другому синие дали, бродя в тени обстриженных городских тополей, принимаемых теперь за ароматные рощи благородных апельсиновых деревьев.

Люди, для которых он поначалу играл, всё так же останавливались, очарованные и восторженные внеземной красотой, но Тай более не слышал их, не узнавал, не понимал, для чего они здесь. Люди, и всегда-то бывшие чужими в его мире, странными, резкими, шумными, пугающими, окончательно обернулись постными бурыми мотыльками, с приходом ночи глупо стучащимися о сжигающий лунный свет.

«Что держит меня в этой жизни…?» – спрашивал сам себя меняющийся к вечеру юноша, с тоской вглядываясь в белое перепутье далеких звезд.

Спрашивал, но, не находя ответа, с каждым днем всё больше серел, выгорая из выдубленного ветрами пустого нутра.

🐾

Одной лишь волей Создателя пережив лютую голодную зиму, Тай окончательно увял.

Деревья юрко покрывались смолистыми салатовыми почками, на окраинах города, торжественно встречая свежее мартовское небо, распушилась цыплячья верба. Желтые головки одуванчиков, с упорством прорастающих даже под слоем скопившегося мусора, пестрели в табачных подворотнях и невзрачных закутках, окрашивая и их осколками чудотворной жизни, тонкими витражиками вешнего тепла.

Лица бездомных стариков и взрослых мужчин будто молодели, морщины сглаживались, в глазах тоже прорастали свежие молодые почки утраченного детства. Некоторые меняли вечную спутницу-бутылку на ласковую мурчащую кошку, благодарно клубящуюся на уютных коленях тех, кто еще недавно швырял в нее камнями, за морочным пологом алкоголя видя в обездоленном ручном звере приносящую беды чертовщинную тварь.

Тая, прежде трепетно и искренне любящего весну, та более совсем не грела. Сердце его огрубело, покрылось злокачественными наростами да неподъемным слоем каменистой пыли. Душа, перевязанная узлами и струнами, воздушным змеем парила высоко-высоко над землей, уносясь за стаями перелетных птиц и забравшихся в поднебесье драконокрылых стрекоз.

Бродяги, волей-неволей знающие друг друга в лицо, часто просили талантливого юнца сыграть им что-нибудь, помочь подсобрать деньжат, прикупить горячего ароматного мясца, чтобы запечь то на костре вместе с аппетитно завернутой в фольговые листья картошкой.

Тай, растерянно изгибая губы в фальшивой улыбке, смурно качал головой, убредая всё дальше от сердца города, где никто бы не знал его, не трогал, не пытался заговорить.

Он отощал до того, что полупрозрачная венозная кожа набухла гармонью ребер, кости таза, обернувшись острыми холмиками, ярко выступили вперед. Руки и ноги, превратившиеся в ветви да кости, едва удерживали легкое тело, напитанное воздухом, не кровью. Синялые обветренные губы покрывали подранные рубцы, глаза, ввалившиеся в череп, горели тускло, блекло, безжизненно и безразлично.

Гитара, всё так же бережно носимая на спине, пригибала к земле месяц к месяцу тяжелеющим горбатым весом.

🐾

Поиск безлюдной пустоши привел Тая к промерзлым бесплодным полям, где местами еще сохранились небольшие сугробики, изрешеченные копотью серых дождей. Из черной да желтой земли, постепенно оттаивающей под старающимися лучами светлого солнца, проглядывали гибкие усики новорожденной травки, смущенно пританцовывающей в насыщенном зеленью платье. Изредка на глаза попадалась стайка колокольно-кубовых подснежников, склонивших чаши-лепестки под грузом сползающей по стройной шейке росистой капли. Прошлогодние пожухлые стебли высохшей мертвой соломы тянулись на долгие-долгие лиги вперед, сколько хватало способности разглядеть, уводя до самого горизонта.

Здесь не встречалось людей: одни лишь птахи кружили над головой да еще редкие, только-только проснувшиеся от зимней спячки насекомые.

Еды и тепла в красивых, но жестоких полях не было тоже.

Днями Тай брел навстречу маячащему в зените солнцу, с каждым часом всё медленнее, всё слабее переставляя ногами. Вечерами и ночами, без чувств падая на голую земь, спал тяжелым тревожным сном, ежась от промозглого духа и сосущей агонии в желудке.

Еще через пару дней ощущение голода покинуло его, оставив в поверившем в полет теле странную радостную легкость.

Той же ночью, когда звезды разгорелись непривычно ярко, настолько приблизившись к земле, что можно было разглядеть их инейно-хрустальные узоры, Тай, едва шевеля руками, притянул на колени свою роковую любовь.

Пальцы, непослушные, онемевшие, обессиленные, пытались перебирать струны как прежде, но звуки получались рваными, громоздкими, уродливыми, печальными. Песня, которую юный менестрель пытался спеть, была слышна лишь ему одному, не отыскавшему мощи вытолкнуть ту сквозь пересохшие стенки воспаленного горла.

Гитара шипела в его объятиях ядовитой змеей, билась, ревела, смеялась и проклинала, признаваясь, наконец, в своем долгом презрении, но юноша, одурманенный преданным чувством, слышал только мелодичный серебристый перезвон, такой же прекрасный, как и в самый первый раз, случившийся под ветвями нагого черного клена.

Ночь длилась вечно, пленяя красотами приоткрывшихся иномирий, на протяжении тысяч лет плещущихся над головами слепых смертных человечков. Восходящие цветы охватывали ароматом фейного меда, лава, бурлящая в венах планеты, старалась прогреть почву, одарив грустного маленького арлекина последним прощальным теплом…

Волшебство, сшитое из космоса и его планеты, всецело принадлежало в этот час Таю, впервые закрывающему уставшие веки со счастливой улыбкой обласканного не-выброшенного ребенка.

🐾

Наутро над полем снова взошло нахохленное серое солнце, укрывшее дрожащими ладонями худое сломленное тельце юного певчего соловья…

Соловья, что больше никогда уже не проснулся.

========== Сон девятый. В пути ==========

– Отвези меня к нему! – позабыв, с кем говорит, требовательно, на грани истерики вскричал Валет.

Леко, глядящий на ребенка сверху вниз огромными красными плошками, горящими котлованом серного Пекла, остался внешне спокоен, и все-таки мальчик заметил, как нервно дернулся длинный косматый хвост, выдавая нетерпеливое раздражение.

– Нет, – пробасил глубоким низким рыком огненный пес. – Я не стану этого делать.

– Почему?! – стиснув пальцы, выше прежнего поднял голос мальчик, готовый, если только понадобится, броситься на того с голыми кулаками. Пускай это бы и ничего не принесло, пускай Леко бы переломал ему все кости одним ударом когтистой лапы, но лучше уж так, чем мучиться пожирающим кострищем гложущего бессилия. – Ответь мне: почему?!

Леко всё знал. Чувствовал. Видел. Чуткий нюх, заточенный не на живое, улавливал каждую эмоцию, каждую искру того, что творилось с мальчишкой – злость, бешенство, отчаяние, страх, панику, мольбу, надежду, любовь… И всё это, перемешиваясь в одной ступке, оборачивалось силой. Той силой, против которой было сложно выстоять даже дышащему пламенем призрачному зверю.

– Потому что я не могу помогать тебе вечно… – наконец, отвернув голову, тихо проговорила червленая борзая.

– Да не нужна мне твоя помощь! Я сам справлюсь! Я просто… – вскинулся было Валет, но, не закончив фразы, смолк. Несмотря на кипящее в груди единственно-возможное решение, несмотря на непоколебимую твердость во что бы то ни стало спасти Тая, он хорошо сознавал, благодаря кому до сих пор оставался жив сам. Если бы не Леко… Скорее всего, он не добрался бы даже до дома на холме. Покровительство Леко было везением, но далеко не его заслугой.

Пес-гефест, уловив мысли притихшего детеныша, против воли смягчился, вновь обернув к тому печальную морду.

– Там – чужая территория. Я не всесилен, дитя. При всем желании я не могу ступить на ту землю. Что ты станешь делать, когда окажешься один? На сей раз я не смогу прийти на помощь, даже если тебя будут рвать на куски.

В мальчишеской груди похолодело, по спине, выкрасившись в синий иней, пробежали мурашки. Валет, нервно сглотнув, выдавил из сжавшегося горла:

– Что это за территория? Чья она?

Собачья морда не богата ни на выразительность, ни на мимику; глаза, тем более лишенные зрачков – тоже. Но и так Валет отчетливо различил тень той каменной угрозы, что глыбой прорезалась в каждой линии, каждой шерстинке, каждом язычке червонного пламени.

– Та земля – обиталище ведьмы. Она появилась на свет задолго до меня, дитя. Чары ее не столь сильны, сколь коварны. Много-много столетний жила она в том мире, из которого ты пришел. Много жизней унесли ее хитрые уловки, пока однажды Создатель, обычно не вмешивающийся ни в чьи дела, не запер ее здесь. Я не стану сражаться с ней, потому что у каждого из нас свое право и свои дороги. Потому что не она тронула тебя, а ты собираешься вторгнуться в ее владения. Я не могу пойти туда, Валет, а смертному не под силу справиться с ней…

Ворох мыслей роился внутри Валета черными глянцевыми букашками. Перебирая шустрыми лапками, насекомые ползали по красным стенкам, слепо тыкались рогами-антеннками, стрекотали крылышками, выискивая спрятанный выход. Букашкам – крохотным и слабым – было страшно: внешний и внутренний миры создавались отнюдь не для них, а они – лишь жертвы, низшее звено, служащее для соблюдения непостижимого и жестокого равновесия, ни для чего-то еще. Не им уготована возможность выбирать, не в их силах строить собственные жизни, не их душам мечтать да парить высоко-высоко, зная, что, постаравшись, смогут преодолеть все моря и стратосферы…

Но если те, другие, избранные да любимые судьбою, не желали ничего делать, то что теряли они, однажды рискнув расправить некрасивые, неказистые крылья?

– Но ведь… Но ведь я уже не совсем смертный!.. – запинаясь, выпалил Валет.

Огненный пес, гортанно осклабившись, наклонил дышащую жаровней голову, заглядывая дрогнувшему мальчишке прямо в расширившиеся зрачки.

– Ты не расслышал меня?! – громогласно рявкнул зверь. – Я сказал, что ты ничего не сможешь сделать! Убирайся отсюда вон, уходи из этого места, пока еще можешь уйти!

– Нет! – разозлившись, тоже рявкнул Валет, уперто уставившись в исполинские клубящиеся сферы, круг за кругом продолжая охолодело думать, что всего одно движение челюстей – и его разорвет пополам; по желтым клыкам каплями скатывалась слюна, зловонное трупное дыхание обжигало бледную кожу.

Зверь, приклацнув клыками, ударил оземь лапой; сам здешний мир как будто покачнулся, прогнулся, покрылся густой бьющейся рябью.

– Почему? Почему ты так привязался к нему?

– Потому что… потому что он… нужен… мне… Потому что он наверняка… наверняка верит в меня! Потому что… просто потому что. Что бы ты ни говорил, я не оставлю его здесь одного!

– У вас разные судьбы, дитя. Ни до, ни после смерти ваши пути никогда не должны были пересекаться! – теряя остатки терпения, вновь проревел Леко. – Уходи отсюда! Возвращайся в близкий тебе по духу мир. Оставь Тая!

– Нет!

– Ты видел тот призрак, Валет! Видел его не просто так! И должен понимать, что уже поздно! Теперь, если только старуха не пожрет раньше его душу, Тай станет одним из нас! Он останется здесь! А ты вернешься в свой мир или куда-нибудь еще и проживешь новую жизнь, позабыв до следующего перерождения обо всем, что приключилось с тобой в прошлом!

– Нет… Нет! – Букашки, что крохотными тусклыми снежинками метались по всему телу, по всем закромкам души, вдруг нашли и выход, и путь друг к другу, соединившись да сложившись в яркую и ярую пургу. В успокоившихся, но не остывших синих глазах залегла тяжелая жилка пульсирующей решимости, обещающая никуда не пропасть до тех пор, пока не воплотит задуманного. – Я верну его. Даже если придется остаться здесь навсегда, я верну его, слышишь, Леко? Даже если ты не поможешь мне – я верну Тая. Мне нечего делать без него ни в том мире, ни в этом, ни в каком-либо другом. Я. Верну. Его.

Червленый зверь, запрокинув голову в бессильной усталости, взвыл.

Небеса, отозвавшиеся удвоенным громовым раскатом, засветлели на черте горизонта подбирающейся предрассветной дымкой.

🐾

– Почему ты взялся защищать меня? – почти прошептал Валет тот вопрос, что давно мучил его. Он верил, что огненный пес не услышит, но тот, чуть обернув голову, оскалил пасть, выпуская на волю лающие слова.

– Ты попал ко мне, Тай – к ней, – глухо порычал Леко, широким прыжком перемахивая через бурную речушку, уносящую свои воды вслед за тающей на излете луной.

– Не понимаю…

Теперь их путь лежал меж широких хлестких ветвей тянущихся вдаль кустов разросшегося шиповника, и Валет изо всех сил вжимался грудью в широкую мохнатую спину, пытаясь укрыться от острых шипов, лезвием рассекающих кожу.

За два-три десятка грузных прыжков какой-нибудь шип всё равно находил слабое место, окрашивая белизну очередным ализариновым швом.

– Я отыскал тебя на своих землях, едва ты попал сюда! – перекрывая бушующий ветер, рявкнул Леко. – Тая же занесло на земли старой ведьмы! Конечно, сама она не могла явить себя – слишком сложные лежали на том доме чары, – но, прибегнув к нескольким нехитрым трюкам, легко добилась желаемого, покинув этой ночью свое заточение! Впрочем, пока она слаба и пробудет таковой еще некоторое время – для того ей и нужна подпитка…

– Тай!.. – стиснув зубы, севшим хрипом отозвался мальчик со спины зверя. Леко, ощетинившись, кивнул. – Что она станет делать с ним?

– Пить, разумеется. Морочить сердце и голову колдовством, кормиться лживыми эмоциями – вкус у них мерзкий, порченый, никакой. Но сил вытравливать из мальчишки чувства настоящие у нее сейчас нет.

Валет притих, пытаясь осмыслить услышанное. Сердце, никак не находящее связующей ниточки, опять болезнетворно заныло.

Ветер между тем хлестал в лицо, рвал и терзал волосы, слепил высушенные до слез глаза. Холод жег изнутри, перекрывая русла крови плотинными льдинками, но мальчик уже успел привыкнуть к сосущему белому ощущению.

Пламенный пес, беря сильными пружинистыми скачками словно нарочно вырастающие препятствия, рассекал ночь выпущенной с тетивы пылающей кометой. Пес, что, завидев непоколебимую упрямость своего маленького несмышленого друга, все-таки согласился помочь, коротко и сердито велев забираться к себе на спину.

Одного его, несмотря на все посулы и угрозы, Леко не оставил. А Тай…

Тай с самого начала был один, окруженный подвальным дыханием ворочающейся под ногами дряхлой черной колдуньи.

При мысли об этом волосы на голове Валета шевелились и незаметно седели, в груди сжималась зубастая морозная удавка. И всё же…

Всё же он не понимал.

– Леко… – Борзая повела обвислым ухом, давая знать, что слушает. – Почему ты… почему не делаешь со мной ничего… такого, как… как делает… она…

– Не питаюсь тобой, ты хочешь спросить? – уточнил с легкой насмешкой пес.

Валет серьезно кивнул. И, помолчав, продолжил:

– Почему ты постоянно защищаешь меня? Почему помогаешь? Почему готов пойти на столь многое, лишь бы только я ушел отсюда?

Ветер взъярился пуще прежнего, и Леко пришлось сбавить шаг, чтобы мальчик смог расслышать его.

– Я не питаюсь чужими эмоциями, дитя. Пробовал когда-то однажды, не стану скрывать, но это – старое полузабытое исключение. Я просто существую и, в отличие от старухи, не нуждаюсь в подпитке. Я не испытываю к Таю никакой неприязни, малыш. Наверное, так волей случая или судьбы получилось, что ты попал именно ко мне. Я всегда наблюдал за тобой, бродил рядом, оставаясь невидимым для твоих глаз. Признаться, я сам не заметил, как привязался к тебе… Ты не должен оставаться в этом месте. Где угодно, но не здесь. Я не хочу видеть, как ты погибнешь.

Валет, обласканный и потрясенный прозвучавшей в голосе Леко нежной тоской, не нашел в себе слов, чтобы ответить.

В немом молчании он прильнул к рыжей шерсти, бережно запустил в ту пальцы, почесал скрытую ночью кожу. Наклонившись еще ниже, потерся щекой о взлохмаченный репейный загривок. И, уткнувшись в него всем лицом, лишь тихо-тихо прошептал:

– Спасибо… Спасибо тебе, Леко… Прости меня, но без Тая я всё равно никуда не уйду. Никогда не уйду. Даже… даже если придется за это погибнуть.

Огненный пес, прикрыв потеплевшие глаза, беззвучно вздохнул: он уже и так успел принять ответ растущего на глазах ребенка.

– Будь осторожен. Я прошу тебя, – голос Леко, непривычно тихий и мягкий, слился с окружающим безмолвием.

Огненный пес остановился вдалеке от уродливого перекошенного здания, лапами-костями впившегося в черную иссушенную почву. Ближе, как он объяснил, ему приближаться запрещалось, да и Валету лучше было прокрасться вовнутрь по возможности незамеченным.

Мальчик, разглядывающий злачную громадину с быстро-быстро колотящимся сердцем, отыскал в себе силы лишь на сдавленный кивок.

В том, что торчало из-под земли, было трудно угадать даже смутные очертания некогда жилого дома. Давящийся поднявшейся тошнотой, схваченный по рукам и ногам заполошно дышащим страхом, Валет видел лишь верхнюю половину скелета, что, корчась в посмертной агонии, как будто пыталась прорыть себе путь наружу, под свет тревожащегося синего неба.

Черный череп с двумя еще более черными впуклыми глазницами, застывший в апокалипсическом вопле рот, ряды острых дверей-зубов, зияющий провал в области носа. Изгибы толстых длинных костей, искривленная переломанная шея, проступающее сквозь ребристую клетку каменное сердце…

Логово воскрешенной старухи вселяло ужас на подсознательном уровне.

– Неужели Тай… там?.. – с трудом подчинив непослушные губы, выхрипел Валет, продолжая и продолжая прокаженно таращиться на стужащее кровь в жилах место.

– Да, – мрачно ответил Леко. Подступив на шаг теснее к мальчику, он с осторожностью коснулся кончиком носа его плеча, прошептав гортанное, тоскливое, в чем-то испуганное, просящее: – Он где-то там. Внутри. Я… я буду ждать тебя здесь, поблизости. Выберись, и я унесу вас так быстро, что ей никогда не угнаться следом.

Мальчик, кое-как заставив себя отвести взгляд от кошмарного зрелища, порывисто обернулся к другу. Несмело заглянул в горящие знакомые глаза и, сглотнув кислый комок, прильнул к сильной лапе, сведенной подрагивающим напряжением…

– Мы выберемся. Обещаю, – затем же, не поднимая лица, слишком страшась струсить, отвернулся, быстрым железным шагом направившись в сторону замка хохочущей невидимым вороньем ведьмы.

Ноги его тряслись, на глаза наворачивались слезы – пытающиеся пересечь незримую грань, но раз за разом заталкиваемые обратно на соляное дно. Почва поглощала все пойманные звуки, воздух налипал на кожу оголодалыми осязаемыми мухами.

«Я счастлив, что мне довелось знать тебя еще в том, прежнем мире… – услышал вдруг мальчик голос у себя в голове. Остолбеневший, не способный сделать больше ни шага, он замер, уставившись строго и прямо перед собой. Сердце, ударившись о кости ослепшей синицей, попыталось подняться ко рту. – Старуха носит три головы, но только одно имя, запомни это. И… вернись ко мне целым, дитя».

Не выдержав, Валет резко обернулся, выискивая расплывающимся стеклянным взглядом странную рыжую собаку…

Но за спиной его шевелилась лишь гулкая темнота. Ветер вдалеке сгибал кусты, по небу, затмевая угасающие постепенно звезды, трусили рваные серые облака…

Только на один короткий миг среди черно-сливовой мглы словно бы показался искомый алый огонек: мелькнул, взвился да там же и растаял.

Валет, закусив дрогнувшие в неуместной улыбке губы, утер кулаком все-таки ухитрившиеся намокнуть глаза.

Согревшись непонятно-смущающим, но щекочуще-приятным чувством, он, изнутренне сжавшись, так быстро, как позволили ноги, побежал к завывающему граем да сквозняками аспидному дому-скелету.

========== Сон десятый. Кости старого Дьявола ==========

Входа не было. За́мок-скелет, вонзивший в стенающую землю костяные зубы, сблизи оказался сплошным монолитом – матово-гладким, не отражающим, но втягивающим и поглощающим все окружающие цвета. Едва приложив к черному камню ладонь, Валет, дрогнув, порывисто отшатнулся – холод, такой жгучий, что в глазах что-то полопалось и прогорело, успел закрасться под кожу, выпивая подмятую жизнь; вот почему почва рядом с ним опустела, вот почему воздух стал не просто прозрачным, а бледным, жухлым, выкаченно-мертвым.

Чем глубже за́мок погружался, чем шире рос, чем выше вместе с тем тянулся к небу – тем больше смертей сеял он округ себя, тем жаднее пил, тем неистовее горели черные глазницы-дыры высоко над макушкой синезрячего юнца.

«Что же мне делать…» – металась испуганной птицей мысль. Она стучалась об отполированный белиаловый камень, о хрупкие кости, о стреноженные красные реки, но двери найти не могла: всё казалось тщетным.

Бесовской за́мок не ждал гостей.

Отчаявшись, Валет, старающийся держаться в плотной густой тени, но не притрагиваться больше к инсомнийному чудовищу, запрокинул голову, вглядываясь в клубы тамаса, заменяющего ведьминому логову глаза. Глаза пустые, слепые, не реагирующие на внешние раздражители…

Поначалу Валет боялся, что десяток прорезей-глазниц, сперва неудачно принятых за двери, вот-вот, едва заметив незваного вторженца, загорится кровавым купоросом, следом разинется пасть или, что еще страшнее, наружу выберется сама ведьма, жуткая старуха со змеиным языком и торчащими сквозь кожу козодоевыми костями… Но, сколько он ни маячил рядом с за́мком, глазницы оставались слепы к нему.

В конце концов, ощутив нервозный укол облегчения, мальчик догадался, что отверстия те служили для чего-то совершенно иного.

Например, берлога ослабевшей колдуньи, желающей обезопасить себя от гостей, могла иметь не входы, а выходы. Удобные выходы, до которых не дотянуться, если Создатель не даровал способности либо летать, либо прыгать до неба, либо менять отведенный размер.

Валет понимал, что по гладким черным камням, вытягивающим жизнь с пары-тройки прикосновений, ему никогда не забраться. Еще на четверти пути, если даже ноги и руки найдут, за что уцепиться, костяной за́мок выпьет его силы до дна. Притрагиваться было нельзя, допрыгнуть до верха – невозможно. Даже при помощи Леко это не оказалось бы посильным, даже ему, громадному быстрому псу, ни за что не забраться так высоко. И даже неизвестно, что случится, если все-таки окажешься наверху. Из чего сделаны те коридоры, стены, потолки? Всё тот же камень-жизнепивец поджидает заглядывающего раз в тысячу лет незнакомца или же что-то худшее, куда более злокачественное таится в сгустках непроглядной ночной полумглы?

Валет, захлебываясь волной накатившей удушливой паники, с опускающимися руками признавал – он не сможет попасть внутрь. За́мок не впустит его…

Только если сама ведьма не захочет привести себе еще один сосуд для подпитки.

Безумная мысль, обреченная на провал мысль, поднимающая дыбом волосы на затылке мысль обухом ударила его. Безрассудная сумасшедшая мысль, когда ты – не живой и не мертвый слабак, неспособный справиться со стайкой деревянных кукольных человечков. Но все-таки…

Все-таки…

Где-то там, внутри, мучился Тай.

Отойдя на несколько шагов назад, Валет, стараясь задавить бьющиеся в душе переполошенные инстинкты, набрал в несуществующие легкие побольше воздуха – до такой же несуществующей болезненной рези, до самого-самого упора. Затем же, сложив ладони рупором, что есть мочи заорал:

– Э-ээээй! Чертова ведьма! Я пришел к тебе, чтобы умереть!

Эхо надрывающегося звонкого голоса взметнулось ввысь, обвилось вокруг шпилей костяного дворца, впилось в отзеркаленный камень, высосавший даже подтершийся звук, разбилось вдребезги простившимся шепотом опадающих сгнивших листьев…

Ответом мальчику, вспорхнув тенью ворона с покатого черепного лба, послужила немая тишина.

Вдалеке, на грани подвластных ему территорий, как будто взвыл плачущий от одиночества волк – должно быть, Леко предупреждал отпущенного ребенка о его безрассудстве, а может, Валету попросту померещилось.

– Ответь мне! – вновь прикладывая ко рту ладони, закричал он. – Услышь! Впусти меня к себе в свой дом и дай остаться в нем навсегда! Жизнь более не мила мне!

И вновь черный камень вдохнул пролитый голос, и вновь иссушил в нем жизнь, и вновь осенний шелест опустился под бессильные юношеские ноги.

Валет, горящий вытеснившей страх злостью, сжал кулаки, стремясь подавить рвущийся из груди вой – такой же холодный да рыдающий, как и тот, что раскалывал в далекой дали отрешившиеся от земли небеса. Не собираясь принимать поражения, не собираясь сдаваться, даже если всё это было обречено на бесплодный провал, он кричал, звал ведьмовскую старуху, умолял ту откликнуться, показаться, забрать его с собой и для себя.

От ослепившего бешенства, подогретого путами схватывающего по всем конечностям умопомрачения, маленький Валет бросился на черный монолит, пиная тот ногами, разбивая о ледивый камень кулаки, колени и лоб, захлебываясь струящимися по щекам алыми слезами. Слезы попадали в рот вместе с выбитой кровью, жгли язык разогретой солью, ползли по белой коже гротескно-багрыми уродливыми росчерками. Камень, шипя и гудя, пиявкой присасывался к ранам, хлебал кровь, парализовал мышцы, остужал биение измотанного сердца.

Он ликовал, ликовал, ликовал!

Глупая жертва, наивная ночная бабочка, сама прилетела к нему, сама отдавалась, потеряв терпение и рассудок, сама предлагала отведать сладкого жизненного нектара! Костяной за́мок стонал, смеялся, пил щедро даруемую амброзию…

Но, к скребущемуся разочарованию, допить до конца не успел.

Мальчишка, пошатываясь выбравшимся из могилы мертвецом, остудив пыл, вновь отпрянул. Отступил на пригоршню заплетающихся шагов, покачнулся и, с растерянностью взглянув на красное месиво собственных кистей, рухнул, как подкошенный, на колени.

Черный за́мок, насторожившись, замолчал.

Что-то странное творилось с ним, что-то странное происходило, чего-то странного ждал и детеныш с карминными растеками на щеках. Ждал, явно ждал, пристально вглядываясь в черные стены, будто надеясь, что лишенный души одержимый камень сжалится, поможет, откроет тайные знания. Хотя нет…

Нет, дело крылось вовсе не в знаниях.

Старому Дьяволу, из чьих воскрешенных костей древняя ведьма возвела свою обитель, было глубоко наплевать на ненасытную ветхую каргу. Более того, он не желал с ней делиться. Ведьма тоже питалась чужой жизнью, только делала это долго, выверенно, ядовито, каплю за каплей затуманивая рассудок, играя в грязную бесчестную игру. Дьявол же, спящий в замуровавших стенах, игр этих не любил – он, изгнанный когда-то из ада, много-много тысячелетий тому назад славился жестокой честностью. Если убивать – то убивать прямо, сразу, быстро. Если говорить – то истинное, а не желать говорить правды – тогда молчать, обернувшись безгласой глыбой.

Дьявол не хотел отдавать мальчишку старухе, когда сам изнывал от голода и жажды. Не хотел видеть, как она станет медленно откачивать из него жизнь, растягивая смерть на дюжину дробленых вечностей.

Не хотел, но стены его трещали, болели, ныли…

Что-то жгучее проникало вовнутрь, что-то жгучее бежало по жилам, к самому сердцу, где обосновалась поганая мегера, нарушившая его заслуженный посмертный сон. Что-то мешало, кололось, тревожило, бурлило…

Пока Дьявол, наконец, не понял, что именно сотворил хитрый мальчишка-бабочка.

«Забери меня, забери меня, забери меня!» – кричали и стенали начертанные кровью слова, пробираясь сквозь толстые глухие стены. Слова, что юный мотылек успел написать на черном камне собственной кровью, рискуя расплатиться за подобную храбрость развеянной пеплом душой.

Ослепленный гладом Дьявол пил добровольно предложенное, пил всё подряд, позабыв, что в сердце и желудке его живет сухокожая старуха, позабыв, как быстро зов чужой крови до нее доползет!

Лукавый бравый мотылек, достойный адожной похвалы…

И Дьявол, навлекая на себя беду намеренным неповиновением, рассмеялся. Затрещали зашевелившиеся громоздкие стены, заскрипели скованные бездвижием ониксовые жилы, засыпался наземь серый коцитовый прах.

– Иди к ней, дитя, раз ты так этого жаждешь… – взорвались хмурым соборным басом гремящие костницами своды. – Иди на свою погибель!

Бабочка, испуганная, но ослабшая, попыталась – волей или же нет – отползти. Только было уже поздно, поздно… За смелость полагалась выпрошенная награда, даже если и награда эта – последнее, что увидит наивный человечий детеныш в настигшем слишком рано посмертии.

Дьявол, продолжая сотрясаться смехом, ударил погребенными под толщами почвы костями еще раз, и еще…

Пока земля, обернувшись черной заглатывающей воронкой, не провалилась в такую же черную бездну, утягивая на гробовое дно не успевшего даже пискнуть мотылька.

🐾

Тай, простонав, с трудом отворил глаза.

Юноша не ощущал ни рук, ни ног; голова, угодив в невидимый омут, мучилась карусельным кружением, перемешанным с нахлестывающей тошнотой. Чуть позже его начало рвать чем-то черным, холодным, столь сильно похожим на прокисший жидкий компост, что от одного запаха рот снова наполняла омерзительная гнилостная жижа, конвульсивно выливающаяся наружу.

Однако чем больше ее уходило, тем хуже чувствовал себя Тай.

Он лежал здесь, на холодной стылой земле, день ото дня, связанный бесплотными, но крепкими путами, более прочными, чем выкованная из железа драконова цепь. Его личный свет постепенно мерк, запахи, спертые и гадостные, растворялись, чувств оставалось всё меньше и меньше.

Тай, обманутый глупый соловей, не ведал, что не мир менялся вокруг него, а собственные его глаза слепли, нюх притуплялся, тело, терзаемое болью, истончалось.

Единственной отрадой стали воспоминания – теплые, пока еще яркие, живые. Такие живые, каким никогда не был ни один проведенный им день. Чем больше проходило времени, тем глубже юноша погружался в ворох пережитого прошлого, тем лучше его понимал, тем безотраднее становилось на верно сдающемся сердце. Вспоминалась прежняя жизнь, прожитая будто совсем не им, будто совсем со стороны. Вспоминались тоска, одиночество, промозглые грязные улицы, сменившиеся на такие же промозглые голые поля. Вспоминалась дьявольская гитара, обманывающая что при жизни, что после смерти.